Текст книги "Последняя реликвия"

Автор книги: Эдуард Борнхёэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Так и делайте их пока, – обрадованно ухватился за его слова Христоф.

– Я предлагаю другое решение, которое может устроить всех: и мы своего достигнем, и вы не нарушите приказ, – он был опытный человек – бургомистр Зандштеде. – Если нельзя войти в шатер, пусть барышня выйдет сама; она ведь может уже стоять на ногах?

Тень пробежала по лицу Христофа.

– К сожалению, и это запрещено, – ответил он, вежливо кланяясь.

– Агнес!.. – громко позвал Мённикхузен, потеряв всякое терпение. – Ты слышишь меня, Агнес?..

Из шатра ему ответил звонкий крик и вслед за ним послышался как бы шум борьбы. Кровь застыла в жилах Мённикхузена. Но прежде чем он, охваченный новым порывом гнева, успел поднять руку с мечом, занавес шатра отлетел в сторону. Агнес, в разорванном платье, пробежав мимо угрюмого Христофа, с радостным криком упала на грудь отца.

Старый рыцарь был растроган до глубины души. Он судорожно вздохнул и прослезился. Он долго не находил иных слов, кроме восклицаний: «Мое дорогое дитя! Мое дорогое дитя!..» Обняв обеими руками голову дочери, он то целовал ей лицо и волосы, то немного отстранял ее от себя, смотрел на нее и не мог насмотреться, и опять целовал. «Мое дорогое дитя! Мое дорогое дитя!..»

Когда Мённикхузен несколько успокоился, юнкер Ханс решил, что настал его черед.

– А я все время говорил, что вырву тебя из пасти льва, моя дорогая Агнес!.. – воскликнул он с воодушевлением и протянул руки, ожидая, что вновь обретенная невеста бросится к нему в объятия.

Но Агнес отшатнулась от него и сказала с нескрываемым презрением:

– Вы? Вы меня вырвали из пасти льва?

– Да, я, – глазом не моргнув, подтвердил Рисбитер. – Ведь это мне захотелось поближе осмотреть шатер, и когда стражник выставил копье, я сразу же обрушился на подлеца… Все присутствующие благородные люди этому свидетели, Удивительное чутье или, вернее, голос сердца подсказали мне эту счастливую мысль. Не случайно меня повлекло к шатру Иво Шенкенберга…

Агнес резко повернулась спиной к счастливцу, обладавшему столь удивительным чутьем, и сказала отцу:

– Уйдем скорее отсюда, мне страшно оставаться здесь.

– Тебе страшно, даже если я тут? – поразился Мённикхузен. – Чего же ты натерпелась за это время, моя дорогая Агнес, что даже в моем присутствии боишься. От каких чудовищ зависела твоя жизнь!.. Но не бойся ничего, дитя, рыцарь Мённикхузен сумеет защитить свою дочь, – тут он наконец заметил, что рука у девушки на перевязи. – А почему у тебя рука перевязана? Ты действительно была ранена, бедная моя Агнес? Этот человек не солгал?

– Да, я была ранена несильно, но сейчас я уже совсем здорова. Ох, отец, мне так много пришлось вынести… но не этой боли, – Агнес кивнула на перевязь, и голос ее задрожал. – А другой… С тех пор, как я видела тебя в последний раз, столько всего произошло!.. Но здесь не место говорить об этом.

– Бедное дитя, бедное дитя! Я искал тебя в ту страшную ночь по всем углам, но ты как в воду канула. Только когда пропала последняя надежда найти тебя, я бежал с горящей мызы.

Тут и Рисбитер посчитал необходимым напомнить о себе.

– А я, пробиваясь к твоей комнате, дорогая невеста, уложил на месте дюжину русских, но комната оказалась пуста, – он, наверное, ждал похвалы.

Но ему даже не ответили.

– Можешь ли ты уже сидеть на лошади, Агнес? – спросил Мённикхузен, отводя дочь подальше от шатра.

– Конечно, могу, но я пешком охотно пошла бы за тобой, – радостно ответила Агнес, дыша полной грудью, вдыхая наконец сладкий воздух свободы. – Поверь мне, отец, я стала очень выносливой за это время, я прошла длинный путь.

– Фрейлейн фон Мённикхузен, баронессе, не подобает ходить пешком, – заметил старый рыцарь с заботливостью и любовью.

