Текст книги "Шапка, закинутая в небо"

Автор книги: Эдишер Кипиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Сейчас я перехожу к главному, только сначала я хочу описать тот день, когда это происходило, сырой, осенний день с небом, давящим тяжестью пропитанных дождем облаков. Все вокруг было одноцветным и безрадостным, и мои ученики уходили после уроков понурые и молчаливые. Я боялась, что подозрение, все время незримо присутствующее в последние дни, разобьет то доверие, которое установилось между мной и детьми за время моей работы в школе. Поэтому я старалась как можно больше времени проводить с ними. Так вот, значит, когда мы выходили после уроков, навстречу нам кинулась учительница математики, вся какая-то растрепанная и растерянная. С трудом переводя дыхание, она сбивчиво стала извиняться перед ребятами. Бедняжка чуть не плакала: оказывается, ее муж, уезжая в командировку, взял у нее из сумки деньги и оставил записку, чтобы она их не искала. Записка затерялась, и только сегодня все выяснилось… Вы бы посмотрели в ту минуту на нашего Паату. Глаза у него расширились и наполнились светом, как у человека, который всю жизнь заблуждался и только сейчас прозрел… – Гванца запнулась, подыскивая подходящее сравнение. – Я хочу, чтобы вы ясно представили, что происходило с Паатой. Он полной грудью вдохнул воздух, и тут радость перехватила ему горло. Он только смог выкрикнуть: „Эге-гей!“, сорвал с головы шапку и обеими руками подбросил ее вверх и – что самое забавное – ловить ее не стал, а сорвался с места и побежал. На бегу он обернулся и рукой дал знак товарищам следовать за ним. Так всей гурьбой они и побежали.

– Куда?

– К своей классной наставнице.

– В больницу?!

– В больницу. Их, конечно, не пустили, тогда Паата перемахнул через высокий забор. Но его все равно задержали и повели к дежурному врачу. Тот стал ему втолковывать, что учительнице очень плохо и ее ни в коем случае нельзя беспокоить. „Ты понимаешь, – говорил врач, – она почти без сознания. Она и не узнает тебя“. „Узнает, – упрямо твердил Паата, – непременно узнает… Я должен сообщить ей новость, такую, что ей сразу станет лучше. Вы только пропустите меня к ней…“ В конце концов его пропустили. Сначала он прошептал на ухо больной радостное известие – не хотел, чтобы другие услышали, но потом ему пришлось повторить очень громко: „Деньги нашлись! Мы говорили правду – никто из нашего класса их не брал, и вы, пожалуйста, ни о ком из нас не думайте плохо, любите нас всегда, как любили раньше“. Учительница притянула Паату к себе и не смогла удержать слез: „Всегда“, – повторила она, – ты сказал „всегда“, Паата?»

– Когда она скончалась?

– В тот же вечер. Паата чудом успел.

– Хорошо, что он не дал ей утерять веры…

Гванца неожиданно встала:

– Звонок. Сейчас придут дети. – Она понизила голос. – У меня к вам просьба: не говорите, откуда вы, не надо…

– Хорошо. Если только они уже не знают…

– Не знают. Я сказала, что вы руководитель шахматного кружка, в котором занимался Паата, – последняя фраза прозвучала у нее по-детски просительно и виновато.

Я улыбнулся: мне самому требовался наставник по шахматам.

Гванца испуганно прошептала:

– А вдруг они его знают?

– Но там наверняка не один руководитель! – успокоил я.

Дверь приоткрылась, и в кабинет проскользнула высокая круглолицая девочка. При виде меня она смутилась и закусила губу. Следом за нею появилась еще одна девчушка и два мальчика.

– Садитесь, – Гванца указала не знающим куда деваться от смущения ребятам на длинную скамью.

Они молча расселись и вопросительно взглянули на Гванцу.

Я не знал, была ли в числе вызванных Инга, но во мне росла уверенность, что эта рослая круглолицая девочка, – скорее девушка – с вздымающейся под школьным передником грудью, и есть Инга. И она, наверно, знает, кто я такой и зачем пришел, потому и не смотрит мне в глаза… Вторая девочка по сравнению с Ингой выглядит совсем ребенком. Мальчишки – оба вихрастые с едва заметным пушком над губой. Один – робкий и стеснительный, с большим лбом и вдумчивым взглядом. Другой – побойчее, резкий излом бровей и капризный, упрямый рот выдают характер своенравный и строптивый.

