Текст книги "«Анна Каренина» Л. Н. Толстого"

Автор книги: Эдуард Бабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Толстой хотел верить, что желаемыйхарактер Левина вполне сольется с его настоящимхарактером. Но как художник он видел, сколь труден путь самосовершенствования в соприкосновении с действительностью. В этом смысле замечательны некоторые юмористические черты в характеристике Левина, который, решив сам с собой, что он всегда будет ласков и добр, взрывается от самого ничтожного повода, когда Иван справедливо и резонно сказал ему: «Вы извольте взять вправо, а то пень».

Ироническая и вместе с тем лирическая история духовного развития Левина может быть важным комментарием к позднейшим философским трудам Толстого.

5

Н. Н. Гусев верно заметил, что в романе «Анна Каренина» Толстой стремился к высшей эпической объективности, «старался быть совершенно незаметным» [60]60
  Н. Н. Гусев. Толстой в расцвете художественного гения. М., 1927, с. 223.


[Закрыть]. Но этого нельзя сказать о его черновиках, где он вовсе не скрывал своего отношения к героям и рисовал их то сочувственно, то саркастически.

Так, Каренин первоначально был овеян явным сочувствием Толстого. «Алексей Александрович не пользовался общим всем людям удобством серьезного отношения к себе ближних. Алексей Александрович, кроме того, сверх общего всем занятым мыслью людям, имел еще для света несчастье носить на своем лице слишком ясную вывеску сердечной доброты и невинности. Он часто улыбался улыбкой, морщившей углы его глаз, и потому еще более имел вид ученого чудака или дурачка, смотря по степени ума тех, кто судил о нем» (20, 20).

В окончательном тексте романа Толстой убрал эту «слишком ясную вывеску», да и характер Каренина сильно изменился. В нем появились жесткие, сухие черты, скрывшие его прежнюю улыбку. «Ах, боже мой! отчего у него стали такие уши?» – подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы». Каренин изменился не только в глазах Анны. Он изменился и в глазах Толстого. И отношение автора к нему стало иным.

Внешне Каренин производил впечатление, которое вполне соответствовало его положению в свете. У него было «петербургски-свежее лицо» и «строго самоуверенная фигура» «с немного выдающеюся спиной». Все его слова и жесты наполнены такой «холодной самоуверенностью», что даже Вронский несколько оробел перед ним.

Кажущийся, внешний характер Каренина усложнен еще тем, что он все время играет какую-то роль, принимает тон снисходительного участия к своим ближним. С Анной он разговаривает каким-то «медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил с ней». Таким именно голосом и тоном он произносит самые свои ласковые слова, обращенные к Анне.

Точно такой же тон сохраняется и в отношениях с сыном. Это было какое-то «подтрунивающее отношение», как и к жене. «А! молодой человек!» – обращался он к нему. Собственная душа Каренина как бы отгорожена от мира прочным «заслоном». И он всеми силами укрепляет этот заслон особенно после постигших его неудач. Он умел даже заставить себя «не думать о поведении и чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не думал».

Каренин создает усилием воли свой воображаемыйхарактер гордости, непроницаемости сознания своего достоинства и правоты. В выражении его лица появляется «что-то гордое и строгое». Он превращает отчужденность в свою крепость. Но это была уже отчужденность не только от Анны или сына, но и от самой жизни.

Игра в воображаемыйхарактер удается Каренину лучше, чем другим героям романа. Потому что он лучше приспособлен к этой игре, чем другие. Он всегда, как чиновник и человек рациональный, жил «по ранжиру». Стоило ему изменить ранжир, как он тут же к нему приноровился. Другая жизнь была для него как другой параграф, такой же непреложный, как предыдущий.

А вокруг него была жизнь – «пучина, куда страшно было заглянуть». И он в нее не заглядывал. Она была ему непонятна так же, как непонятно для него, например, искусство, которое он любил «раскладывать по полочкам». «Переноситься мыслью и чувством в другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он считал это душевное действие вредным и опасным».

Остановившаяся внутренняя душевная жизнь Каренина становится причиной многих драматических последствий.

Но Толстой так глубоко верил в неисчерпаемые возможности человеческой души, что даже Каренина с его формализованной психикой он не считал безнадежным. Его настоящийчеловеческий характер время от времени прорывается в его речах и поступках, и это ясно чувствуют и Анна и Вронский.

