Текст книги "Историчесие повести"

Автор книги: Эдуард Борнхёэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Наконец, кто-то из них, оказавшийся побойчее, заговорил:

– Лисица сама попалась в ловушку. Нам остается только поджечь гнездо и поддеть лису на копье, если она выскочит из какой-нибудь дыры-

Это предложение было принято с восторгом. Шайка окружила дом со всех сторон, чтобы ни одно живое существо не могло из него выбраться. Окно в комнате Яануса оказалось открытым, его тотчас же заделали. Никому и в голову не пришло, что в этом подобном замку крестьянском доме могут быть потайные выходы. Слуги обложили стены дома соломой и сухим хворостом и разом зажгли их. Пламя взвилось по бревенчатым стенам, коснулось высокой кровли, ворвалось через отворенную дверь в дом и со свистом заплясало в окнах. Из объятого огнем дома выбежали две перепуганные насмерть служанки с обгорелыми волосами и платьем. Их встретили грубыми насмешками и объявили военной добычей. Пламя жалобно свистело и выло, точно ему жаль было уничтожать это жилище, так долго служившее приютом счастливым людям. Поджигатели ждали, что вот-вот раздадутся вопли несчастного Яануса, преследуемого дымом и огнем, подобные уже доносившемуся из хлева мычанью скота, ждали, что вот-вот он появится, в горящей одежде,

с опаленными волосами. Но в горящем доме ничего не было слышно, только ревел огонь да искры трещали и плясали в столбах дыма, взвивавшихся к небу.

Старик Тамбет все еще лежал у ворот. Удар, нанесенный мечом плашмя по его обнаженной голове, оглушил его, он ослабел от потери крови, страшное несчастье помутило его разум. С трудом подняв голову, он пристально глядел в огонь; спутанные, окровавленные волосы покрывали его лоб, рот был открыт, нижняя челюсть отвисла и по временам судорожно вздрагивала.

Одо все еще стоял тут же, прислонившись к бревенчатому забору, скрестив руки на груди, и смотрел, сердито кусая губы, что творили его спутники. Он знал, что враг нашел свою гибель в горящем доме. Но это его не радовало! Он отомстил не так, как подобает честному человеку, эта расправа накладывала на его честь новое несмываемое пятно.

Яанус, сын мой, где ты сейчас? – шептал старик про себя. Одо слышал это, и на лице его появилось злорадное выражение, которое, однако, сразу исчезло.

Твой сын сейчас жарится там, в доме, – сказал он глухо.

Старик, хотя и слышал эти слова, не повернул головы и не проронил ни слова. Только тихо, еле заметно, покачал головой.

– Слышишь, старик? – повторил Одо. – Твоего сына там жарят живьем. Тебя это радует?

Тамбет опять ничего не ответил, но на этот раз легкая усмешка скользнула по его лицу. Эта усмешка говорила: «Если бы мой сын Яанус был еще в доме, он не позволил бы себя изжарить, как поросенка. Этот поросенок схватил бы сковороду и хорошенько разукрасил бы поварам головы».

Вдруг сквозь шипенье и треск огня донесся пронзительный крик. Пламя настигло бедного Маануса. Его бледное, искаженное болью лицо на одно мгновенье показалось в слуховом окне. Но тут обрушилась часть крыши, узкие языки пламени заметались из стороны в сторону – и больше ни звука, только треск пожара…

Все, кто слышал крик, сбежались, и стали со страхом спрашивать один другого, не был ли это «он сам». Но люди, которые видели лицо несчастного мальчика, ставшего жертвой пламени, молча качали головами. Все недоумевали и изумлялись. «Что он – погиб уже или так и сгорает живьем без единого звука?» – думали они.

С грохотом провалилась вся крыша. Искры рассыпались далеко вокруг, амбар и хлев тоже загорелись, пламя лизало и забор вокруг дома. Люди стали выбегать со двора. Одо наконец очнулся от своего оцепенения. Его спутники хотели бросить старика Тамбета в огонь, но Одо приказал поднять его и отнести в замок.

