Текст книги "В паутине дней"
Автор книги: Эдна Ли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Глава XX
В следующий же четверг мы с Сент-Клером отправились в Саванну к Стивену Перселлу, и соглашение было заключено. Сент-Клер подписал документы, и Стивен Перселл вручил ему чек на пять тысяч долларов, который мой муж принял с таким презрительным высокомерием, что со стороны могло показаться, что он оказал великую милость, а мы со Стивеном Перселлом были жалкими просителями. Я снова удивлялась, как ничто – даже явная неприязнь в глазах Стивена Перселла – не могло поколебать уверенность этого человека в своем превосходстве.
В молчании мы ехали назад в гостиницу по жарким улицам Саванны, и мне казалось, что жара растопила уже всю мою энергию и одежда, мокрая насквозь, прилипает к телу. Сент-Клер не произнес ни слова, пока мы не доехали до Пуласки-хауз. Тогда он нехотя проговорил:
– Я оставлю вас в гостинице и поеду в этом экипаже дальше, если не возражаете. Мне надо уладить одно дело.
Я подумала, не связано ли его "дело" с мистером Хиббардом – не бушует ли под ледяной внешностью горячий приступ облегчения от того, что теперь он может вернуть долг и вынуть голову из-под крошечной ножки, которая, несмотря на свои изящные пируэты, безжалостно попирала ее. Конечно, по его поведению ни о чем нельзя было догадаться. Он откинулся на кожаных подушках, его белая рука поигрывала тяжелой цепочкой от часов, и выглядел он просто как джентльмен на прогулке.
Мы остановились перед гостиницей. Без малейшего намека на помощь с его стороны я сошла на мостовую и направилась было ко входу, как вдруг его голос остановил меня:
– Вы собираетесь переночевать в Саванне? – протянул он.
Я обернулась, удивленная:
– Ночевать? О нет. Мне необходимо вернуться. Я отправляюсь вечерним пароходом.
Он неприятно улыбнулся:
– Еще бы, теперь вы будете работать как заводная.
Я резко ответила:
– Я всегда так работала, – и, круто повернувшись, пошла в гостиницу.
Однако, поднимаясь по лестнице в свой номер, я понимала, что он был прав. Теперь в банке осталась лишь небольшая сумма, которой хватит, чтобы только протянуть до конца года. От урожая зависело сейчас все будущее Семи Очагов. И рассказы Стивена Перселла о морских приливах и штормах все еще грозно звучали у меня в ушах. Я была похожа на игрока, который, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, рискует потерять все за один миг. И я не нуждалась в напоминании Сент-Клера о том, как уязвимо было мое положение.
Вернувшись на следующее утро в Семь Очагов, я едва дождалась, когда переоденусь, чтобы бежать на поня, со страхом думая, не случилось ли за мое отсутствие что-то, что свело на нет все мои труды и планы. Но страх мой был напрасен. Негры усердно трудились между хлопковыми рядами, и ритмичный стук мотыг звучал для меня как музыка. А когда я дошла до рисового поля, похожего на шахматную доску, где зеленая поросль очерчена была квадратами каналов, то воодушевилась еще сильнее. Я снова подумала, как мне повезло с таким помощником, как Шем.
Когда весна, оставив позади апрель, приступила к маю, началась такая жара, что почти иссушила нас всех, и солнце стало таким огромным и горячим, что мне казалось, если поднять руку, можно дотронуться до раскаленного медного диска. Вместе с жарой появились москиты и оводы; мельчайшие насекомые, которые роились тучами, жалили все, что попадалось и проникали даже через сетки, которые Марго натянула над кроватями. На садовых дорожках, прельстившись солнечным светом, появились змеи, и при приближении к ним, уползали прочь. Однажды я наступила на огромную гремучую змею, что лежала у меня на дороге, и когда увидела раздавленную голову твари и как она корчится в муках, – то прислонилась к ближайшему дереву в сильнейшем приступе тошноты.