– А тем более невесте фон Рисбитера, – торопливо прибавил юнкер Ханс, который так и вился вокруг, тщась поймать взгляд Агнес.

Юнкер подвел невесте лошадь и с учтивым поклоном подставил руку, чтобы Агнес могла опереться и подняться в седло. Агнес минуту колебалась, но ее сердечная доброта взяла все же верх над неприязнью к Рисбитеру. Предупредительность юнкера ее тронула. Она подала ему руку, которую тот почтительно поднес к своим губам.

– Еще одну минуту!.. – произнесла Агнес и обратилась к Христофу Шенкенбергу, который безмолвно наблюдал за происходящим. – Я в последний раз прошу вас, Христоф, сказать мне правду! Куда девался мой бедный спутник? Вам я больше верю, чем вашему брату.

– Мне нечего прибавить к словам брата, – холодно ответил Христоф.

– Заклинаю вас, скажите правду! Вы не понимаете, как это важно для меня.

Христоф молча пожал плечами.

– Значит, мне здесь больше нечего делать, – печально вздохнула Агнес и позволила юнкеру Хансу помочь ей сесть на коня.

Ханс же взял лошадь одного из своих слуг.

Всадники медленно выехали из лагеря. Никто не осмелился их задержать.

Христоф с озабоченным видом смотрел им вслед.

– Почему ты допустил это? – прошипела старуха, подойдя к нему.

– А как я должен был поступить? Я и так сделал все, что мог. Изворачивался, как угорь. Ты же сама слышала.

– Что теперь скажет Иво?

– Пусть говорит что угодно, – ответил Христоф, сердито махнув рукой. – Не мог же я силой противиться таллинским бургомистрам. Они же потом меня в Таллин не пустят…

По дороге Агнес рассказала отцу о той страшной ночи, о том, как русские ломились к ней в дверь, о своем спасителе, о бегстве.

Пока они разговаривали, юнкер Ханс ехал чуть позади, но ухо держал востро – ловил каждое слово.

Услышав имя Габриэля, Рисбитер вскричал, прерывая Агнес:

– Это тот самый тип, которому я в лесу задал взбучку?

– Тот самый, который вам в лесу задал взбучку, – холодно поправила Агнес.

Рисбитер хотел что-то возразить и уж коня подогнал ближе, но Мённикхузен приказал ему молчать, а Агнес попросил продолжать рассказ. Когда она закончила, рыцарь, нахмурясь, сказал:

– Я не понимаю, почему они тебя еще задерживали, если ты сама чувствовала себя здоровой. Ты слышала, как изворачивался Христоф. Одну ложь наворачивал на другую. Очень не хотел тебя отпускать. Может быть, братья Шенкенберги имели намерение потребовать с меня большой выкуп? Ничто другое мне не приходит на ум.

– Я думаю, что у них было другое, более злое намерение, – прошептала Агнес, бледнея.

– Какое же?

– Я бы годами жила в этом шатре на положении наложницы…

– Злодеи! Вот злодеи! – заскрежетал зубами Мённикхузен, грозя кулаком в сторону лагеря. – Они думают, что если война, то все им позволено. И не осталось ничего святого. И даже честь баронов для них – пшик…

– Не проклинай их, отец, – просила Агнес более мягко. – Я все же должна быть им благодарна – они очень хорошо заботились обо мне, платили старухе, которая меня выхаживала, сидела у постели моей днем и ночью. Если б не лечение и уход, возможно, больше не свиделись бы мы с тобой на этом свете… – здесь она тяжело вздохнула. – Ах, если бы я еще только знала…

– Что знала, милая?

– Они не сказали мне, что сделали с моим спутником!

– С тем, который помог тебе бежать?

– Да, с Габриэлем. Поверь, отец, он благородный человек…

Тут Ханс Рисбитер счел необходимым вмешаться:

– Вот уж с чем я не соглашусь, с тем не соглашусь! Хорош спутник, который в опасную минуту удирает! – с едкой насмешкой вставил он.

– Я знаю и таких спутников, которые удирают еще до опасной минуты, – живо возразила Агнес на его выпад, и она продолжила разговор с отцом: – Но вот что меня мучит: я не могу поверить, что Габриэль действительно бежал. Я его за время скитаний хорошо узнала. Не в его характере так поступать. Боюсь, что они бросили его где-нибудь раненого, может быть, даже… мертвого.