Весь отряд собрался на опушке леса против горевших строений. Прежнее беспечное веселье исчезло. Спасаясь от огня, уцелевшие унесли с собой убитых и раненых, и тут оказалось, что трое цветущих отпрысков рыцарского рода, бывшие утешением для своих родителей и отрадой для возлюбленных, поплатились жизнью за эту легкомысленную выходку. Кроме того, убито было трое слуг, и глубокие раны давали чувствовать многим участникам набега, что веселая затея превратилась в печальную действительность.

Медленно рушились горящие строения, пока, наконец, не превратились в груды дымящихся головешек. Высокая печная труба еще стояла и, как бы угрожая, поднимала к небу свою почерневшую, задымленную голову. До последней минуты у всех, кто смотрел на пожар, было какое-то странное чувство: им казалось, что исполинская фигура бесследно пропавшего Яануса вот-вот покажется среди дымящихся развалин. Но только синий дым клубился над чернеющими углями и, поднимаясь, плыл высоко в воздухе багрово-серым облаком.

Наконец все сели на коней и медленным шагом поехали к замку. Разговоров не было слышно. Даже грубые слуги не решались хвастаться друг перед другом. Победа была бесславная.

Пожарище на месте усадьбы Метса дымилось до ночи. Наконец пошел мелкий дождь и погасил последнюю искру в куче углей. Высокая труба стояла еще долго, и вороны, не находя знакомых построек, кружили около нее с удивленным карканьем. Пришла зима и похоронила развалины под снежным покровом. Бродячий волк, изгнанный из своего логова, нашел себе убежище в пустой печи. Верхушка трубы, черная как сажа, стала белоснежной. Вороны иногда разрушали ее убор, но зима вскоре заменяла его новым. Кирпичи в трубе обрушивались один за другим, и в конце концов сильный порыв ветра опрокинул ее с таким грохотом, что укрывавшийся в печи волк выскочил, испуганный, и больше сюда не возвращался.

13

Наступила весна. Это была весна 1343года.

Апрель месяц, как всегда, показывал и в этом году свой капризный, изменчивый нрав. В полдень солнце тепло и ясно светило с синего неба, вечером заходило в полном блеске, и запад долго еще горел золотистыми, красными, розовыми и лиловыми красками. Люди радовались и надеялись, что завтра будет погожий день. Но едва потухали последние отблески заката, как с другой стороны небосвода поднимались черные тучи, резкий северо-восточный ветер развеивал их по всему небу, и дождь, смешанный со снегом, с шумом низвергался на землю. Утром небо было серое, ветер холодный, земля мокрая, и струи мутной воды, журча, стекались в пенистые ручейки.

Однажды ненастной ночью – это была ночь под Юрьев день – одинокий всадник остановился на высоком холме, милях в полутора от Таллина. На плечах у всадника была длинная крестьянская накидка, на голове войлочная шляпа, надвинутая низко на глаза. Ночь была, как уже говорилось, ненастная, небо темное, но не сплошь, а местами, точно земля, покрытая кочками. В тучах то здесь, то там появлялись просветы, и тусклые лучи месяца лились на спящую землю. Ветер глухо шумел в окрестных лесах и завывал в ветвях одинокой сосны, над головой всадника.

Вдали на темном фоне леса светились окна замка Лодиярве, точно кошачьи глаза.

– Там собрались гости, – пробормотал всадник, глядя в сторону замка, – сейчас было бы легко уничтожить все это гнездо. Но пусть крестьяне делают что хотят. Я не стремлюсь ввергнуть эту семью в бедствие. Бог с ними!

Хотя на вершине холма, на ветру, вовсе не было тепло, всадник снял шляпу и несколько раз отер рукой лоб. Пелена туч разорвалась, и неверный свет месяца упал на лицо всадника. Лицо у него было еще молодое и, хотя бледное и исхудалое, но мужественное и суровое.

Всадник снова надел шляпу, вынул из-под накидки смоляной факел, зажег его и поднял стоймя, как свечу. Пламя высоко взметнулось на ветру.

И тут произошло нечто поразительное.