Но какие бы неудобства ни приходилось терпеть и днем, и ночью (душные ночи под москитной сеткой приносили мало облегчения), я молилась на погоду, которая творила чудеса с моим урожаем. Когда мои овощные поля начали приносить плоды и жемчужная кукуруза, розовые томаты, хрустящие сладкие овощи разноцветным потоком полились в большие сборные корзины, я забыла и о жаре. Даже после того, как все негры получили свою долю из этого урожая, овощные грядки щедро засыпали нас своими дарами, так что я засадила Марго и Маум Люси за соленье и маринование, и в доме целыми днями стоял аромат пряных пикулей и кетчупа. На следующий год, решила я, буду выращивать овощи для продажи на Север, ведь я не забыла слова Шема о том, что "овощ – как раз то, что нам нужно".
Но долгие жаркие дни не принесли мне облегчения, на которое я надеялась по мере того, как зрел урожай. Это были тревожные дни – такие опасные, сменяющие надежду страхом, что я вспомнила себя маленькой девочкой, когда меня посылали за хворостом в лес, что был рядом с нашим сиротским приютом, где надо было переходить бурный ручей по шаткому бревну. Теперь мне казалось, что я так же балансирую на грани крушения всех надежд. Мой рис и мой хлопок, от которых зависел успех или провал, оказалось, требуют такой отчаянной борьбы, какой я и в самых кошмарных снах представить не могла. Неумолимыми врагами хлопка были бесконечные сорняки и полчища насекомых, с которыми надо было безостановочно сражаться, чтобы сорняки не перекинулись на овощные посадки, а полчища гусениц не опустошили бы поле за одну ночь. Даже долгая жара, что стояла весь май и продолжалась в июне, была сомнительной благодатью; она благотворно влияла на созревание хлопка, но могла стать причиной шторма, который был постоянной угрозой моему рисовому полю. И внезапный шквал ветра, что обрушился в первую же неделю июня, показал мне, на каком волоске висит мой рисовый урожай. Порывистый ветер выплеснул речные воды через дамбы, за какой-то час затопил поля и в пяти местах разрушил укрепленные нами берега. Только когда ветер стих и Шем смог восстановить разрушенное, я снова с облегчением вздохнула; и после этого каждый удар грома или внезапный порыв ветра ввергали меня в состояние тревоги на грани с паникой.
Жара продолжалась, дни шли за днями, а жизнь, моя по крайней мере, стала более спокойной. Урожай созревал; оставалось только следить за сорняками на хлопковом поле да за уровнем воды на рисовых затонах. С этим Шем справлялся и без моей помощи. Поэтому на полях я стала бывать не так часто – и, честно говоря, я уже не так охотно таскалась по округе под палящим солнцем, как прежде. Это было естественно: ведь я уже ощущала внутри себя движение, которое означало, что в ребенке бьется жизнь. Я ограничилась ежедневным объездом полей на дрожках и беседой с Шемом после ужина. И кроме того, чтобы следить за порядком в доме, насколько это позволяла жара, я больше ничем не была занята.
Часами сидела я, охваченная какой-то бесконечной вялостью, без дела в своей затененной комнате, куда Тиб приносила мне еду, и хотя мне становилось невтерпеж при мысли о том, что надо проверить бельевой шкаф – просмотреть одежду Руперта, я продолжала сидеть, с трудом заставляя свое тело выполнять приказания воли. Иногда я смотрела на свои руки, и даже просто поднять их было выше моих сил.
Сидя так, я размышляла то об одном, то о другом – о целесообразности посадки риса на следующий год; о возможностях, которые принесет выращивание овощей, – но всегда мои мысли были заняты работой и никогда – личными делами. Даже мысли о ребенке я старалась не подпускать к себе, и только изредка я осознавала, глядя на свое полнеющее тело и изможденное лицо, что это вызвано тем существом, что свернулось комочком внутри меня. Даже приступ тошноты, который начинался, как только я вспоминала, что ребенок этот – Сент-Клера, тут же начинал отступать; словно природа, оберегая ребенка, создавала умственный вакуум, не допуская вредные мысли в мою память. Даже воспоминания о Руа стали какими-то смутными и расплывчатыми, как я ни старалась их оживить.
