Текст книги "Последняя реликвия"

Автор книги: Эдуард Борнхёэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Иво вошел в палатку, слабо освещенную горевшим снаружи костром.

Гавриил лежал один в углу палатки. Руки и ноги его были закованы в цепи. Оковы его тихо звякнули, когда он повернул голову к вошедшему.

– Вот и прекрасно, что ты сам пришел навестить бедного пленника, – Гавриил взглянул на Иво с нескрываемым презрением. – Долг заботливого хозяина – развлекать гостей.

– Тебе, наверное, скучно стало, – процедил сквозь зубы Иво. – Надоела спокойная жизнь и решил подерзить?

– Я этого не отрицаю, – ответил Гавриил, зевая. – Да и, замечаю, ополченцам твоим наскучило в лагере сидеть. Не понимаю, брат, почему ты здесь замешкался. Все удивляются, что ты не продолжаешь свой путь на Таллин: добыча вся собрана, лошади и телеги готовы, поход окончен – чего же ты еще ждешь? Благословения рижского епископа?

– Тебе, я вижу, не терпится скорее попасть на виселицу, – злобно оскалился Шенкенберг. – И ты за этим торопишься в Таллин?

– Лучше болтаться на виселице, чем быть твоим гостем. Твоя братская забота обо мне заходит слишком уж далеко. Ты держишь меня, точно ребенка в пеленках, боишься, чтобы я не отделался от этих кандалов и не сбежал. Неужели ты считаешь меня таким неблагодарным? Неужели ты мне больше не веришь? Ты ведь с давних времен знаешь, что я не мастер лгать. Ты, наверное, еще помнишь: в детстве, когда нам случалось вместе напроказить и нас собирались сечь, ты всегда умел повернуть дело так, что мы вышли бы сухими из воды, если бы я, по своей великой глупости, в конце концов во всем не признавался; нам задавали добрую порку, и за это-то ты меня больше всего и ненавидел.

Иво слушал, молча играя желваками. Он почему-то чувствовал себя бессильным перед этим человеком, чья жизнь по существу была в его руках. Увы, брат его названый Гавриил был духом силен. Это Иво и в детстве всегда чувствовал, и сейчас со всей отчетливостью понимал… О, с какой радостью услышал бы он от Гавриила мольбу, стенания, крики – все то, о чем он сегодня налгал Агнес! А вместо этого он должен был сносить спокойные насмешки Гавриила и убеждаться в том, что упрямого названого брата ничто не может сломить. Каждое слово Гавриила было подобно удару хлыста по самолюбию Иво.

– Да, вот еще о чем я хотел спросить, – продолжал Гавриил, все еще полушутя, но уже гораздо более мягким тоном. – Как поживает прекрасная фрейлейн фон Мённикхузен? Верит ли она тому, что ты ей говоришь обо мне?..

Иво крепко стиснул зубы и не проронил ни слова; на лбу у него выступил холодный пот.

Гавриил сказал с живостью:

– От Христофа я узнал, что больная сегодня встала с постели. Ты действительно по-отечески заботился о ней и во всем проявил себя настоящим – благородным – рыцарем. За это доброе дело я приношу тебе свою горячую благодарность и безоговорочно отпускаю тебе все прегрешения молодости. Я умру с радостью, если буду знать, что моя бедная спутница пользуется заботливым уходом.

– Ты, кажется, надеешься, что я берегу ее для тебя, брат? – сказал Иво с едкой насмешкой. – И ночей не сплю, чтобы для Гавриила невесту выходить. И старую каргу в лес за снадобьями гоняю, чтобы скорее затянулась рана, чтобы не осталось от раны и следа… Как ты, однако, близорук. А тебе не приходило в голову?.. Может быть, этот лакомый кусочек я берегу для себя!

Цепи звякнули. Гавриил резко приподнялся и сел.

– Что это значит, Иво?

– Это значит, что Агнес фон Мённикхузен начиная с сего дня – любовница Иво Шенкенберга, – ответил Иво злорадно. – Крестьянские девки мне давно надоели. Дочки таллинских ратманов, что на выданье, страшнее одна другой. И вдруг в сети птицелова… залетает райская птичка!

Испуг Гавриила его безмерно забавлял.