– Вы все из одного класса? – спросил я как можно непринужденнее.

– Да, – по школьной привычке они поднялись, отвечая старшему.

– Садитесь, садитесь.

– С первого класса вместе учитесь?

Все четверо снова сделали попытку встать, но я рукой их остановил.

– Кто из вас играет в шахматы? – я вспомнил о своей роли.

– Я, – поднялся строптивый.

– С Паатой тебе приходилось играть?

– Да. Мы часто играли, – он почему-то взглянул на Гванцу, – только не в школе.

– И кто же выигрывал?

– То я, то он.

– Чаще Паата, – заметил большелобый.

– Ничего подобного!

– Забыл, как три раза подряд он у тебя выиграл?

– Ну и что же! Вот он поправится, и я у него выиграю.

«Только они верят в выздоровление Пааты, – с горечью подумал я, – только дети могут в это верить».

– Ты тоже играешь в шахматы? – спросил я большелобого.

– Да.

Теперь стояли оба мальчика.

– Как тебя зовут?

– Каха.

– А тебя?

– Гизо.

Девочки назвались прежде, чем я успел к ним обратиться.

– Мери.

– Инга…

– Легенду о происхождении шахмат знаете? – я призвал на помощь все свои знания.

– Конечно, знаем, – за всех ответил Гизо. – Нам рассказывали, когда мы по Индии путешествовали.

– Где-где? – мне показалось, что я ослышался.

– По Индии. – В глазах Гизо играли лукавые искорки. Он рад был своему преимуществу в нашей беседе.

В разговор вмешалась Инга:

– Мы не взаправду путешествовали. Паата такую игру придумал…

– Мы не только в Индии были, и в Америке, и в Африке, – Гизо обиделся, что друзья выдали его тайну.

– Да, – подтвердила Инга, – однажды мы увидели часы, которые на Центральном телеграфе…

– Там на циферблате – десять стрелок, – вставил Гизо.

– Не десять, а больше, – поправил его Каха.

– Эти часы, – продолжала Инга, – показывают время в самых крупных городах мира…

– Одна стрелка показывает, который час в Лондоне, другая – в Риме, – не удержался Гизо.

– Тогда сам рассказывай, – обиделась Инга и замолчала.

– Нет-нет, продолжай, я просто так.

– Паата всегда спрашивал: интересно, а что сейчас происходит в Париже или Нью-Йорке? И начинал фантазировать…

– Мы тоже рассказывали все, что знали об этой стране или о городе, – опять вмешался Гизо. – Каждый выбрал себе стрелку. Моя была голубая, у Инги – синяя… Инга, хочешь, расскажи сама… Ну, ладно… Когда мы проходили мимо телеграфа, каждый смотрел на часы и рассказывал про тот город, где стояла его стрелка. Кто не мог ничего рассказать – проигрывал. Это была очень интересная игра. Правда, Инга? Пожалуйста, говори ты дальше…

Но Инга молчала, опустив голову.

Тогда Гизо охотно продолжал:

– А Инга еще придумала путешествовать по часовой стрелке…

Внезапно Инга встала со скамьи и, с трудом сдерживая слезы, пробормотала:

– Разрешите мне выйти… Я… – она умоляюще смотрела на Гванцу.

– Ступай, ступай, Инга, – поспешила успокоить девочку Гванца. Когда девочка выбежала в коридор, учительница тотчас вышла за ней.

Дети растерянно глядели на меня. Видимо, они ждали, что я начну расспрашивать о причинах странного поведения Инги. Гизо наклонился к Кахе и довольно громко прошептал: «Инга воображает, что только она одна любила Паату». «Ничего она не воображает», – с досадой отозвался Каха.

– Вы ссорились с Паатой? – спросил я у ребят.

– Случалось, – ответил Гизо, поднимаясь со скамьи.

– И тебе случалось? – обратился я к Кахе.

– В этом году мы ни разу не ссорились, в позапрошлом, правда, бывало.

