Текст книги "Завещание профессора Яворского"

Автор книги: Эдуард Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Не Зимовца ли работа? – разглядывая переплет, сказал Ляшенко. – Я видел такой же у Юрко на книге, которую Зимовец подарил ей. Он еще сказал тогда, что такие переплеты для продажи не делает.

– Разрешите? – протянул руку Билякевич.

Он раскрыл книгу на титульном листе:

– Авиценна. "Медицинский канон". Перевод с латинского по миланскому изданию 1463 года. Санкт-Петербург. Год тысяча восемьсот... Две последние цифры не читаются. Очевидно, первое издание на русском языке. Редкая книга!

– Из-за такой библиофилы и подраться могут, – подхватил Мандзюк.

– Библиофилы – люди интеллигентные и свои споры решают другими путями, – возразил Билякевич, пытаясь разнять прилипшие друг к другу страницы.

– Нет правил без исключений, – не отступал Мандзюк.

– Верно. Но к данному случаю это не относится. Вот взгляните.

Он разнял неподатливые странички, показал одну из них Ляшенко и Мандзюку. Это была разделительная страница между титульным листом и началом текста "Канона". В первом верхнем углу стоял оттиск мастичного штампа – бесхитростная виньетка, внутри которой можно было прочитать: "Из книг М.П.Яворского".

Ляшенко едва не присвистнул.

– Вот и разгадка всей истории!

– Всей ли? – усомнился Билякевич. – Боюсь, что это только начало разгадки – первое действие, которое помог решить случай. А все последующие придется формулировать и решать нам самим. Пока ясно одно: для Анатолия Зимовца эта книга не могла быть предметом торга, он слишком уважал профессора Яворского и книгу в собственноручно исполненном дарственном переплете не обратил бы в предмет купли-продажи.

– У Яворского была богатейшая библиотека! – взволнованно сказал Ляшенко. – Зимовец знал его библиотеку, знал, как много значили для Матвея Петровича книги!

– Боков знал об этом не хуже, – возразил Мандзюк. – И к тому же понимал толк в редких книгах, а вернее, в их истинной стоимости. Он был вхож в дом Яворских, мог прийти туда запросто.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что, в отличие от Зимовца, Боков не обременял себя такими высокими чувствами, как уважение к кому-то или чему-то. По данным ОБХСС он спекулирует книгами, не гнушается мошенничеством, был причастен к махинациям с фиктивным списанием в макулатуру ценных книг, так называемых раритетов, по библиотеке Дома ученых. К сожалению, его причастность к этой довольно крупной афере не удалось доказать – он очень хитер, изворотлив.

– А при чем Зимовец? – не понял Ляшенко.

– Очевидно, к книгам профессора Яворского Боков относился также как к раритетам библиотеки Дома ученых, а Зимовец поймал его на горячем.

– Не совсем логично. Ты считаешь, что книга похищена Боковым из библиотеки Яворского. Но ведь она была у Зимовца.

– Зимовец прихватил ее с собой, как доказательство нечестности Бокова.

– Ох, сомневаюсь, что Бокова можно смутить таким доказательством!

– А Зимовец не сомневался – у него не было твоего опыта, – хмыкнул Мандзюк.

– Это несерьезный спор: сомневаюсь – не сомневаюсь, – вмешался Билякевич. – Прежде чем строить предположения, надо выяснить, оставил ли профессор Яворский завещание, а также установить все ценные книги его библиотеки, проследить их судьбу. Поэтому давайте вернемся к вопросу, который надо решить безотлагательно. Алексей Алексеевич, как я понимаю, вы считаете, что вечером 28-го в ресторане с Ларисой был Боков.

– Убежден!

– А вы, Валентин Георгиевич?

– У меня такой убежденности нет.

– Что вас смущает?

– Вечером 28-го Лариса и ее спутник, зайдя в ресторан, заказали кофе, а Боков кофе не пьет. Это одно. Теперь другое. Когда началась потасовка и спутник Ларисы был ранен, она едва не бросилась в драку. Столь бурную реакцию не объяснишь одним возмущением. Так вступаются только за очень близкого человека.

– Боков считался ее женихом, – возразил Мандзюк.

