Текст книги "Историчесие повести"

Автор книги: Эдуард Борнхёэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Я хотела узнать, не рассердился ли ты, – ответила Май, робко улыбаясь и ища, как обычно делают женщины, подлинного ответа в глазах мужчины.

Рассердился, да, – буркнул Виллу. – Я не собака, чтобы меня гнать из дому палкой.

Не сердись, Виллу, – умоляюще сказала Май. – Мать вовсе не такая злая, какой кажется. Зато когда ты в другой раз придешь, она будет тем приветливее.

Больше я не приду.

Не придешь?

Ноги моей у вас не будет.

Значит, ты действительно рассердился?

Да.

И на меня тоже?

Нет, на тебя – нет, но… не знаю, как сказать… ты мне сейчас не так мила, как обычно. Видишь ли, ты лицом настолько похожа на мать, что это вызывает у меня разные думы. Когда я сегодня увидел ее злое лицо и услышал ее недостойную брань, у меня явилась

странная мысль – будто это ты, будто ты тоже можешь сделаться такой. Бес вас, женщин, знает! Я даже испугался так, что сердце заболело. И сейчас еще болит, а голова полна грустных мыслей. Я до сих пор не делал никакой разницы между немцами и эстонцами,

а ваша мать каждый день твердит вам, что, мол, только немцы – люди, а мы просто скот; может, это в конце концов повлияет и на тебя, и на Прийду, и вы тоже начнете меня презирать.

Ты меня уже не любишь? – спросила Май голосом умирающей.

Я и сам не могу сказать, – ответил кузнец в раздумье.

Ну, тогда прощай.

Прощай.

Никто из них не хотел первым двинуться с места.

Несколько минут царила глубокая тишина. Оба стояли, словно оцепенев, и глядели куда-то в темноту леса. Тишина стала страшной, мучительной…

Спокойной ночи, Виллу!

Спокойной ночи, Май!

Снег чуть скрипнул, как будто кто-то сделал легкий шаг. Дрожь прошла по телу кузнеца. Через миг он прижал к своей груди теплое трепетное тело и мягкие руки, точно гибкая и гладкая змея, обвились вокруг его шеи…

На небе уже погас последний отблеск зари и густая тьма покрывала лес, когда кузнец Виллу и его Май, держась за руки, возвращались к усадьбе Ристи. Расстались они на опушке леса.

Чтобы ты не возненавидел меня, глядя на лицо моей матери, лучше ты к нам подольше не приходи, – сказала Май, в десятый раз прощаясь с Виллу.

А как же я с тобой буду видеться? – глухо спросил кузнец.

Придется мне приходить к тебе, – со счастливой улыбкой ответила Май.

На мгновенье они прильнули друг к другу так тесно, что в темноте их можно было принять за одного человека. Потом черный силуэт снова разделился на два; высокая темная фигура исчезла в лесу, а маленькая тень осталась на месте, прислушиваясь к звуку шагов, затихающему вдали.

4

Прийду, как обычно, бродил по лесам и деревням. Однажды он случайно оказался в большой деревне Йыэмяэ, где крестьяне как раз собрались на важную сходку.

Несчастные жители Вильяндимаа в этом году уподобились баранам, с которых хотят содрать несколько шкур сразу. Первая шкура досталась небесам, которые градом и дождем уничтожили всходы на полях; вторую шкуру забрали владельцы поместий, третью – Римская церковь, четвертую – грабители-литовцы. Под конец явился вильяндиский комтур и потребовал пятую шкуру – десятину с урожая, которую крестьяне должны были отвезти в замок к Фомину дню. Каким-то необъяснимым образом в некоторых деревнях все же нашлась пятая шкура, и ее свезли в Вильянди. Йыэмяэ принадлежала к числу тех деревень, которым везти было нечего. Может быть, у иного крестьянина и оставалась на дне закрома горсточка зерна, которой он пожертвовал бы ради сохранения своей жизни и здоровья, но тут как раз в деревню явился Прийду; он произнес перед крестьянами громовую речь и доказал им, что пять шкур не дерут даже с барана. Поэтому крестьяне ничего господам не повезли и послали ходоков к комтуру просить прощения. Прошло несколько дней, а посланцы не возвращались. Крестьяне были в большой тревоге за них, да и за самих себя, и стали совещаться, что теперь делать. Прийду все это не касалось, но он горячо обсуждал дело вместе со всеми.