– Не шути с этим, – сказал Гавриил дрожащим от негодования голосом. – Столь далеко даже твой произвол заходить не должен. Это не какая-нибудь пастушка, которую ты мог бы оскорблять безнаказанно. И это не ратманская алчная дочка, какая за сундук серебра любое унижение от тебя стерпит… Рыцарь Каспар фон Мённикхузен – человек могущественный и суровый, он может сломить шею и покрепче твоей. Бесчинствуй с другими сколько можешь, но не тронь фрейлейн Агнес. Не забывай, что твоим возможностям есть предел. За насилие поплатишься головой…

– Кто говорит о насилии? – усмехнулся Иво. – Как ты все же прост, честный мой брат Гавриил!.. Сам посуди… Разве ты применял насилие, когда фрейлейн Агнес бежала с тобой? И ты ведь – ничто, ты – лодка без якоря и без паруса; а я – прославленный военачальник, Ганнибал Эстонии! Можешь ли ты хотя бы минуту сомневаться, на чьей стороне будет слово Каспара фон Мённикхузена? И кому сегодня отдаст предпочтение прекрасная Агнес? Заметь – сама отдаст, без всякого насилия!..

С минуту Гавриил действительно сомневался. Как острый меч, пронзила его мозг предательская мысль: может быть, болезнь и несчастье помрачили разум Агнес? может быть, опоила ее приворотным зельем старая карга? и Агнес теперь в самом деле… но нет, – отказывался верить он, – этого быть не может, это совершенно невозможно! Агнес неверна ему, Агнес – любовница Иво Шенкенберга? Это просто смешно!..

Гавриил рассердился на себя самого. Как могло такое низкое подозрение хотя бы на миг прийти ему в голову? Разве он недостаточно хорошо знал Иво как бесстыдного лгуна? Разве он не узнал уже милую Агнес как создание самое возвышенное и благодетельное?.. Иво хотел его только помучить, выместить на нем зло; верно, Агнес дала ему понять, что не тот он птицелов, к которому залетают райские птицы… – это было ясно как день. Гавриил испытывал теперь такое же душевное состояние, как Агнес утром, но, к сожалению, у Гавриила было еще меньше хитрости, еще меньше терпения, чем у нее.

– Ты лжешь, Иво, – сказал он с холодным презрением. – Видно, оставаться тебе лгуном до последних дней.

Шенкенберг стоял несколько поодаль и был мрачнее тучи. Сверлил Гавриила единственным глазом.

«Хотя бы он разозлился, вспылил! Хотя бы кинулся ко мне с намереньем ударить цепями».

Спокойный голос Гавриила, обдавший его презрением, снова воспламенил ярость Иво, немного утихшую было под влиянием отрадного чувства мести.

– Попридержи язык! – скрипя зубами, прохрипел Шенкенберг. – Ты не в меру разговорчив сегодня.

– Еще одно слово в пояснение, потом я надолго замолчу, – упрямо склонил голову Гавриил. – Мне кажется, с тех пор, как я без сопротивления позволил себя связать, у тебя сложилось обо мне ложное представление. Может быть, ты думаешь, что я тебя боюсь. Ты ошибаешься, Иво. И в прежние годы я не боялся тебя, не боюсь и теперь. Я знаю, что ты можешь сделать со мной все, что тебе вздумается: ты можешь вырезать у меня язык, можешь выколоть мне глаза, сварить и изжарить меня живьем… Однако не надейся, братец, что я стану молить тебя о пощаде и ползать у твоих ног, унижаться, стучать в землю лбом, и не надейся, что я поверю твоим черным измышлениям про чистого ангела Агнес.

Иво молчал, как бы пребывая в тяжком раздумье, в неких сомнениях.

– Теперь между нами все ясно, – светло улыбнулся Гавриил, – и у меня с души свалилось бремя, все эти дни, не стану скрывать, меня тяготившее.

Рука Иво судорожно ухватилась за кинжал, торчавший у него за поясом.

– Ты нарочно меня злишь? – вырвалось у него хриплое. – Ты хочешь, чтобы я сорвался?

