Текст книги "Девушка из золотого атома (сборник)"

Автор книги: Эдгар Райс Берроуз

Соавторы: Говард Филлипс Лавкрафт,Пол Уильям Андерсон,Эдмонд Мур Гамильтон,Роберт Сильверберг,Мюррей Лейнстер,Кларк Эштон Смит,Стенли Вейнбаум,Артур Ллевелин Мэйчен (Мейчен),Джоанна Расс,Хьюго Гернсбек
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Было четыре часа утра, когда он прибыл в Оракл. Все восемьдесят девять жителей этой горной деревушки еще спали крепким сном, никто не заметил его появления.

Идя наугад, он преодолел сотни километров. Как-то он даже забрался на вершину горы и долго смотрел на Тусон, видневшийся далеко-далеко внизу под его ногами. Преодолев холмы и горы, он подошел к Ораклу с южной стороны и, достигнув скалистого отрога близ деревни, положил свою ношу.

Фраццини не умер. Он пришел в себя на рассвете, лежа на каменистой земле, заросшей чахлой травой. Перед его ошеломленным взором предстали небо, дикий пейзаж, далекая синева гор. Приподнимаясь, он заметил Убийцу. Неужели это был Майк-убийца, этот обнаженный великан ростом более двух метров двадцати сантиметров, серебристое тело которого будто колыхалось, бурлило? Фраццини был человеком мужественным и, бесспорно, обладал большой физической силой, но в данной ситуации он столкнулся с таким странным, с таким фантастическим и ужасным явлением, что кровь его застыла в жилах, сердце содрогнулось в груди, и впервые в жизни он понял истинное значение слова «страх».

В свете нарождавшегося дня мимо проезжал на ослике молодой мексиканец. Он боязливо взглянул на два силуэта, видневшиеся на вершине холма, и воскликнул:

– Madre de Dios!

Босыми ногами он пришпорил животное, и оно помчалось быстрее. В километре от того места, где узкая тропинка пересекалась с грунтовой дорогой, он увидел машину с сидевшими в ней вооруженными мужчинами и женщиной.

– Si, Senores, – сказал он, отвечая на их вопросы. – Я видел двух hombres – (он благоговейно перекрестился). – Один из них голый. Наверно, сам дьявол во плоти. А второй…

Но вооруженные люди и женщина уже бежали по тропинке, по которой он пришел.

Галлюцинации (а может быть, и реальные картины, вызванные обостренностью видения, превосходящей обычную остроту зрения) мучили Убийцу. Ускорение работы органов чувств и всех других процессов в организме приближалось к своему апогею. Небо и земля стали покачиваться и преображаться. Мысли Фраццини нестерпимо жужжали в ушах. Кто такой Фраццини? Фраццини – его враг. Но почему весь мир в его глазах содрогается? Его негодующий взгляд встретился со взглядом врага.

– Молчи, – приказал он.

Фраццини молчал. Даже мысли его умолкли. Убийца обрадовался тому, что избавился от неимоверного треска испуганного разума своей жертвы, этих тревожных, кружившихся вихрем мыслей.

В наступившей тишине он вдруг забыл о существовании Фраццини: Фраццини исчез; крутой холм, коричневый пейзаж, уходивший уступами до реки и снова поднимавшийся на многие километры до Мамутовых гор, тоже растаяли, и он увидел иной мир, иное измерение! Это была какая-то неземная страна, страна неописуемой красоты. Далеко-далеко в лучах изумрудного солнца сверкали башни и купола таинственного города. Благодаря прозрачному, как кристалл, свету в западной части неба в момент, когда солнце уже скрылось за призрачными горными вершинами, а ночной покров еще не окутал пустыню, этот город походил на узор, такой недосягаемый и далекий… хрустальный город в опаловом мире.

Неужели это было творение безумствующего разума? А может быть, он действительно существовал на одну-две октавы выше вибрации земной материи? Если так, то лишь зрение овладевало той достаточно высокой нотой, позволяло видеть его. Потому что он жил по-прежнему в ритме плоти, который приковывал его ноги к земле.

