Текст книги "Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Я кончил читать и снова посмотрел на самодовольные желтые полуботинки. Нет, их не волновала учебная тревога в Нью-Йорке. Они беспечно ерзали под стулом, блаженствовали, словно слепые животные, греющиеся на солнце.

– Что, страшно? – с победоносным видом спросил Иродион. – Теперь ответьте мне, какое преступление может идти в сравнение с этим? – Он постучал пальцем по газете и уточнил: – В сравнение с войной?

Я не выдержал:

– Но война только кончилась, когда вы махинировали с песком на дигомской стройке. Чем же это объяснить?

Менабде вскочил, словно ужаленный. Загремел отброшенный стул.

– Вы… вы… ответите за это! Вы ставите мне в вину то, в чем я сам добровольно признался и за что понес наказание. По нашим законам за прошлое всю жизнь ответственности не несут. Что вам от меня в конце концов нужно? Что такого наговорила эта шлюха? Ну, поколачивал я парня, бранил, но в тот вечер пальцем его не трогал, еще и подарок принес, – шмыгая носом, он продолжал плаксиво: – Можно подумать, что вас отец не выдрал ни разу. – Он вдруг снова разъярился. – А впрочем, оно и видно, что мало тебя, молокососа, били! – При этом он так резко откинул назад голову, словно опасался пощечины. – Вы… вы даже в студенты не годитесь! Пора бы сообразить, что у меня есть алиби: я пришел пьяный и повалился спать. Все случилось, когда я спал. Я ничего не видел и ничего не знаю!

Он кричал, а я с удивлением следил, как распухает его квадратное лицо, и думал:

«Если я и знаю что-нибудь, так только одно: передо мной подлинный Иродион Менабде».

– Напрасно вы прячетесь за свое алиби, оно только подтверждает вашу виновность.

– Вы, наверное, шутите, молодой человек!

– Какие тут могут быть шутки! Я говорю о том, что в отношении Пааты у вас было постоянное алиби. Когда ему было трудно, вас никогда не было рядом, как надлежит отцу. Он всегда был для вас не сыном, а пасынком. Вы никогда не пытались заглянуть ему в душу, разделить с ним его радости и горести. Впрочем, вы ко всем относились так же безразлично. Занимала вас только собственная персона, заботила одна мысль: найти местечко потеплее. А у вас алиби на все случаи жизни. Мимо вас, не коснувшись, не задев, прошла война. Люди голодали, страдали, гибли, совершали подвиги, а у вас было алиби. – Я ругал себя за несдержанность, но остановиться уже не мог. Я должен был высказаться до конца. – Хотите, я скажу, почему вы так боитесь войны? Да всего только потому, что она может лишить вас привычного комфорта. А надо бы только таких, как вы, отправлять на бойню, пусть бы, как тарантулы, трусы и приспособленцы пожирали друг друга. Это была бы последняя война в истории человечества!..

Иродион Менабде распухал у меня на глазах, но не сдавался.

– Вы сводите со мной личные счеты. Сначала я думал, что вы меня не помните, но теперь я вижу, что ошибся. Все вы помните и хотите мне отомстить. Но я буду жаловаться!..

Я недоуменно пожимал плечами, не понимая, о чем он говорил.

– Что вы бормочете, Менабде? Роль какую-нибудь играете?

– Играете как раз вы, но бездарно! Не притворяйтесь, будто не узнаете меня. Года не прошло после нашего знакомства. Правда, напился ты тогда, братец, здорово. Нализался и оскорбил порядочных людей. Я и мои друзья вытолкали тебя из-за стола взашей, как и следовало. Вспомнил теперь?.. Прекрасно! Но я не позволю, чтобы вы, злоупотребляя своим служебным положением, мне мстили. Причем так низко, по-бабьи, исподтишка, когда у человека горе… Не-ет, я этого так не оставлю. Пойду по инстанциям!

Желтые полуботинки гневно оскалились и вздернули свои тупые носы, нетерпеливо топчась на месте, – ближе подойти они не решились.

– Не к лицу советскому юристу в служебное время сводить личные счеты. Вы за это поплатитесь, вас совсем разжалуют, с работы снимут, – каждую фразу Менабде сопровождал энергичным взмахом поднятого указательного пальца, словно стрелял из пистолета. Но вот палец остановился, как будто истощив запас пуль. Нет, осталась одна, последняя: – Я сейчас же пойду и напишу на вас жалобу, куда следует.