– Но считала ли так Лариса? По словам Лисович, девушка знала или, по меньшей мере догадывалась, что представляет собой Боков.

– Сомневаюсь, что это мешало их близости. Нравственная позиция Ларисы далеко не безупречна. По имеющимся у меня сведениям, она ведет себя не лучшим образом...

– Погодите, – остановил их Билякевич. – Мы уходим от предмета обсуждения. Давайте, наконец, определим: Боков это был или не Боков? Я послушал вас, теперь выскажу свои соображения. Представьте себе Доната Бокова. Лисович характеризует его как спекулянта, аморального человека. Немногим лучшего мнения о нем Сторожук. Сотрудники ОБХСС подозревают его в мошенничестве, соучастии в замаскированных хищениях... Я понимаю, Алексей Алексеевич, такой тип как бы сам напрашивается на роль подозреваемого и по нашему делу. Но стал бы Боков так остро конфликтовать с Зимовцем, зная, что парень располагает доказательством его бесчестности или даже преступления, – если книга была похищена? Скорее всего Боков попытался бы как-то выкрутиться, что-то придумать, соврать, но не драться с Зимовцем. И во всяком случае, не оставил бы на месте драки такую книгу. А как повел себя противник Зимовца после того, как был ранен? Не слишком ли много самообладания для пройдохи-спекулянта? И никакой реакции на появление милиции. Его увезла Лариса. Это она по каким-то соображениям не хотела давать показания нашим сотрудникам. Кстати, Алексей Алексеевич, что сказала буфетчица Чижевская Ларисе, когда подъехал милицейский патруль?

– Сказала, что Ларисе и ее приятелю лучше покинуть место происшествия, так как в противном случае у Ларисы будут неприятности. Чижевская считала, что конфликт возник на почве ревности, а это свидетельствовало не в пользу Ларисы, которой она симпатизировала.

– Ревность – это понятно. Это объясняет все, или почти все, словно в раздумье сказал Билякевич. – Но мы не сможем согласиться с версией Чижевской: мешает "Канон" Авиценны. Так, Алексей Алексеевич?

Мандзюк промолчал.

Билякевич вернулся на свое место, снова забарабанил по столу.

– Вот теперь кому-то из вас надо встретиться с Ларисой, поговорить. Разумеется, беседа будет не из легких. Очевидно, Лариса убеждена, если не в своей правоте, то в защищенности, во всяком случае. – Билякевич вопросительно посмотрел на Алексея, а затем на Валентина.

– Не получаются у меня доверительные разговоры с женщинами, торопливо сказал Мандзюк. – Особенно с незнакомыми: внешность моя настораживает, а голос даже пугает. Притом, чем мягче стараюсь говорить, тем больше они настораживаются. Так что лучше поручите мне Бокова: с ним я найду подходящий тон и тему разговора.

– Валентин Георгиевич, по-моему, и вы уже не горите желанием встретиться с Ларисой, – обратился Билякевич к Ляшенко.

– Нет, почему же! Если надо... Но мне кажется, что с учетом всех обстоятельств, с Ларисой должна говорить женщина.

– А если поручить это Юрко? – предложил Мандзюк.

– Лучшей кандидатуры не подберешь! – поддержал его Ляшенко. – Галочка сумеет.

– Сумеет, если вы поможете, – резюмировал Билякевич, – Юрко придется коснуться неприятных для девушки тем: смерти отца, отношений с мачехой, тем же Боковым. Тут надо быть предельно деликатной и, по возможности, отсечь все, что не имеет прямого отношения к конфликту на автостоянке. Но чтобы отсечь несущественное для дела, мы должны определить, что отсекать. Поэтому следует получить как можно более полную информацию о Ларисе и окружающих ее людях...

В этом смысле беседа с Инной Антоновной Билан – старшим преподавателем кафедры неврологии и ординатором областной клинической больницы – имела немаловажное значение. Но надо было учитывать, что Инна Антоновна не очень охотно согласилась на встречу с сотрудником милиции. Акопян характеризовал ее как прямодушного, не способного на ложь человека. Однако Ляшенко усомнился в этом после того, как выяснил, что первого июля Инна Антоновна не была со своими австрийскими коллегами, а вчера не принимала никаких экзаменов. Несомненно, у нее были причины не спешить знакомиться с капитаном милиции Ляшенко.