Она сама ужаснулась от этой мысли.

А у юнкера Ханса уж фразочка была наготове:

– Почему же ему было не бежать, если он знал, что его как русского шпиона ожидает суд в Таллине?

– Молчите лучше, юнкер Рисбитер! – воскликнула Агнес, гневно сверкнув глазами. – Вы сами не знаете, что говорите. Габриэль никакой не шпион.

– Ну-ну, Агнес! – успокоительно погладил дочь по плечу Мённикхузен. – Не беспокойся о своем спутнике. Я хорошо помню его: он – мужчина. А коли мужчина – то как-нибудь выпутается. Из твоего рассказа я понял, что он человек бывалый, хотя и молодой. А опыт всегда подскажет в трудную минуту, как быть… Еще я вот что скажу, чтобы ты зря не беспокоилась: кто мог бы так уж сильно жаждать его смерти – этого Габриэля? Разве он кому-нибудь мешает?.. Вот увидишь, милая, в один прекрасный день он появится у нас…

– И потребует свое заслуженное вознаграждение, – сунул ложку дегтя Рисбитер.

Эта мысль показалась Агнес настолько нелепой, что девушка даже не смогла рассердиться.

«Если этот человек… если любимый мой Габриэль еще жив, – подумала она с потаенной улыбкой, – то он, к великой печали некоторых хвастунов и трусов, не удовольствуется вознаграждением, он потребует большего…»

– Смотрите! – вдруг воскликнул бургомистр Зандштеде, указывая вперед. – Не иначе, нам навстречу скачет сам Иво Шенкенберг, Эстонский Ганнибал?

Все увидели, что со стороны города мчался одинокий всадник. Солнце уже садилось и было как раз за спиной у всадника. Поэтому не сразу разглядели – действительно ли это Шенкенберг. Пока все смотрели, щурясь от ярких солнечных лучей, юнкер Рисбитер спрятался за широкой спиной барона. Никто не заметил его маневра.

Да, это был Шенкенберг. Подъехав к Мённикхузену и его спутникам, он резко остановил коня и, словно оцепенев, уставился на Агнес своим единственным глазом.

– Вы, должно быть, удивлены, господин Иво, что я без вашего разрешения покинула шатер, – приветливо обратилась к нему Агнес. – Мне следует поблагодарить вас за вашу заботу. Что я и делаю как всякий хорошо воспитанный человек. Но осторожность ваша была излишней: я вполне здорова и, кроме того, счастлива, потому что, как видите, опять нашла своего дорогого отца.

– Кто выпустил вас из шатра? – процедил Иво, смертельно бледнея и нервно поигрывая кнутом.

– Никто не выпускал, я вышла сама, хотя и не без затруднений, – Агнес, мило улыбаясь, указала на свое разорванное платье. – И это ясно свидетельствует о том, что оба надсмотрщика исполнили свой долг. Не гневайтесь на них напрасно, Иво Шенкенберг. Я – птица, выросшая на воле, такая для клетки не годится.

Иво как будто онемел.

Агнес направила свою лошадь к нему поближе, пристально посмотрела ему в лицо и шепотом, чтобы не слышали остальные присутствующие, спросила:

– Где Габриэль?

Только теперь Иво, казалось, очнулся. Его глаз сверкнул, злобная усмешка искривила губы.

– Ищите его сами!.. – ответил он хриплым голосом и пришпорил лошадь.

Напрасно Мённикхузен и оба бургомистра звали его обратно. Иво ни разу не повернул головы, он, будто безумный, мчался к лагерю.

…У своего шатра Шенкенберг соскочил с лоснящейся от пота лошади.

Христоф вышел ему навстречу, пряча глаза; зная своего брата, Христоф не ожидал от него ничего хорошего.

Не говоря ни слова, Иво поднял кулак и ударил брата по лицу. Христоф пошатнулся и в страхе отступил в глубь шатра. Иво бросился за ним, вновь и вновь нанося удары.

– Предатель! Подлец!.. – шипел он на брата.

Христоф с мольбой протянул к нему руки и закрывался ими от новых ударов.

Иво все не успокаивался:

– Зачем ты это сделал?