С этими словами он вышел из кабинета.

Самое удивительное, что Иродион Менабде говорил правду. Год назад мы с ним действительно встретились. И вот при каких обстоятельствах. В прошлом году Грузию посетила группа деятелей итальянской прессы. Мой друг Шио – автор двух романов и нескольких сборников – пригласил итальянцев на обед (один из рассказов Шио совсем недавно появился в каком-то итальянском журнале). Мы с Тазо присоединились к Шио и повезли гостей обедать за город.

Итальянцев сопровождала переводчица-москвичка, тоненькая живая блондинка, Галина.

Расторопный Шио успел предупредить директора ресторана, что с нами иностранцы. Тот засуетился, велел накрыть для нас стол в саду (дело было в июне). Сначала мы с Тазо смущенно отмалчивались, но после двух выпитых бокалов языки наши развязались, и Тазо принялся доказывать итальянцам, что никому пока еще не удалось создать совершенную музыку, которая не меняла бы характера от перемены темпа исполнения. Для наглядности Тазо пропел популярную арию из оперы Верди со скоростью плясовой. Узнать знакомую музыку было трудно, и Галина, переводя гостям парадоксальную мысль Тазо, вполголоса пропела арию в нормальном темпе. Гости смеялись, расценивая выступление Тазо, как остроумную шутку. Плохо же они его знали!

Смеялись в тот вечер много. Подшучивали над Шио, который боялся собак. По саду бродил огромный пес, но безобидный и добродушный. Как только он появлялся возле нашего столика, Шио пересаживался со своим стулом. А пес, как назло, приставал именно к Шио, терся о его колени в ожидании подачки. За соседним столом я заметил маленькую девчушку, которая прижимала к груди резиновую надувную собачку. Я, будучи уже не очень трезвым, попросил у девочки игрушку. Вопросительно поглядев на мать, она протянула мне собачку. Я подкрался к Шио и, к всеобщему удовольствию, напугал его. Вряд ли кого-нибудь могла испугать лупоглазая и лопоухая игрушечная собачонка, но Шио хотелось рассмешить гостей, и он превосходно разыграл испуг.

Галина все чаще поглядывала на часы, боялась опоздать в театр, и Шио встал, чтобы произнести последний тост.

– Я не был в Италии, – сказал он, – но видел полотна гениальных итальянских мастеров. И я думаю, если их собрать воедино, они займут солидную часть итальянской земли. Так вот эту часть Италии я видел и могу сказать, что был там. Поэтому сегодня я хочу выпить за вашу прекрасную родину и за ту божественную ее часть, которую мне довелось посетить.

Гости были растроганы, а одна дама даже попросила разрешения записать столь поэтический тост, чтобы потом прочесть его соотечественникам.

– Счастливчик! – шепнул Тазо смущенному, но довольному Шио, – мало твоих рассказов печатают, а теперь еще тосты публиковать начнут.

Когда мы шли к выходу по густой зеленой аллее, кто-то окликнул Тазо, и ему пришлось оставить нас и присоединиться к компании немолодых, подвыпивших мужчин. Они сначала заставили его выпить, потом сами стали пить за его здоровье. Мы задерживали гостей, поэтому Шио предложил нам остаться, а сам увез итальянцев в город.

– До дна, до дна, Иродион! – слышалось из-за деревьев. – А то премиальных в этом месяце не получишь!

То ли пирующие меня заметили, то ли Тазо меня выдал, но вскоре и я оказался за сдвинутыми столами.

Я, признаться, сердился на Тазо: какая необходимость была присоединяться в этим малознакомым и малоприятным людям? Только на том основании, что один из присутствующих знал его дядюшку? Но Тазо уже успел опрокинуть три внушительных стакана и, видимо, был расположен продолжать в том же духе. После долгих уговоров мне тоже пришлось последовать примеру друга, и я понял, что отделаться от наших новых друзей будет не так-то легко. Тогда я начал поглядывать на часы и громко напоминать Тазо, что нас ждут иностранцы. Услышав, что уже девять часов, один толстяк вскочил из-за стола и завопил, что должен бежать на вокзал, встречать жену. Но не тут-то было! Тамада усадил его на место и предложил всем перевести на часах стрелки, чтобы никто не следил за временем и не знал, который час.