Но именно в эти дни, когда я сидела, совершенно подавленная инерцией, я стала замечать значительные перемены в Руперте.
Он вырос, с удивлением обнаружила я, пристально изучая его впервые за много недель, и выражение детской беззаботности покинуло его лицо навсегда. Тело его вытянулось и похудело, лицо его утратило детские очертания, и с испугом я вспомнила, что он уже не подбегает ко мне поболтать о своих играх, да и сами игры давно оставил. Теперь он ходил по дому так же неторопливо, как его отец, и я с изумлением заметила, что мальчишеская прыть сменилась степенностью и совершенно взрослым поведением. Когда же я поняла, что изменилось и его поведение со мной, что он резко отвечает, когда я заговариваю с ним, и встречает каждый мой вопрос пожатием плеч, я понимающе улыбалась. У Руперта, говорила я себе, переходный возраст; это естественно, что он избегает женского надзора.
Но не успела я прийти к такому выводу, как пришлось от него отказаться. Я обнаружила, что Руперт не все время пребывал в таком натянутом и чопорном настроении. Неожиданно заходя в гостиную, я заставала его забравшимся в кресло, уставившимся в пространство и понимала, что его что-то терзает внутри. Часто, сидя после ужина в гостиной, я, оторвавшись от рукоделия, ловила на себе его взгляд, почти неприязненный. Несмотря на то, что я улыбалась ему, в ответ он не улыбался, как обычно, а только смотрел откровенно враждебными глазами.
Склонившись над своим шитьем или вышиванием, я старалась найти этому объяснение. Может быть, он узнал о ребенке? И ревнует? Или негритянские сплетни отравляли сознание мальчика? Ну, что бы это ни было, я должна все выяснить. Слишком больших трудов стоило мне завоевать его дружбу, чтобы теперь спокойно смотреть, как она ускользает от меня. Я решила поговорить с Рупертом.
Но, прежде чем такая возможность представилась, я заметила еще кое-что, что до сих пор, занятая делами плантации, упускала из виду. Это перемена в поведении Сент-Клера по отношению к сыну. Я видела, что прежде он игнорировал мальчика, обращаясь к нему лишь для того, чтобы упрекнуть за что-нибудь, теперь же он делал все, чтобы постепенно завоевать его расположение. Я заставала их вместе в гостиной после ужина, где Руперт стоял подле отца, который мастерил ему бумажные лодочки и рогатки и томным голосом рассказывал о своих детских забавах. А из очередной поездки в Саванну вернулся с целым ворохом подарков для Руперта. Новая куртка и панталоны, кнут для верховой езды с витой серебряной ручкой и главный подарок – небольшое ружье; и я видела, как Руперт отзывается на заботливое отношение отца, как маленькое деревце, увядшее без воды, постепенно расправляет листья при первых каплях дождя.
И вот, хотя по-прежнему стояла жара, погода начинала меняться. Солнце было скрыто свинцовым небом, и унылая серая гладь отражалась в водах пролива. Все – небо, и земля, и вода, казалось, укрыто душным одеялом. Ни морщинки не было на воде, ни единый лист не шевелился на деревьях, застывших в неподвижности. Тяжелая серая мгла и жара проникли даже в дом, забрались в шкафы и покрывали отвратительной серой плесенью одежду и обувь, а тучи москитов только усугубляли этот кошмар; Маум Люси, еле двигаясь по своей кухне, бормотала, что это "миазма, от которой приключаются болезни и смерть".
Если я могла с легкостью отмахнуться от этих ее страшных предсказаний, то сообщение Шема о том, что двое негров слегли с малярией, меня встревожило.
– Засуха, – показал он головой, – 'сегда, если видно дно ручья, значит, быть болезни. Что хуже 'сего – похоже, она станет 'ще сильней.
В ужасе представив себе, как слягут все негры и их придется лечить, я послала Вина в Дэриен запастись хинином и порошком Довера, а Шему поручила снять Большую Лу с работ в поле и посадить ухаживать за больными.
– Прежде всего, Шем, держитесь подальше от тех, кто находится в изоляторе, – предупредила я.