Далеко вокруг, насколько хватал глаз, стали загораться в темноте огоньки; они горели с минуту и снова гасли.

Человек все еще стоял под сосной, высоко подняв свой факел, и время от времени размахивал им над головой. Огоньки, не переставая, зажигались и потухали. Потом на некоторое время кругом воцарилась темнота. Потух и факел на холме.

Вдруг вдали запылал новый огонь. Но он не угасал, а рос и увеличивался с каждой минутой, пока, наконец, пламя не поднялось, как высокая башня, рассеяв ночную тьму ярким светом. Это уже не был огонек, это был пожар. Горело поместье.

Прошло немного времени – ив другой стороне кроваво-красное пламя вырвалось будто из-под земли, быстро разрослось, раздуваемое ветром, и поднялось выше первого. И тотчас же в новых двух, трех, четырех точках горизонта возникли новые пожары. Казалось, раскололась грудь эстонской земли и горящая лава бьет наружу из бесчисленных расщелин. Вокруг не было больше ночной мглы, темные провалы между огнями то исчезали, то снова расширялись, колеблясь, смотря по тому, насколько высоко поднималось пламя. В бескрайней дали, где огней уже не было видно, небосклон покрылся кроваво-красным заревом.

Это не могло быть ни несчастной случайностью, ни совпадением отдельных поджогов – это было восстание и война!

Не было никакого сомнения в том, что горели все неукрепленные поместья в окрестности, и не только поместья, но и все дома, где жили датчане или немцы. Беспощадно угнетаемый и истязаемый крестьянин собрался с последними силами, и теперь грозный голос

его гремел, возвещая поработителям о пробудившейся в нем жажде свободы Отсвет пожаров, пылавших в немецких поместьях, обагрял небо, а вскоре кровь угнетателей обагрила землю. И тогда они с ужасом поняли, как опасно низводить человека до положения рабочего скота, наглядно обучать его животной жестокости. Крестьянин, с которым обращались хуже чем со скотом, теперь не знал человеческой жалости и уничтожал без разбору и немедля каждого, кто принадлежал к ненавистному ему племени. Крестьяне рубили на куски мужчин душили женщин и бросали детей в огонь. Они преследовали беглецов, как диких зверей, обыскивали все укрытия, и тех, кого находили, безжалостно убивали.

Глухой шум, звучавший страшнее, чем завывания беснующихся ночных духов, слышался со всех сторон вокруг пустынного холма Когда порывы ветра не были так сильны до слуха одинокого всадника, все еще стоявшего на прежнем месте, диким хором доносились торжествующие возгласы крестьян, стоны жертв, захлебывавшихся в своей крови, вопли матерей, чьих детей мятежники пронзали копьями, крики о помощи, проклятия и треск огня.

Всадник, сложив руки на груди, задумчиво глядел вдаль Глаза его блестели, бледное лицо покрылось легким румянцем, он шевелил губами, разговаривая с самим собой.

– Начало положено – страшное, кровавое начало! Небо пламенеет пожаром восстания. Кроваво-красным восходит солнце свободы. Помоги, милосердный дух, чтобы оно не закатилось таким же… Мечта Вахура исполнилась. Чего не сделал сын, то совершил внук; грозный клич гремит по всей стране, и клич этот пробудил я!.. Пусть он умолкнет лишь тогда, когда я буду отомщен и освобожу мой народ. О надежда, как ты сладостна!.. Я охотно спас бы тех слабых и беспомощных, что сегодня ночью умирают без всякой вины, но я не могу. Железная необходимость требует, чтобы кровь чужеземцев была пролита до последней капли, чтобы и тени их не осталось на нашей земле. Только тогда к нам вернется свобода, мир исцелит измученный народ, исчезнет страх из умиротворенных сердец и ты, о солнце просвещения, разольешь свой свет над долинами радости…

Всадник умолк. Его глаза сияли, грудь поднималась, яркое пламя на мгновение осветило его одухотворенное лицо… Взгляд его устремился вдаль, туда, где на опушке леса угадывались очертания замка Лодиярве. Там еще все было спокойно.