Люди, – кричал Прийду во все горло. – Зайцы вы, что ли? Почему сердца ваши полны страха? Подите, призовите сюда самого комтура, пусть убедится, что вы не лгали, говоря о своей нищете. Наказать он вас не может, есть ведь еще справедливость на свете! Никто не должен терпеть над собой насилие; кто терпит насилие, тот приносит больший вред, чем совершающий насилие. Для чего бог дал человеку руки и вырастил на деревьях крепкие дубинки? Нападут на вас – отбивайтесь! У вас в одной деревне больше мужчин, чем

в Вильяндиском замке войска…

А что с нами потом будет? – перебил его какой-то старик.

Пусть будет что будет, но вы все же докажете, что вы настоящие мужчины. Чужеземцы должны понять, что они с нашим народом в нашей собственной стране не смеют поступать как им вздумается.

Прийду произнес еще несколько речей примерно такого же содержания, и видно было, что его слова оказали свое действие на молодежь. Юноши замахали кулаками и подняли страшный шум.

– Пороть себя мы не позволим! – гремело всюду. Старики попытались успокоить молодых, но это лишь ухудшило дело. Шум настолько усилился, что никто уже не мог разобрать, что говорит другой.

Вдруг среди бушующей толпы появился какой-то высокий монах, приближения которого никто не заметил, и произнес громким, густым голосом на чистом эстонском языке:

– Мир вам!

С испугом и изумлением смотрели люди на рослого монаха; пришельца никто не знал, но его мужественный вид и гордое, строгое лицо внушали всем невольное уважение. Многие почувствовали страх и тайком перекрестились. Прийду, которому робость и страх были неведомы, подошел к монаху и начал оглядывать его с головы до ног, как какую-нибудь диковинную заморскую птицу.

Возлюбленные братья, берегитесь беды! – заговорил монах, когда все замолкли в ожидании. – Подумайте, что вы собираетесь делать! Вы хотите одни восстать против всего Немецкого ордена. Этим вы, правда, показываете, что вы мужественные люди, но безрассуд

ная храбрость не может принести ничего, кроме вреда. Вы не осилите вооруженных воинов голыми руками, и ваша безумная попытка кончится тем, что всех вас изрубят на куски. Правда, мужчина не должен бояться смерти, но подумайте, что будет с вашими несчастны

ми женами и детьми?

Что знает монах о женах и детях? – насмешливо вставил Прийду.

Монах беззлобно посмотрел на него и сказал, понизив голос:

– Верно, иной мальчуган умеет о них сказать и побольше, но одними его речами бедняги еще не будут сыты и одеты… Не думайте, люди, что я призываю вас к трусливому смирению перед лицом насилия. Совсем нет. Я лишь напоминаю вам, что вы причините вред не только себе и своим семьям, но и всему народу; если будете попусту раздражать рыцарей. Ваша жизнь сейчас действительно тяжела, но чужеземцы используют малейшее проявление непокорности с вашей стороны для того, чтобы сделать иго еще более тяжким и окончательно подавить силы народного сопротивления. Будет лучше, если силы эти спокойно созреют и потом весь народ разом поднимется на борьбу. Вот тогда и настанет время показать свою отвагу, тогда стоит поставить на карту свою жизнь и имущество ради свободы и счастья; тогда будет и надежда, что борьба принесет победу, какой добился недавно маленький народ германского племени, живущий высоко в горах.[18]18
  Монах говорит тут о швейцарском народе, который за тридцать лет до описываемых нами событий сбросил тяжкое иго 1 абсбургов и мощной рукой защищал свою свободу. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Глаза монаха странно блестели, когда он произносил эти слова. Люди с изумлением глядели на монаха, не понимая – призывает он их к спокойствию или к борьбе. Никто не ответил ни слова. И вдруг в тишине, царившей вокруг, послышался приближающийся конский топот. Вскоре из-за леса показался большой отряд всадников. Впереди ехали орденские рыцари в белых одеяниях с черными крестами на груди; за рыцарями следовали воины в железных доспехах и слуги; пики и обнаженные мечи ярко сверкали на солнце.