Нужно было Каренину пережить катастрофу в семейных отношениях и крах своей служебной карьеры, чтобы в нем проснулось ощущение своего собственного духовного бытия. Падают искусственные «мосты» и «заслоны», возведенные с таким трудом. «Я убит, я разбит, я не человек больше!» – восклицает Каренин.

Так думает он. А Толстой рассуждает иначе. Он считает, что только теперь Каренин становится самим собой. Когда-то, выступая в заседании, Каренин упорно смотрел на «первое сидевшее перед ним лицо – маленького смирного старичка, не имевшего никакого мнения в комиссии». Теперь он сам превращался в такого «маленького смирного старичка».

И это, по мнению Толстого, лучшая участь для Каренина, потому что он как бы возвращается к себе, к своей простой человеческой душе, которую он превратил в бездушную машину, но которая все-таки еще была жива. «Он взял ее дочь», – говорит графиня Вронская. И опять вспоминает Анну: «Себя погубила и двух прекрасных людей – своего мужа и моего несчастного сына».

Каренин в романе Толстого – характер неоднозначный. Толстой вообще считал, что однозначных характеров не бывает. Единственным исключением в романе является, пожалуй, лишь Облонский. У него кажущийся, желаемыйи действительныйхарактеры составляют нечто целое.

Облонский был и поверхностен и умен одновременно, но в нем есть одно качество, которое Толстой ценил превыше всего. «Самые лучшие добродетели без доброты ничего не стоят, – записывал он в дневнике в 1891 г., – и самые худшие пороки с ней прощаются». И к этому еще добавил: «Какой бы хороший художественный тип слабого, порочного человека и доброго» (52, 57). Такой человеческий характер был уже создан им в истории Облонского, жизнь которого служит своеобразным пестрым фоном каренинской трагедии.

6

Толстой глубоко изучил динамику характеров. Он не только видел «текучесть» свойств человека, но верил в возможность совершенствования, то есть изменения человека к лучшему. Желание описать, что такое каждое отдельное «я», привело его к «нарушению константной определенности типов» [61]61
  С. Бочаров. Характеры и обстоятельства. – В кн.: «Теория литературы». М., Изд-во АН СССР, 1962, с. 422.


[Закрыть].

В центре внимания Толстого не только внешние конфликты героев – друг с другом, со средой, с временем, – но и внутренние конфликты между кажущимся, желаемыми действительнымхарактерами. «Чтобы тип вышел определенен, – говорил Толстой, – надо, чтобы отношения автора к нему были ясны» [62]62
  «Литературное наследство», т. 69, кн. 1. М., 1962, с. 62.


[Закрыть].

Определенность авторского отношения к каждому из героев выявляется и в логике сюжета, и в логике развития его характера, в самой динамике сближения и отталкивания героев в общем потоке их жизни. В романе Толстого есть замечательные подробности, которые указывают на цельность его романического мышления.

В этом отношении очень характерно, что Кити и Левин непрерывно приближаются друг к другу, хотя пути их как будто расходятся с самого начала. Между тем Анна и Вронский становятся все более далекими, хотя они все силы положили на то, чтобы быть вместе. Толстой вносит в свой роман и некоторые черты «предопределенности», что нисколько не противоречит его романическому мышлению.

Облонский говорит Левину о своей жене Долли: «Она на твоей стороне… Она мало того, что любит тебя, она говорит, что Кити будет твоей женой непременно». Сама Кити полна смятения: «Ну что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я не люблю его? Это будет неправда. Что же я скажу ему?» И когда Левин приехал, Кити сказала ему: «Этого не может быть… простите меня». А Левин про себя решил: «Это не могло быть иначе».

Но прошло время, и все изменилось, вернее, все пришло к началу. «И да, кажется, правда то, что говорила Дарья Александровна», – вспоминает Левин, как Долли пророчила ему счастье. В церкви, во время венчания, графиня Нордстон спрашивает у Долли: «Кажется, вы этого ждали?» И Долли отвечает: «Она всегда его любила». По мысли Толстого, свершается только то, что должно было свершиться…

Нечто похожее, но противоположное по смыслу происходит и в жизни Анны Карениной. Уезжая из Москвы, она успокаивала себя: «Ну, все кончено, слава богу!» Но все только еще начиналось. В салоне Бетси Тверской она запретила Вронскому говорить с ней о любви. Этим запрещением она как бы признала за собой какое-то право на Вронского. Признание прав сближает. Но странное дело – чем ближе они становятся друг другу, тем дальше расходятся их пути.