– Хочешь меня убить, как убил Гавриила?.. – тяжело дыша, произнес Христоф. – Я ничего не мог поделать, Иво. Бургомистры хотели силой проникнуть в шатер, а стража их чуть не убила. Подумай, что из этого могло бы выйти! Благодари небо и меня за то, что я предотвратил страшное несчастье.

– Как им вообще стало известно, что Агнес в шатре? Ты продал, иуда?

– Они проходили мимо и громко заговорили. А она их услышала и закричала. Старик-барон едва с ума не сошел. Мне пришлось объясняться…

Иво больше не слушал его. Он, шатаясь, прошел за занавес, погнал прочь старуху, попавшуюся ему на глаза, обеими руками схватился за голову и, скрежеща зубами, с глухим рычанием повалился на опустевшее ложе Агнес.

XI. Венчание

арон Каспар фон Мённикхузен был очень богат. Едва ли кто-нибудь из помещиков Эстонии так пострадал от войны, как пострадал он, и тем не менее он ни в чем не терпел недостатка. На Тоомпеа[12]12
  Тоомпеа – Вышгород, центральная, возвышенная часть Таллина, в те времена окруженная укреплениями и рвом.


[Закрыть] у него все еще были великолепные дома, а в них множество всякого имущества; сказывали, кто знал его поближе, что имел он и немало свободного серебра, благодаря чему мог жить по-княжески. И он ни в чем себе не отказывал. Смог Мённикхузен также собрать разбежавшихся мызных людей и снова подготовить их к военным действиям. Барон твердо решил отвоевать у русских Куйметса, свое родовое поместье.

Но прежде следовало отпраздновать в Таллине свадьбу Агнес с Рисбитером. Почему Мённикхузен торопился со свадьбой?.. Он хотел поскорее отправить молодую чету подальше от опасностей войны, в Курляндию, где находилась мыза Рисбитера, а сам – вернуться в Куйметса.

Напрасно Агнес противилась решению отца, в сотый раз повторяя, что в такое опасное время она не хочет расставаться с ним, с любимым отцом, которого так счастливо вновь обрела; напрасно старалась презрением и всяческими колкими насмешками оттолкнуть от себя жениха – ничто не помогало. Мённикхузен оставался непоколебим в своем решении, а от прилипчивого Рисбитера не удавалось отвязаться, ибо он либо не понимал, что к нему относятся с презрением и насмешками, либо делал вид, что не понимает.

Свадьба была назначена на середину сентября, и уже полным ходом велись приготовления к ней. Агнес плакала ночи напролет, думая о потерянном Гаврииле. А днем ходила задумчивая, печальная. Ничто – ни заботы отца, ни ежедневные подарки жениха – не радовало ее. Сердце ей говорило, что замужество за Рисбитером – потерянная жизнь, унылое существование птицы в клетке; воображение рисовало ей другой мир – прекрасный сад, залитый ярким солнцем, и посреди этого сада будто стоит, улыбается ей, и ждет ее, и тянет к ней руки любимый…

«Если Габриэль жив, он должен меня разыскивать, что бы ему здесь ни угрожало. Я знаю его, он такой. Габриэль не отступит перед трудностями… Он знает, что я в Таллине, и легко смог бы меня найти – любой таллинский мальчишка укажет ему городской дом Мённикхузенов. Почему же он не появляется? Может быть, он болен и нуждается в помощи? Может быть, он умер?..»

Это предположение всегда бывало последней гранью размышлений Агнес, и каждый раз у нее судорожно сжималось сердце, едва только мысль ее доходила до этого предела. И девушка отказывалась верить в возможность такой беды. К чему тогда вообще жить?.. Агнес часто думала о смерти, и о своей смерти, в частности, но накладывать на себя руки она не хотела. Ведь без Габриэля смерть и так не заставит себя долго ждать – для Агнес это было очевидно. Как могла бы она, невеста Габриэля, быть счастливой с Рисбитером, и могла ли бы она дожить с нелюбимым до старости? Мысль эта представлялась Агнес отвратительной. Нет, нет, лучше уж тогда – смерть…

А Габриэль почему-то не появлялся.