Напрасно пытался Убийца подлететь к стенам этого мистического города, напрасно пытался увидеть небесные создания божественной красоты и несказанные чудеса, напрасно пытался проникнуть в пространство, где они находились, чтобы там блуждать. Все это оставалось просто… пространством и только. Иногда химеры возникали под ним, иногда над ним, иногда окружали его. Но где бы они ни появлялись, он не мог их коснуться, не мог пощупать, не мог проявить свою сущность, и в конце концов они растаяли. Как только влияние ускоряющего эликсира достигло своего удивительного апогея и пошло на спад, все последующее произошло с молниеносной быстротой. Гигантское тело сжалось, огонь в глазах погас. Разыскивая исчезнувшее видение – мистический город у горизонта, голодный, жаждущий и безумный, он пошел куда глаза глядят в пустыню. Он долго бродил и, наконец, споткнувшись о бугорок, упал и уже не смог подняться.

Фраццини нашли сидящим на холме. Онемевшим.

Великий Шеф смотрел на появившихся людей непонимающими глазами.

– Что с вами, патрон? – с тревогой спросили его подчиненные. Он не ответил.

Его жена, прилетевшая в Тусон вторым самолетом, подошла к нему и, забыв свои обиды, обняла.

– Тони, – рыдала она. – Тони! Дорогой, ты меня не узнаешь?

Эти потускневшие глаза уже никогда никого не узнают, в них никогда уже не мелькнет проблеск ума. Гений порока, который почти превратил даже правительство Соединенных Штатов в придаток своей преступной империи. По иронии судьбы другой человек, который силой воли положил конец деятельности этого разума, этого гения, и который только и был в силах его воскресить, к этому времени уже забыл все и теперь представлял собой второго безумца.

Но если Фраццини обнаружили, то Убийцу так никогда и не нашли. За его поимку была обещана не одна награда. Исследовали всю пустыню, напрасно. Однажды группа искателей остановилась у лачуги старой мексиканки. Было это у границы с Нью-Мехико. Нет, сказала им старуха, она с сыном пасет здесь овец и никого не видела.

Но она ничего не сказала о значительном событии, происшедшем в ее жизни, не рассказала, что неделю назад сын ее умер от укуса змеи и что, пребывая в печали и одиночестве, она просила Деву Марию вернуть ей его. Как не рассказала она и того, что ей приснилось, будто молитва ее услышана, и как пришла она на могилу и обнаружила лежащего на ней человека. Правда, он не был похож на ее сына, но она стара, суеверна и убеждена в том, что произошло чудо. Так что для нее сын воскрес из мертвых, и Убийца стал этим сыном. Но в глубине затуманенного сознания этого человека все еще жило воспоминание о неземном городе (не понимавшая английский язык и слушавшая его бормотания старая женщина думала, что он рассказывает о рае, который покинул для того, чтобы вернуться к ней) и всякий раз, охраняя овец, он пристально всматривался в синеву горизонта. Порой старой матери приходилось идти за ним и приводить его домой.

Больше он не помнил ничего.

Эдгар Берроуз

Большой Джим

Честь обнародовать эту историю принадлежит Пату Моргану, хохочущему, отчаянному, черноволосому потомку славных ирландских забияк.

Она и посвящена Пату Моргану, бывшему пилоту, лейтенанту американских ВВС, бывшему изобретателю, боксеру-любителю, а главным образом великолепному собутыльнику.

Я встретил Пата Моргана в баре загородного клуба совершенно случайно. После третьего хайболла мы звали друг друга по имени. После шестого мы выволокли наши фамильные секреты и принялись вытряхивать из них пыль. Чуть позже мы уже рыдали на плече друг у друга; так все и началось.

Мы здорово подружились тем вечером, и позже наша дружба стала расти. Мы подолгу разговаривали, когда он сажал свой самолет в том аэропорту, где я держал свой. Его жена умерла, и по вечерам ему было очень одиноко, поэтому я часто забирал его к себе на ужин.

Он был совсем юным, когда началась война, но сумел пробраться во Францию на фронт как раз перед концом войны, и сбил три вражеские машины, хотя был совсем мальчишкой. Я узнал об этом от другого летчика; Пат никогда не говорил об этом. Но он был просто набит анекдотами о других пилотах и собственном потрясающем опыте работы в кино, чем он и занимался в последние годы.