Крестьяне, побледнев, переглянулись. По лицу монаха скользнула тень. Никто не осмеливался вымолвить слово, но многие поглядывали в сторону спасительной лесной чащи – они, казалось, охотно в ней укрылись бы. Но так как никто не решался бежать перзым, то все остались на месте и сгрудились тесной толпой. Всадники на полном скаку приблизились к крестьянам и окружили их со всех сторон.

Вильяндиский комтур, седобородый, почтенного вида старик, произнес грозно, на ломаном эстонском языке:

– Вы, собаки, осмеливаетесь противиться моим приказам и законам ордена? Уж я вам покажу! Десятину не хотите платить? Погодите, я вас проучу! Кто вас подстрекал к неповиновению? Кто ваши вожаки? Выдайте их сейчас же!

Крестьяне стояли молча, понурив головы. Убедившись, что ответа не последует, комтур приказал вытащить из толпы какого-то перепуганного старика и пытать его, пока он не назовет зачинщиков. Но едва старик успел закричать от боли, как перед комтуром предстал Прийду и воскликнул смело:

– Я один виноват!

Комтур не знал Прийду в лицо, но красивый, стройный юноша, как видно, ему понравился.

Так молод и уже так строптив? – сказал комтур почти ласково. – Известно ли тебе, что ты, как подстрекатель народа, должен будешь умереть?

Если на то пошло, могу и умереть, – ответил Прийду со своей обычной небрежностью. – Но от моей смерти вам толку будет мало. Все равно останется жив другой, куда более злостный подстрекатель, которому ваши суровые законы нипочем. Вот если б вы

его уничтожили – тогда наступил бы мир и для господ, и для рабов.

Кто этот подстрекатель? – спросил комтур.

Насилие и нужда, – ответил Прийду.

А, ты, оказывается, большой шутник, – улыбнулся комтур. – Будем надеяться, что в подземелье замка ты перед смертью нас еще немало позабавишь. Вяжите его!

Слуги набросились на Прийду.

– Неужели вы позволите меня связать и так ни слова и не скажете, и пальцем не шевельнете? – с упреком обратился Прийду к крестьянам. Те глядели на него горестно, но молчали.

Затем комтур приказал нескольким крестьянам, казавшимся наиболее сильными и смелыми, выступить вперед и снять верхнюю одежду. Пока они стояли, обнаженные до пояса, стуча зубами и дрожа на морозе, комтур обратился к ним с несколькими назидательными и укоризненными словами и под конец велел запомнить, что всех, кто не будет покорно терпеть положенное число ударов, привяжут к дереву, прибьют им уши гвоздями к стволу, как беглым рабам, и затем будут продолжать порку. Женщины и дети, сбежавшиеся на шум и окружившие мужчин, услыхав слова комту-ра, начали ломать руки и громко рыдать. Но их загнали в дома и пригрозили, если они осмелятся выйти, тоже больно высечь розгами.

Избиение должно было вот-вот начаться. Тут высокий монах – его, по-видимому, никто из немцев не знал и на присутствие его никто не обратил внимания – предстал перед комтуром и сказал по-немецки:

Вы причините вред ордену и всем чужеземцам, если будете раздражать крестьян незаслуженными наказаниями. Крестьяне ничем не провинились, и никто их не подстрекал; только тяжкая нужда заставила их на этот раз задержать доставку обоза.

Их наказывают за строптивость и для устрашения остальных, – сердито сказал комтур. – Нужды у них никакой нет, это все ложь, а вы, монахи, учите крестьян лгать.

Мы учим их истинной вере и праведной жизни, вы же делаете для них христианскую веру ненавистной и учите их языческой дикости, – воскликнул монах, сверкая глазами. – Вы хотите превратить их в послушный рабочий скот, а сами обращаетесь с ними как с дикими зверями. Вы их, беззащитных, ни от кого не защищаете, но сами грабите несчастных догола, да еще караете тех, у кого уже нечего взять.