Однажды Толстой графически изобразил «обычную схему разлада»: «Две линии жизни, сходясь под углом, сливались в одну и означали согласие; две другие лишь пересекались в одной точке и, слившись на мгновение, расходились снова, и чем дальше, тем больше отдалялись одна от другой… Но эта точка мгновенного прикосновения оказывалась роковой, здесь обе жизни связывались навсегда» [63]63
  Г. А. Русанов, А. Г. Русанов. Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом, с. 220.


[Закрыть].

Именно так, двойным движением, развивается история Анны и Вронского. «Он все больше и больше хочет уйти от меня, – говорит Анна. – Мы именно шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные стороны. И изменить этого нельзя… А где кончается любовь, там начинается ненависть».

И Анна вдруг увидела себя неприязненными глазами Вронского. Это было своего рода психологическое предсказание ненависти, сделанное отчаянным усилием любви. «Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее ко рту. Отпив несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно поняла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она производила губами…»

Толстой как творец художественного мира широкого и свободного романа смело окидывает взглядом все пространство его причин и следствий. Поэтому он видит не только прямой, но и обратный и перекрещивающийся потоки событий. Линии расхождения Анны и Вронского проведены резко и определенно. Это не значит, что таких линий нет у Кити и Левина. И их жизни «слились воедино», но уже наметились первые выходы «перекрещенных линий», которые могут и их развести далеко друг от друга…

7

В романе Толстого каждый характер представляет собой сложный, изменчивый, но внутренне законченный и цельный мир. И каждый из них раскрывается в сложных и изменчивых отношениях с другими характерами, не только главными, но и второстепенными.

Роман в представлении Толстого был прежде всего системой, своеобразным процессом движения крупных и уступающих им по величине и значению светил. Их соотношения, притяжения и отталкивания, тяготение друг к другу по сходству или различию полны глубокого смысла.

Особенную роль в романической системе имеют второстепенные персонажи, которые группируются вокруг главных героев, образуя их своеобразную пеструю свиту. Острота сопоставительных характеристик состоит в том, что герои иногда, как в зеркале, отражаются именно в тех образах, которые как будто никакого сходства с ними не имеют.

Сходство несходного и несходство сходного обогащает психологическую природу романа Толстого. Оказывается, что типическое явление может быть множественным, разноликим; не всегда и не обязательно такое явление получает единичное художественное воплощение.

Выход Анны Карениной на трагическую сцену предваряет баронесса Шильтон. У нее роман с приятелем Вронского поручиком Петрицким. И она желает «порвать с мужем». «Он все не хочет давать мне развода», – жалуется баронесса Шильтон. Вронский застает ее в своей пустой квартире в обществе Петрицкого и Камеровского. «Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна!» – говорит баронесса о своем муже.

Вронский советует ей действовать решительно: «нож к горлу» – «и так, чтобы ваша ручка была поближе от его губ. Он поцелует вашу ручку, и все кончится благополучно…». С таким характером, какой был у Шильтон, трагедия Анны просто невозможна; получается фарс… Но на ту же самую тему.

Кити ожидала, что Анна появится на балу в лиловом платье. Но Анна была в черном. В лиловое была одета баронесса Шильтон. Она наполнила комнату, как канарейка, парижским говором, прошелестела лиловым атласом и исчезла. Интермедия была окончена. А трагедия уже началась, хотя Вронский этого как будто еще не видит и не знает того, что, подавая насмешливый совет баронессе, он неосторожно коснулся и судьбы Анны…

Впрочем, Вронский все же понимал, что многим родным и близким его любовь к Анне может показаться историей в духе Петрицкого и Шильтон. «Если бы это была обыкновенная пошлая светская связь, они бы оставили меня в покое». И вот в чем различие между Анной и пошлой баронессой. Петрицкий жаловался Вронскому на то, что эта «метресса» ему надоела. А Вронский думал об Анне: «Они чувствуют, что это что-то другое, что это не игрушка, эта женщина дороже для меня жизни».

Трагическая вина Анны состояла в том, что она оказалась во власти «страстей», с которыми, «как с дьяволом», не могла совладать. А если бы она подавила в себе любовь и желание счастья, первое духовное движение свободы, которое однажды возникло в ее сердце? Ведь «страсти», как нечто темное и неразумное, пришли потом, уже после того, как был «убит» первый, поэтический и счастливый период их любви.