Тамада, как выяснилось, верховодил не только за столом, он был руководителем того учреждения, где служили эти почтенные мужи. Поэтому все подчинились его нелепому распоряжению: одни со смехом, другие неохотно стали переводить стрелки своих часов. Колышущийся от хохота сосед поднес к моим глазам часы, которые показывали половину первого, другой совал мне под нос циферблат с растопыренными стрелками – шесть часов! У третьего часы показывали пять минут четвертого, у пятого – без четверти десять… У меня закружилась голова, и я закрыл лицо руками… В глазах рябило от пузатых шестерок, тощих единиц, головастых девяток, безмозглых четверок… А стрелки? Потерявшие смысл, бездушные, то насупленные, то глупо ощеренные, торчащие, как нафабренные усы, или раскинувшие руки, словно распятые…

Я затряс головой, пытаясь сбросить пьяную одурь.

– Ах ты, хитрец! – набросился тамада на толстяка, который спешил на вокзал. – Провести меня хочешь! Не выйдет! Дай сюда руку! – с этими словами он снял с бедняги часы и забросил их в кусты.

– Убьет! Убьет меня жена, если я ее не встречу, – захныкал толстяк.

Под одобрительный гул тамада выбросил и свои часы. И тут началось! Словно все только и ждали знака, чтобы предаться пьяному безумству. Каждый поднимался со стула, снимал часы, забрасывал их как можно дальше и, удовлетворенный, плюхался на место.

– А ты что же, Иродион? Часиками дорожишь или выделиться из коллектива хочешь? – ядовито спросил тамада.

– Часы-то у меня золотые.

– Мне плевать на твое золото! Снимай!

– А что же гостя не заставляешь?

Я понял, что говорят обо мне.

– Ему простим. Молод еще, зелен.

У меня голова раскалывалась – от пьяного шума, нелепости происходящего, от выпитого вина.

Стараясь остаться незамеченным, Иродион Менабде встал из-за стола и нырнул в кусты. Он вернулся очень быстро, бросил на стол три или четыре пары часов, и, надевая свои, заискивающе улыбнулся тамаде.

– Э-э, так дело не пойдет, – нахмурился тот. – Дай-ка сюда!

Он бросил злосчастные часы на землю и раздавил их каблуком.

И все опять последовали его примеру: один пытался бутылкой размозжить свои плоские круглые часы, другой метил часами в дерево, третий примостил часы на край стола и колотил по ним камнем. Мне казалось, что они издеваются над живыми, разумными существами, сами безмозглые и бездушные.

Я выскочил из-за стола, потому что меня нещадно мутило. Мне казалось, что я умираю, небо обрушивалось на мою голову, в глазах было темно, и я проваливался в бездонную, бескрайнюю пропасть. Землю затопили бесчисленные минуты. Достигнув незримой черты, они разбивались, распадались на секунды, мгновенья, на самые мельчайшие доли секунды – тысячные и миллионные. Вспугнутой стаей вдруг взмывали они в воздух, где в беспорядочной пляске соединялись с веками; безжизненными, безликими тысячелетьями и снова рассеивались и неуловимым пеплом оседали на земную кору. Время, рассеченное, искромсанное, потеряло четкость и определенность, и я тщетно искал свое время, напрасно пытался обрести пусть самый безрадостный день, но мой собственный. Все распадалось, никто и ничто не желало объединения с себе подобными. И только пепел осыпался на землю.

Шевелящиеся черные секунды назойливой мошкарой облепляли меня, и голова моя гудела, как колокол в бурю…

Когда я вернулся к столу, меня встретили недружными воплями.

– Внимание! – неожиданно для самого себя закричал я. – Минутку тишины! Я хочу что-то сказать.

Я вцепился обеими руками в край стола, чтобы не упасть, поочередно оглядел всех присутствующих и, когда дошел до тамады, решительно произнес:

– Вы – просто варвары!

Наступила мертвая тишина, и я мог теперь продолжать не повышая голоса.

– Настоящие дикари, мне стыдно за вас!

Все возмущенно повскакивали с мест, а тамада схватился за карман, и его стали рьяно удерживать, словно он собирался достать револьвер.