– Мой бедный отец! – вздохнул всадник, и голова его опустилась на грудь.

Снизу донесся приближающийся шум голосов и топот копыт. Отряд всадников собрался у подножия холма, и чей-то огрубевший голос спросил;

Ты еще здесь, Тазуя?[11]11
  Tasuja (эст) – мститель


[Закрыть]

Я здесь. Приблизьтесь! – последовал ответ.

Вскоре отряд поднялся на холм и остановился перед одиноким всадником. Это были большей частью крестьяне из Лодиярве. Оружием служили им топоры, косы, дубины, несколько старых заржавевших пик и мечей, которыми, вероятно, сражались еще их предки. На лицах всадников отражалось страстное желание как можно скорее пустить в ход это столь разнообразное оружие.

Еще молодой, быстрый в движениях человек которого звали Андресом, взмахнул мечом щелкнул пальцами и сказал:

Не пора ли начинать?

Где вы достали таких прекрасных лошадей? – спросил Тазуя.

Прежде чем прийти сюда, заглянули на конюшню в соседнее поместье, – с усмешкой ответил Андрее.

Почему же вы сразу не напали на замок?

Люди не решались начать без тебя, – объяснил Андрее, который, как видно говорил от имени остальных.

Если бы кто-нибудь в эту минуту заглянул в глаза Тазуя, он заметил бы в них что-то вроде тайной радости.

– Я же вам сказал, когда вы избирали меня главой отряда, что в этом деле я вам помочь не могу, – сказал он глухо.

Отряд молчал, но видно было, что люди не согласны со своим вожаком. Замок был лакомым куском, да и многим нужно было свести там старые счеты.

Но Тазуя пояснил:

Теперь в замке уже подняли тревогу, там уже поняли, что происходит, и приготовились отразить нападение. Нас заставят с позором отступить, и мы бесполезно прольем свою кровь.

Я ничего не боюсь, когда ты с нами, – горячо возразил Андрее. – Я прорвусь, будь против меня хоть дюжина чертей! Да и остальные от меня не отстанут.

Отряд шумно подтвердил его слова.

– Поймите, так будет лучше, – повышая голос, убеждал крестьян Тазуя. – Сейчас у нас людей мало, а времени достаточно. Когда соберем побольше войска, сможем начать осаду замка… «Может быть, за это время она проберется в Таллин», – досказал он про себя свою тайную мысль.

Среди людей поднялся ропот. Одни говорили, что им стыдно перед своими собратьями, которые дочиста выжгли поместья своих господ, а самих хозяев отправили на тот свет. Другие же прямо спрашивали, для чего же они выступали и что им теперь делать. Не смотреть же, сложа руки, как другие действуют!

Тазуя немного подумал.

– Люди! – крикнул он, и его громкий голос заставил утихнуть всякий ропот. – Я хорошо понимаю, что вы хотите настоящего дела. Но скоро у нас будет отличная работа. Как вы считаете, вы ведь не очень-то любите монахов и других черных воронов?

Возгласы, раздавшиеся в ответ, звучали жаждой крови; ответ этот неопровержимо свидетельствовал о том, какое ничтожное место завоевали в сердцах этих угнетенных полуязычников тогдашнее христианское вероучение и «благодеяния» монахов.

Я передушил бы всех этих выродков с их черными хламидами! – решительно заявил Андрее.

Вот там-то нас и ждет работа, – продолжал Тазуя. – Отсюда до монастыря в Падизе всего несколько часов езды. Монастырь этот хоть и основан недавно, но трудами наших братьев уже накопил немало богатств. Говорят, что монахи стригут своих крестьян почище, чем иной помещик. Мы могли бы без большого труда поучить святых отцов христианскому смирению, пока к ним подоспеет помощь. Вы согласны?

В толпе поднялся радостный крик:

– Пойдем, осветим попам дорогу в пекло! Они нас тащат на небо, пусть же сами черные вороны летят туда в дыму пожара. Мы им поможем!