Валентин рассчитывал, что выяснит эти причины в ходе предстоящей беседы, примерный план которой заранее обдумал. Однако ошибся в своих расчетах: Инна Антоновна оказалась весьма проницательным человеком, что в полной мере он оценил не сразу...

Она встретила Ляшенко сдержанно, но вежливо, не подчеркивая, что воспринимает его только как официальное лицо, но вместе с тем давая понять, что готова к серьезной беседе, о содержании которой догадывается.

Пригласила в комнату, где он мог убедиться, что даже дома хозяйка работает, не покладая рук – в глаза сразу бросились: пишущая машинка с заложенным в нее листом бумаги, стопка уже отпечатанных листов на большом столе, там же пирамида медицинских книг, журналов с торчащими во все стороны закладками. На машинописном столике – пепельница с дымящейся сигаретой, очки в позолоченной оправе, недопитый кофе в фарфоровой чашечке. Шкаф был забит книгами. И только с верхней незастекленной полки неприятно скалился лобастый белый череп. На хозяйке было нарядное платье расклешенное, в меру декольтированное, с замысловатой брошью, что не вязалось с рабочей обстановкой комнаты.

– Это я к вашему приходу принарядилась, – перехватив его взгляд, сказала Инна Антоновна. – Ценю вашу любезность: вы пришли лично, не передоверили этот визит своим подчиненным. К тому же, польщена, как женщина: такая любезность оказана мне самым элегантным офицером городской милиции... Прошу присаживаться.

В ее тоне проскользнули иронические нотки.

– Вы готовились к моему визиту два дня, пожертвовав даже встречей с австрийскими коллегами? – решил сразу контратаковать Валентин.

Хозяйка не смутилась и на этот раз:

– Боже, какой вы недобрый! Так безжалостно уличать во лжи бедную женщину. Вы уже все узнали обо мне.

– Как я догадываюсь, вы тоже успели навести соответствующие справки.

Она удивленно вскинула брови, подошла к машинописному столику, надела очки, через них посмотрела на Ляшенко:

– У вас плохая память, Валентин... простите, не знаю отчества. В свое время нас познакомили. Правда, тогда вы были поглощены другой. Надо признать: у вас недурственный вкус – Регина красивая женщина. Но уже тогда я поняла, что ваш роман недолговечен: Регина из тех особ, которые требуют к себе постоянного и безраздельного внимания, а вы, как мне кажется, человек общительный и свободолюбивый. Рабство не для вас.

– Вы правы, – натянуто улыбнулся Валентин.

Он был сбит с толку столь неожиданным началом и уже не думал о том, как перехватить инициативу, а лишь пытался вспомнить, где встречал эту по-девичьи стройную женщину с ироническим прищуром слегка раскосых глаз. Попытался представить ее без очков, в джинсах, с другой прической. Не вспомнил. Не помогло даже упоминание о Регине. То, что они где-то встречались, – несомненно. Но где?

– Плохо, товарищ капитан! У вас должна быть профессиональная память, – уже не иронически – мягко улыбнулась хозяйка. Она сняла очки, заложила ногу за ногу. – Ну так и быть, помогу: нас познакомил Павел прошлой зимой на горнолыжной базе. Я была там с другой, до ужаса скучной компанией, а за вашим столом было весело, и я попросила Павла ввести меня, так сказать, в ваш круг. Это было в баре. Неужто не помните?

– Помню, – неуверенно сказал Ляшенко.

Он вспомнил, что тогда, действительно, Павел пригласил за их столик какую-то женщину в меховой шубке, наброшенной поверх вечернего платья, которая оказалась знакомой Регины и доктора Года. Но тогда ему, признаться, было не до нее: капризы Регины, экстравагантные выходки потрясающей Клары и коньяк Гаррика Майсурадзе уже сделали свое дело...