– Я тебя проучу, сопляк! – ревел он.

– Не беспокойтесь, я сам с ним расправлюсь, – подскочил ко мне Иродион Менабде и, набрав в легкие побольше воздуха, нечеловеческим голосом заорал:

– Убирайся отсюда, ублюдок! – при этом он поглядывал на тамаду: ценит ли тот его усердие.

– Дикари! – повторил я.

– Убирайся! – он толкнул меня, но не очень сильно.

– Дикари!

– Убирайся! – он яростно вращал глазами и для вида отталкивал удерживающих его дружков.

Тазо я увидел только на следующий день. Сцены с часами он, оказывается, не видел, так как заснул за столом, и, как очутился дома, не помнил. Зато я помнил все слишком хорошо.

В конце дня меня снова вызвал к себе прокурор. Он иронически улыбнулся.

– Пока ты искал виновного, тебя самого обвинили. Читай! – он протянул мне исписанный лист бумаги.

– О чем он пишет в конце?

– Ты так спрашиваешь о конце, как будто начало тебе известно.

– Догадываюсь, что там может быть.

– Ты проговорился, как настоящий обвиняемый! – посерьезнел прокурор. – Раз ты догадываешься, значит, ты знал об этом раньше. Зачем же…

– Он сам сказал, что будет жаловаться.

– Это не так просто, как тебе кажется. Дело в том, что Менабде тебе дает отвод на том основании, что ты сводишь с ним личные счеты и будто бы мстишь ему.

– Разве он имеет право требовать отвода? Ведь он еще не участник процесса.

– К сожалению, уже участник.

– Как же так?

– Ты уже допросил его.

– Но он сам явился, неофициально. Держался вызывающе, ну, и я вышел из себя, наговорил лишнего.

– Следователь не должен выходить из себя.

– И все же он не имеет права давать отвод.

– Имеет. Ты слишком, явно высказывал подозрения на его счет. Он увидел, что взят на мушку, и выдумал: де, мне охотник не нравится, он со мной старые счеты сводит. Менабде – воробей стреляный.

– Не имеет он права отвод давать! – твердил я свое.

– Ладно, оставим это. Ты мне лучше другое скажи, – прокурор играл спичечными коробками. – Ты в самом деле собираешься министра вызывать? – Он надел коробок на указательный палец и уставил его мне в грудь.

– Да, хочу узнать его мнение относительно Иродиона Менабде. Он должен его хорошо знать.

– Но друзья и сотрудники Менабде тоже ведь могут рассказать о нем, – в голосе прокурора мне послышались просительные нотки. – Почему именно министра беспокоить?

– Потому что, помимо всего прочего, он отец этой девочки. Из страха перед ним Менабде запер Паату дома. Я хочу проверить, насколько основателен был этот страх.

– Хочешь, я дам тебе один совет? Если тебе так необходимо свидание с министром, – а кто не хочет познакомиться с влиятельным человеком? – он заговорщицки улыбнулся, – позвони ему, объясни, в чем дело, скажи, что хотел бы побеседовать с его женой, и спроси, где и когда удобнее это сделать.

– За совет спасибо, но я им не воспользуюсь. – Я встал, давая понять, что продолжать этот разговор не намерен.

Глава VI

– Алло! Попросите Заала!

– Я слушаю.

– Алло, алло! Мне нужен Заал!

– Это я, Тазо!

– Что-то плохо слышно, подожди, я перезвоню.

Кладу трубку и жду. Я не один. Передо мной сидит сотрудник Иродиона, тот самый, у которого сын сбежал с деньгами. Он подписывает протокол. Сегодня он ведет себя спокойнее, получил от сына письмо: дорогой папочка, обо мне не беспокойся, живу со своей женой, как бог!

– Я надеюсь, вы мне ничего не припишете за то, что я у Иродиона деньги одолжил. Что в этом такого? По-вашему, получается, если директору жена изменяет, главному бухгалтеру изменяет, значит, и мне должна изменять? Нет уж, простите! Я за других не отвечаю! Деньги одолжил – спасибо, но пусть сам за себя отвечает.

Снова телефон.

– Слушаю! – Делаю знак, что мой посетитель свободен.