Он с сомнением посмотрел на меня:
– Но малярия не заразная, мэм, – по крайней мере я никогда об этом не слыхал.
Я не сказала ему, что поговаривают о желтой лихорадке, что власти, согласно саваннской газете "Морнинг ньюз", которую время от времени привозил Сент-Клер, а я внимательно прочитывала, предупредила, что в городе зафиксированы случаи заболевания чумой. Хотя малярия и не чума, я понимала, что мне дорого обойдется, если я ее допущу.
Ко всем неприятностям в тот вечер меня ожидала еще одна за ужином. Дело в том, что Руперт объявил, что после ужина пойдет стрелять птиц на рисовом поле со своим новым ружьем, на что я решительно ответила, что ему этого делать не следует.
– Если ты хочешь потренироваться в стрельбе, – закончила я, – повесь мишень в саду. Это будет удобно и безопасно.
Его глаза, когда он взглянул на меня через стол, враждебно заблестели.
– Но я все равно пойду, Эстер. Папа сказал, что мне можно пойти туда. – Он повернулся к Сент-Клеру. – Правда, папа?
Сент-Клер скользнул глазами в мою сторону, хотя ответ предназначался Руперту.
– Не вижу причины, почему бы тебе не пойти, – протянул он.
– Нет причины? – воскликнула я. – Причина есть. В изоляторе находятся уже двое заболевших малярией – и оба они работали на рисовых топях.
Он сухо перебил:
– У них же не болотная лихорадка. Теперь я перебила его:
– Так мне сказала… – саркастически усмехнулась я, – так мне сказала ваша мать. Как бы там ни было, они больны если не болотной лихорадкой, то какой-нибудь другой болезнью, заработанной на болотах.
Словно раздраженный настолько, что не мог даже есть, он оттолкнул тарелку и через стол уставился на меня:
– Нельзя же всю жизнь продержать мальчика у своей юбки.
Я повернулась к Старой Мадам, которая настолько увлеклась этой сценой, что даже прекратила жевать.
– Но ведь это вы, мадам, – настойчиво проговорила я, – вы сказали мне, как опасны болота в это время года и что белому человеку и близко подходить туда нельзя в жаркую погоду.
Она посмотрела на меня с притворным благодушием, как часто смотрела на Лорели.
– Вы напрасно разволновались, мадемуазель, – утешительно пролепетала она. – Руперту ничто не угрожает. И это неразумно так волноваться в вашем положении.
Я заставила себя уступить и сдержала все недовольные слова, что готовы были вырваться у меня, потому что, даже когда она говорила, я заметила быстрый взгляд, брошенный ею на Сент-Клера, на который он ответил взглядом, таким же быстрым, как движение змеиного жала; это напомнило мне о том, что здесь эти двое действовали и говорили в таком абсолютном согласии, против которого третьему не устоять. Так что, когда после ужина Руперт, нарядившись в высокие сапоги (еще один подарок отца), отправился с Вином на рисовые затоны с ружьем под мышкой, я, даже не оглянувшись на Старую Мадам и Сент-Клера, покинула гостиную и поднялась к себе.
После долгих часов беспокойного ожидания Руперта я поднялась, заслышав его голос в зале, и быстро спустилась вниз, охваченная теплой волной облегчения. Он развалился в кресле, пока Вин, стоя на коленях, стягивал с него сапоги, и рассказывал отцу, сколько куропаток он застрелил.
– Тридцать восемь, – хвастал он, затем впервые обратил на меня внимание. – Теперь я буду снабжать дом куропатками, Эстер, – покровительственно добавил он.
– Отлично, – сказала я скептическим тоном. – Не знала, что ты так хорошо стреляешь. Но уже поздно, пойдем – я уложу тебя спать.
Сапоги были наконец сняты, и он встал, расправив плечи и небрежно засунув руки в карманы.
– Я больше не хочу, чтобы ты укладывала меня, Эстер, – сказал он надменно.
– Но я все равно уложу тебя спать, – ответила я.
– И перестань кривляться.