– Мир тесен, – усаживаясь напротив, сказала Инна Антоновна. – Я понимаю: неловко допрашивать знакомых, так же как неловко их лечить, но порой приходится это делать: мы приезжаем на работу не из космоса и, надевая белый халат или милицейский мундир, не перестаем быть кому-то родственниками, друзьями, знакомыми.

– У меня нет мундира, – почему-то счел нужным признаться Ляшенко.

– Вы, очевидно, хотели сказать другое – что не считаете меня своей знакомой.

– Нет, почему же! Мы знакомы, у нас много общих друзей.

– Это уже вопрос?

– Не понял?

– Об общих друзьях. Да вы не смущайтесь, спрашивайте, о чем хотите. Я – врач и сама нередко задаю бесцеремонные вопросы пациентам.

– И вы ответите на любой?

Она внимательно посмотрела на него, потом сказала неторопливо, словно задумываясь над тем, что говорит:

– Если сочту возможным. Как догадываюсь, наш разговор коснется щекотливых тем. Лично я не боюсь щекотки, но учитываю реакцию других – не безразличных мне людей. Так что прошу правильно понять меня в дальнейшем.

– Постараюсь.

– Несколько слов о себе, чтобы вам сразу стало ясно: что и почему. Мне тридцать семь. Это уже много. Но в трамваях меня еще называют девушкой, и я не отчаиваюсь. Я врач и, говорят, неплохой. Как преподаватель, пожалуй, либеральна: дебилам и патологическим лентяям ставлю положительные оценки, каждый раз убеждая себя, что это у них от Бога. Была замужем. Развелась из-за полной непригодности к семейной жизни – не могла и не научилась рожать, готовить флотский борщ, разбираться в футболе, мириться с маниакальным вниманием к телевизору и невниманием к моей особе. Кандидат меднаук. Диссертацию сделала и защитила благодаря Матвею Петровичу Яворскому, которого считаю своим учителем. Но думаю вас интересует не это. Я часто бывала в доме Матвея Петровича. Это были в основном деловые и отчасти верноподданические визиты, хотя кое-кто усматривал в них большее. Меня это не задевало по двум причинам: я преклонялась перед Матвеем Петровичем, как преклоняются перед богами, и считала лестным для себя такое мнение.

– А вторая причина? – напомнил Валентин, поскольку хозяйка замолчала.

– Мой жизненный и врачебный опыт позволили сделать парадоксальный вывод: мнение гораздо точнее характеризует того, кто его высказывает, чем тех, кому оно адресуется. А проще говоря, люди судят о других в меру своей испорченности... Ну вот о себе в основном все. Теперь об общих друзьях, если не возражаете...

– Не возражаю, – невольно улыбнулся Валентин.

Ему нравилась эта женщина, хотя он уже понимал: она не скажет того, что он хотел бы услышать.

– С Региной я давно знакома, но стараюсь принимать ее в малых дозах при всей ее эрудиции она слишком категорична, безапелляционна, а это, знаете ли, раздражает. Доктора Года считаю своим наставником: он никогда не отказывает мне в советах, терпеливо выслушивает мои излияния по любому поводу. Павла люблю, он – чудесный парень и, когда бы не разница в годах я старше почти на десять лет – ей-богу, женила бы его на себе! Конечно, шучу. Я не терплю принуждения в какой бы форме оно не выражалось, да и жена из меня – никакая.

Она бросила быстрый взгляд на Ляшенко, и он подумал, что хозяйка, должно быть, не случайно завела этот ничего не значащий разговор, скорее всего она испытывала его терпение. Но он не хотел перехватывать инициативу – пусть говорит.

Инна Антоновна неопределенно улыбнулась:

– Валентин... простите, вы так и не назвали своего отчества.

– Георгиевич.

– Валентин Георгиевич, я понимаю, вы пришли по делу, а я болтаю бог знает что. Поэтому давайте, наконец, определим круг интересующих вас лиц, и я не буду понапрасну судачить о других людях.

Валентин насторожился: ему показалось, что в предложении хозяйки кроется какой-то подвох. Но, поразмыслив так и эдак, он не нашел каких-либо подводных камней в предлагаемом русле беседы.

– Меня интересует Лариса, ее мачеха, ассистент Боков, молодой человек, который столь бесцеремонно заглянул вам в лицо в ресторане, доктор Новицкий.