Вскоре весь отряд промчался на юго-запад, по направлению к лесу, и исчез в темноте. Холм опустел, все стихло; только ветер шумел и завывал в ветвях одинокой сосны, точно искал убежища от тех ужасов, отзвук которых он разносил по стране.

В эту страшную Юрьеву ночь эстонец дал волю ненависти, издавна накопившейся в его душе, и несколько тысяч датчан и немцев, мужчин и женщин, стариков и детей нашли свою гибель на эстонской земле.

14

После того как в сельских местностях все чужеземцы либо были убиты, либо бежали, отряды восставших крестьян собрались под Таллином. Число осаждающих достигало десяти тысяч, и у всех было только одно желание: сражаясь за свободу, победить или умереть. Прежняя жизнь стала им настолько ненавистной, что даже смерть казалась им лучшим исходом. Они избрали из своей среды старейшин, а из их числа – четырех верховных старейшин, которых немцы в насмешку называли «королями», и отправили в Финляндию послов с просьбой о помощи. Епископ Выборгский обещал прислать восставшим корабли и людей, но за это потребовал, чтобы Таллин после падения перешел под власть шведского короля.

В городе, где число жителей сильно возросло за счет бежавших из сельских местностей, царили страх и отчаяние. Здесь опасались, что крестьяне сразу начнут штурмовать город, и тогда никому не миновать мучительной смерти. Можно было предполагать, что озлобленные крестьяне не пощадят городских жителей так же, как не щадили господ в поместьях. Тайно были посланы гонцы к магистру Ливонского ордена Бурхарду фон Дрейлебену с просьбой о помощи.

Но эстонцы не стали штурмовать город, а только осадили его. Они ждали прибытия еще одного крупного отряда, который во главе с Тазуя разгромил Падизе-ский монастырь, истребил монахов, помог окрестным крестьянам уничтожить их господ и поднял восстание среди жителей Ляэнемаа. Из Ляэнемаа пожар восстания перекинулся через проливы на Сааремаа, где воинственные крестьяне в один день перебили почти тысячу немцев, в том числе и наместника магистра ордена со всеми должностными лицами. Наконец отряд Тазуя прибыл под Таллин, в лагерь восставших крестьян, где был встречен восторженными криками. Тазуя знали почти все эстонцы, но его прошлое, так же как и его подлинное имя, было известно лишь нескольким повстанцам из его отряда, а тем он строго приказал хранить все это в тайне. Многие жалели, что Тазуя из-за его молодости нельзя избрать верховным старейшиной, хотя он, с его пламенной речью, знанием военного дела и умом, был как бы создан для этого. Все его начинания до сих пор увенчивались успехом.

Когда Тазуя проезжал через лагерь, направляясь к вместительному шатру, выстроенному для совета старейшин, радостные возгласы не утихали; все – и стар и млад – старались пожать руку доблестного мужа или хотя бы приветствовать его ласковой улыбкой. Разумеется, были здесь и насмешники, но когда же их в Эстонии не было?

Смотрите, молодежь! – говорил какой-то старик. – Вот это храбрец! Мы и подумать не осмелились бы о восстании, если бы он, переходя по ночам из деревни в деревню, не созывал людей и не пробуждал в них дух свободы. Разве не подвергал он себя сотни

раз смертельной опасности, разве не боролся, чтобы уничтожить в народе оцепенелую тупость и страх перед кнутом? Всякому это давно надоело бы, а он совершил невозможное.

Я ему не верю, – возразил кто-то вполголоса. – Выдает себя за повстанца, а сам наполовину господин.

Чем он лучше меня? – недоумевал другой.

Говорят, господа его обобрали до нитки, – заметил крестьянин помоложе.

А разве он когда-нибудь жаловался на это? – живо отозвался старик. – Разве он говорит о себе? Ни слова. Если его и спросишь, он начинает говорить о другом. Он так же мало думает о себе, как о прошлогоднем снеге. Он все делает только для других.

Ну, ну, он тоже ложку мимо рта не пронесет, – с сомнением пробормотал кто-то.