Он неторопливо обернулся к отцу, который расположился у камина, наблюдая за нами с насмешливым интересом:
– Я уже большой, чтобы меня укладывали спать, правда, папа? Могу я обойтись без помощи Эстер?
– Почему бы и нет? – пожал плечами Сент-Клер.
– Тебе уже пора самому за собой следить.
Понимая, что и на этот раз потерпела поражение, я не стала спорить. Но когда Руперт через секунду уходил из комнаты, он держался так высокомерно, что не мог удержаться даже от злорадства; и хотя он сказал мне "Спокойной ночи, Эстер" как можно вежливей, нарочно состроил гримасу и, проходя мимо меня, высунул язык.
Жара продолжалась. Я, занимаясь делами по дому, никак не могла избавиться от чувства подавленности, что навалилось на меня. Даже свежий воздух не помогал. Хотя я часто выходила в сад, надеясь, что солнечный свет освободит меня от тяжелого ощущения, но вместо этого оно с новой силой окутывало меня до тех пор, пока мне не начинало казаться, что оно преследует меня как тень.
Я настойчиво убеждала себя, что случай с Рупертом – ерунда. Руперт всего лишь мальчик, и я-то отлично знала, какой у него неустойчивый и впечатлительный характер. Конечно, при первой возможности я все выясню с ним, и нет причины так расстраиваться. Однако, уговаривая себя, я бродила из комнаты в комнату, не в силах избавиться от этого тяжелого настроения и даже не в силах выразить словами то, что я чувствовала, от чего именно хотела убежать.
Но неделю спустя все это застыло во мне – неделю, как Руперт стал по вечерам ходить на болота и возвращаться таким окрыленным своими охотничьими успехами, и с каждым днем он становился все более дерзким. В течение той недели я не раз пыталась выяснить с ним, что между нами происходит. Он же игнорировал мои дружеские жесты и под любым предлогом старался уйти из комнаты; я только поражалась, с какой ловкостью он ускользал от меня. Но в четверг произошел инцидент, который прояснил мне ситуацию.
В то утро я была на кухне, отбирая из запасов Маум Люси продукты на день, когда он вошел и встал возле стола, за которым мы работали.
– Эстер, – сказал он.
– Да?
– Мне нужны рисовые зерна.
– Зачем?
Он нетерпеливо объяснил. Рис под водой, и количество птиц уменьшилось – с каждым вечером ему все больше не везет. Негры сказали, что, если рассыпать рис вокруг, стаи вернутся.
Мне не хотелось тратить на это драгоценный, смолотый вручную, добытый с таким трудом рис; я приберегла его для июльского сева. С другой стороны, мне не хотелось разочаровывать Руперта; я и протянула ему ключ от кладовки.
– Можешь взять горсть, – сказала я ему.
Он уже потянулся за ключом, но тут отдернул руку.
– Горсть? – повторил он. – Мне надо гораздо больше, чем горсть, – мне нужно очень много риса.
– Но это все, что мы можем позволить себе, Руперт.
Он стоял с прищуренными от злости глазами – в какой-то момент мне показалось, что он готов ударить меня. Но он не ударил. Он смотрел на меня глазами, полными ненависти. Затем выпалил:
– Это не твой рис, а мой, и ты мне его дашь.
– Нет.
Его тело напряглось от гнева и обиды, и он неподвижно стоял, глядя на меня презрительными детскими глазками. Потом он вдруг повернулся и пошел к выходу – я с облегчением вздохнула. Я решила, что сцена окончена, но ошиблась. У двери он повернулся и вперил в меня сверкающие от злости глаза:
– Папа прав, Эстер, ты нечестная, жадная женщина, – ты хочешь отнять все, что есть у папы и у меня. Ненавижу тебя.
Когда он ушел, я упала головой на стол, потрясенная и ослабевшая. Так вот оно что. Я думала, что это негры отравляют мальчику воображение, даже думала, что он ревнует к моему будущему ребенку. Теперь я поняла, что не это вызвало такие перемены в Руперте. Его мозг отравляли – да. Но это Сент-Клер медленно, но верно вливал в него ненависть и отвращал его от меня; и пока я сидела, что-то похожее на страх шевельнулось и замерло в моем мозгу – как зверь в лесу замирает и прислушивается при звуке опасности.