– Доктор Новицкий?

– Полагаю, вы знаете его?

Инна Антоновна недоуменно посмотрела на Валентина:

– Разумеется. – Она ненадолго умолкла, словно подыскивая нужную фразу, потом улыбнулась каким-то своим мыслям. – Я ответила слишком категорично. Мы не всегда можем разобраться в себе. Чего уж говорить о других: о тех, с кем мы встречаемся в силу необходимости, или по воле случая. Ведь мы детерминируем свое поведение, заранее настраиваемся на определенную волну. Так же поступают те, с кем мы общаемся.

– Но все-таки мы составляем мнение об этих людях, – Ляшенко счел нужным поддержать это несколько вольное и, надо полагать, не случайное отступление от темы разговора.

– И часто ошибаемся. Конечно, дурака сразу видно, и умного с ним не спутаешь; пошляка выдает язык, сластолюбца – взгляд. А если человек не дурак, но и не гений, не мерзавец, но и не святой, можно ли утверждать, что он хороший?

– Человека судят по делам.

– Я плохо разбираюсь в праве, но мне кажется, что судят не по делам, а за дело, – усмехнулась хозяйка. – Так вот имейте в виду, я – не судья. К тому же, как большинство женщин, субъективна в своих оценках.

– Я это учту.

– Прекрасно. Так с кого начинать?

Вопрос был задан неспроста: она ожидала, что он пойдет напрямик, спросит о том, кто его больше интересует, и таким образом раскроется перед ней. Невропатолог, педагог – она неплохо знала психологию. Но Ляшенко учитывал это.

– Мы говорили о Ларисе.

– Это вы говорили, я еще не приступала. – Она помедлила, очевидно оценивая его маневр. – Что сказать о Ларисе? Современная девушка. Неглупа, но бывает вздорной: если что-то взбредет в голову, пойдет напролом. Общительна, хотя подчас замыкается, уходит в себя. Не прочь флиртануть это ее выражение, но, как мне кажется, в своих увлечениях не заходит далеко – она достаточно самолюбива. Воспитанна, вежлива, но маменькиной дочкой ее не назовешь, что не удивительно, она выросла без матери. Очень любила отца. Одно время люто ревновала его к мачехе. Но потом они нашли общий язык, чему во многом способствовал Новицкий.

Она не то, чтобы оборвала, а как-то скомкала конец последней фразы, и это не укрылось от Валентина.

– Вы знаете парня, который хулиганил в ресторане?

– Видела два или три раза у Яворских. Он переплетал книги: у Матвея Петровича была обширная библиотека. Мне он тоже как-то сделал одолжение: переплел диссертацию. Но непосредственно с ним я не общалась: диссертацию передала через Новицкого, они в одном доме – на Харьковской – живут.

Ляшенко едва сдержал готовую вырваться реплику: "Вот как?"

– Кажется, его зовут Толиком, – продолжала Инна Антоновна.

– Звали.

Она растерянно посмотрела на него, ткнула сигарету мимо пепельницы:

– Он умер?

– Сегодня утром.

– Какой ужас!

Она потянулась за новой сигаретой. Кажется, ее огорчение было искренним.

– Спасибо, что сказали, не то бы я наболтала всякую чушь. – Она прикурила, окуталась дымом.

– Что вы подразумеваете под чушью?

– Чушь! Но если вас интересует и это, извольте. Одно время Толик был влюблен в Ларису. По-мальчишески, конечно: краснел-бледнел в ее присутствии, что Лариса, разумеется, замечала, что отнюдь не шокировало ее. А вот Надежда Семеновна на этот счет рассуждала иначе. Она не раз выговаривала падчерице за то, что слишком снисходительна к этому парню. То ли за нравственность ее опасалась, то ли считала, что он неровня Ларисе. Скорее – последнее.

– Лариса послушала мачеху?

– Этот флирт был несерьезен с самого начала.

– На этой почве раньше возникали конфликты?

– Мне об этом неизвестно.

– Чем увлекается Лариса?