Иво Шенкенберг со своим лагерем все еще стоял под Таллином. Казалось, Иво в значительной мере утратил свое былое рвение – к воинской славе, к стяжанию богатств; и будто потерял он вкус к жизни. Не тешили самолюбия его мысли о том, что с ним принуждены считаться сильные, власть придержащие; не радовал взора вид серебра и золота в больших сундуках; и не находило покоя и услады сердце его в ласках купленных женщин… Шенкенберг часто сидел один в своем шатре, погруженный в невеселые думы, и никого к себе не подпускал, никому не поверял своих мыслей. К своим людям он стал еще суровее, чем прежде. Кое-кто из них убежал, но зато прибавилось много новых, потому что в голодных людях, ищущих себе пропитания на войне, к сожалению, никогда не было недостатка. Отряд Иво, увеличиваясь с каждым днем, быстро вырос в настоящее войско, и шведы, находившиеся в таллинском замке, начинали уже опасаться, что войско эстонских ополченцев может стать угрозой для них и для города. Бургомистры старались успокоить шведских военачальников, говоря, что Иво Шенкенберг готовится нанести сильный удар по русским, однако шведы не очень им верили, подозревали, что бургомистры вступили в тайный сговор с ополченцами в намерении вернуть себе всю полноту власти, и держали порох сухим.

Однажды вечером – это было в сентябре, – когда Иво по своему обыкновению последнего времени сидел в шатре один, вошел страж и доложил, что с начальником хочет говорить некая знатная дама.

Иво тотчас же вспомнил, что Агнес фон Мённикхузен уже несколько раз приглашала его к себе, но он всякий раз от встречи отказывался.

– Кто она такая? – спросил Иво, вскакивая. – И чего от меня хочет?

– Она не называет своего имени, но с ней бургомистр Зандштеде, и их сопровождают двое слуг.

– Я приму эту женщину. Но пусть она войдет сюда одна, – велел Шенкенберг.

Страж удалился, а Иво принялся в ожидании прохаживаться по шатру; сердце у него билось учащенно.

Вот прошелестел занавес, и в шатер вошла женщина; лицо ее было скрыто под густой вуалью.

– Фрейлейн фон Мённикхузен! – узнал и глухо воскликнул Шенкенберг.

Агнес приподняла вуаль. На лице ее прочитывалась сильная душевная мука, глаза потускнели от слез, веки были красны. Иво почувствовал, что в его застывшем сердце что-то дрогнуло – скорее все же от злорадства, нежели от сострадания.

Он предложил гостье сесть и заговорил мягко, как давно уже ни с кем не заговаривал:

– Чем объяснить такую честь, что фрейлейн фон Мённикхузен явилась ко мне собственной персоной?..

– Вы же не захотели прийти ко мне, – сказала Агнес усталым голосом. – Поэтому я принуждена была явиться к вам…

– И вот вы здесь – в том месте, откуда так поспешно, едва представилась возможность, бежали. Какое же несчастье на этот раз привело вас ко мне? Новая рана?

– Я должна вам выразить такую глубокую благодарность… что…

– Очень сомневаюсь, что пришли вы только за этим, – едко улыбнулся Шенкенберг. – Но пусть так! Хорошо. Скажу, что вы мне ничем не обязаны, фрейлейн фон Мённикхузен.

– Нет, нет, я вам обязана многим, – с некоторой горячностью возразила Агнес. – Вы ведь действительно спасли меня тогда от смерти. Трудно представить, что было бы со мной, если бы не своевременная помощь старухи-знахарки…

– И тем не менее вы боитесь меня, высокочтимая фрейлейн: вы даже взяли с собой для защиты бургомистра, – ответил Иво с некоторой горечью.

– Бургомистр Зандштеде относится ко мне по-отечески, он – мой давний друг и меня не выдаст. Отцу я не осмеливалась сказать об этой поездке, но и не могла ехать так далеко без провожатых – никогда ведь не знаешь, что может случиться на дороге.

– Думается, что вы меня боитесь, а не лихих людей на дороге.

– Почему бы мне вас бояться! Я знаю, что вы честный человек, – говоря это, Агнес сама не верила своим словам, но ей нужно было сказать так, чтобы подвигнуть Шенкенберга к искренности. – Я ведь была уже в полной вашей власти. И довольно долгое время. Ни жизнь, ни честь моя… не пострадали. Не так ли?