Для пояснения здесь следует заметить, что между орденскими рыцарями и епископами, которым были подвластны и монастыри, постоянно царила скрытая вражда, часто переходившая в открытые столкновения. Одни завидовали могуществу других, захватывали друг у друга земли, подавали папе и императору жалобы, возводя друг на друга тяжкие обвинения, от которых им потом удавалось отделаться лишь при помощи лжи и крупных денежных пожертвований. Одной из причин вражды было то, что священнослужители и монахи пытались хоть немного просвещать и обучать народ, в то время как орденские рыцари и их вассалы изо всех сил препятствовали просвещению народа. Насилие, как с одной, так и с другой стороны, было обыденным явлением; особенно рыцари, как более сильные, всегда были готовы напасть на монахов и подданных епископов. Поэтому следует удивляться мужеству неизвестного монаха, осмелившегося выступить в одиночку против могущественного комтура. Можно было предвидеть, что это добром не кончится.

– Дерзкий монах! – гневно воскликнул комтур. – Уж я тебе покажу, как оскорблять орден и рыцарей! Свяжите его!

Монах побледнел; он, видно, понял, что зашел слишком далеко. Одним движением руки он оттолкнул трех слуг, напавших на него, и воскликнул угрожающе:

Комтур! Комтур! Не навлекайте беду на себя и весь орден! За мной стоят архиепископ рижский и сам святейший отец.

И прежде всего – твоя собственная спина, которая и должна поплатиться за твои дерзкие слова, – насмешливо ответил комтур. – Слуги, живо!

Монах, сохраняя внешнее спокойствие, позволил себя связать. Два человека были поставлены сторожить его и Прийду, остальные принялись за работу…

Выбранных наугад обвиняемых избивали долго, очень долго. Страшная угроза удерживала несчастных от бегства; они отчаянно кричали, подскакивали, прыгали с ноги на ногу, падали навзничь в снег, снова вставали, а тяжелые удары все обрушивались на их спины, рождая кровавый дождь.

По нашим понятиям, такое наказание ужасно и отвратительно, но мы не должны требовать от людей средневековья чувств, схожих с нашими. Наказания в давние времена были крайне жестокими, но люди так с ними свыклись, что никто не роптал. Поэтому и мы не должны думать, что комтур и его спутники были особенно черствыми и кровожадными людьми и без всякой жалости мучили других людей. По понятиям того времени, они были справедливыми и даже великодушными судьями, если не лишали виновного жизни и не причиняли ему увечий. Не должны мы также обвинять и тех крестьян, которым удалось избежать наказания и которые сейчас хотя и с грустными лицами, но не без тайной радости смотрели, как страдают другие.

Все, что здесь происходило, потрясло Прийду, видевшего подобное зрелище впервые. Его лицо стало белым как снег и судорожно исказилось. Глаза, полные ужаса, широко раскрылись. Время от времени он пытался разорвать свои узы и так сильно напрягал мышцы, что кровь бросалась ему в голову. Монах был тоже бледен, но внешне спокоен. Он потихоньку придвигался все ближе и ближе к Прийду, пока их связанные за спиной руки не соприкоснулись. Слуги этого не заметили, так как их внимание было поглощено происходящим наказанием.

Наконец, когда избиваемые совсем ослабели, ком-тур приказал прекратить порку. Он еще раз предупредил крестьян, чтобы они не слушались подстрекателей и сегодня же исполнили свой долг, ибо в случае неповиновения их ждет «суровое наказание».

Но не успел комтур окончить свою речь, как у него за спиной поднялся сильный глум: Прийду каким-то образом высвободил свои руки, с быстротой молнии вскочил на стоявшего рядом коня и поскакал к лесу.

– Ловите его! – закричал комтур на своих слуг.

Три-четыре человека вскочили на лошадей и погнались за Прийду. С остальными комтур направился в соседнюю деревню, над жителями которой должен был совершиться такой же суд. Монаха привязали веревкой к седлу самого сильного воина й увезли с собой.

А наказанные обитатели Йыэмяэ тихо разбрелись по своим хижинам, и долго еще доносились оттуда жалобные стенания женщин и бессильные проклятия мужчин.