– Теперь слышно, – говорит Тазо. – Заал, ты можешь зайти ко мне сегодня в семь?

Таинственность его голоса настораживает.

– А в чем дело? – спрашиваю.

– Мелита достала билеты на концерт…

– Мелита? – я совершенно уверен, что мое сердце услышало это имя, так близко стоящее рядом с именем Наи, раньше, чем оно достигло моего слуха.

– Да, Мелита. Наи тоже идет. – Тазо молчит. Я безуспешно пытаюсь проглотить ком, застрявший в горле, и борюсь с сердцебиением.

– Я непременно приду ровно в семь. Спасибо, – наконец говорю я и вешаю трубку.

В половине седьмого я стою перед подъездом Тазо и зачем-то составляю слова из инициалов бывшего владельца дома: «Д. С.». Открывает мне Люся.

– Спасибо. Опять я вас побеспокоил.

– Пока ваш приятель изволит встать да натянуть свои брюки, вы тут истомитесь. Какой вы сегодня нарядный, Заал! Уж не жениться ли собрались?

– Да нет. Просто знал, что вы мне откроете, и хотел вам понравиться.

– О-о, все вы обманщики, я вам не верю, – кокетливо грозит пальчиком Люся, но я вижу, что моя ложь доставляет ей удовольствие.

– Я говорю чистую правду, – продолжаю наивную игру.

– В таком случае ваша цель достигнута, вы мне нравитесь.

– Благодарю. Я сегодня – счастливейший человек на земле, – я отвешиваю театральный поклон.

– Как легко вас сделать счастливым! Если бы всем для счастья было нужно так мало!

– А что им еще нужно, не понимаю!

– Прекрасно понимаешь, Заал, не притворяйся.

– Ты отличная девушка, Люся. Ты просто цены себе не знаешь.

Тазо спит. Я бесцеремонно проникаю в комнату и разглядываю вещи, которые в полутьме кажутся какими-то новыми и таинственными. Тазо лежит навзничь, беззаботно посапывая. Рот у него полуоткрыт, словно он приготовился получить лакомый кусочек. Я ощущаю некоторую неловкость от того, что разглядываю спящего, но не спешу его будить. Меня охватывает какое-то таинственное чувство: рядом живой человек, и он не знает, что ты здесь. Совсем другое дело, если бы он видел тебя, засыпая. Но сейчас каждая вещь в комнате приобретает новый необычайный оттенок: книги, ноты, картины, даже гиря, мирно дремавшая в углу. Как будто ничего этого давно нет и я хожу и воскрешаю в памяти прошлое: вот здесь я любил сидеть, за этим столом справляли мы день рождения Тазо, Мелита включила магнитофон… Прекрасное было время… Как мне было хорошо в этой комнате, среди этих немудреных вещей, с этим чудаком, который сейчас мирно посапывает во сне. Что снится ему? Музыка? Наи? Может, он влюблен в нее? По-моему, Тазо проснулся, но притворяется спящим. Сажусь за рояль, наигрываю его любимую мелодию и слышу хриплый со сна голос:

– Молодец!

Тазо встает, потягиваясь.

– Уже семь?

– Почти.

Из соседней комнаты все время доносится грустная музыка.

– Ты давно пришел? – Тазо гак пытливо на меня смотрит, словно боится, не выдал ли во сне какую-нибудь тайну.

– Только что. Послушай, кто пригласил меня на концерт, ты или Мелита?

– А почему ты пропустил Наи?

– Наи не стала бы меня приглашать.

– Ты совершенно прав! Наи о тебе и думать забыла. (Зачем он так?) Но мы сейчас зайдем за ней в консерваторию, у нее занятия кончаются в 8 часов.

– Я никуда не пойду.

– Пойдешь, как миленький.

Тазо берет полотенце и направляется в ванную.

– Ты просто сумасшедший.

– Неправда. Во всяком случае в эту минуту я абсолютно нормален.

– Это еще надо доказать.

– Брось!

– Нет, серьезно. Докажи мне, что ты – не сумасшедший. Интересно, как тебе это удастся.

– Ладно, пока ты умоешься, я буду думать.

– Учти, что ты этим ничего не докажешь. Сумасшедшие тоже думают!