– А Инга ссорилась с Паатой?

– Нет. Иногда дулись друг на дружку.

– А ты, Мери?

– Мы никогда не ссорились, – вздохнула Мери.

Я встал:

– Спасибо вам, ребята, можете идти.

Они поспешно кинулись к дверям, только Каха немного замешкался.

– Скажите, пожалуйста, – спросил он, – а меня примут?

– Куда?

– В кружок.

– В какой кружок? – удивился я.

– В шахматный.

– Видишь ли в чем дело, Каха, я там уже не работаю. Но если ты хорошо играешь, я уверен, что тебя примут… Гизо, подожди-ка минутку, у меня к тебе один вопрос.

Гизо подошел.

– В самые последние дни кто из вас видел Паату?

– Каха, – не задумываясь ответил мальчик.

Пришлось снова вернуть уходящего Каху.

– Каха, ты был у Пааты накануне того дня, когда это случилось?

– Был, – Каха заметно волновался. – Мы собирались назавтра пойти на Тбилисское море, и я зашел узнать, пойдет ли с нами Паата.

– И что же он ответил?

– Обязательно, говорит, пойду, если пустят. Он очень обрадовался.

– Вспомни, пожалуйста, что еще он сказал.

– Он спросил, где мы собираемся и скоро ли вернемся.

– Ты не помнишь, он говорил «вернемся» или «вернетесь»?

– Нет, «вернемся», – твердо повторил Каха, – потому что он был уверен, что пойдет с нами, но мы все собрались утром, а его не было, тогда пришла классная руководительница и сказала, что…

– Все ясно… Ну и сумка у тебя, Каха! Ты что, на весь класс учебники носишь?

– Сумка-то у него всегда полная, а вот про голову этого не скажешь, – сострил Гизо.

Когда мальчики вышли, в кабинет вернулась Гванца Шелиава.

– Вы отпустили ребят?

– Да. Мне трудно с ними разговаривать.

– Я вам так благодарна за то, что вы тактично с ними обошлись. Особенно с Ингой… Признаться, я боялась, что вы… Словом, что вы дадите ей почувствовать… Она и так очень страдает. Садитесь, отчего вы стоите?

Я собирался уходить, но почему-то охотно сел. Я не мог сопротивляться обаянию ума и доброты, которое излучала Гванца, подобно тому, как цветущая липа источает аромат. Я был весь во власти одного желания: узнать, что кроется за этой удивительной внешностью, какие мысли и желания будоражат эту чуткую душу. Скажу больше – я уже не представлял себе, как я мог жить, не зная Гванцы Шелиава, и как буду жить дальше, не видя ее. Я твердил себе, что это глупость, что всякая красивая женщина вызывает желание побыть с ней подольше, не расставаться. Это все так. Но одно я знал твердо: впервые я встретил женщину, чье внутреннее содержание влекло меня значительно сильнее красивой внешности…

– Простите, я отнял у вас столько времени, – положительно в ее обществе я терял дар речи. Мне хотелось сказать, что я приду еще раз уточнить кое-какие обстоятельства, но вместо этого я произнес: – Какие славные у вас ученики.

– Да, – просто согласилась она. – Я их очень люблю. – Она неожиданно вскинула на меня свои большие глаза: – У вас есть дети?

– Нет. – Другой женщине я бы постарался беспечным тоном ответить, что я холост и свободен, но, повторяю: с Гванцей я не мог разговаривать со светской небрежностью.

Гванца подошла к шкафу и вынула небольшой сверток. Это оказалась мальчишечья шапка с козырьком.

– Это и есть ТА шапка?

Гванца кивнула.

– Шапка Пааты, которую он подбросил вверх, когда узнал, что деньги нашлись?!

Я представил себе, как, подкинув шапку, Паата побежал в больницу, за ним товарищи. А шапка упала и осталась лежать на земле. Гванца подняла ее…

Голос Гванцы вернул меня к действительности:

– Паата помчался в больницу, позабыв о шапке. До нее ли было! Я принесла ее в школу, но Паата на следующий день не пришел. Уборшица спрятала шапку и долго не могла найти. Только вчера отыскала и принесла со слезами…

Я хотел спросить, для чего Гванца Шелиава так старательно заворачивает шапку, но сдержался. Я заметил, что вообще остерегаюсь задавать ей вопросы, а если задаю, то совсем не те, что надо бы. Я молча любовался точными и легкими движениями ее пальцев, пока она заворачивала шапку в газету. Но вот она кончила и вопросительно на меня посмотрела. Мне следовало бы откланяться, но я не двинулся с места.