5

Виллу с тремя подмастерьями усердно трудился в своей кузнице, как вдруг мимо них во весь опор промчался всадник.

– Хорош у меня конь? – крикнул Прийду (ибо это был он) и, не останавливаясь, пролетел мимо. – Не говорите, что видели меня! Рыцари…

Больше из его слов ничего не удалось расслышать. Кузнец покачал головой и пробормотал что-то о «сумасшедшем мальчишке» и «нелепых выходках». Немного погодя к кузнице подъехали слуги комтура, посланные в погоню за Прийду, и спросили, не проскакал ли здесь всадник. В пояснение они прибавили, что это, мол, подстрекатель и конокрад и что они в лесу гнались за ним по его следам, но потом, на дороге, следы исчезли.

Кузнец догадался, что тут дело неладно, и постарался как можно дольше задержать слуг. Он стал подробно расспрашивать, чем провинился беглец, какое у него лицо, есть ли борода и какого цвета, во что он был одет, какая у него лошадь, сколько ему лет. Когда он решил, что Прийду, наверное, успел уже отъехать достаточно далеко, и когда слуги стали проявлять нетерпение, Виллу не спеша заявил, что, как ему кажется, такой человек за несколько минут до прибытия слуг проехал мимо кузницы и свернул на окольную дорогу, ведущую к мызе Пуйду. К стыду нашего героя, мы должны признаться, что кузнец самым бессовестным образом соврал и указал слугам дорогу, далеко уводившую от той, по которой проскакал Прийду.

Чего ж ты, бес, сразу не сказал? – сердито пробурчал один из слуг.

Я не сторож всяким бродягам, – невозмутимо ответил кузнец. – Я занят своей работой. Если вам велено ловить конокрадов, то сами и смотрите в оба и немешкайте.

Обманутые слуги с ругательствами двинулись дальше – по указанной им дороге.

– Ну что за мальчишка! – озабоченно бормотал кузнец. – Он, сорванец, крадет лошадей и подстрекает крестьян к мятежу. Вот непоседа! Поди знай, какая скверная история из этого еще может получиться. Жаль, что я сам не могу пойти в Ристи и все разузнать.

Вскоре к кузнице подъехал комтур со своим отрядом. Деревня, в которую они направлялись чинить суд, находилась на расстоянии полумили, возле этой же дороги.

Комтур и кузнец были, как мы знаем, добрыми друзьями; но когда Виллу спросили, не видал ли он беглеца, то дружба эта не помешала нашему недостойному герою так же наврать комтуру с три короба, как и его слугам.

Комтур доверил кузнецу своего пленника – неизвестного монаха, который для отряда, готовившегося к новым действиям, являлся только обузой. Руки и ноги узника связали заново, на этот раз очень крепко, и, чтобы монах никому не мешал, бросили его в темный чулан рядом с кузницей.

После отъезда комтура и его спутников кузнец и подмастерья снова принялись за работу так усердно, что совсем забыли о пленнике, не напоминавшем о себе ни единым звуком. Потом они отправились обедать в жилой дом кузнеца. Дом этот находился в нескольких десятках шагов от кузницы и снаружи представлял собой обычную крестьянскую избу, срубленную из необтесанных бревен. Зато внутри дома имелось немало драгоценных и редких вещей, привезенных кузнецом из чужих стран. Там было всевозможное оружие и охотничьи принадлежности, украшенные искусной резьбой кувшины и кубки, ящики и коробки. На столе дымилось свиное жаркое, приготовленное иноземным поваром по всем правилам кулинарного искусства; стояли здесь и кружки, наполненные пивом и вином. По всему было видно, что кузнец любил хорошо поесть и попить и что он усвоил обычаи чужеземных богатых горожан.

За обедом кузнец вспомнил о пленном монахе. Он сейчас же взял со стола такое количество еды и напитков, что его свободно хватило бы на троих, и пошел навестить пленника. Но, войдя в дверь кузницы, он в испуге отшатнулся и уронил миску и кружку, которые при этом разбились вдребезги.

Высокая фигура монаха маячила посреди кузницы; крепкие путы на его руках и ногах словно растаяли. Оправившись от испуга, кузнец прежде всего схватил монаха за руку, чтобы тот не мог убежать.