Тогда Анна Каренина могла бы стать «пиетисткой» [64]64
  Пиетизм – от pietas ( лат.) – набожность, благочестие.


[Закрыть], смириться духом, благословить свои несчастья, признать их наказанием за свои грехи, превратиться не в баронессу Шильтон, а в ее прямую противоположность – в мадам Шталь, с которой она ни разу не встречается в романе, но которая существует где-то рядом с ней.

С мадам Шталь встречается Кити на немецких водах. Мадам Шталь была больна, или считалось, что она больна, потому что она появлялась лишь в редкие хорошие дни в колясочке. Про нее говорили разное. Одни уверяли, что она замучила своего мужа; другие были уверены, что он замучил ее. Так это было или иначе, но мадам Шталь «сделала себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины».

Никто, правда, не знал, какой именно религии она придерживается – католической, протестантской или православной, так как она была в дружеских связях со всеми высшими лицами всех церквей. Старый князь Щербацкий называет ее «пиетисткой». Кити спрашивает его, что означает это слово. И князь Щербацкий отвечает: «Я и сам не знаю хорошенько. Знаю только, что она за все благодарит бога, за всякое несчастье, и за то, что у нее умер муж, благодарит бога. Ну, и выходит смешно, потому что они дурно жили».

Но мало того, что Анне Карениной, чтобы стать пиетисткой, надо было подавить в себе желание «жить и любить»; надо было бы если не скрыть, то «забыть» и свою красоту. В этом отношении мадам Шталь было легче. Она тщательно скрывает не свою красоту, а свой физический недостаток.

«Говорят, она десять лет не встает», – заметил знакомый Щербацкого, некий «московский полковник», который склонен был видеть в положении мадам Шталь действие какого-то скрытого недуга. «Не встает, потому что коротконожка», – ответил ему Щербацкий. «Папа, не может быть!» – вскрикнула Кити. И получается, что пиетизм мадам Шталь – это только красивое название обыкновенного ханжества.

Анна Каренина не видит того, что как бы слева от нее появляется «метресса» Шильтон, а справа – «пиетистка» мадам Шталь. Но это ясно видит Толстой, отдавая Анне Карениной обширную область жизни, заключенную между этими двумя «полюсами». Не случайно у Шильтон и Шталь сходственные «странные фамилии».

8

Характер Анны Карениной был новым для Толстого. В «Войне и мире» не было ни одной героини подобного типа. Что касается Кити, то этот характер был для Толстого «своим», вполне понятным и хорошо изученным. В Кити есть черты Наташи Ростовой, но она как бы на целую эпоху старше своей предшественницы, и эпоха ее была другая, не героическая, а житейская. Этим объясняется и ее большая прозаичность по сравнению с Наташей Ростовой, которую недаром называли «богиней».

Можно сказать, что судьба Кити предопределена тем, что она – родная сестра Долли. Но, в отличие от Долли, всецело преданной Облонскому и своей семье, Кити должна была пройти ряд искушений и испытаний. Отказав Левину и полюбив Вронского, Кити сделала неразумную попытку уклониться от своей судьбы. Но судьба в романах Толстого сильнее личных заблуждений его героев.

Выйдя не в свою, светскую сферу, Кити тотчас же уступила Анне Карениной и потеряла Вронского. Она горюет о потерянном, а Толстой радуется ее поражению как ее настоящей, еще неузнанной победе. Должно было пройти много времени, прежде чем она сама поняла это.

И Кити чуть было не стала пиетисткой после первой жизненной неудачи. Она решила, что нужно отказаться от мысли о собственном счастье и примириться с несчастьем или служить ближним своим, тем, кто нуждается в помощи, как в ней нуждалась она сама. Именно в это время она познакомилась с мадам Шталь и ее воспитанницей Варенькой. Эта Варенька была тихое и безответное существо. Тип Сони из «Войны и мира»…

Глядя на Вареньку, Кити мечтает забыть себя. Но подобно тому как Анна не могла стать похожей на мадам Шталь, Кити не могла превратиться в Вареньку. У воспитанницы мадам Шталь есть все, кроме жизненной силы. В этом и сказалось ее влияние на Вареньку. К ней могут быть отнесены те загадочные слова из Евангелия, которые были уже однажды сказаны Толстым применительно к Соне: «Кто имеет, тому дано будет; а кто не имеет, у того отнимется и то, что он думает иметь». Кити поняла это уже после того, как судьба вновь соединила ее с Левиным.