– Простите, меня ждут в учительской.

Я нехотя встал:

– Спасибо вам большое за все. До свидания.

Я увидел в ее блестящих глазах свое отражение – маленький растерянный человечек стоял, не зная, куда девать руки.

– До свидания, – Гванца Шелиава повернулась и унесла с собой крошечного человечка.

– Мне очень жаль, что нам пришлось познакомиться при таких печальных обстоятельствах, – проговорил я, идя за ней по школьному коридору.

– А я вас еще по университету помню, – улыбнулась Гванца. – Я была на первом курсе, когда вы кончали…

Глава V

Почти каждое утро я звонил в больницу. Вторая неделя была на исходе, а Паата все не приходил в сознание. Его с трудом вывели из состояния клинической смерти и не без оснований опасались, что второй приступ может оказаться роковым. Одним словом, надежды почти не было никакой.

Я часто задавал себе вопрос: принимал бы я так близко к сердцу трагедию Пааты, будь он развязным хулиганом, приносящим родителям и учителям одни сплошные огорчения? Думаю, что в таком случае я переживал бы еще больше, ибо не стал бы винить во всем одного Паату. Напротив: я бы твердо знал, что в гибели его виновны окружающие, допустившие, чтобы он вырос плохим. А теперь я безмерно сожалел о случившемся и не мог побороть стыда, снедающего меня при мысли, что ему ежеминутно грозит гибель, а я официально, по-деловому расследую причину этой гибели и даже зарплату за это получаю. Ничего не поделаешь… И еще – боролись во мне два противоречивых желания. С одной стороны – доказать, что Паата не кончал с собой, а с другой – раскрыть во всей его глубине и мерзости вину Иродиона Менабде…

Но следствие шло своим чередом, истина медленно и постепенно прокладывала себе дорогу среди моих сомнений и заблуждений…

Не без интереса ознакомился я с личным делом Иродиона Менабде. Здесь были собраны его автобиографии, написанные в разное время, трудовая книжка, справки и характеристики из учреждений, где он когда-либо работал.

Прокуратура потребовала также документы из архивов военного комиссариата и республиканского суда.

Вот, допустим, такой факт: после окончания института Иродиона Менабде призывают в армию. Идет война, товарищи Иродиона уходят на фронт, а он является в военкомат весь распухший – глаз не видно. Врачи в недоумении пожимают плечами, но от армии его освобождают. Получив освобождение, Иродион расхаживает здоровехонький. Его опять вызывают на комиссию, он снова является опухший, как отпустят – он здоров. Тогда его дело передают экспертам-медикам. Ему угрожает привлечение к ответственности за симуляцию в военное время. Но медики устанавливают, что это не симуляция. Внезапная отечность – результат нервного потрясения. Попробуй призови труса в армию и отправь его на фронт так, чтобы от страха с ним не случилось шока! Иродиона освободили от воинской повинности…