Все это имеет мало общего с самой историей, разве что объясняет, что я достаточно хорошо знал Пата Моргана, чтобы держать себя в руках, когда он рассказывал мне удивительную историю о своем полете в Россию, об ученом, победившем время и о человеке из пятидесятого века до рождества Христова по имени Джимбер Джо.

В тот день мы должны были обедать вместе в «Вандоме». Я дожидался Пата в баре, обсуждая вместе с прочими исчезновение борца-профессионала по прозвищу Скала. Без сомнения, все помнят его стремительный взлет и как спортсмена, и как высокооплачиваемой кинозвезды. Его исчезновение занимало всех не меньше десяти дней. Мы пытались решить, похищен ли Скала или полученные письма с требованием выкупа – дело рук какого-нибудь психа, когда вошел Пат Морган с экстренными выпусками «Гералд» и «Экспресс», которыми размахивали газетчики на улице.

Я пошел с Патом к нашему столику; он выложил газеты. Кричащий заголовок занимал чуть ли не полстраницы.

– Так его нашли! – воскликнул я.

Пат Морган кивнул.

– Полиция нашла не только его, но и меня. Я только что из главного управления. – Он пожал плечами, нахмурился и не спеша стал рассказывать.

– Мне всегда нравилось возиться со всякими изобретениями. Когда жена умерла, я старался забыться, сосредоточившись на лабораторной работе. Это была плохая замена тому, что я потерял, но думаю, все же меня спасло.

Я работал над новым горючим, куда дешевле и компактнее, чем газолин, но обнаружил, что оно требует радикальных изменений в устройстве двигателя, а у меня не было денег, чтобы перевести синьки в металл.

Почти тогда же умер мой дед и оставил мне приличное состояние, большая часть его ушла на экспериментальные модели, и, наконец, я отладил одну. Штучка вышла – просто блеск.

Я купил корпус и установил в нем двигатель; затем попытался продать и двигатель, и горючее государству, но не тут-то было. Как только я доходил в официальных переговорах до некоей точки, я словно упирался в невидимую каменную стену и застревал намертво.

Я так никогда и не узнал, кто или что тормозило меня. Затем я обозлился и начал игру с русскими. В Европе снова задули ветры войны, и советские товарищи заинтересовались новой авиационной техникой. Им было чем платить и распоряжались они этим так, что это импонировало уязвленному самолюбию отвергнутого изобретателя. Наконец, они сделали мне роскошное предложение привезти мои планы и формулы в Москву и наладить для них производство горючего и двигателей. Вдобавок в качестве приманки они предложили мне солидную надбавку, если я проверю свое новое изобретение во время перелета.

Я, конечно, с радостью согласился, получив прекрасный шанс выставить дураками тупиц-бюрократов из Вашингтона. Я им покажу, чего они лишились…

В ходе переговоров я встретил доктора Стэйда, тоже контактировавшего с русскими. Профессор Марвин Стэйд, таковы были его титул и имя, был парнем что надо. Здоровяк, плотного сложения, холерического темперамента и с такими пронзительными синими глазами, какие мне не доводилось видеть. Вы наверняка читали в газетах об экспериментах доктора Стэйда с замороженными собаками и обезьянами. Он замораживал их в камень на дни и недели, затем оттаивал и возвращал к жизни. Он осуществил также уникальные исследования по части гипнотического обезболивания при операциях. Но Ассоциация хирургов и Министерство здравоохранения вдребезги разнесли его программу, поэтому он был в ярости. Мы с ним были два сапога пара, оба озверевшие, и у нас были к этому все основания. Один Господь знает, насколько честно мы боролись за наше дело: он – за победу над болезнями, я – за прогресс воздухоплавания.

Красные приняли доктора с распростертыми объятиями. Они согласились не только дать ему возможность вести эксперименты как угодно широко, но и финансировать их. Они даже пообещали разрешить ему употреблять людей в качестве подопытных.

Когда Стэйд узнал, что я планирую перегнать самолет в Москву, он спросил, нельзя ли и ему со мной. Он любил рекламу в той же мере, как и науку, известность ему совсем не претила. Я сказал, что риск слишком велик и что я не хочу брать на себя ответственность ни за чью жизнь, кроме своей собственной. Презрительно фыркая, он своим бычьим голосом отвергал каждое мое возражение. Наконец я пожал плечами и сказал: «О'кей».