– Каким образом ты развязал себе руки и ноги? – воскликнул кузнец.

Монах посмотрел ему с насмешливой улыбкой прямо в глаза и тихо сказал:

Не мешай мне бежать!

Кто же позволит преступнику бежать?

Я не преступник.

Может быть, у тебя лишь случайное сходство с каким-нибудь преступником и ты попал в ловушку вместо него, бедный ягненочек? – насмешливо спросил кузнец, он, как и большинство честных людей, считал оковы неоспоримым доказательством вины. – Подобных ягнят я и раньше видывал. Сейчас же покажи, куда ты забросил веревки; мои узлы ты так скоро не распутаешь.

Кузнец, сжимая руки монаха своими железными пальцами, стал подталкивать его обратно к чулану. Однако, к своему несказанному изумлению, он не только не смог ни на шаг сдвинуть монаха с места, но, кроме того, тут произошло нечто такое, что кузнец вообще считал невозможным. Монах вдруг обхватил обеими руками мощное тело кузнеца и так крепко сжал его в своих объятиях, что у Виллу захрустели кости и захватило дух. Спина кузнеца, которую до сих пор ни единому смертному не удавалось согнуть, выгнулась дугой, он ослабел, почувствовал, что у него подкашиваются ноги, и только тогда смог перевести дух и прийти в себя, когда оказался на полу; лежа на спине у ног монаха, он услышал, как тот произнес глухим и печальным голосом:

Вот так и всегда лучшие силы эстонского народа вступали между собой в распри и, раздробленные, да вали чужеземцам сломить себя.

Разве ты эстонец? – спросил кузнец, глубоко переводя дыхание.

Да, – ответил монах.

Почему ж ты раньше не сказал?

Мы уже настолько испорчены чужеземцами, что один эстонец не доверяет другому.

Мне всякий может доверять, – гордо заявил кузнец. – Но монахи мастера лгать. Как ты можешь быть эстонцем, если ты монах?

Я не монах.

Кто же ты такой?

Я – Тазуя!

Если бы огромные кузнечные мехи вдруг запели, а тысячефунтовая наковальня пустилась в пляс, кузнец, вероятно, удивился бы этому меньше, чем тому, что сейчас услышал. Он широко раскрыл глаза и приподнялся. Монах уже не держал его, а стоял перед ним выпрямившись.

Ты… – пролепетал кузнец.

Тот человек, чье единственное стремление – покарать чужеземцев за их злодеяния и освободить свой народ, – ответил монах. – Почему ты не выслушал моих посланцев?

Виллу вскочил и протянул монаху руку.

Не сердись, дорогой, – сказал он смущенно. – Если бы ты сам тогда был здесь, кто знает, может быть, я и разговаривал бы по-другому. Твоих посланцев я счел бродягами и болтунами, которые пустым под стрекательством только вредят народу.

Мои посланцы были люди верные, – сказал монах, горько усмехнувшись, – но я думаю, что, живя привольной жизнью и дружа с господами, ты стал глух к некоторым вещам. Ты один из тех немногих эстонцев, которые могут быть довольны своей рабской жизнью; кто знает, может быть, тебя и не трогает то, что для других эта участь – сущий ад?

Кузнец опустил глаза.

Я не видел от немцев ничего, кроме добра, – ответил он запинаясь. – Почему я должен их ненавидеть?

Ты и не должен их ненавидеть, но ты должен настолько любить свой народ, чтобы помочь освободить его от произвола чужеземцев. Немцы могут быть лучше, чем мы, но они не имеют права унижать нас, превращать в свой рабочий скот, обирать нас до нитки и попирать все лучшее, что есть в наших душах… Кузнец Виллу, я много хорошего слышал о тебе и надеялся, что ты мне крепко поможешь. Земля Сакала полна твоих друзей, они охотно тебя послушались бы. Жаль, что ты – кажется, потомок древнего Лембиту, – не унаследовал его духа! Если бы это было так, мы могли бы надеяться, что дух древних сакаласцев пробудится снова и поможет сломить власть чужеземцев. Кузнец недоверчиво покачал головой.