В 1945 году он работает в городской больнице (часть здания тогда занимал военный госпиталь). Почему-то не указано, кем он работает, какую должность занимает. После войны Менабде расходится с первой женой, из больницы его увольняют вместе с завхозом «за злоупотребление служебным положением». Из бумаг видно, что начальник пытался втянуть Иродиона в какие-то махинации. С работы его увольняют, но под суд не отдают. После больницы Иродион работает в транспортном отделе треста. Здесь его привлекают к судебной ответственности при следующих обстоятельствах: Иродион Менабде работает на строительстве Дигомского жилого массива, под его руководством самосвалы привозят песок на стройку с дальних карьеров. (Мне кажется, «дело» Иродиона Менабде достойно учебника психологии как пример того, какую фантазию будит в человеке трусость и угодничество!) Главный инженер стройки – любитель чужими руками жар загребать – быстро раскусил, что из Менабде веревки можно вить… Вызывает он Иродиона и начинает пробирать за плохую работу: я-де тебя уволю и к ответственности привлеку… Перепуганный Иродион, хоть и работал не хуже других, не стал доказывать свою правоту, а внял «добрым людям», шептавшим, что «главный» берет взятки. Фантазия его заработала, и вот до чего он додумался: подговорил сторожей Земо-Авчальской ГЭС ночью на несколько часов открыть шлюзы и пустить поток из водохранилища на стройку… (и как не побоялся этот трус риска: аварии, возможных человеческих жертв!). После «наводнения» на стройке осело столько песка, что только оставалось оформить его «доставку» на самосвалах… Денежки потекли в карман главному. А Иродион лишился покоя. Отнюдь не от сознания своей вины, а все из того же страха. Холодный пот прошибал при мысли о том, что милиции и прокуратуре все давно известно. Неторопливо собирают там доказательства его виновности и, многозначительно улыбаясь, потирают руки, хотят застать его врасплох. Нет, не доставит им Иродион Менабде такого удовольствия! Нервы его не выдерживают, и он сам является с повинной. Два года отсидел, сидел бы еще, да, спасибо, амнистия подоспела. В 1950 году Иродион Менабде женится на Маке Хергиани. В 1956 году получает сообщение о реабилитации родителей, скончавшихся в ссылке. В настоящее время заведует гаражом одного из министерств. В основном обеспечивает транспортировку химического сырья для медицинских препаратов. Год назад получил строгача с последним предупреждением, теперь дрожит за свое место… Вот, пожалуй, и все.

В кабинете у прокурора сидел какой-то старичок. Сначала он с любопытством принялся меня разглядывать, водрузив на нос очки, потом так же внезапно потерял к моей персоне всякий интерес и, сцепив руки на животе, завертел большими пальцами.

– Что нового, Заал? – бодро спросил прокурор и, не дожидаясь ответа, широким жестом указал в сторону своего посетителя. – Ты, конечно, знаешь нашего уважаемого Левана Антоныча?

Я еще раз поклонился старичку и только сейчас сообразил, что передо мной – заслуженный юрист республики, в свое время снискавший славу лучшего знатока права, Леван Андриадзе. Он снова поглядел на меня сквозь очки и не спеша протянул мне легкую старчески сухонькую ручку, которую мне пришлось самому нащупать, чтобы заключить в рукопожатие.

– Знаю, – поспешил я загладить свое замешательство.

Старичок, довольный, заулыбался.

– Ничего, дружок, скоро и тебя будут знать. Ты еще молод…

– Заал скоро заставит говорить о себе весь мир, – позволил себе сыронизировать прокурор.

– Не сомневаюсь. Сейчас за любое дело возьмись – оно громкое, – серьезно, словно не поняв шутки, подхватил Андриадзе.

– Не надо преувеличивать, нарушений всегда хватало, – мягко возразил прокурор.

– Но такого, как сейчас, не было никогда! Во всем мире людей охватила какая-то лихорадка, они все себе позволяют… Я получаю судебный бюллетень, так хронику просто читать не могу, не по себе становится. А ведь меня удивить не так просто. Впрочем, это разговор длинный, а я спешу. Меня в президиуме ждут, я ведь у них почетный член.

– Если вы подождете буквально пять минут, я вас подвезу, – пообещал прокурор, и старичок снова опустился в кресло.

– Так что новенького, Заал? – повторил свой вопрос прокурор.

– Вчера я был в школе. Говорил с ребятами. Накануне того дня они собирались на экскурсию…

– Что из этого следует? – рассеянно спросил прокурор, роясь в бумагах.

– Паата очень обрадовался и сказал, что непременно пойдет на Тбилисское море…

– Ты знаешь, Заал, над твоей версией собираются тучи. Ты составил протокол школьного допроса?

– Я их не допрашивал. Я просто с ними беседовал.

– Нам не беседы нужны, а документы. Дальше? – он явно куда-то спешил и хотел побыстрее меня спровадить.

– Я должен вызвать министра и его жену, – я почувствовал на себе пристальный, удивленный взгляд.

– Это обязательно?