– И все же вы мне не доверяете, – не поверил девушке Иво.

– Почему не доверяю? – это был, кажется, вопрос, не требующий ответа.

– Похоже, вы пришли не благодарить меня, а допрашивать, – сверлил ее глазом Шенкенберг.

Агнес молча опустила глаза; она не знала, что ответить, поскольку он хорошо понял ее маленькую уловку.

– Вы расспрашивали и моих людей. И даже предлагали им деньги, – безжалостно продолжал Иво. – Но они мне все доложили о вашем интересе. Вы плохо знаете моих ополченцев, фрейлейн: они умеют повиноваться, умеют держать язык за зубами.

– Значит, вы им все-таки запретили говорить правду? – с живостью спросила Агнес; ее глаза заблестели, она пристально смотрела в лицо собеседнику, как будто пыталась через единственный глаз Иво проникнуть взглядом в самую глубь его души. – Значит, вам есть что скрывать?

– Может быть, – с угрюмостью во взоре ответил Иво. – Всякому найдется, что скрывать. Особенно в многотрудные времена, когда приходится бороться за выживание.

Агнес вдруг упала перед ним на колени, протянула дрожащие руки к этому жестокому человеку, и с уст ее полилась пламенная мольба, исходившая из самой глубины взволнованного сердца.

– Скажите мне правду, Иво Шенкенберг! Заклинаю вас!.. Ну, зачем вы терзаете меня? Какое зло я вам причинила? Скажите мне, где Габриэль, и я найду его, и вечно буду вас благодарить и буду молиться за вас. Вы же видите, как трепещет моя. душа, в каком я отчаянии. Неужели сердце у вас каменное и муки другого человека вас совсем не трогают?

Шенкенберг мрачно смотрел в сторону и молчал.

Агнес едва не плакала:

– Почему вы боитесь сказать правду? Пусть эта правда будет самой страшной, как и подсказывает мне мое сердце, – чем могу я, слабая девушка, вам повредить? Говорите, и я скрою все, как священную тайну, в глубине своей души. Я прошу, я заклинаю вас памятью вашей матери, скажите мне, что вы сделали с Габриэлем?

– Гавриил умер, – глухо ответил Шенкенберг и отвернулся.

Агнес встала. Она была бледна, как смерть, но совершенно спокойна. Казалось, именно такого ответа она ждала, хотя более всего его страшилась.

– Вы его убийца, – произнесла она твердо.

– Не скрою – я. Но он пал от моей руки в честном поединке.

– Почему вы это сделали?

– А вы разве не догадываетесь?

– Нет.

– Потому что я люблю вас, фрейлейн.

Агнес отпрянула от него, как от дикого зверя.

– Будь проклят ты, презренный убийца!.. – воскликнула она, простирая в его сторону руку.

Иво здесь зарычал, словно раненый хищник, и шагнул вперед, но девушки уже не было в шатре.

…Когда Агнес вернулась домой, ее на лестнице ждали Мённикхузен и Рисбитер.

– Где ты была так долго, дочь? – воскликнул Мённикхузен. – Мы уже беспокоились о тебе! Мы места не находили. Зачем ты так тревожишь меня?

– Нас, – вставил Рисбитер.

Агнес соскочила с седла, не дожидаясь помощи кавалера Рисбитера, передала поводья слуге, подошла к отцу и, не ответив на его вопрос, холодно сказала:

– Теперь я приму любое ваше решение. Мне все равно.

– Что это значит, Агнес? – барон опешил, он еще не видел свою дочь такой равнодушной и холодной.

– Это значит, что я больше не буду противиться воле отца, и свадьба, которой вы оба хотите, может наконец состояться…

– О, этого я давно ждал, – улыбнулся Мённикхузен, – и послушания твоего, и согласия, – говоря это, он задумался, однако; он пытался предположить, что же такое могло произойти в последние час-два… что же заставило изменить своенравную дочь свое решение; но не мог дать себе сколько-нибудь вразумительного ответа.

Юнкер Ханс, между тем, схватил руки своей невесты и покрыл их поцелуями, а затем он совсем отважился: принялся целовать и ее бледные крепко сомкнутые губы. В своем упоении он не замечал, что Агнес в его объятиях оставалась холодной и равнодушной; ее можно было бы сейчас сравнить со статуей.