Я слыхал, – возразил новый собеседник, также считавший себя осведомленным, – будто он вовсе и не из крестьян. Говорят, он сам был вольным человеком и владельцем усадьбы, но за то, что он заступался за крестьян, немцы сожгли его усадьбу и перебили всю его семью.

Конечно, он не крестьянин, – подтвердил другой. – Он умеет читать греческие, еврейские и латинские письмена, а с барами, с которыми наши люди расправляются, он говорит на чистом немецком языке. Если он не немец, то, наверно, колдун.

Я за ним пошел бы в огонь, – прошептал какой-то юноша, и глаза его загорелись воодушевлением.

Когда Тазуя вошел в шатер, все старейшины были в сборе – здесь происходил военный совет. Годами они все были старше Тазуя, некоторые уже седовласые, но, когда он вошел, все встали и приветствовали его с особенной приветливостью, доходившей до почтительности. Затем все сели в круг. Высокий седой старик, которого все остальные почитали, как верховного старейшину, посмотрел на Тазуя и сказал:

Тазуя, сын мой, ты возвратился с тяжелой и изнурительной работы и, вероятно, изрядно устал. Скажи, сколько времени ты хочешь отдыхать?

Я готов приняться хоть сейчас за самую тяжелую работу, если это принесет пользу нашему делу, – просто ответил Тазуя.

Взгляд старика с видимым одобрением скользнул по стройному, сильному телу и серьезному, бледному лицу юноши.

– Ты – краса и гордость нашего народа, – сказал он, – в твои руки он мог бы смело вверить свою судьбу. Послушай, о чем мы здесь совещались, и дай нам совет – ты мудрее всех нас. Мы со дня на день ждем помощи из Финляндии и до этого не хотим штурмовать

город. Мы должны его плотно окружить, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти. Но для этого нам нужно укрепить свое собственное положение. В тылу у нас находится замок Лодиярве. Его охраняют толпы слуг, и там нашли себе убежище множество бежавших из окрестностей. Они могут нанести нам большой ущерб, так как в случае вылазки со стороны городских войск защитники замка нападут на нас с тыла, и мы очутимся между молотом и наковальней. Поэтому нам следует очистить свой тыл, то есть либо завладеть замком, либо стереть его с лица земли.

Старик на минуту умолк. Тазуя также не проронил ни слова; его серьезный взгляд был устремлен в землю.

Я знаю, что ты родом из здешних мест, не правда ли? – спросил верховный старейшина.

Да, – ответил Тазуя коротко.

Значит, ты лучше всех знаешь окрестные места, наверное, хорошо знаешь и замок Лодиярве.

Да, знаю.

В таком случае выход найден. Хочешь ли ты со своими людьми напасть на замок? Это, собственно говоря, только укрепленное поместье. Но как бы оно ни было укреплено, я думаю, что ты со своими орлами не испугаешься. Согласен?

Тазуя ответил не сразу. Он опять в раздумье опустил глаза. Наконец поднял голову, огляделся вокруг и спросил:

– Нет ли кого-нибудь среди вас, кто взял бы на себя эту задачу? Я охотно остался бы здесь и помог бы обучать людей военному искусству.

Все старейшины молчали. Они не понимали Тазуя. Людей достаточно, все вооружены и готовы к бою – к чему их еще учить? Когда Тазуя увидел, что никто ему не отвечает и что верховный старейшина хочет еще что-то разъяснить, он твердо заявил:

– Сегодня мои люди утомлены, но завтра еще до восхода солнца мы будем у стен замка.

С радостью одобрив это решение, старейшины встали и разошлись, каждый к своему отряду. Совещание, о важном значении которого никто не догадывался, окончилось.

Тазуя также вышел из шатра. Он глубоко вздохнул, огляделся и, встретив всюду доверчивые взгляды своих бесчисленных собратьев, смотревших на него с приветливой улыбкой, чуть слышно произнес:

– Родина – превыше всего!

Он поправил свою шляпу, украшенную перьями, и зашагал к отряду. Не успел он еще отойти далеко, как на краю лагеря поднялся шум. Большая толпа окружила человека в рваном платье и с растрепанными волосами, который, размахивая руками, рассказывал что-то, казалось, сильно встревожившее слушателей.