Не буду утомлять вас деталями полета. Жаль, что вы не могли прочитать об этом в газетах, потому что просочись по официальным каналам хоть что-нибудь, нам оказали бы очень холодный прием. Пресса закрыла всю информацию о нас, и точка. Были трудности с паспортами, отказы зарегистрировать самолет и все такое прочее. Но мы справились.

Двигатель работал отлично. Горючее тоже. Все было отлично, включая мои навигационные навыки, пока мы не оказались над самой забытой Богом частью планеты – где-то в Северной Сибири, по моим картам. Именно там мой только что изобретенный карбюратор и забарахлил.

К тому времени мы набрали высоту в десять тысяч футов, но пользы от этого было мало. Приземлиться было негде. Насколько я мог видеть, вокруг были только леса и реки – множество рек.

Я планировал при хвостовом ветре, рассчитывая, что мы пролетим больше, чем в спиральном спуске, и ежесекундно выискивал точку, самую крошечную, где можно было бы сесть и ничего не повредить. Я знал, что, если разобью машину, нам не выбраться из этого бесконечного леса никогда.

Мне всегда нравились деревья – по натуре я любитель природы, но, глядя вниз на тысячемильную глушь, я чувствовал холодок страха и что-то похожее на ненависть. Во мне было только чувство пустоты и одиночества. Они стояли там взводами, дивизиями, армиями, способные схватить нас и спрятать навек…

И тут я увидел крошечное желтое пятно впереди. Сверху оно казалось не больше моей ладони, но было чистым – крохотное святилище в самом сердце неприятельского лагеря. Мы сближались, и оно росло, пока не превратилось в несколько акров красновато-желтой земли, свободной от деревьев. Это был самый чудесный пейзаж из всех виденных мной раньше!

Когда машина остановилась на поразительно ровной земле, я обернулся и поглядел на доктора Стэйда. Он закуривал сигарету. Спичка догорела, он ухмыльнулся, и я понял, что он в порядке. Смешно, но никто из нас не заговорил с тех пор, как смолк мотор. Да и что было говорить?

Мы вылезли из самолета и огляделись. Неподалеку маленькая речка бежала на север, чтобы в конце концов достичь Ледовитого океана. Спасший нас клочок земли находился к западу от изгиба реки. На восточной стороне был виден крутой утес, поднимавшийся над рекой футов на триста. Нижний его слой выглядел как грязное стекло. Над ним был слой конгломератов и осадочных пород. Мрачный лес, венчающий все, угрожающе скалился нам в лицо.

– Странная скала, – прокомментировал я, указывая на нижний слой.

– Лед, – сказал Стэйд. – Друг мой, вы смотрите на остатки позднего ледникового периода, который произвел ужасающие разрушения, вторгшись в плейстоцен. Чем мы, кстати, собираемся питаться?

– У нас есть ружья, – напомнил я.

– Очень предусмотрительно было с вашей стороны получить разрешение на оружие и боеприпасы. Но что вы собираетесь подстрелить?

Я пожал плечами.

– Что-нибудь здесь есть. Для чего тогда деревья? А кроме того, у нас есть сэндвичи и пара термосов горячего кофе. Надеюсь, горячего…

Я взял дробовик и пошел вверх по течению реки. Попался заяц, кожа да кости, и стайка птиц, похожих на куропаток. Когда я вернулся в лагерь, погода ухудшилась, с севера на нас шел дождь. Видны были молнии, слышен был глухой гром. Мы уже откатили самолет на западный, самый высокий участок прогалины и загнали его под укрытие деревьев так глубоко, как только смогли. Больше ничего нельзя было сделать.

Когда мы приготовили и съели ужин, зарядил дождь. Долгие северные сумерки были стерты сердитыми тучами, что катились низко-низко с севера. Гром потрясал нас. Молнии рассыпали бриллианты вокруг. Мы заползли в кабину и расстелили подстилки и одеяла на полу за сиденьями.

Дождь все лил. То, что он когда-то сделал с древней Арменией за сорок дней и сорок ночей, с безымянной рекой где-то в Сибири он сделал за одну ночь. Никогда не забуду этот потоп!