– Наверное, прогулка верхом пошла тебе на пользу; наверное, ты нескучно провела время, что твое жестокое сердце так внезапно смягчилось, – пошутил Мённикхузен.

– Да, это была очень веселая прогулка, – кивнула Агнес, спрятав за слабой улыбкой сердечную боль.

– Если она принесла такие хорошие последствия, я не стану тебя бранить, как сперва намеревался. Но не могу тебя, дочь, хотя бы не пожурить… Согласись, это с твоей стороны было неосторожно – выехать из города поздно вечером и почти одной, в то время как повсюду рыщут грубые, разнузданные люди Иво Шенкенберга. Надеюсь, ты не столкнулась с ними?

– Нет, – равнодушно ответила Агнес. – Мне незачем бояться людей Шенкенберга. Они знают меня, они меня пальцем не тронут. Гораздо большую опасность для девушки представляют юнкеры, каких в Таллине собралось, как мышей в поле. Столкновение с ними было бы нежелательно…

– Если бы ты взяла с собой меня, – подал голос Рисбитер, – то могла бы не бояться никаких столкновений.

Губы девушки вздрогнули, просилось наружу рыдание, но она нашла в себе сил подавить его.

«Ах, глупый Рисбитер! Опять ты!..»

– Да, Агнес, – мягко поддержал будущего зятя Мённикхузен, – я от души радуюсь тому, что ты теперь переходишь под защиту более молодого и сильного человека. Я не думаю, чтобы он тебя любил больше, чем я; но он, вероятно, сумеет лучше защитить тебя от какого бы то ни было насилия и от твоего собственного легкомыслия, чем это удалось мне.

Благородный рыцарь, растроганный, по-старчески роняя слезу, обнял дочь и поцеловал ее в чистый лоб. Видя в этом хороший пример для себя, юнкер Ханс собрался было во второй раз пойти на штурм желанных уст невесты, но та, заметив его намерение, выскользнула из рук отца и поспешила подняться по лестнице в свои покои.

Следующий день был занят исключительно приготовлениями к свадьбе. Последнюю намеревались отпраздновать по старинным обычаям и со всей роскошью старых времен – таково было непоколебимое решение Мённикхузена. Война войною, решил барон, а дочь единственная и любимая, достойная всяческих похвал и наград, хлебнувшая уже испытаний, должна была почувствовать не только важность центрального момента в своей жизни, но и всю степень заботы старика-отца. Гостей здесь, в городе, набиралось гораздо больше, чем давеча в Куйметса, так как Таллин в эту пору стал прибежищем очень многих помещиков. Большой дом Гильдии едва мог вместить всех приглашенных. Рыцари, среди которых было не менее трех комтуров[13]13
  Комтур – то же, что командор. В Ливонии комтурами назывались начальники наиболее крупных замков ордена и правители окрестных земель. Комтур – это следующая иерархическая ступень после ландмейстера (прим. ред.).


[Закрыть], их жены, дочери и даже лошади и повозки блистали роскошным убранством, хотя наряды и драгоценности были большей частью взяты напрокат у презренных бюргеров и местных ювелиров-жидов. Сознание собственной бедности, сознание неясности, зыбкости будущего никому не мешало в Таллине веселиться; пресловутое ливонское легкомыслие чуть не в последний раз расцвело здесь пышным цветом. Вино и пиво разбавляли, делали менее значимыми все заботы; туманя головы, напитки отодвигали горести на задний план. Мужчины бахвалились друг перед другом старыми подвигами – на полях сражений и в альковах видных дам; красовались один перед одним дорогими нарядами, блистали золотыми и серебряными пряжками, фибулами, и распевали они старинные героические песни, и, обнявшись, опустошали бесчисленные кружки. Женщины бойко судачили о том о сем и раскидывали, как повелось со времен праматери Евы, свои сети. Все в таллинском высоком обществе было так, как бывало в славные мирные времена. Бургомистры и почтенные ратманы не гнушались общения с молодыми помещиками, едва не впервые вышедшими в свет; старые рыцари, о которых в народе складывали легенды, пускали в свой круг молодых юнкеров. Матроны, законодательницы изяществ, научали премудростям светской жизни совсем юных, ангелоподобных девиц. Были приглашены на торжество и некоторые высокопоставленные шведские военные, оберегавшие город Таллин от посягательств русского царя. Веселили публику музыканты – нежно пели лиры, ухали бубны, гудели тамбурины, сопели дудки. От мастерской игры волынщиков ноги у многих сами просились в пляс.