Я устало отодвинула прядь прилипших ко лбу волос. "Что, – спрашивала я себя, – замышляет Сент-Клер теперь?"
Глава XXI
С того дня меня ни на минуту не отпускала маленькая клешня страха, что засела внутри. И теперь, глядя на Руперта и его отца, я мучительно разрывалась между неумолимой очевидностью того, что вызывало этот страх, и невозможностью предотвратить вред, который наносится ребенку, – вред, от которого я должна его оградить. Похоже, меня обрекали на то, чтобы я наблюдала за превращением Руперта из любящего мальчика, которого я знала до сих пор, в дерзкого и неприятного мальчишку; но при попытках противостоять этому каждый раз натыкалась на стену, разделявшую нас теперь, и глаза Руперта смотрели на меня холодно и с ненавистью, и, прежде чем я успевала понять, что произошло, он уже ускользал от меня.
Я твердила себе, что не случилось ничего, что подтверждало бы мои дурные предчувствия. Ведь тот факт, что равнодушный отец вдруг стал внимательным – начал засыпать сына подарками, – не заключает в себе ничего необычного или подозрительного. Я напоминала себе, что отцы часто бывают поначалу равнодушны к сыновьям, пока не заметят, как их собственная мужественность отражается в их ребенке. Но, несмотря на все разумные доводы, которые приводила я, чтобы заглушить сидевший во мне страх, он не исчезал, с каждым днем увеличивая мою уверенность в том, что за действиями Сент-Клера стоит какой-то тайный план; каждое утро серый рассвет, заглядывая в мои окна, объявлял о том, что эта уверенность жива во мне. И, пока я вставала, одевалась и отправлялась по делам, она преследовала меня неотступно.
Четвертого июля – в день большого праздника – Семь Очагов почти опустели. Все работники, даже Марго и Маум Люси, соблазнились грандиозным пикником, устроенным для свободных негров хитрыми политиканами Севера, в лесу за Дэриеном, и мне пришлось заниматься хозяйством вдвоем с Тиб. Но я была не против. Сент-Клер уехал в Саванну, а при виде Руперта, с довольным видом чистящего ружье, у меня тоже поднялось настроение.
На закате с пролива подул легкий ветер, расшевеливший неподвижную изматывающую жару. После раннего ужина я оставила Тиб мыть посуду, а сама вышла подышать. Солнце умирало за серыми облаками, окрашивая пейзаж зловещим зеленоватым золотом – золотом, быстро таявшим в тумане, который нависал, как клубы дыма, над болотами, чтобы позже пробраться в глубь Семи Очагов и затянуть всю округу.
Но все-таки здесь было приятнее, чем в доме, и, радуясь, что сегодня избавлена от пустой болтовни Старой Мадам, я побрела по дорожке, ведущей к маленькой бухточке. Но не успела я далеко уйти, как вдруг остановилась, и страх пробежал по жилам, как холодная жидкость вместо крови. Из зарослей выполз человек, и я узнала в нем Джона Итона – того самого, которого выгнала отсюда. Он приник к кустарнику как подстреленная дичь, но, когда я разглядела его, мой страх прошел. Это был не негр, превращенный в дьявола, которого я вначале испугалась, а человек, отчаянно больной. Тело под грязными лохмотьями было истощено до предела и бешено тряслось в ознобе, а глаза были совершенно больные и невидящим взором смотрели в пустоту с изможденного лица. Я быстро подошла к нему.
– Джон Итон – ты болен?
Он обратил ко мне свой стеклянный взор, но не узнал меня.
– Воды, – пробормотал он, – ради Бога – воды…
Минуту я стояла, решая, что же делать. Он явно был настолько болен, что не дошел бы до хижин и лазарета. Однако не могла же я оставить его одного ночью пропадать в лесу. Даже сейчас он припал к земле и лежал с закрытыми глазами, не сознавая, где он и что вокруг.