Не знаю, сколько времени я спал, но когда проснулся, лило не просто как из ведра, а как из бочки. Я выглянул в окно. Очередная вспышка молнии озарила реку, бурлившую в нескольких футах от самолета.

Я растолкал доктора Стэйда и обратил его внимание на наше опасное положение.

– Черт! – сказал он. – Подождем, пока поплывем. – Он перевернулся на другой бок и снова заснул. Конечно, это же не его машина, да и пловец он, наверно, сильный. Я – нет.

Всю ночь я пролежал без сна. Поток поднялся почти на фут стойки переднего шасси; потом вода начала спадать.

На следующее утро вода бежала по новому руслу в нескольких ярдах от самолета, а утес отступил по крайней мере футов на пятьдесят к востоку. Верхняя часть его обрушилась в реку. Нижний слой был чистым сверкающим льдом.

– Это интересно, – сказал доктор. – Там случайно не осталось зайца или куропатки?

Мы прикончили их остатки. Затем я принялся за карбюратор. Стэйд изучал хаос, устроенный бурей.

Спустившись к реке до утеса, он вдруг громко позвал меня. Я никогда не видел, чтобы профессор проявлял столько энтузиазма, разве что когда он честил своих неприятелей-медиков.

Ничего столь уж восхитительного я сначала и не увидел.

– Что это вас так взволновало? – поинтересовался я.

– Иди сюда, ирландец тупой, и погляди на человека пятидесяти тысяч лет отроду, а то и постарше! – Стэйд наполовину немец, наполовину шотландец, только этим и объясняется его жуткий юмор.

Я подумал, что это, возможно, жар, но у него не было жара. И действием высоты это тоже не могло быть; поэтому я решил, что это наследственность.

– Гляди! – сказал он. Его палец указывал на утес за рекой.

Я взглянул – и точно. В массивном льду виднелось тело человека. Он был одет в меха и оброс могучей бородой. Человек лежал на боку, подложив руку под голову, словно крепко спал.

Стэйд был в экстазе. Он стоял, выкатив глаза, и таращился на тело.

– Ты сознаешь. Пат, что мы смотрим на человека, жившего пятьдесят тысяч лет назад, человека каменного века?

– Это подарок для тебя, док, – сказал я.

– Для меня? О чем ты?

– Ты можешь оттаять его и вернуть к жизни.

Стэйд посмотрел на меня безучастно, словно не понял, о чем это я. Губы его некоторое время бесшумно двигались, потом он покачал головой.

– Боюсь, этот экземпляр промораживался слишком долго, сказал он.

– Пятьдесят тысяч лет, конечно, это срок, но почему бы не попытаться? По крайней мере будешь занят, пока я чиню двигатель и пытаюсь вытащить нас отсюда.

Он снова уставился на меня пустыми глазами. Они были так же холодны и безжизненны сейчас, как тот далекий утес.

– Ладно, Падди, приятель, – сказал он наконец. – Но тебе придется помочь мне.

Мое предложение было шуткой, однако Стэйд был убийственно серьезен, когда принялся за дело. От меня толку было немного, потому что через пару дней я свалился от странной комбинации простуды и лихорадки, отчего большую часть времени был слегка не в себе. Но когда мог, я работал.

Две недели у нас ушло на постройку грубой хижины из молодых стволов, скрепленных глиной. Там были очаг и скамья для принадлежностей, захваченных с собой Стэйдом. Еще две недели мы вырубали нашего пещерного человека изо льда. Мы вынуждены были быть очень осторожными: была опасность расколоть его.

Я дал ему имя. Во льду, облаченный в шкуры, с мохнатым лицом, он был похож на громадного мордатого медведя-гризли, которого я видел однажды в Йеллоустоуне. Звали того гризли Джимбер-Джо, так же я окрестил и наше открытие. Лихорадка меня шатала – я чувствовал себя словно после недельного загула.

Так или иначе мы вырубили нашего замороженного, оставив его заключенным в небольшой кусок льда. Затем переправили его через реку и доволокли до «лаборатории» на специально сделанных грубых санях.