– Возможно. Но ты, наверное, и шел сюда с мыслью выпустить из меня кровь? Тем лучше, брат, тогда мне не придется иметь дело с уважаемым таллинским судом и виселицей. Ведь от твоих так называемых судей мне все равно живым не уйти. У меня есть еще одна просьба: отвези Агнес фон Мённикхузен к ее отцу. Он должен быть в Таллине сейчас. Можешь быть уверен, ты получишь щедрые чаевые. А на большее не надейся! Агнес видит разницу между честным человеком и Иво Шенкенбергом. Я не знаю, какого она мнения о тебе, но я уверен, что после моей смерти мнение это не улучшится. Ты можешь ей клеветать на меня с пеной у рта, что ты уже, кажется, и делал… Однако твои слова никогда не отменят совершенных мною поступков…

Иво вдруг ступил шаг вперед и изо всей силы вонзил кинжал в грудь Гавриилу. Велика была ненависть, крепка рука – не дрогнула. Гавриил приподнялся, короткий стон вырвался у него из груди; потом он безмолвно упал на спину. Иво несколько минут стоял над ним неподвижно, затем махнул рукой, вытер лезвие кинжала полой своего кафтана, вышел из палатки и, позвав людей, мрачно приказал им:

– Бросьте эту падаль в реку! И приберите все в палатке…

Христоф глядел на брата широко раскрытыми глазами.

– Иво, Иво, что ты наделал! – воскликнул он сокрушенно.

– Я отплатил изменнику по заслугам.

– Но не доказано судом, что он изменник.

– К чему тратить время и средства на доказательство очевидного? – с злобной улыбкой заметил Иво. – А смерть его пусть останется тайной!

Христоф, конечно, нашелся бы, что сказать. Но он знал: говори, не говори… если Иво что-то втемяшил себе в голову, его уже не переубедишь. Поэтому, круто повернувшись к брату спиной, он ушел.

Ополченцы, что сидели у костра, вытащили тело Гавриила из палатки, сбили с рук и ног цепи.

Пока сбивали эти железа, кто-то сказал:

– Как жалко выглядит безжизненное тело! А еще четверть часа назад он казался великаном и силачом.

– Поделом ему – ублюдку! – отозвался другой.

– Ты, Сийм, даже мертвого его не простишь? – спросил третий.

Тело Гавриила подняли и отнесли на высокий берег реки. Раскачали. Внизу смутно блестела черная поверхность воды. Светила луна, далеко в лесу кричала неясыть. Раздался всплеск… и над исчезнувшим телом сомкнулись вечные волны.

– И кто велел ему спешить к названому брату! – не без сожаления пробормотал Андрее – он тоже был в числе людей, тащивших тело.

Остальные пожали плечами, еще с минуту поглядели вниз и отправились обратно в лагерь. Их совесть была спокойна. Они исполнили свой долг.

X. Встреча

пустя несколько дней после описанного события Иво Шенкенберг со своим большим отрядом подошел к Таллину. Однако он не вошел с войском в город, а расположился лагерем под Ласнамяги, на месте нынешнего Кадриорга. Из города толпами приходили люди, чтобы посмотреть на лагерь, повидаться с родственниками и накупить у воинов по дешевке награбленного добра. Лагерь, едва был разбит, превратился в огромный базар. Здесь продавалось все: скот, рабочие инструменты, домашняя утварь, платье, украшения и книги, зерно и… рабы, – главным образом, эстонские девушки; хотя следует сказать, что спрос на них был невелик – девушек и без того в городе набралось достаточно, их можно было взять чуть ли не за корку хлеба.

Роскошный шатер Иво стоял отдельно, в дальнем конце лагеря, и вокруг него была расставлена стража, не подпускавшая близко никого из посторонних.

На следующее утро после прибытия в Таллин Иво и Агнес сидели в шатре за завтраком. Агнес уже поправилась, только левая рука ее была еще на перевязи. Но девушку не выпускали из шатра: прогулки, как объяснила старуха, могли бы на первых порах еще повредить слабому здоровью Агнес. Следовало еще недельку-другую попить отваров целебных трав, отлежаться. Девушка выглядела очень нарядно в шелках и бархатах. Она уж и не помнила, когда последний раз надевала мужское платье – платье юнкера. В ее распоряжении были огромные сундуки с роскошной женской одеждой и ларцы с великолепными украшениями – на зависть европейским королевам. И платья, и украшения эти Иво почти силой заставил ее принять в подарок.