– Всем понемногу: отдает дань моде, любит потанцевать, не гнушается барами, вечерними кафе. Но вместе с тем занимается спортом: велосипед, плавание, лыжи. Собирает книги по киноискусству.

– Хотела стать киноактрисой?

– Кто из девчонок не мечтает об этом!

– В мединститут пошла по призванию?

– Вероятно. У нее было с кого взять пример.

– У Ларисы есть автомашина. Как часто она пользуется ею?

– В основном на ней ездит... – Инна Антоновна замялась, но поскольку фраза была уже начата, закончила принужденно: – ...бывший шофер Матвея Петровича и Новицкий.

– Ездить может один человек, двое, очевидно – ездят.

В неладах с грамматикой Инну Антоновну упрекнуть было нельзя. Значит, кто-то из этих двух был добавлен уже в начатую фразу. И добавлен не случайно...

– Лариса ладит с Новицким? – сделав паузу, чтобы не подчеркивать связь вопроса с предыдущим, спросил Ляшенко.

– Она любит его, считает братом. Названым, разумеется, родство тут ни один ЗАГС не установит, – на какое-то мгновение быстрее, чем можно было ожидать, ответила Инна Антоновна.

– И он так считает?

– Мне кажется, да. В свое время он уделял ей много внимания: приобщил к спорту, туристским походам, научил водить ту же машину, помогал готовиться к вступительным экзаменам.

– А сейчас?

– Лариса стала взрослой, и это породило определенные проблемы.

– Он стал смотреть на нее по-иному?

– Не думаю. Лариса приехала сюда тринадцатилетней девчонкой, а он уже был студентом-старшекурсником и смотрел на нее, как на девчонку. Такой взгляд редко меняется.

– И взгляд Ларисы не изменился?

– Я уже сказала: в их отношениях появились определенные проблемы. По-моему, она ревнует Пашу к его поклонницам.

– Новицкий – нравственный человек?

– Не знаю, что вы вкладываете в это во многом субъективное понятие. Он честен, правдив – порой даже чересчур, что не всегда и не всем нравится. Однако в чужие дела не вмешивается без особого на то приглашения. Аккуратен, пунктуален. Любит свою профессию: готов дневать и ночевать в операционной. Но вместе с тем, подвержен депрессиям – это я как специалист отмечаю, – бывает ни с того ни с сего бросает все, в том числе работу, и исчезает на день-два неизвестно куда. Потом появляется как ни в чем не бывало. Его уже разбирали на месткоме, членом которого я имею честь быть; так что говорю об этом не понаслышке. Что еще? Нравится женщинам и порой уступает их домогательствам, хотя сердцеедом его не назовешь. Может выпить и даже напиться, я наблюдала один такой случай. Не курит, поскольку всерьез занимается спортом...

Ответ был чересчур многословен – Инна Антоновна умела давать более сжатые характеристики. Некоторая доля иронии не меняла положения. Но акцентировать внимание на этом, пожалуй не стоило.

– Как он смотрит на то, что Лариса встречается с Боковым?

– Искоса смотрел, и Лариса перестала встречаться с Донатом.

– Новицкий имеет на нее такое влияние?

– Лариса сама не очень серьезно относилась к поползновениям Дона. Она девушка неглупая и понимала, что для Доната ухаживание за ней не самоцель, но средство.

– Средство для чего?

– Ну хотя бы для того, чтобы стать зятем профессора Яворского.

– А как относилась к этому Надежда Семеновна?

– По-разному. Когда Матвей Петрович был здоров, она считала, что Ларисе не следует торопиться с замужеством. Но едва он слег, как Надежда Семеновна воспылала к Донату почти материнской нежностью. Она – женщина трезвая и понимала, что рискует потерять не только мужа, но и поставщика.

– Поставщика чего?

– В основном, дефицитных промтоваров. Надежда Семеновна большая модница и не допускает мысли, что в осенне-зимнем сезоне останется без югославской дубленки, или, допустим, итальянских сапожек.

– Лариса тоже пользовалась услугами Бокова?

– А чем она хуже мачехи! Мне кажется, это лишний вопрос.

– Простите, по своей наивности я подумал, что интеллигентным женщинам не пристало прибегать к услугам фарцовщика, – усмехнулся Ляшенко.