Все время, что мы работали над ним, мы здорово ломали себе головы. Я по-прежнему считал это шуткой, но Стэйд был с каждым днем все серьезнее. Он работал со свирепой энергией, которая захватывала и меня. Ночами у огня он снова и снова говорил о той памяти, что заключена в промерзшем мозгу. Что видели эти скованные льдом глаза в дни, когда мир был юн? Что за любовь, что за ненависть кипела в этой могучей груди?

Вот оно, существо, жившее в дни мамонтов, саблезубых тигров и громадных летающих монстров. Он выжил наперекор всему, с каменным копьем и кремневым ножом в мире хищников, и только холод великого ледника смог сковать его…

Стэйд сказал, что он, наверно, охотился и попал в метель. Окоченевший, он свалился прямо на лед, поддавшись непреодолимому желанию заснуть, которое охватывает всех замерзающих. Никем не потревоженный, он проспал пятьдесят тысяч лет.

Когда пришло время последнего испытания, я уже совсем выдохся. У меня резко подскочила температура, и все утро я шатался, как лунатик. Но Стэйд настаивал на моем присутствии, и мне пришлось остаться на ногах. Напичкав меня хинином и виски, он добился того, что я стал как новенький. Вспомнились даже слова песен, которые я давным-давно позабыл.

Именно поэтому я превосходно помню одни моменты этого дня и совершенно не помню другие.

Стэйд развел в очаге огонь, и наша хижина-лаборатория нагрелась, как духовка. Пропеллер с самолета, медленно вращаясь, обеспечивал циркуляцию воздуха сквозь проделанное для этой цели отверстие в стене. Я помог установить ледяную глыбу с нашим подопытным перед огнем, затем, окончательно отупев, свалился, предоставив возможность завершить все прочее Стэйду. Это был его праздник.

Он продолжал переворачивать Джимбер-Джо с одного бока на другой перед огнем, пока весь лед не стаял. Затем начало оттаивать тело.

Мое отупение отступило, и я стал понимать происходящее. Предвидя, что скорее всего через положенное время наш доисторический экспонат посинеет и начнет «благоухать», я почему-то не мог заглушить растущий восторг. Напряжение Стэйда передалось мне. Громадный доктор старался выглядеть хладнокровным и собранным ученым, однако ему это плохо удавалось. Его глаза сверкали, а могучее тело было каменно-напряженным. Когда он зажигал сигарету, его пальцы тряслись, а полуулыбка на губах выглядела примерзшей к ним нервной гримасой.

Я рассмеялся.

– А если он оживет, док? – спросил я. – Об этом ты думал? Ты подумал, что значит для бедного Джимбера проснуться за пятьдесят тысяч лет от всех своих друзей? И что он сможет сделать с нами?

Это было забавно, и я захохотал.

– Интересно, что за люди жили в каменном веке? – продолжал я. – Мы дали ему медвежье имя, и он внешне его оправдывает. Он выглядит парнем, у которого свои понятия насчет чужаков, что будят людей, не будучи с ними знакомыми, – людей, мирно проспавших пятьдесят тысяч лет. Представляешь, что он натворит?

Стэйд пожал плечами. В его глазах загорелся дьявольский огонь.

– Ты что, и вправду уверен, что он оживет, Пат? – прошептал он.

– Ты доктор – тебе и знать.

Он кивнул головой.

– Теоретически это возможно…

Остальное я помню довольно смутно. Сначала Стэйд сделал Большому Джиму переливание крови. Донором был я. Потом сделал ему инъекцию адреналина. Склонившись над обмякшим телом, доктор время от времени посматривал на меня. В его глазах горел огонь. Внезапно он рванулся к своему пациенту, и я услышал его сдавленный вскрик.

Джимбер-Джо открыл рот и зевнул!

Словно все великаны мира дали мне затрещину. Дыхание остановилось, и с минуту я ничего не видел. Никогда в жизни я не чувствовал такого груза ответственности. Почему, черт возьми, он не умер пятьдесят тысяч лет назад? Теперь, когда он стал подавать признаки жизни, мы должны были продолжать. Не закончить начатое было бы убийственным, и помню, что я подумал: «Нехорошо убивать человека, родившегося так давно…»

Стэйд ввел ему полторы унции вытяжки передней доли гипофиза. Большой Джим сморщился и зашевелил пальцами. Он определенно оживал, и это меня испугало. Я чуть не разрыдался. Мы словно бы вмешались в дела, вершить которые положено лишь Богу.