Как можем мы сейчас надеяться на победу? Ведь мощь орденских рыцарей и датчан намного возросла с того времени, когда наш народ был покорен. Нам одним никогда не выстоять, против двух больших государств.

Мы не будем одни, если сохраним единодушие! – воскликнул монах, сверкнув глазами. – На нашей стороне право, общие стремления, силы единства. Кроме того, шведы, русские и литовцы готовы прийти к нам на помощь. И если ты думаешь, что враги сейчас

сильнее, чем раньше, то ты заблуждаешься. В Германии давно уже угас былой дух рыцарства и крестовых походов. Император и папа – заклятые враги; их вражда, междоусобные войны и чума настолько ослабили государство, что орденские рыцари на его помощь надеяться не могут. В Ливонии идет постоянная война между орденом и епископами, русские и литовцы стоят наготове на рубежах, сами рыцари и их вассалы – моты и хвастуны, они держатся только благодаря награбленному богатству и наемному войску. Если мы все вместе и разом нападем на них и прежде всего отнимем у них богатства, они будут слабее детей. У датского короля в нашей земле нет ни власти, ни войска; каждый владелец мызы сам себе король, между ними нет единства, да нет у них и военной силы. С другой стороны, люди земель Виру и Харью, Ляэнемаа и Сааремаа готовы взяться за оружие; если бы с крестьянами Ливонии дело обстояло так же, нам нечего было бы опасаться.

Пока монах говорил, кузнец не мог оторвать от него глаз. Мужественная красота этого лица, огонь, горевший в его больших, глубоких очах, звук громкого и вместе с тем мягкого голоса и поток вдохновенных слов туманили трезвый разум кузнеца. Он теперь понимал, как этот человек, подлинного имени и прежней жизни которого никто не знал, но чье нынешнее имя – Тазуя – давно было знакомо каждому эстонцу; человек, которого считали то колдуном, то воскресшим Калевипоэгом, то святым Юрием, оборотнем, языческим богом Уку и чье имя суеверный народ вспоминал во время бедствий, взывая о помощи, – как этот человек в какие-нибудь два-три года смог повести за собой целый народ, поднять его на кровавое восстание и при этом никто из людей, его знавших, не стал предателем.

Удивительный ты человек, – тяжело дыша, сказал кузнец, когда монах умолк. – Я не суеверен, но ты мог бы заставить меня поверить, что ты не простой смертный. До сих пор я не знал человека сильнее себя, а ты мог бы задушить меня, как котенка. До сих пор я не очень-то печалился ни о своих, ни о чужих, а жил день за днем беспечно и мирно; но ты легко мог бы за ставить меня пренебречь покоем и вовлечь меня в самый безумный мятеж;. Ты – точно катящаяся скала, которая увлекает за собой, либо разбивает вдребезги все слабое и непрочное, пока сама не исчезнет на дне пропасти… Я не верю, чтобы твое начинание увенчалось успехом, но я не в силах препятствовать ему. Будь что будет! Я созову крестьян и передам им твои слова. Я им не желаю зла и не стану подстрекать их к мятежу; пусть сами делают что сочтут лучшим.

Где ты намерен провести сходку? – спросил монах.

Кузнец подумал немного, потом сказал:

На расстоянии получаса ходьбы отсюда, прямо к северу, среди векового леса, есть поляна с развалина ми крепости древних эстонцев. Там и сейчас еще сохранились подземелья и закоулки, где никакой доносчик нас не услышит. Послезавтра к вечеру я созову туда старейшин окрестных деревень и спрошу, хотят ли они принять твой совет.

Я сам приду туда, – коротко сказал монах.

Лучше бы тебе сейчас бежать, – озабоченно сказал кузнец. – Я знаю вильяндиского комтура. Тебя будут усердно искать, а по лицу и росту найти тебя не трудно.

Выйди на минутку во двор! – приказал монах, насмешливо улыбаясь.

Кузнец повиновался, и когда он потом опять заглянул в кузницу, перед ним стоял сгорбленный седобородый старец в лохмотьях, с посохом в руке и мешком за плечами. Кузнец, отпрянув назад, воскликнул:

Эй, старичок, откуда ты взялся?