Агнес не хотелось ни есть, ни пить; грустно сидела она напротив Иво и думала о Гаврииле, который… который, по словам Иво, злоупотребил дарованной ему свободой и недавно бежал; при этом едва не убил кого-то, ибо очень неплохо владеет мечом. А кто учил его владеть мечом? Кто показывал приемы боя, как не названый брат?.. Иво Шенкенберг настаивал: если бы у Гавриила была совесть чиста, он не боялся бы суда и не бежал бы. И все сложилось бы хорошо…

Речь Иво была мягкой и учтивой, он не скупился на любезности, шутил и рассказывал о своих славных подвигах. С врагами быть дьяволом, с друзьями ангелом, с женщинами покорным рабом – таков был, как утверждал Иво, его девиз, которым он руководился во всех своих поступках; следуя этому девизу, он всегда побеждал врагов, приводил в восхищение друзей и покорил не одно женское сердце. Люди любят веселых и щедрых, а ведь он – Иво Шенкенберг – как раз и есть такой человек: самый веселый и самый щедрый… Разглагольствуя на эту тему, Иво поглядывал на Агнес одним глазом. Он удивлялся и втайне досадовал, что его вдохновенные речи не находят у Агнес должного отклика, она даже как будто и слушала его не вполне внимательно; он замечал, что его пламенные взоры не вызывают блеска в потускневших от печалей и слез глазах девушки, и едва мог скрыть злобу по этому поводу; хуже того, он с болью должен был признаться себе, что в глазах у Агнес, если она случайно встречалась с ним взглядом, отражались тайный страх, недоверие и порой даже отвращение. Едкой горечью наполнялось сердце Иво, когда Агнес в сотый раз заводила речь о том, что занимало ее мысли.

– В какую сторону мог бежать Габриэль? – спрашивала она, как бы разговаривая сама с собой. – Быть может, он сейчас где-нибудь поблизости?

– Куда же, как не к русским, ему бежать, ведь от них он и явился, – сухо отвечал Иво.

– Но у него было дело в Таллине.

– Какое дело?

– Он ведь много лет разыскивает отца. Именно за этим он шел в Таллин.

– И вы верите болтовне этого хитрого плута? – презрительно смеясь, спрашивал Иво. – Его отец был русский бродячий торговец, беглый преступник. И его двадцать лет тому назад повесили в Таллине за кражу. Он висел неделю – для всеобщего обозрения, в назидание, так сказать…

Это Иво придумал прямо сейчас. Откуда ему было знать, что девушке в подробностях известна история отца Гавриила. И опять неприятно удивился Иво Шенкенберг, наткнувшись на недоверчивый, выражающий отвращение взгляд!

Иво слегка тряхнул головой и продолжал уже в менее презрительном тоне:

– В сторону Таллина он бежать никак не мог – он ведь хорошо знает, что его там ждет: расплата за предательство и страшная, мучительная смерть. Я могу поверить, что он раньше стремился в Таллин, однако стремился он сюда вовсе не в поисках отца. У русских воевод, несомненно, есть намерение напасть на Таллин, и они выслали этого человека вперед как лазутчика; Гавриил прямо-таки создан для этого – он знает город с детства, владеет всеми языками и вообще хитер как лиса.

Иво бросил взгляд на Агнес. Та молчала. И он продолжил:

– То, что он по дороге попал к нам в руки, было, вероятно, большим счастьем для нашей родины: это показывает, что какая-то высшая сила охраняет древний Таллин. Жаль, что я поддался на его плаксивые просьбы; нужно было его в цепи заковать и держать до поры в глубокой яме, как зверя. А теперь он на свободе и может нам еще немало насолить. Но сейчас, по крайней мере, нечего опасаться, что он скоро осмелится появиться в Таллине.

Агнес думала о чем-то своем и не прикасалась к еде. А Иво, напротив, ел с удовольствием и запивал пищу вином из серебряного кубка.

– Есть, признаюсь, одна причина, которая заставляет меня даже радоваться его бегству: этот негодяй, к сожалению, является мне названым братом. Мой отец до сих пор проклинает тот день, когда из милости принял в свой дом сына коробейника, но что тут поделаешь? Он вырос вместе со мной, и мне было бы больно увидеть его на виселице, изуродованного пытками, поклеванного птицами… Кроме вас, фрейлейн Агнес, я никому не решаюсь признаться в этой душевной слабости, а то подумают, что я намеренно дал ему возможность бежать. И призовут к ответу…

– Он, значит, действительно бежал? – спросила Агнес, точно пробуждаясь от сна; казалось, она ни слова не слышала из того, что так долго рассказывал ей Иво.