Тазо выходит. Вещи в комнате постепенно приобретают свой обычный вид: стакан – просто стакан, стул – как стул. А совсем недавно вместо них было воспоминание о стакане, о стуле. Все равно чье воспоминание, мое или Тазо, потому что он спал и не имел никакой реальной связи с этим миром. Если бы я ушел до его пробуждения, он бы никогда не узнал, что я здесь был.

Опять эта плачущая музыка.

– Что это? Радио? – спрашиваю у Тазо, который входит, крепко растираясь полотенцем.

– Ты должен знать, что это, – он заговорщицки улыбается. – Заказ!

– Значит, живого человека хоронишь! – возмущаюсь.

– Да не выдумывай! – махнул рукой Тазо. – У дяди Александра такой тонкий слух, что многие композиторы позавидуют. И в то же время он совсем не приобщен к музыке. Сейчас, по-моему, он открывает для себя целый мир. Во всяком случае он без конца проигрывает мои записи. Надоест – потребует новые.

– Опять траурные? – съязвил я.

– Не обязательно, достаточно ему почувствовать вкус к хорошей музыке, его потом не оторвешь, и о смерти уже некогда будет думать.

– Поздравляю тебя, Тазо! – насмешничаю я беззлобно. – Ты опять совершил переворот в науке. На сей раз в медицине – с помощью все той же музыки. Благодарное человечество тебя не забудет.

– Напрасно ты смеешься. Это же очень просто. Вот послушай: дядя Саша, дожив до шестидесяти лет и обладая абсолютным слухом, не сталкивался с серьезной музыкой. Конечно, время от времени слушал радиопередачи и концерты, но случайно, не придавая этому значения. Но я убежден, что с самого рождения подспудно, неосознанно он ждал встречи с музыкой. Если же встреча, наконец, состоится, он найдет в себе новые силы, которых в себе и не подозревает, и выживет. Непременно выживет! Ты не знаешь, на какие чудеса способна музыка! Как сильно действует она на нас, грузин. Разве не волшебство – наше многоголосие? Когда не знающий ни одной ноты крестьянин раскладывает на голоса сложнейшие мелодии. Со мной был интересный случай. Сижу я как-то за деревенским столом и напеваю вполголоса мотив из Вагнера. Неожиданно мой сосед – самый обыкновенный колхозник – начинает мне вторить, и через несколько минут могучее многоголосье взмывает к потолку. Можешь себе представить мой восторг, – Тазо безуспешно пытается перед зеркалом завязать галстук. – Эх, Заал, грузины не случайно никогда не были фанатиками в религии. Господа-бога им благодарить не за что. Наша история – сплошные нашествия и кровопролитные битвы. Четырехсотлетнее чужеземное иго, арабы, монголы турки, персы… Жгли, резали, топтали… Кто знает сколько талантов – композиторов, астрономов, поэтов – все свои способности отдавали не по назначению – сабле и седлу… – Тазо сердито сдергивает с шеи галстук и протягивает мне: – Завяжи.

Пока я тружусь над модным узлом, Тазо продолжает философствовать:

– Ты читал, как двое американских ученых, китайцев по происхождению, Ян и Ли, получили Нобелевскую премию за открытие закона асимметрии в микромире?

– Нет, не читал.

– Темнота. Это же переворот в физике! Какой-то ученый заметил, что их открытие наверняка имеет глубокую внутреннюю связь с таким явлением, как асимметрия восточного искусства. Воспитанные на симметрии, западные ученые вряд ли выдвинули бы гипотезу об асимметричности мира. А посмотри на наши памятники! Древние зодчие, словно боясь прогневить бога совершенством форм и пропорций, смещали орнамент от центра в сторону: смотри, мол, господи, как мы беспомощны! Ты помнишь окна на южной стене Светицховели? С первого взгляда они совершенно одинаковые, а приглядишься – не имеют ничего общего. Кто знает, как поразили бы сегодня мир потомки этих мастеров…

– Поэтому ты и галстук завязываешь асимметрично? – я знаю, что Тазо рассердится. Так и есть – надувается, как ребенок.

– Не дуйся. Лучше посмотри, как прекрасна симметрия, узел – в центре и все как надо.

– Спасибо, – буркнул Тазо.

– Ты мне скажи, как тетя Нино реагирует на твою музыку? – перевожу я разговор на другую тему.