Кознышев разумом решил, что ему надо жениться на Вареньке. У него не было к ней ни такой страсти, какая была у Вронского к Анне, ни такой любви, какая была у Левина к Кити. Но зато было множество соображений в ее пользу.

И Варенька разумом решила, что ей надо выйти замуж за Кознышева, что это будет хорошо. «Кроме того, – замечает Толстой, – она почти была уверена, что она влюблена в него». Вот в этом «почти» и состояла заминка. И Кознышев и Варенька вполне честные и чистые люди. Никакая ложь, никакое преднамеренное форсирование чувства им не свойственны.

Кознышев даже сложил в уме ясную и точную формулу объяснения в любви и предложения. Левин же весь стол исчертил знаками, которые Кити должна была угадывать и читать молча, потому что он ни слова не мог ни сказать, ни выслушать от волнения. А Кознышев хотел сказать так: «Я прожил долгую жизнь и теперь в первый раз встретил в вас то, чего искал. Я люблю вас и предлагаю вам руку».

Однако он ничего этого не сказал и «по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению» заговорил о другом. И то, что он не сказал тех слов, которые заранее приготовил, все же характеризует его с хорошей стороны. Не мог же он сказать ей то, что думал: «Если бы я выбирал одним разумом, я ничего не мог бы найти лучше». А это и была правда. Правда состояла в том, что у Кознышева было много соображений, но не было одного – настоящей любви.

Кити покровительствовала роману Вареньки с Кознышевым. И видела, что из этого почему-то ничего не выходит. Когда Варенька и Кознышев вернулись с прогулки, во время которой, как была уверена Кити, должно было произойти объяснение, она сразу поняла, что «планы ее не сбылись». «Ну что?» – спросил ее Левин. «Не берет», – ответила Кити. И Левин вдруг услышал в ее голосе простодушную интонацию старого князя Щербацкого.

«Как не берет?» – удивился Левин. «Вот так, – сказала она, взяв руку мужа, поднося ее ко рту и дотрагиваясь до нее нераскрытыми губами. – Как у архиерея руку целуют». – «У кого же не берет?» – сказал Левин, смеясь. – «У обоих. А надо, чтобы вот так…» – «Мужики едут…» – испугался Левин. «Нет, они не видели», – лукаво ответила Кити.

Эта прелестная сцена полна такой жизненной силы и порыва, что она лучше многих описаний рисует характер Кити именно в сравнении с характером Вареньки. Если в Вареньке преобладает рациональность и холодность, то в Кити порывистость и горячность вполне левинского склада. Это натуры родственные, поэтому и отношения их друг к другу столь драматичны.

Долли – такая же носительница «щербацкого элемента», как сестра Кити. Этот «элемент» в романе очень дорог Толстому. Сущность его состоит в «особенном понимании», которое достигается не словами, не рассуждениями и доказательствами, а чем-то другим – душевным чутьем, тактом, любовью. Кити была уверена, что стоит ей только взглянуть на Вареньку и Кознышева, как она тут же поймет все – «по глазам», «то есть это так бы хорошо было».

Княгиня Щербацкая вспоминает о своей молодости и говорит, обращаясь к Кити: «Ты думаешь, верно, что вы что-нибудь новое выдумали? Все одно: решалось глазами, улыбками». «Как вы это хорошо сказали, мама! Именно глазами и улыбками», – подтвердила Долли. Это и есть тот самый «щербацкий элемент», присутствие которого так радовало Левина в Покровском.

И пока Кити остается в собственной сфере этого «особенного понимания», Левин чувствует себя счастливым. На этом и основано сходство Кити с Долли и различие с Варенькой. Но есть в романе еще и другой, «левинский элемент», полный тревоги, беспокойства и искания перемен. Переход для Кити из своего «щербацкого элемента» в сферу духовных исканий Левина был труден или даже просто невозможен.