– Ну что вы! Разве так можно говорить о человеке с хорошими манерами, который был принят в доме Надежды Семеновны? О нем следует говорить: наш друг Донат.

– Кажется, вы не очень любите Надежду Семеновну?

– Это у нас взаимно!

– Тем не менее, бываете у нее.

– И она порой заглядывает ко мне. Мы мило улыбаемся друг другу и так же мило говорим друг другу гадости. А куда денешься! У нас слишком много общего: профессия, институт, приятели, память...

– Что за человек Боков?

– Неотразимый мужчина – это его основная специальность. По совместительству врач, по призванию великий комбинатор. Но при всем том, ужасно респектабельный: носит кольцо с печаткой, бреется два раза в день, говорит на трех языках, посещает секцию йогов.

– Матвея Петровича удовлетворяли эти качества?

– Я уже сказала, что Боков – великий комбинатор, а на каждой практической кафедре всегда чего-то не хватает, на что-то не достает денег. В этом смысле Боков не заменим. Матвей Петрович не вдавался в детали, довольствовался результатом. Кроме того, их связывали книги: Донат снабжал Матвея Петровича всеми новинками. – Профессор, увы, не был лишен человеческих слабостей!

– Какова судьба библиотеки Матвея Петровича?

– Часть книг Новицкий передал нашему институту.

– Так завещал Матвей Петрович?

– Очевидно.

– Оставшимися книгами распоряжается Новицкий?

– И Лариса. Но, на мой взгляд, они делают это не очень удачно: некоторые книги, как в воду канули.

– Что за книги?

– Обо всех не скажу, но недавно я попросила две книги по средневековой медицине – они мне понадобились для работы. Покойный Матвей Петрович берег их, как зеницу ока, даже мне давал их просматривать только в своем кабинете.

– Редкие книги?

– Уникальные! Лечебники двенадцатого века. Язык универсальный латинский. Но содержание более широкое – многие сведения почерпнуты из практики современных автору медицинских авторитетов, а также из трудов античных врачевателей, чьи рукописи, увы! – не дошли до наших дней. Латынь я знаю неплохо и кое-какие разделы заинтересовали меня. Я просила лечебники буквально на день-два.

– Их не оказалось?

Инна Антоновна развела руками.

– Вы просили лечебники у Новицкого?

– Да...

Ответила и тут же бросила на собеседника настороженный взгляд, видимо пожалев, что ответила утвердительно. Валентин сделал вид, что не заметил ее настороженности и счел за лучшее на время отойти от этой темы.

– Боков и сейчас бывает у Яворских?

– Последнее время он обходит их дом за версту.

– Что так?

– Новицкий спустил его с лестницы, – оживилась хозяйка. – Вместе с каким-то чемоданом. Хотя, возможно, чемодан был спущен раньше, точно не скажу.

– Из-за чего произошла ссора?

– Я уже сказала, точными сведениями не располагаю, хотя об этой истории мне стало известно от самого Доната. Я встретила его в тот же день в нашей поликлинике, куда он вынужден был обратиться после объяснения с Новицким.

– Донат сообщил вам только о факте?

– Он комментировал его и довольно пространно. Но я не решаюсь повторять этот комментарий по причине его абсурдности и непристойности содержания.

– Что вы думаете о причине их ссоры?

– У Новицкого давно чесались руки на Доната, но приходилось считаться с Матвеем Петровичем.

– И все-таки должны быть какие-то причины.

– Их было немало: начиная от попыток увлечь Ларису, кончая импортными вещами, которыми Донат ублажал Надежду Семеновну.

– Не сыграли ли своей роли книги Матвея Петровича?

– Возможно.

– И в частности, лечебники двенадцатого века?

Инна Антоновна развела руками, то ли затрудняясь, то ли не желая отвечать на этот вопрос, но затем сказала:

– Я не присутствовала при их объяснении. Спрашивала Пашу, но он не счел нужным посвятить меня в это.

– Во время выдворения Боков сопротивлялся?

– Судя по синякам на физиономии Доната, такая попытка была. Дон не учел, что спорить с Пашей опасно: когда тот выходит из себя, его не остановит и танк.