Идем к шатру старейшин! – закричали люди, и толпа, все увеличиваясь подобно снежному кому, стала двигаться к середине лагеря.

Что случилось? – спросил Тазуя, когда шумная толпа подошла поближе.

Рыцари идут! Правитель Ливонии идет на нас из Пайде с большим войском! – закричали ему в ответ. Толпа увлекла Тазуя за собой. На шум собрались и старейшины. Услышав тревожные вести, они вошли в шатер и позвали туда вестника.

Попытайся успокоить народ, – сказал верховный старейшина, обращаясь к Тазуя; тот встал на камень, и его могучий голос заглушил крики и шум.

Люди, успокойтесь! Рыцари еще не могут быть так близко, а пока они дойдут сюда, все еще может измениться в нашу пользу. Не мешайте старейшинам спокойно совещаться. Прошу вас!

После этого шум несколько утих, только глухой ропот, подобный морскому прибою, раздавался вокруг шатра. Тазуя соскочил с камня и вошел в шатер.

– Сам ландмейстер[12]12
  Ландмейстер – правитель земли. (Прим. перев.)


[Закрыть] с большим войском перешел границу Харьюмаа, – рассказывал вестник. Он говорил отрывисто, тяжело дыша, икая и запинаясь, как человек, который долго бежал или сильно испуган. – Я сам их видел… это было ужасно… о, как это было ужасно!..

Я и рассказать не могу. Где только находили наших людей, там и рубили их… О, язык мой костенеет, произнося это… они рубили их мечами на куски, вешали на деревьях, топили, как котят. Вся округа в страхе и отчаянии, не от кого больше ждать ни помощи, ни совета. Мы погибли… погибли… погибли…

Говоривший закрыл лицо руками и громко захныкал. Старейшины молча переглянулись. В тишине, воцарившейся в шатре, слышен был только громкий плач беглеца, звучавший как дурное предзнаменование.

– Где, по-твоему, могут быть сейчас рыцари? – спросил наконец верховный старейшина.

Беглец вытер рукой глаза, поднял голову и снова стал рассказывать:

– Я их видел… позавчера после полудня. Нас было несколько человек, мы как раз дубасили во дворе сгоревшей мызы опмана,[13]13
  Опман – управляющий имением. (Прим. перев.)


[Закрыть] которого вытащили из погреба. Вдруг из-за рощи выехало бесчисленное множество всадников, все в железных доспехах и шлемах, а копья так и сверкали на солнце. Заметив нас, всадники налетели как вихрь Я едва успел залезть в погребе под бочку. Остальных поддели на копья, точно салаку на вертел. Я дрожал как осиновый лист и долго не осмеливался высунуть голову из-под бочки. Когда, наконец, я приподнял край бочки, была уже ночь и всякий шум утих. Тогда я изо всех сил пустился бежать по направлению к Таллину. Бежал две ночи, а днем прятался в лесах и болотах. Я залез бы хоть в горящую печь, лишь бы не видеть этих страшных рыцарей, – и все же пришлось мне еще раз их увидеть, когда они жгли деревню и убивали крестьян. Я бросился бежать без оглядки, как заяц от гончих, пока, наконец, от усталости не упал носом в лужу.

Рассказ этого храбреца, возбуждавший и смех и жалость, прерываемый икотой и сопровождаемый странными телодвижениями, невольно вызвал улыбку на озабоченных лицах старейшин. Первый испуг прошел, уступив место бодрости и надежде.

Ты так и не сказал, где же, по-твоему, могут быть сейчас рыцари, – заметил верховный старейшина.

Когда я их видел в последний раз вчера, они были приблизительно на полпути от Пайде до Таллина, – ответил рассказчик. – Я думаю, намного ближе они еще не успели подойти, так как, преследуя наши небольшие отряды и разрушая деревни, они теряют

время.