– Да. Во всяком случае, жену…

– Так вот, вызывай жену, а министра оставь в покое. Впрочем, это, возможно, еще хуже…

– Вызвать их сюда или мне самому подъехать?

– Дело твоей тактичности.

– Вызову так, как всех, на общих основаниях.

Прокурор смотрел на меня с любопытством и немного сердито.

– Министр никуда не убежит, успеешь его вызвать. Лучше займись делом, оно у тебя пока с места не сдвинулось… Я понимаю, что тебе не терпится похвастать: такое, мол, дело веду, что самого министра допрашиваю. Зачем тебе, в конце концов, министр понадобился?

– Иродион Менабде – его подчиненный, в той же системе работает…

– Знаю, – отрезал прокурор.

– Как же дело может сдвинуться, если самых необходимых свидетелей я не могу допросить…

– Каких это – самых необходимых?

– Мать Пааты, например… Ей очень плохо. Я бы не хотел сейчас ее тревожить.

– Твое джентльменство до добра не доведет. Ну, допустим. Кого же еще ты хотел бы допросить?

– Иродиона Менабде вы мне рекомендовали не трогать – собираем материал. Когда налицо будет состав преступления, мы его не только вызовем, но и под стражу возьмем… Если и семью министра не трогать, то мне делать нечего.

Леван Андриадзе поднял руку и зашевелил губами, собираясь что-то сказать.

– Послушай-ка меня, дружок, – наконец заговорил он, стараясь не утерять мысли, – вызывай своего министра и допрашивай, ничего с ним не случится.

Я направился к выходу.

– Зайдешь в конце дня! – крикнул мне вслед прокурор.

***

Еще издали я увидел – возле моего кабинета нервно прохаживался Иродион Менабде. Завидев меня, он ухватился за ручку двери и попытался ее открыть.

– Вас вызывал кто-нибудь? – вежливо осведомился я, отпирая дверь.

– Пока нет, но, кажется, собираются, – дерзко ответил он и следом за мной, без приглашения, вошел в кабинет.

– Кто же это собирается?

– Если не ошибаюсь, вы!

– Откуда у вас такие сведения?

– Мир не без добрых людей.

– Садитесь, раз уж пришли. Но я не собирался вас вызывать, мы пока собираем материал, расследуем.

– Интересно, что же вы расследуете? И кто вам дал право копаться в моих личных делах?! Расследуют! Как будто я что-то скрываю.

– Вот мы и выясняем, скрываете или нет.

– Но почему именно я? Почему не другой, не третий?

– Потому что не другой, не третий, а именно вы – отчим Пааты Хергиани.

– Удивляюсь я вам, молодой человек! Вы как-никак юрист, а позволяете себе прислушиваться к бабьим сплетням. Если меня спросить, я тоже мог бы многое порассказать.

– Придет время – и вас спросят.

Он откинулся на спинку стула и посмотрел на меня с жалостью и презрением, как на глубоко заблуждающегося человека.

– Меня спрашивать нечего, тут все ясно: мальчишка во сне перепутал дверь с окном…

– Надел брюки, ботинки – и все это во сне?

– Ничего он не надевал, а заснул одетый, зачитался…

– Странно. У меня есть справка из поликлиники, где лечился Паата. Врачи считают его абсолютно здоровым и нормальным…

– Вполне возможно, – недоверчиво пожал плечами Менабде.

– И припадками он не страдал, и лунатиком не был. Обычно дети, если встают по нужде, не просыпаясь, то повторяют тысячу раз пройденный путь и ни в коем случае не вываливаются из окон.

– Тогда, может, вы скажете, что же все-таки случилось? – насмешливо предложил Иродион.

– Пока я могу сказать только то, что подтвердили эксперты и медики: мальчик разбился при падении. Но что? как? и почему? Пока не выяснено.

– А ваше личное мнение? – он почему-то сам испугался своего вопроса.

– Сейчас рано об этом говорить.

Мой ответ придал ему смелости.

– Не такому, как вы, следователю в этом деле разбираться…

– Почему же? Объясните подробнее.

– А чего объяснять!.. Вы ко всякой болтовне прислушиваетесь. Как можно верить этой потаскушке, как?! Мне вы не верите, а ей поверили, почему? Что она – с выражением говорит или голос у нее приятный?