– Как реагировала на это Надежда Семеновна?

– Была огорчена, но пришлось смириться. Паша не часто переходит ей дорогу, но если делает это, то весьма решительно.

– Не слишком ли смело для сына?

– Для сына? – усмехнулась Инна Антоновна. – Надежду Семеновну передергивает, когда ей напоминают, что у нее такой взрослый сын. Паша называет ее Надей, и это ее вполне устраивает. Странно? А как по-другому называть женщину, которую ты до своего совершеннолетия видел считанные разы, когда она возвращалась из очередной загранкомандировки и уже через неделю уезжала в Ялту, Сочи, на Рижское взморье с чужим дядей, оставив тебе ворох подарков и запах французских духов?

– Как давно Новицкий выставил Бокова?

– Примерно месяц назад. Погодите, сейчас скажу точно. В тот день, когда я встретила Доната, было заседание ученого совета... 3 июня.

Ляшенко прошелся по комнате, остановился у книжного шкафа, с верхней полки которого скалился лобастый череп, заглянул в пустые глазницы.

– Конечный итог всех наших треволнений, споров, проблем, – следя за ним, сказала Инна Антоновна. – Я поставила его на виду, чтобы не забывать об этом.

– Кто был с Ларисой в ресторане вечером двадцать восьмого? – все еще глядя на череп, спросил Валентин.

– Этого я не скажу.

– Причина?

– Сугубо личная.

– Этот человек близок вам?

– Валентин Георгиевич, побойтесь бога!

– Так или иначе мы установим его личность.

– Но без моей помощи. Странная позиция? А вы не торопитесь давать оценку моей позиции. Определите лучше свою. Это не упрек – совет.

– Что вы имеете в виду? – пристально посмотрел на нее Ляшенко.

Она выдержала его взгляд, улыбнулась.

– У вас красивые глаза, Валентин Георгиевич, и они смущают меня. Но не в том плане, в котором вам хотелось бы. – Улыбка исчезла с ее лица.

Валентин вспыхнул, но сдержался, отошел к машинописному столику, взглянул на заложенный за валик машинки наполовину уже отпечатанный лист. Непривычные слова, мудреные фразы...

– Научная статья?

– Увы!

– Инна Антоновна, позвольте быть бесцеремонным?

– Любопытно, как это у вас получится... Ну что же вы? Валяйте!

– С кем вы советовались по поводу предстоящей беседы со мной?

Она сняла очки, положила их рядом с машинкой.

– Считаете, что я нуждаюсь в чьих-то советах?

– Думаю, что после того, как мы договорились о встрече, вы были заняты не только статьей.

– Вы правы, но лишь отчасти. По ряду соображений я не хотела этой беседы и пыталась сделать так, чтобы она не состоялась. Но ваш шеф оказался слишком принципиальным.

– Вы ему звонили?

– Что вы? Я бы не посмела... Да, кстати о звонках: Регина не звонила вам вчера, сегодня?

– Нет.

Ему понадобилась вся выдержка, чтобы не спросить: откуда ей известно, что Регина собиралась позвонить ему. Не спросил, потому что догадался: и Регина угодила в число ходатаев. Что ж, надо признать: люди, которыми он интересуется, не сидят сложа руки.

Он уже собирался уходить, когда Инна Антоновна спросила:

– Вы удовлетворены нашей беседой? Я готовилась к ней, как к защите диссертации.

– Я это понял, – серьезно сказал Валентин. – Но защищаться, очевидно, все-таки легче, чем защищать.

– Вы о чем?

– Полно, Инна Антоновна! Вы все прекрасно понимаете. Скажу больше: я нечасто встречал таких проницательных людей. Вот только с компромиссами у вас не получается: вы старались не лгать, но и всей правды не хотели говорить. Наивная позиция в разговоре с работником милиции, который, помимо элегантности, обладает кое-какими профессиональными навыками.

– А вы злопамятный, – натянуто улыбнулась хозяйка.

– Возможно. Тем не менее, передайте Новицкому, что мужчине, а я считаю его таковым, не пристало прятаться за спинами женщин. Я имею в виду не только вас...