– Хорошо, – сказал верховный старейшина после короткого размышления. – Выйди теперь к нашим людям и расскажи им о своем бегстве так же занимательно, как и нам. Это, наверное, возбудит у них скорее смех, чем страх. А мы, старики, посоветуемся, что

предпринять.

Вестник вышел. Старейшины начали обсуждать тяжелое положение, в котором находились их войско и народ. Мнения старейшин разошлись. Только в одном все были единодушны: либо рабство должно быть уничтожено, либо – смерть. Верховный старейшина склонялся к мнению тех, кто советовал предложить Ливонскому ордену взять Эстонию под свою защиту и платить ему ежегодную дань.

Тазуя, долго молча слушавший других, встал и попросил слова.

Верховный старейшина прав, – сказал он, – наши люди еще неопытны в ратных делах, наших сил еще недостаточно для борьбы против двух неприятелей. Я думаю, мы для видимости предложим ордену взять нас под свое управление и этим попытаемся задержать его войска, пока не обучим людей и к нам непридут на помощь финны. Тогда мы завладеем Таллином, а раз город будет в наших руках, мы сможем и с рыцарями поговорить по-другому.

Я боюсь только, – прервал его один из старейшин, – что ландмейстер не примет нашего предложения. Рыцари слишком горды, чтобы вести переговоры с восставшими крестьянами.

Тазуя, внимательно выслушав его, продолжал:

В этом старейшина, к сожалению, прав. У рыцарей есть еще и другие причины к тому, чтобы стать на сторону наших врагов. Они озлоблены событиями на Сааремаа и опасаются не без основания, что крестьяне во всех их владениях поступят так же, как мы сейчас.

И если рыцари нас победят, то возьмут у датчан все эти земли в возмещение своих потерь. Поэтому мы не можем надеяться, что они удовольствуются одним лишь верховным управлением и данью.

Тогда будем бороться! Будь что будет! – крикнул один из старейшин, ударяя кулаком по столу.

Это, пожалуй, для. нас единственная возможность, – спокойно подтвердил Тазуя. – Наши люди отважны, но руководить ими надо умело. У меня мысль такая: отправим к ландмейстеру послов; пусть они предложат ему взять нас под свое управление, как свободных, платящих дань вассалов. Может быть, он задержится еще на неделю; тем временем прибудут финны со своими кораблями, а вы пойдете на город приступом с суши. Я завтра на рассвете выступаю, как приказано, к замку Лодиярве и попытаюсь захватить его самое большее в три дня. Вы же обучайте людей, готовьте их к штурму. Нужна подготовка и подготовка, и пусть приказ одного будет законом! А если все же случится так, что ландмейстер подойдет сюда с войском и нападет на вас прежде, чем вы захватите город, то я со своими людьми ударю со стороны замка рыцарям в тыл, и мы с двух сторон зажмем их в клещи. Может быть, таким путем мы с ними справимся, если они дадут нам хоть немного времени. Несколько дней решают все. О, если бы у нас было время!

Твое предложение разумно, – сказал верховный старейшина, – только одно тут вызывает сомнение. Если ты действительно завладеешь замком – а я в этом не сомневаюсь, – то можно опасаться, что ландмейстер, прежде чем явиться сюда, со всем своим войском

обрушится на тебя. Тогда ты пропал, и мы напрасно потеряем наших лучших людей.

Но раньше мы им нанесем хороший удар у замка, – уверенно сказал Тазуя, – и выиграем время, так что вы успеете лучше подготовиться. Кроме того, замок стоит среди леса и должен остаться в стороне, если рыцари будут наступать оттуда, где их недавно виде

ли. Может быть, они нас и не заметят, пока мы сами не ударим им в тыл.

Предложение Тазуя, выраженное ясно и точно, было принято единодушно. Старейшины встали и вышли из шатра. Люди все еще слушали болтливого беглеца, без устали повторявшего свой рассказ. При появлении старейшин он замолчал. Тазуя стал на камень и объявил людям о только что принятом решении. Оно было выслушано в полном молчании.

Послами избрали четырех старейшин, и те немедленно выехали из лагеря навстречу войску ландмейсте-ра, напутствуемые горячими пожеланиями успеха.