– Она со мной не разговаривает, обиделась. Я, говорит, понимаю, что Саша – человек больной, но ты, как ты мог?! Запретить ему проигрывать записи она не может, боится его нервировать, только уши затыкает и выбегает из комнаты.

Тазо до блеска начищает ботинки.

Я курю.

– Совсем забыл тебе сказать, Тазо! У тебя появился могучий соперник, я тоже начал совершать открытия.

– В какой области?

– Позавчера ко мне заявился Иродион Менабде, отчим Пааты…

– А как Паата?

– Плохо.

– Не приходил в себя?

– Нет.

– Значит, ничего нового?

– По-моему, я на верном пути. От такого человека, как Менабде, всего можно ожидать. Кстати, ты его знаешь.

И я напомнил Тазо тот злополучный вечер в загородном ресторане.

– Лица его я не помню, но как они безобразно пели! – Тазо болезненно морщится. – Ты прав, так могут петь только преступники и рецидивисты.

– Тебе бы судьей быть у эскимосов, там процесс выигрывает тот, кто лучше поет.

– В таком случае тебя бы всегда признавали виновным! – парирует Тазо. – Так что же ты все-таки открыл?

– Алиби не существует.

– Не понимаю.

– Я говорю, что алиби не существует. Вообще. Никакого. Если ты сегодня живешь фальшиво и подло, ты виноват во всем, что произойдет завтра.

– Ты опять за свое.

– Постой, еще одно: допустим, ты живешь плохо, но думаешь, что никому не делаешь зла, только себе – сокращаешь свою жизнь, калечишь свою душу! Ты глубоко ошибаешься, ты вредишь тем самым всем окружающим!

– Неясно…

– Потому что ты – член общества, и если все будут жить дурно, хорошего общества не построить.

– Кажется, понял. Значит, если я до сего дня живу холостяком, соблазняю женщин, нигде не служу – да и не учусь толком, значит, я виноват в том, что Паата разбился?

– Совершенно верно!

– Ну так вяжи меня и суди. Или, может, все же сходим сначала на концерт?

– Не смейся, Тазо. Я говорю серьезно.

– Я тоже. Только я убежден, что рядом с добром непременно должно существовать зло. Тогда люди будут все время начеку. Допустим, зла немного, но оно сильно, а если добро слабее, то его больше. Равновесие между ними невозможно, то одно перевешивает, то другое. И я начинаю склоняться к мысли, что зло – врожденное свойство человеческой натуры, а добро – благоприобретенное.

– Ошибка! Как раз добро – врожденное, а зло приобретенное, иначе добра не могло быть больше, как ты сам только что утверждал.

– Давай отложим этот мудрый спор. Мы можем опоздать, – миролюбиво предлагает Тазо, облачаясь в пиджак.

В дверь стучит тетя Нино.

– Тенгиз, сынок, скорее, Саша волнуется, что ты спутник не увидишь.

Мы оба срываемся с мест. Неужели так просто, невооруженным глазом, можно увидеть спутник?

Тетя Нино семенит за нами:

– Только с одним условием я тебя прощаю, Тенгиз, если ты заберешь назад свою пленку.

– Заберу, если дяде Саше не нравится.

– В том-то и дело, что нравится, – чуть не плачет соседка, – ты ему скажи, что она тебе позарез нужна.

– Ладно, так и быть, скажу.

– Скорее, скорее! – кричит дядя Саша и сует в руки Тазо маленький театральный бинокль, – вот он летит, видишь?

– Нет, ничего не вижу, – огорчается Тазо и вдруг радостно: – Вижу, вижу!

По спуску Элбакидзе бегут мальчишки, задрав головы и протягивая руки к небу. Самый маленький из них остановился и, разинув рот, смотрит вверх, видно, никак не разглядит того, что видят все. Медленно ползет в гору троллейбус. Водитель протирает рукавом стекло и, вывернув шею, старается поймать в небе движущуюся звезду. Навстречу спускается грузовик с прицепом; трамвайные рельсы, которые он везет, свешиваются с кузова и, ударяясь о мостовую, высекают из булыжника искры. Шофер переключает скорость, пытаясь разглядеть спутник, искры гаснут.

Яркая звездочка движется по небу.

– На, смотри, – Тазо великодушно передает мне бинокль, инкрустированный перламутром. Я с трудом нахожу в небе удаляющийся теплый огонек.