Из всех присутствовавших на торжествах только один человек не принимал участия в общем веселье, и это… была сама невеста. Агнес оставалась молчалива и безучастна, лицо ее могло поразить пристрастного наблюдателя мертвенной, почти прозрачной бледностью, черты его словно окаменели, а на неподвижных губах застыла улыбка, мало отличающаяся от улыбки… на лице покойника. Шутки гостей, разгоряченных парами Бахуса, не всегда деликатные, не вызывали краски на ее щеках, ни разу не заставили ее отвлечься от неких тяжелых мыслей. Слышала ли она эти шутки? Слышала или видела ли она на своем свадебном торжестве вообще что-нибудь?.. Едва ли, так как она не проронила почти ни слова, никого не приветствовала вежливым кивком, никого не согрела счастливым взглядом; ее тусклые, ничего не выражающие глаза были все время устремлены куда-то в сторону, или вдруг взором своим она уходила внутрь себя, сосредотачивалась на чем-то своем. Сидя на собственной свадьбе, она, однако, отсутствовала на собственной свадьбе. Обычно совсем не так выглядят на свадьбах невесты… Агнес исполняла все, что ей приказывали опытные в таких церемониях женщины и что подсказывал отец, она позволяла наряжать себя, терпеливо стояла с тяжелым венцом на голове, в то время как шумные и пестрые кавалькады гостей в честь ее торжественно дефилировали мимо дверей дома Гильдии.

– Красивая невеста, но, увы, она холодна как лед, – замечали досужие горожане, толпившиеся на улице. – Слава богу, в наших таллинских девушках больше свежести и жизни, чем в этой дочери из прославленного рыцарского рода!

– А вы видели жениха? – посмеивались другие. – Когда увидите его, вам станет понятно, почему Агнес фон Мённикхузен столь холодна…

Наступило воскресенье. После богослужения пышное свадебное шествие двинулось к церкви на Тоомпеа. Впереди молодой пары шли музыканты и люди, несшие свечи. Двери старинной рыцарской церкви были украшены знаменами и венками, точно для приема княжеской четы. В церкви жениха и невесту встретили игрой на органе и пением. Пастор произнес длинную проповедь; он с воодушевлением говорил о соединении двух знатных родов – во славу Божью и на пользу Родине. Затем молодая пара в сопровождении шаферов и подружек подошла к алтарю – юнкер Рисбитер с горделиво поднятой головой, уверенным шагом, Агнес – будто тень, будто в полусне, с опущенными глазами и бескровным лицом.

…Как хвастливый победный клич прозвучало на всю церковь сказанное Рисбитером «да».

Пастор обратился к Агнес:

– И тебя, невеста, спрашиваю я, согласна ли ты в сердце своем взять в супруги жениха своего Ханса фон Рисбитера, и соединиться с ним на всю жизнь, и делить с ним все, что Господь ниспошлет тебе, – счастье и горе, радость и печаль, богатство и бедность, и не разлучаться с ним, пока сам Господь Бог не разлучит вас смертью. Если такова твоя воля и решение, то скажи ясно, во всеуслышание: да!

Агнес ответила не сразу. В первый раз за все время венчания она подняла глаза, в первый раз из ее измученной груди вырвался болезненный, дрожащий вздох. Она чувствовала себя покинутой Богом и любимым, одинокой… одинокой в чуждом ей мире. Как бы в поисках поддержки, девушка взглянула мимо пастора на толпу людей, стоявших по обе стороны от алтаря. И вдруг взгляд ее задержался на одной точке, сперва застыл, как бы от испуга, потом ожил, наполнился изумлением и наконец засиял неописуемой радостью. Там стоял Габриэль, возвышаясь над другими на целую голову. Щеки у него ввалились, темные глаза глубоко запали, лицо было бледно, словно у мертвеца, черты искажены горьким чувством. Это был уже не прежний гордый, своенравный и жизнерадостный Габриэль, а, видимо, жестоко преследуемый судьбой человек, измученный болезнью и душевными муками… Но это был несомненно он! Он! Он был жив!..