Шенкенберг едва не выронил кубок и пробормотал, бледнея:

– Какой странный вопрос!..

– Вы от меня ничего не скрываете? – спросила Агнес, смотря в лицо Иво острым, испытующим взглядом; она будто чувствовала, что судьба обошлась с Гавриилом жестоко. – Не случилось ли с ним какое-нибудь несчастье?

Шенкенберг отвел свой единственный глаз в сторону; он спрятал свой глаз в кубке. Плеснул себе еще вина.

Агнес сказала:

– У него вспыльчивый нрав, вам это известно не хуже меня. Он мог поссориться с вашими людьми и… кто знает? Может быть, вы скрываете это от меня, боитесь меня испугать и огорчить? Не бойтесь, я смогу вынести самую страшную правду, но эта неизвестность может меня убить.

На лбу Иво блестели капли холодного пота, зубы его стучали. Он не выдержал пристального взгляда Агнес, вскочил и несколько раз прошелся по шатру.

Потом Иво сказал сдавленным голосом:

– Вы бредите, фрейлейн фон Мённикхузен; я вижу, болезнь вас еще не покинула. Вам крайне необходимы покой и отдых. Я сейчас пришлю старуху для ухода за вами.

– Я не хочу видеть эту женщину! – воскликнула Агнес с отчаянием и отвращением. – Я вполне здорова, отпустите меня в город, к отцу!

– Не могу…

– Мне трудно понять вас, Иво Шенкенберг. Мы ведь в двух шагах от города. Разве я не в силах сделать эти два шага?.. Ну, хорошо! Велите своим ополченцам: пусть они доставят меня в город на носилках. Ведь сидеть в подушках мне можно?

– Волнение при встрече с отцом может повредить вам, – холодно сказал Иво. – Не нужно быть лекарем, чтобы понимать это. Я отвечаю за вашу драгоценную жизнь. Если с вами что-то случится, что я скажу барону Мённикхузену?.. Нет уж! Потерпите, сударыня. Еще несколько дней отдыха, а потом… а потом посмотрим!

С этими словами Иво вышел из шатра. Во дворе он подозвал к себе брата и старуху и приказал им охранять и по возможности развлекать Агнес.

– Что, все еще не сдается? – насмешливо шепнул ему Христоф. – Говорил я тебе: пустая затея. Сердце ее уже ей не принадлежит.

– Если не сдастся – силой заставлю! – проскрежетал зубами Иво.

Можно было не сомневаться, что так и будет.

Страже Иво сказал:

– Вы головой отвечаете за то, чтобы госпожа не выходила из шатра и чтобы никто сюда не смел приблизиться. Если не поможет окрик, пускайте в ход меч – кто бы ни стоял перед вами – хоть Римский Папа.

Потом он вскочил на коня и во весь опор помчался к воротам Таллина.

Несколько часов спустя из города выехала группа знатных господ, чтобы осмотреть лагерь Шенкенберга. С одной стороны им, как и другим горожанам, хотелось удовлетворить любопытство – посмотреть на непобедимое воинство, полюбоваться на отнятый у русских шатер; с другой стороны, они должны были проинспектировать эстонское ополчение, дабы знать, на какие силы им можно рассчитывать в войне с русскими. В числе всадников были бургомистры Таллина Фридрих Зандштеде и Дитрих Корбмахер, начальник мызного отряда Каспар фон Мённикхузен и юнкер Ханс фон Рисбитер.