И Левин чувствует это. Вот почему Долли в глазах Толстого, с ее как будто неразумной преданностью мужу, была выше Кити, в душе которой Левин уже пробудил волю и сознание своих собственных прав. Здесь намечается также и различие в судьбе и характерах Кити и Наташи Ростовой. Героиня «Войны и мира» должна была разделить с будущим декабристом Пьером Безуховым его страдания, пройти вместе с ним путь невольного опрощения, ссыльных скитаний и труда. У Толстого не было сомнений в том, что она с достоинством вынесет суровую участь жены декабриста.

Но когда он задумывался над характером Кити, у него не было твердой уверенности в том, что она последует за Левиным, если он решится вступить на путь опрощения, добровольных скитаний и труда.

9

Характер Вронского дополняют и оттеняют два его приятеля – Серпуховской и Яшвин. Можно сказать, что без них личность Вронского не была бы такой колоритной. И Серпуховской и Яшвин очень похожи на него, но Вронский, в отличие от них, обладает некоторыми оригинальными и своеобразными чертами, которые и были причиной его разрыва с гвардейской средой.

Серпуховской был товарищ Вронского с детства; они принадлежали к одному кругу золотой молодежи; соперничали в классах, в гимнастике, в шалостях и, главное, «в мечтах о честолюбии». «Честолюбие, – пишет Толстой о Вронском, – была старинная мечта его детства и юности, в которой он себе не признавался, но которая была так сильна, что и теперь эта страсть боролась с его любовью».

Но Вронский мало того что был честолюбив – он был еще и независим. Здесь, в столкновении этих двух начал – честолюбия и независимости, – и кроется настоящая причина неудачи Вронского по службе. «Он сделал грубую ошибку, – пишет Толстой. – Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком смел, и его оставили…»

Серпуховской, в отличие от Вронского, не сделал такой ошибки. И пошел по дороге честолюбия, уверенно делая военную карьеру. В Средней Азии он получил два чина и отличия, редко даваемые столь молодым генералам. О нем говорили как о поднимающейся звезде первой величины. Серпуховской ожидал назначения, «которое могло иметь влияние на ход государственных дел».

Вронский сразу отметил это «тихое сияние, которое устанавливается на лицах людей, имеющих успех и уверенных в признании всеми этого успеха». Он с некоторым смущением слушает своего приятеля, развертывающего перед ним планы огромной и не только военной, но и политической деятельности. Серпуховской – человек сильной воли и целеустремленности. Он метит в лидеры дворянской консервативной «партии».

В отличие от Серпуховского, Вронский не склонен искать политических целей для удовлетворения своего честолюбия. Он не был и карьеристом. «Мне недостает для этого одной главной вещи, – говорит Вронский, – недостает желания власти». Серпуховской ему не верит. «Извини меня, это неправда», – отвечает он Вронскому. Но Вронский не лжет, не лукавит; его нельзя назвать и безвольным человеком. Воли у него не меньше, чем у Серпуховского.

Карьера и честолюбие требуют жертвы. И Вронский должен, по мнению Серпуховского, принести в жертву свою любовь. «Да, как нести fardeau [65]65
  Груз ( франц.).


[Закрыть]и делать что-нибудь руками можно только тогда, когда fardeau увязано за спину, а это – женитьба», – объясняет он Вронскому. Подразумевается «правильная» женитьба, предполагается и разрыв с Анной…

Серпуховской надеется, что «теперь» в жизни Вронского будет «не всегда». И он со временем покинет Анну, которая мешает его настоящему успеху и карьере. Серпуховской предостерегает Вронского и напоминает ему жалкую, с его точки зрения, участь некоторых общих знакомых: «Они погубили свои карьеры из-за женщин».

Но речи Серпуховского не убеждают Вронского. Он не желал и не мог жертвовать Анной и своей любовью ради честолюбия. Больше того, именно после встречи с Серпуховским для Вронского стала совершенно очевидной необходимость сделать выбор. И он вышел в отставку. Вронский поступил как человек чести, а не честолюбия. Только так он мог сохранить свою независимость. Дороги Вронского и Серпуховского расходятся.

Но странным образом исполнение желаний, в которых нельзя не видеть определенной нравственной основы, сближает Вронского с Яшвиным, который понимает его лучше, чем Серпуховской. Именно Яшвин, «игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но и с безнравственными правилами», «был в полку лучший приятель Вронского».