В конце концов я убедила его пойти за мной во флигель, который пустовал много лет. Теперь он уже почти разваливался, но когда-то в нем держали жеребят, и я помнила, что там на грязном полу еще лежала солома. Войдя туда раньше Джона Итона, который плелся за мной как пьяный, я быстро собрала солому в подобие матраса. Затем я велела ему войти и лечь на нее. Дрожа всем телом, бормоча что-то в бреду, он послушно, с призрачной прежней насмешливой улыбкой на лице свалился в солому и свернулся на ней; лежа так, он был похож на мертвеца.
С поспешностью, на которую еще было способно мое неуклюжее, тяжелое тело, я направилась к дому и велела Тиб принести одеяла из кладовки, а сама захватила с кухни кувшин воды. Затем вместе с Тиб вернулась во флигель.
Но когда я снова вошла туда, то поняла, что Джону Итону уже не нужны ни теплое одеяло, ни освежающая вода. Он лежал так же, как я оставила его, свернувшись, как худая кошка, стеклянные глаза, казалось, по-прежнему насмешливо смотрят из-под полуопущенных век, похоже было, что он даже не успел шевельнуться на этой соломенной подстилке.
Но, оказывается, он все же успел шевельнуться. Тиб, стоя в дверях с одеялом в руках, прошептала – и в ее шепоте был слышен первобытный страх: "Миз Эстер! Смотрите!" Я увидела, что она смотрит на пол возле соломы и в глазах ее горит этот страх. Я посмотрела туда, куда она показывала костлявым пальчиком, и ужас, такой же безумный, как у нее, охватил и меня. Тогда я и поняла, что Джон Итон успел шевельнуться, что, пока меня не было, его рвало, и рвало черной кровью.
Я повернулась на непослушных от страха ногах и бросилась к двери, я вытолкала также и Тиб, да так быстро, что она чуть не упала. Нас в мгновение ока вынесло наружу, словно какой-то гигантской волной. Я увидела Семь Очагов покинутыми и опустошенными – негров, бегущих в ужасе с криками: "Желтая лихорадка"; я видела свой урожай погибшим, плантации разоренными, ввергнутыми во мрак ужасным призраком чумы.
"Но нет, – сказала я себе, – главное – не допустить паники". Стоя там, я закрыла ладонями глаза, чтобы больше не видеть этих зловещих картин, чтобы не слышать перепуганного воя, что уже стоял у меня в ушах. Затем я вдруг вспомнила о Тиб и, открыв глаза, увидела, как она съежилась от страха. Я схватила ее дрожащую ручку, не замечая, что она морщится от боли.
– Тиб.
– Да, мэм.
– Ты не должна никому ничего говорить. Слышишь меня?
Она скорбно смотрела на меня:
– Я заражус' этим, миз Эстер?
– Нет, нет. – Я поспешила ей солгать. – Вот если бы ты коснулась его.
– Я его не трог'ла, – прошептала она.
– Но ни одной живой душе не говори об этом. Поняла?
– Да, мэм – я не раз'кажу. Что вы сделаете, миз Эстер?
Но я не собиралась говорить ей об этом, хотя уже знала, что мне надо делать. Ей я велела вернуться в дом и вымыться в воде со щелоком. Я смотрела, как она повернулась, как послушный ребенок (наверное, прикажи я ей сейчас сунуть руку в огонь, она бы покорно сделала и это), и тяжело побрела к дому со своей ношей из одеял. Потом я осторожно закрыла дверь хижины и, отыскав палку, вставила ее в сломанный замок. Пока я это делала, ужас подступил опять – мне показалось, что какие-то смертоносные нечистоты, поднимаясь от мертвого тела, проползают как туман через щели хибарки и заражают самый воздух Семи Очагов.
Даже когда я сидела в своей комнате в ожидании, когда весь дом уснет, кваканье лягушек напоминало о том, через какой кошмар еще мне предстоит пройти. Этот ужас поднимался из ночного воздуха, заглядывал в окна, заползал в темные углы моей комнаты; и его присутствие переворачивало весь мир в моих глазах, будто он уже падал в бесконечную пропасть, потому что разум перестал верить в жизнь, свободную от чумы и смерти.