Пожалейте, крещеные, бедного человека, – произнес нищий жалобным, глухим голосом.

Куда девался монах?

Я, убогий, никого не видал, – прохрипел старец и начал вдруг так сильно кашлять и задыхаться, что жалко было смотреть.

Я здесь! – раздался голос монаха из темного чу лана.

Кузнец поспешил туда; но хотя дверь стояла открытой настежь, в чулане не было видно ни души.

Монах, монах, где ты?

Тут! – ответил голос монаха под самым носом у кузнеца.

Где?

Под землей! – загудел голос под ногами у кузнеца.

Виллу схватился обеими руками за голову и выбежал из чулана на свет. Старика-нищего и след простыл. Из глубины земли, словно издалека, опять донесся голос:

Ты все еще думаешь, что меня так легко поймать?

Не думаю, – ответил кузнец; у него зуб на зуб непопадал.

Тогда прощай – до послезавтра!

Кузнец, покачивая головой, вернулся в дом, но аппетит у него пропал. Он был так серьезен и молчалив, что его подмастерья совсем оробели.

Под вечер комтур со своим отрядом снова подъехал к кузнице. Комтур был сильно раздосадован: крестьяне, которых он хотел наказать, каким-то образом проведали о грозящей им опасности и бежали. Хотя судьи за это и разграбили начисто все дома, настроение у комтура было испорчено.

– Выведи монаха! – заорал он на кузнеца.

Кузнец, не привыкший к такому обращению, нахмурился, но все же, не говоря ни слова, вошел в темный чулан и вскоре вернулся с вестью, что монах исчез. Лицо у комтура так побагровело, что, казалось, вот-вот вспыхнет огнем. Он мигом соскочил с коня и бросился вместе со слугами в чулан. Там они обшарили все углы, перевернули все вверх дном, готовы были опрокинуть и самую кузницу, но монаха не нашли.

Куда ты девал монаха? – набросился комтур на кузнеца, сжав кулаки.

Не в моей воле его куда-то девать, – мрачно от ветил кузнец. – Ваши собственные слуги бросили его в этот чулан, пусть они теперь его и находят.

А ты куда смотрел? Почему так плохо сторожил его? – кричал комтур.

Я не сторож вашим пленникам, – проворчал кузнец.

И тут с Виллу произошло событие – второе за сегодняшний день, – какого он раньше и во сне не видал. Кулак комтура мелькнул в воздухе, и тяжелый удар обрушился на румяную щеку кузнеца. Более слабого человека такой удар, наверное, свалил бы с ног, но кузнец Виллу даже не пошатнулся. В лице его не осталось ни кровинки, и взгляд, устремленный в горящие злобой глаза противника, был так страшен, что комтур невольно отступил на шаг и схватился за меч. Не могло быть никакого сомнения в том, что кузнец способен свалить его одним ударом. Но, к счастью для комтура, Виллу был эстонец, по натуре медлительный. Не успел он и рукой шевельнуть, как несколько человек бросились между ним и комтуром и вокруг засверкали обнаженные мечи.

– Комтур! – произнес кузнец глухим басом. – Вы первый дали мне отведать, какова пощечина на вкус; не взыщите, если я в свое время заплачу вам за науку.

Дав Виллу пощечину, комтур сразу остыл, и ему, по правде говоря, даже стало немного жаль, что он так грубо оскорбил человека, спасшего ему жизнь, своего приятеля. Но, как истый господин, он счел неуместным выказать это сожаление перед своим подданным; поэтому он принял свирепый вид и закричал громче прежнего:

– Ты, собака, смеешь еще угрожать мне? Ты забыл, кто ты такой? Вот что значит избаловать раба! Я отберу все твое добро и велю запороть тебя до смерти… если захочу. Впредь остерегайся подобной наглости и благодари создателя, что на сей раз отделался таким легким наказанием.

Сказав это, комтур поспешно вышел из кузницы, возможно, с тем намерением, чтобы Виллу каким-нибудь неосторожным словом не повредил себе еще больше. Отдав слугам строгий приказ разыскать беглецов и пообещав за поимку их щедрое вознаграждение, комтур вместе с рыцарями и воинами поехал обратно в замок.