Подобно тому как Серпуховской все в жизни считал средством для карьеры, Яшвин относится к жизни, как к рискованной игре, где, в сущности, нет никаких правил. Серпуховской явно осуждал Вронского за его незаконную связь с Анной Карениной, а Яшвин нисколько его за это не осуждает. Поэтому Вронский, нуждавшийся хоть в каком-то сочувствии, становится приятелем Яшвина, хотя игрок ему нисколько не ближе, чем карьерист. Сам он не был ни тем, ни другим.

Серпуховской с сожалением смотрит на жизнь Вронского. Яшвин даже не понимает, о чем тут можно сожалеть… На скачках, как в игре, он ставит на Вронского. «Ну, так можешь за меня и проиграть», – сказал Вронский, смеясь». «Ни за что не проиграю», – ответил Яшвин. Вронского отталкивает холодная расчетливость Серпуховского и привлекает горячая страстность Яшвина.

«Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что, казалось, презирал всякое чувство, – один, казалось Вронскому, мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполняла его жизнь». Скрытое честолюбие Вронского сталкивает его с Серпуховским. А страсти сближают с Яшвиным.

Серпуховской оставил Вронского накануне скачек, во второй части романа. Теперь его спутником становится Яшвин, который и идет с ним до конца, до восьмой части книги, до самой развязки. В последний раз мы видим Вронского и Яшвина на железной дороге на пути в Сербию, где шла война против Турции.

«Одно это могло его поднять, – говорит графиня Вронская, обращаясь к Кознышеву, которого случайно встретила на платформе. – Яшвин – его приятель – он все проиграл и собрался в Сербию. Он заехал к нему и уговорил его». Ведь и Вронский все потерял… Он, со своей стороны, признается Кознышеву: «Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится…»

Как отдельные мысли Толстого, взятые в отрыве от целого, вне контекста, «страшно понижаются» в своем значении, так и созданные им художественные типы представляют собой органическую систему соотношений личностей и судеб. И авторская мысль включает в себя не только характер героя в собственном смысле слова, но и его оценку в сопоставлении с характерами других персонажей романа.

10

Вронский отказался от честолюбивых планов в начале своей карьеры. Каренин, в самом имени которого есть начальный слог этого слова – кар-ьера, – был на высоте власти, признания и успеха, когда ему поневоле пришлось сойти со сцены.

Однажды приняв «роль твердости и спокойствия», Каренин выдерживал эту роль сколько хватало у него сил, пока не почувствовал себя «постыдно и отвратительно несчастливым», пока не убедился в том, что не сможет выдержать «всеобщего напора презрения и ожесточения».

Каренин долго поднимался по лестнице карьеры и наконец почувствовал себя если не выше всех, то, по крайней мере, выше многих. Иметь друзей, приятелей, близких знакомых – все было для него уже невозможным и ненужным, если все внимание его было сосредоточено в сфере служебных и светских интересов.

И это положение отъединенности и возвышенности не тяготило его до самого того дня, когда он вдруг стал нуждаться в сочувствии и поддержке. И тут он сделал страшное открытие. Оказалось, что «он был совершенно одинок со своим горем».

Самое трагичное в положении Каренина – это именно его гордость, которая обернулась совершенной отчужденностью от жизни. «Не только в Петербурге у него не было ни одного человека, кому бы он мог высказать все, что испытывал, кто бы пожалел его не как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как страдающего человека; но и нигде у него не было такого человека».

И Каренин, принадлежавший к числу «сильных мира сего», совершает целый ряд беспомощных поступков, пытаясь удержать «свою державу». Но в этих поступках была своя последовательность. Он начал с того, что обратился к закону. И это было вполне естественно для человека, который всю свою жизнь «стоял на страже коренного и органического закона».

Закон был на стороне Каренина. Если бы он дал законный ход делу, он выиграл бы процесс, но счастье оказалось бы проигранным самым позорным образом. Анне пришлось бы принять на себя вину в нарушении супружеской верности. «Принявший вину на себя, – говорилось в газете «Голос» о бракоразводных процессах времен Анны Карениной, – сверх того, что предается покаянию (покаяние по решению суда – характеристическая особенность нашего законодательства), лишается еще и права вступать в новый брак» [66]66
  «Голос», 1873, № 138 («Листок»).


[Закрыть].

Если бы Каренин был только «злой министерской машиной», то он именно так и поступил бы. Но он пожалел Анну. «Уличение ее в вине было действием низким, неблагородным и нехристианским», – говорится в черновиках романа о причинах, побудивших Каренина отказаться от уличения Анны в измене (20, 267).