Мённикхузен после вынужденного бегства из Куйметса стал еще более угрюмым и вспыльчивым, между тем как юнкер Ханс по-прежнему отличался легкомыслием, хвастовством и слыл лгуном (оставалось удивляться, почему барон не замечал того, что ясно видели другие; как видно, старый Мённикхузен был очень глубоко погружен в свое горе); натура у юнкера Ханса была слишком мелкая, душа слишком низкая, чтобы сознание постигшего его несчастья могло в ней крепко укорениться. Не нужно здесь много и говорить: юнкеру жаль было потерять красивую невесту, и он не делал из своего сожаления тайны, делился им с каждым, кто только хотел его слушать, но он никогда не забывал прибавить, что уложил на месте дюжину русских и, наверное, освободил бы Агнес из их рук, если бы все мызные люди так же доблестно, как он, исполнили свой долг; однако, говорил он, не все мызные воины оказались воинами, иные – вроде юнкера Дельвига – оказались слабы, плохо подготовлены и потому сложили головы. Вместе с тем юнкер давал торжественный обет, что вырвет Агнес из «пасти льва», как только разбежавшиеся мызные воины опять будут в сборе… Если кто-нибудь удивлялся тому, что Ханс фон Рисбитер, перебивший двенадцать русских, сам не получил ни единой царапины, то «доблестный» юнкер пожимал плечами и давал понять, что в искусстве владеть мечом он достиг совершенства.

Увидев пестро одетых воинов Иво Шенкенберга, большинство которых составляли бывшие крестьяне и крепостные, юнкер Ханс наморщил нос и презрительно сказал:

– Я готов признать себя мужиком, если эти бродяги хоть одним глазом видели русских.

– Не только видели, господин юнкер, но и побеждали их, – заметил ему бургомистр Зандштеде.

– Хороши победители! – насмешливо возразил Рисбитер, геройски подбоченясь в седле. – Дайте мне с десяток бравых мызных людей, и я все это стадо доморощенных вояк мигом опрокину в море.

– Не делайте этого, уважаемый юнкер Рисбитер, – Зандштеде с тонкой усмешкой слегка поклонился хвастуну. – Это было бы не самое разумное действие, потому что сейчас упомянутые вами «доморощенные» вояки – наши самые надежные защитники.

– Сразу видно, что вы не воин, господин бургомистр, – скривился Ханс. – Иначе вы не стали бы так щедро раздавать столь почетные эпитеты.

– Воин я или не воин, но я все же вижу, что эти люди вернулись с победой и богатой добычей, а доблестный мызный отряд, бежав со своей земли, пришел к нам с пустыми руками, в поисках убежища. Что же касается дюжины убитых русских, то это, скажу вам, совсем просто. Я их сотнями в мыслях убиваю и сплю спокойно…

– Ого, вы хотите нас оскорбить! – вмиг загорелись глаза у Рисбитера.

– Тише, Ханс, – вмешался тут в разговор Мённикхузен; барон был серьезен и печален. – Нам, признай, нечем гордиться, ибо наше самое драгоценное сокровище в руках врага. Что уж теперь грудь раздувать!..

– О, Агнес, дорогая Агнес! – вздохнул Рисбитер, прижимая руку к сердцу. – Да, вы правы, барон. Враг самым подлым образом перехитрил нас и отнял наше сокровище… – он перекрестился и вознес глаза под небеса. – Клянусь всеми святыми, Агнес, я каждый божий день думаю о тебе… О, скоро ли настанет тот священный миг, когда я своими руками смогу вырвать тебя из пасти льва? Где найду я для этого подвига достойных соратников, чтоб прикрывали мне спину, чтоб защищали справа и слева?.. Куда девались все наши отважные воины, на которых можно положиться, как на себя самого?.. Увы! Крестьяне и крепостные носят теперь звание воина, а сын ремесленника Иво Шенкенберг, имени которого вчера еще никто не знал, которому отец его чеканщик доверял только лопату для угля и который не знает, как меч правильно держать… стал знаменитым военачальником! Подумать только – Ливонский Ганнибал… Я сейчас с лошади упаду.

– Разве имя Шенкенберга вам действительно больше ни о чем не говорит, юнкер Рисбитер? – спросил Зандштеде, улыбаясь. – Припомните-ка! Что случилось с вами и вашими приятелями год назад?

– А что случилось? – Рисбитеру захотелось как-нибудь поскорее замять этот разговор. – У меня памяти не хватит знать имена всех горожан и ремесленников, а также помнить обо всех случаях.

Но Зандштеде был человек аккуратный, он привык, чтобы над каждой буковкой «i» у него стояла точка; Зандштеде недосказанностей не любил.

– Ну как же! – обратился он к Мённикхузену как к свидетелю тех давних событий. – Быть может, вы, барон, еще помните ту жаркую схватку, что произошла прошлым летом на таллинском рынке между юнкерами и сыновьями горожан?