И в то же время я обдумывала то, что собиралась сделать, с отстраненным любопытством. Мой ум проверял варианты – предлагая одно, отвергая другое, – и был холоден, бесстрастен, осторожен. И словно что-то вынуло из моих мыслей ужас, потому что я уже не была напутана – я была словно женщина, которая смотрится в зеркало и видит незнакомое и уродливое лицо, и знает, что оно ее собственное отражение, но ее не пугает, не удивляет это безобразное видение.
Было уже десять часов, когда я решила, что мне пора выполнить мою ужасную миссию. Как только я уже думала, что Старая Мадам наконец уснула, звуки из ее комнаты – хриплый кашель, звон стакана – останавливали меня. И лишь когда, стоя на верхней ступеньке, услышала ее приглушенный храп, я поняла, что пора. Затем, накинув темную длинную вуаль и укутавшись в большую черную шаль, я украдкой пробралась на кухню, где нашла банку угольного масла, которым Маум Люси пользовалась при отсыревших дровах. Взяв ее, я вышла через заднее крыльцо и пошла по тропинке, что вела к заброшенной лачуге.
В эту ночь стояло странное тяжелое тепло, безветрие и – слава Богу – густой туман, который укрывал и землю, и воду, превращая знакомые предметы в непонятных существ. Когда извилистая тропинка приближалась к воде, то шлепанье шагов в мокрой траве и плеск под ногами звучали пульсом тишины. Когда я дошла до хибарки, страх пришел за мной следом – страх, который укутал меня и пронзил насквозь, который был со мной и когда я вытаскивала палку из сломанного замка двери. Но он не смог заставить меня отказаться от задуманного. Я опустила на лицо вуаль, чтобы отгородиться от чумного духа, и толкнула дверь, а когда она медленно отворилась, я вошла.
Слабое зловоние донеслось до меня от трупа – крови и кислых выделений, а еще сильнее – запах разложения и заразы. Я почувствовала, как тошнота подступает к горлу, и подавила первый же порыв повернуться и бежать. Я знала, что бежать было нельзя. Только оставшись и покончив с угрозой, могла я освободиться сама и освободить Семь Очагов от заразы. Осторожно вынула я пробку из банки с маслом и подняла ее.
Оказавшись опять снаружи, я свернула вуаль и шаль в узел и бросила назад в лачугу, где огонь уже начинал лизать крошечными язычками солому. На мгновение я увидела Джона Итона, свернувшегося кошкой посреди прожорливых огненных языков…
Отойдя подальше, я наблюдала, как пламя поднимается ввысь и окрашивает туман, повисший клубами над лесом, в малиновый цвет, и я прижала к носу рукав, чтобы заглушить сладковатый запах горящей плоти. Я говорила себе, что сейчас все закончится: что старые бревна хижины горят как бумага – и не останется ничего, кроме кучки пепла.
И, словно огонь обладал силой возвращать время, я внезапно увидела себя ребенком – ребенком, стоящим возле другого огня в другом лесу – в лесу, который примыкал к нашему приюту. Были сумерки, нас было трое детей, но считалось, что мы уже достаточно большие для тяжелой работы. В тот серый вечер мы собирали хворост для растопки огромных плит и теперь собрались вокруг костра, чтобы согреть посиневшие ручки. Снег, пушистый и мягкий, тихо падал… тонкие сосульки свисали с голых веток. Небольшой костер, который мы заботливо поддерживали, горел и горел, а мы, не двигаясь, стояли вокруг – Дженни, худенькая и задумчивая, Альберта, с личиком мудрой обезьянки, и я, самая младшая, с огромными на худом личике глазами, – стояли, словно завороженные теплом; и, как будто пламя растопило лед в моей детской груди, будущая жизнь показалась мне теплой и светлой. О, в тот день я знала, что в жизни меня ждут только радости. Теперь же, стоя около горящей лачуги, я разразилась горькими слезами, и мне казалось, что я не перестану плакать никогда.