– О ком вы говорите?

– О соседке своей, Этер Муджири, – он деланно рассмеялся. – Обидел, видите ли, в жены не взял! Оказывается, я должен на всякой уличной девке жениться! Вот она и мстит, да как мстит; чуть ли не в убийстве меня обвиняет. Так мне, дураку, и надо, с кем связался! Сам себя погубил…

– Я не знаю, какого поведения гражданка Муджири, но жениться на ней вы все-таки собирались?

– Кто вам это сказал? – он так вздрогнул, словно невидимый великан тряхнул его за шиворот.

– Вы сами только что говорили. С первой женой вы разошлись потому, что у нее не было детей…

– Это тоже я сказал только что? – Великан продолжал трясти Иродиона Менабде, и слова срывались с его непослушных губ против его воли.

– Потом вы сблизились с Этер Муджири, своей соседкой, собирались на ней жениться, но в решающий момент раздумали: она была в разводе и за три года жизни с мужем…

– Ясно! Это все она наболтала.

– А вы мечтали о наследнике и не хотели бездетную жену…

– Доложила, со всеми подробностями!..

– …И вы женились на Маке Хергиани. Правда, у нее был ребенок, но это ли не гарантия, что она и вам родит наследника…

Я хотел было продолжить, но передумал. Еще представится случай, тем более, что моя версия не содержала ничего приятного для слуха Иродиона Менабде: шло время, а Мака все не беременела. Тогда Иродиона охватило сильнейшее подозрение, которое, к ужасу его, подтвердили врачи. Жены, ни первая, ни вторая, не были виноваты в его несчастье – бездетным был он сам. Теперь не оставалось ни сомнений, ни надежд. Примириться с этим было трудно. Как? И за что?! Такая несправедливость, такая суровая кара! Когда у всякого проходимца, ничтожества есть дети, он, человек обеспеченный, солидный, неглупый, обречен на оскорбительное бесплодие.

И гнев обиженного судьбой Иродиона Менабде обрушился на пасынка, самое существование которого он воспринимал как напоминание о собственном бессилии…

– На что это похоже! – поднял голову Менабде. – Мальчику угрожает смерть, а вы… вы терзаете родителей, как будто нам своего горя мало. Можно подумать, что вы только и ждали этого, чтобы накинуться на меня, когда я убит горем, подавлен…

Я насторожился:

– Говорите яснее. Чего я ждал?

– Ну, этого… – он замялся, и я не углядел, как втекло и побледнело его большое мясистое лицо.

– Как раз меня интересует, что вы под этим словом подразумеваете. Чего «этого» я, по-вашему, ждал?

Он смотрел на меня растерянно и ненавидяще, и растерянность постепенно вытеснила злобу с его лица.

– Я, между прочим, не на допрос явился, – наконец выговорил он. – И не собираюсь отвечать на глупые вопросы. Должен заметить, что подобным образом вы не то что преступника, но и мальчишку, стащившего варенье, не заставите признаться. Лучше не перебивайте, дайте договорить… Я удивляюсь, как вам позволяют таскать в прокуратуру родителей, когда ребенок – на пороге смерти. Это и есть ваши гуманные законы?

– Вас никто, кстати, никуда не таскал, вы сами пришли. Я вас вызывать не собирался и супругу вашу пока тревожить не хочу.

В это время отворилась дверь кабинета, и вошел Леван Андриадле. Он сначала внимательно поглядел на меня и, убедившись, что я – тот, кого он ищет, пошел к столу шаркающей старческой походкой.

– Я вот зачем пришел, – он показал рукой, что я могу садиться. – Вспомнил интересный эпизод из нашей истории. Когда-то царица Тамар обратилась к святейшему синоду – а в те времена правосудие вершила церковь, – со следующими словами: «Восстановите справедливость, защитите истину, отлучите неправедных и греховных, опросите каждого. И начните с меня…» – Леван Андриадзе торжественно поднял указательный палец. – Слышишь, сынок? «Начните с меня, и пусть не сокроет от вас истины ни слава и богатство власть имущих, ни бедность и бесправие нищих». Ты понял меня?

– Понял. Отлично сказано.