– Ну вот и до этого дня я дожил, – счастливо вздыхая, произносит дядя Саша. Мы осторожно передвигаем его кровать на место. – Значит, скоро человек полетит.

– Сначала на животных испытают воздействие космоса, – авторитетно поясняет Тазо, – а потом только человек полетит.

Я возвращаю бинокль дяде Саше, он ласково поглаживает его рукой.

– Дожили мы с тобой и до полета в космос!

– Это заслуженный бинокль, – говорит мне Тазо, – он видел Чехова, Шаляпина, Месхишвили…

– Сару Бернар! – кричит из кухни тетя Нино.

– Илью Чавчавадзе, – добавляет дядя Саша, – это бинокль моей тещи, великая была театралка.

– Мама даже Николая II видела в ложе Мариинского театра, – тетя Нино входит в комнату.

– Какое счастье, – иронизирует дядя Саша.

– А потом всю войну Саша с этим биноклем не расставался.

– Верно, – улыбается дядя Саша. – Сам не знаю, зачем он был мне нужен? Наверное, генералом втайне мечтал стать и в бинокль осматривать вражеские позиции. Ротный командир отобрал его у меня в самом горячем бою: здесь, говорит, не балет. Когда в госпитале лежал – вернули.

– Тогда вы на мине и подорвались?

– Эх, лучше бы этот осколок, – он показывает на спину, – во вторую ногу попал.

– Болит? – спрашивает Тазо.

– Так давно болит, что и замечать перестал. Только он, проклятый, не вылазит, боится, что фашисты разделаются с ним – ведь не смог он убить сержанта Алаксандра Пирцхалаву. Не знает, дурак, что война давно кончилась и ему нечего бояться.

– Тунеядец ваш осколок, дядя Саша, ведет паразитический образ жизни, – неуклюже сострил, я.

– Совершенно верно, – подхватил дядя Саша, – вылез бы на свет, посмотрел бы, что вокруг делается. А он сидит, – и не ржавеет, главное, не тупеет, все равно как новенький… Прочел я тут недавно интересную вещь, оказывается, во время этой войны каждые три секунды умирало по человеку… Вот я и думаю, как же я все-таки уцелел в остальные две секунды… Вы что переглядываетесь, ребята, небось, спешите куда-нибудь?

– Есть такое дело, дядя Саша, – смутился Тазо, – немного спешим.

– Тогда бегите, я вас задерживать не буду.

– Я хотел у вас пленку попросить, она мне может понадобится, – Тазо не умеет врать и предательски краснеет.

– Не выдумывай. Это тебя Нино подучила!

Рядом с кроватью замечаю магнитофон, дядя Саша любовно прикрывает его рукой.

– Отдай, Сашенька, на что она тебе! Тенгиз другую тебе принесет, – просит тетя Нино.

– Я не выдумываю, пленка мне вправду нужна, – Тазо не может скрыть улыбки.

– Я тебе обещаю, Нино, включать магнитофон только в твое отсутствие.

– Осрамил на всю улицу! Люди скажут, что я по живому мужу панихиду справляю, – вздыхает тетя Нино.

– Это не панихида, а музыка, – неожиданно строго говорит дядя Саша. – Музыка, понимаешь?

Тазо многозначительно мне подмигивает.

Мы стоим перед консерваторией. Я с нетерпением жду Наи. Сейчас мне достаточно увидеть ее, услышать ее голос, чтобы почувствовать себя счастливым. Но я знаю и другое; потом я осмелею, крылья желаний моих окрепнут… Все это уже было.

– Войдем в здание и постоим перед аудиторией, – предлагает Тазо, – а то ее непременно кто-нибудь задержит.

Я замечаю, как бережно Тазо упомянул Наи: дескать, не она сама заговорит с кем-нибудь и опоздает, а с ней заговорят и задержат.

Сейчас я так же смущен и взволнован, как в первый день, когда стоял на остановке и ждал удобного момента, чтобы познакомиться с Наи. Все было как в сказке, как во сне. Прекрасное видение растаяло, исчезло, я остался с протянутыми руками, а Тазо сжалился надо мной и сказал: «Нет, это не сон, она в самом деле существует, идем, я тебе ее покажу».