– Да, мой друг, – кивнул Мённикхузен. – Я помню то дело. Кабы не юнкер Дельвиг, дальний родственник мой, – о, храни, Господь, его славную душу! – плоховато бы другим юнкерам пришлось, – тут он повернулся к Рисбитеру. – Разве и ты там был, Ханс?

Юнкер сделал вид, что смотрит куда-то вперед, будто что-то там привлекло его внимание, и не ответил.

Бургомистр припомнил кое-какие подробности:

– Иво Шенкенберг был предводителем горожан, и рыцари потом очень настойчиво, но тщетно требовали, чтобы его судили и наказали.

Рисбитер покраснел как вареный рак; он хорошо помнил, что тогда был жестоко избит Иво. Проклятый Шенкенберг не только повалил его на мостовую, но еще и поплясал на нем, после чего у Ханса целый месяц болели ребра и он продохнуть не мог.

– Разве и ты участвовал в этой постыдной драке? – повторил свой вопрос Мённикхузен, нахмурясь.

– Я? – стушевался Рисбитер. – Не помню я этого что-то… – вдруг он оживился, привстал в стременах. – Смотрите-ка, господа, что это там за роскошный шатер? Это не тот, о котором все говорят?.. Поедемте посмотрим!

Остальные согласились, и все поскакали к шатру, который охраняли четыре человека.

– Все назад! – грозно крикнул подъезжающим первый страж, беря копье наперевес.

– Скажи-ка, любезный… Чей это шатер? – спросил с удивлением Зандштеде.

– Иво Шенкенберга, начальника войска, – ответил страж.

– А сам Шенкенберг тоже здесь? – осторожно спросил Рисбитер.

– Начальник уехал в город, – страж поводил острием копья то в сторону одного всадника, то в сторону другого и, похоже, не очень-то склонен был поддерживать разговор. – Отъезжайте подальше подобру-поздорову, к шатру никому не разрешено приближаться.

– Ты с ума сошел, негодяй? – толкнул к нему коня Ханс. – Знаешь ли ты, с кем сейчас говоришь?

– Мне все равно, так как подчиняюсь я только Шенкенбергу.

– Я – юнкер фон Рисбитер!..

– По мне, будь ты хоть Писбитер, хоть Кисбитер… Но отойди, не то заколю!

– Вот наглец! – тонко взвизгнул Рисбитер, вытаскивая меч.

– Не раздражайтесь, юнкер! – успокоил его Зандштеде. – Страж сей, и правда, человек подневольный, и видно, что он намерен исправно нести службу. Мы должны это только приветствовать, – и бургомистр тут наклонился к стражу, отведя двумя пальцами острие его копья. – Послушай, добрый человек, разве ты меня не знаешь?

– Не знаю, – страж оглянулся на других стражей и, обретя в их решимости поддержку, сказал по-прежнему хмуро: – Не знаю я вас, уважаемый.

– Я первый бургомистр города Таллина Фридрих Зандштеде, и твой начальник мне подчиняется.

– А я подчиняюсь только своему начальнику, и приказ его таков: чтобы никто из посторонних не смел близко подходить к шатру.

– Что же там такое? – все еще вежливо спросил бургомистр.

– Не твое дело. Убирайтесь-ка отсюда!

– Наглый мужик! – не выдержал теперь и Зандштеде, сорвался на крик. – Я могу сделать так, что и ты, и твой начальник пожалеете об этом.

– Нет, господин бургомистр, этот человек прав, – заметил Мённикхузен одобрительно. – Воин должен повиноваться приказу начальника. И пусть его хоть дьявол искушает, хоть просит сам Господь Бог, а приказ должен быть исполнен неукоснительно… Оставим этого молодца в покое и пойдем своей дорогой.

– Отец! Отец!.. – донесся вдруг из шатра звонкий девичий голос.

Каспар фон Мённикхузен задрожал всем телом…

Все прислушались.

– О, дорогой отец, спаси меня!.. Я здесь!.. – опять послышался голос Агнес и вдруг смолк, как будто девушке зажали рот.

– За мной, юнкер Рисбитер! – вскричал Мённикхузен, соскакивая с коня.