– Мы все равны перед законом: царица Тамар, министры, ты и я. Вот так-то. Иначе не может быть никакого правосудия. Извините, что помешал, – старик поклонился в сторону Иродиона Менабде и пошел к выходу. Я проводил его и подумал, что Леван Андриадзе так и не дождался, пока прокурор освободится и отвезет его на своей машине.

Когда я вернулся в кабинет, Менабде все еще сидел у стола.

– Покажите мне донос Этер Муджири, – протянул он руку жестом требовательным и одновременно просительным.

– Никакого доноса нету. Есть протокол – мы записывали с ее слов.

– Назовем это протоколом, дайте мне прочесть. Должен же я знать, что она там наболтала.

– В свое время узнаете. А возможно, мне и не придется вас вызывать.

– Я в этом уверен, но мне просто интересно, в чем меня обвиняют.

– Гражданка Муджири ни в чем вас не обвиняет, она рассказала только то, что видела и слышала.

– Вы уверены, что все это она видела и слышала?

– Я проверяю факты.

– Ну-ну, действуйте. А сами-то вы что вменяете мне в вину?

– Пока ничего. Собираю материал.

– Тогда что же вам от меня надо?! – он повысил голос.

– Не кричите. Я вас не вызывал. И вы можете идти.

– Утешьте человека, скажите, какой срок полагается за клевету. Я эту дрянь все равно за решетку посажу…

– Кстати, у меня был ваш сослуживец, – прервал я Иродиона.

– И что же? – он так и подскочил на стуле.

– Сын его обчистил, шестьдесят тысяч рублей увез в свадебное путешествие.

– В этом, я надеюсь, не меня обвиняют.

– Что вы! Разумеется, нет. Несчастный человек только и живет надеждой, что вы одолжите ему денег. Ему надо памятник на могиле отца поставить.

Иродион Менабде сокрушенно покачал головой:

– Напрасно вы, молодой человек, стали следователем. Это я вам по-дружески говорю. Может, в дальнейшем из вас и выйдет толк, когда вы наберетесь ума и опыта, но пока… Вы так наивно пытаетесь меня расколоть – прямо смешно! Разве я скрываю, что у меня есть деньги? Двадцать лет копил, честным трудом. Потом, так сказать, и кровью. В месяц по пятьсот рублей откладывал. За двадцать лет немало набежало. Все в ажуре, не придерешься. Почему другу не одолжить, не помочь в трудную минуту? И еще премии не забудьте, – Менабде достал из кармана замусоленные бумажки. – Эх, ничего-то вы, юноша, не знаете. Жизни не знаете. А время какое? Вот мы с вами сегодня сидим, разговоры разговариваем, а завтра война может начаться. Атомная, между прочим, и ни вас, ни меня, ни города нашего благословенного – как ни бывало! Думали вы когда-нибудь об этом? Вот то-то же!

Пока он разговаривал, я разглядывал его разношенные желтые полуботинки. Кожа вздувалась и топорщилась, повторяя форму суставов и пальцев. Привольно чувствуя себя под столом, полуботинки терлись друг о друга, соприкасались подошвами, одним словом, жили независимой и беспечной жизнью. И я, глядя на них, подумал, что Иродиона вовсе не волнуют проблемы войны и мира, что он лжет и притворяется.

– Вы никогда не убедите меня, будто огромные запасы атомного оружия останутся неиспользованными. Это не картошка, которую капиталисты сбрасывают в море, чтобы взвинтить цены на рынке. Вот и живем, как на вулкане. Нервы не выдерживают. Молодежь на западе разлагается: наркотики, убийства, абстрактная живопись… Да и у нас некоторые позволяют себе…

– Что же они себе позволяют?

– Например, расхищать социалистическую собственность. Я, скажем, за 20 лет службы лишней копейки в карман не положил. А какое это имеет значение, если в один прекрасный день мир рухнет. Вот почитайте, – он протянул мне сложенную вчетверо газету. – Я прочел и так расстроился, что весь день работать не мог. Прочтите, если вам не трудно. – Он ткнул пальцем в обычную информацию: «Это случилось в Нью-Йорке». Описывалась учебная тревога, с оглушительными сиренами, с толпами горожан, устремившимися в убежища.