Он умелым ударом меча отбросил копье стража и ринулся к шатру. Спутники старого рыцаря последовали за ним. Стража бросилась им навстречу.

– Прочь с дороги, безумцы! – закричал на стражников Мённикхузен. – Хотите оказаться между дочерью и любящим отцом? Прочь с дороги, не то быть беде!

До беды, действительно, было недалеко, так как стража не отступала ни на шаг и еще другие ополченцы Шенкенберга спешили со всех сторон к ней на подмогу. Юнкер Рисбитер и пикнуть не решался, в то время как Мённикхузен яростно размахивал мечом. Бургомистры, видя, что вот-вот может пролиться кровь, тщетно старались водворить мир. Они кричали о священном долге каждого повиноваться городу Таллину и показывали свои печати.

Началась было горячая схватка, как вдруг занавес у входа в шатер отдернулся, и появился Христоф Шенкенберг.

– Что тут за потасовка? – спросил он громко, и все обернулись к нему.

– Христоф Шенкенберг!.. – воскликнул с упреком бургомистр Зандштеде. – Вот как здесь принимают уважаемых людей Таллина?

Христоф сделал вид, будто он только сейчас узнал высоких гостей.

– Вы здесь, господин бургомистр? – воскликнул он, широко раскрыв глаза. – Вот приятная неожиданность! Никогда бы не мог подумать, что увижу вас в лагере!.. – и он прикрикнул на стражей: – Назад, ополченцы! Разве вы не видите, кто эти господа? Разве вам не понятно, что сам Таллин к нам пришел? Как могло случиться такое тяжкое недоразумение? – и опять он, хитрый лис, повернулся к Зандштеде. – Поверьте, господин бургомистр, я и мой брат в этом нисколько не виноваты. Я очень сожалею о происшедшем…

– Хорошо, хорошо, – бургомистр был, кажется, удовлетворен извинениями. – А теперь исполните немедленно желание этого господина. Этот господин… Барон Каспар фон Мённикхузен.

– Каспар фон Мённикхузен!.. – повторил Христоф явно с притворным удивлением. – Прошу прощения, что сразу вас не узнал. Да как было узнать! Я видел вас всего пару раз в жизни и то издалека. Все больше – слышал… А чего желает прославленный рыцарь?

– Отдайте мне сейчас мою дочь! – все еще тяжело дыша после схватки, гневно воскликнул Мённикхузен.

– Вашу дочь? Какую такую дочь?.. – не понял Христоф Шенкенберг, поглядывая на стены и башни Таллина, высившиеся вдалеке; Христоф явно тянул время, надеясь на скорое возвращение брата.

– Она звала меня только что. Вот из этого шатра.

– Ничего не понимаю, – пожал плечами Христоф. – Разве там ваша дочь, барон?

– Она кричала, и ей зажали рот… – Мённикхузен вне себя от негодования ступил ко входу в шатер.

Но Христоф стал у него на пути.

– Ах, вы об этом!.. Но я сейчас объясню, – заулыбался он. – Мой брат Иво недавно отбил у русских одну молодую женщину. Она была тяжело ранена, надо сказать, и около недели находилась между жизнью и смертью. Только несколько дней назад благодаря заботливому уходу, организованному моим братом, она стала поправляться. Но, замечу вам, все еще не совсем здорова. Мы боимся, что болезнь помутила ее рассудок…

– Как это? – забеспокоился Мённикхузен.

– Она все время кричит: «Отец, отец!..» И порывается куда-то бежать. А так как в подобном состоянии больной необходим покой, то Иво, уезжая в город, велел никого чужого к шатру не допускать. Что мы и делаем. Согласитесь со мной: разве хорошо будет, если женщина в расстроенном сознании, блаженная, можно сказать, станет ходить по лагерю от костра к костру. И кто знает, что на уме у этих мужиков!.. Порядок нужно соблюдать. Мы – воины и должны исполнять приказы начальника. Если вы хотите видеть больную, то прошу подождать, пока Иво не вернется из города.

– Очень, очень странно, что запрет Иво Шенкенберга для вас сильнее нашего приказания, – заметил едко Зандштеде. – Однако пусть будет по-вашему, мы не желаем ссоры. Иво сам ответит нам за это. Но до вечера мы тут ждать не можем. У нас еще есть важные дела.