Стэйд набрал в шприц вытяжку задней доли гипофиза и вкатил ее нашему открытию. В первую секунду не произошло ничего. Затем человек из каменного века попробовал сесть. Стэйд рявкнул на него, а я ощутил, что все больше слабею. Словно в полусне, я видел и слышал, как Стэйд мягко укладывает его обратно и говорит что-то успокаивающе. Затем он ввел ему порцию половых гормонов и ликующе повел плечами. Он подошел ко мне со сверкающими глазами, и с этой минуты я уже ничего не помню.

Было темно, когда я пришел в себя. У меня сильно болела голова, рука ныла, как обожженная, но в общем я был в порядке. Приступы лихорадки у меня имели свойство исчезать быстро и бесследно. Стэйд сидел у стола в расстегнутом жителе, у его локтя видна была бутылка.

– Долго я был без сознания? – спросил я.

– Два-три часа.

Он нахмурился.

– Что такое, Пат? Ты что, совсем расклеился?

Я сел и увидел фигуру на скамье. Значит, это все-таки не дурной сон. Видимо, Стэйд содрал с него грязные шкуры, и сейчас он мирно спал, завернутый в одно из наших одеял. Я подошел к нему и тихонько тронул за плечо – настоящая плоть. Видно было, как поднимается и опускается его грудь, слышалось ровное дыхание. Медленно вернувшись к самодельному креслу, я опять уселся в него, спрятал лицо в ладони и стал думать. Наконец я поднял голову и встретил спокойный взгляд Стэйда. Он пожал плечами и кивнул.

Мы сотворили чудо.

Большой Джим оказался отличной особью мужского пола, шесть футов три дюйма, красивая мускулатура. Лицо под бородой оказалось привлекательным, хотя челюсть была несколько тяжеловата. Стэйд сказал, что ему лет двадцать с небольшим.

Часа через два гость огляделся, будто ища оружие. Но его не было. Стэйд проследил за этим. Гость попытался встать, но был еще слишком слаб.

– Не огорчайся, приятель, – сказал я ему, когда он принял прежнее положение. Он следил за нами; глаза его были большими, спокойными и по-звериному внимательными. Затем он снова уснул.

Болел он долго. Мы побаивались, что он не выкарабкается. Все это время мы нянчились с ним, как с младенцем; затем, когда он начал поправляться, то стал доверять нам. Он больше не хмурился, не шарахался и не тянулся за оружием, когда мы оказывались поблизости: теперь он улыбался нам, и это была щедрая привлекательная улыбка.

Сначала он бредил: все время говорил на странном языке, в котором ни слова было не разобрать, с плывущими «л» и долгими гласными. Одно слово он повторял в бреду чаще других «лилами». Иногда оно звучало как молитва, иногда с мукой и отчаянием.

Карбюратор я починил. Ничего серьезного с ним не произошло: просто слегка засорился. Мы могли лететь, ведь наводнение ушло; но был Джимбер-Джо, которого мы для краткости стали называть Джимом. Нельзя же было оставить его умирать, а для полета он был еще слишком слаб, поэтому мы и застряли. Мы даже не слишком спорили по этому поводу, просто приняли как само собой разумеющееся, что ответственность на нас, и все.

Стэйд был, разумеется, в восторге от первого практического применения своей теории. Не думаю, что можно было оттащить его от Джима даже бычьей упряжкой. Но шли дни, и славный доктор все глубже уходил в свои мысли. Подготовка к полету и прочие дела целиком легли на меня.

То, что мы не могли разговаривать с Джимом, раздражало меня. Хотелось задать ему очень много вопросов. Только подумайте! Перед нами был человек из каменного века, который мог бы рассказать массу интересного о своей жизни, а я не могу обменяться с ним ни одной мыслью. Но мы принялись исправлять это положение.

Как только он достаточно окреп, начались уроки английского. Поначалу все шло невыразимо медленно. Но Джим оказался способным учеником и, несмотря на отсутствие каких бы то ни было основ, быстро продвигался. У него была превосходная память. Он никогда ничего не забывал – если что узнавал, то запоминал навсегда.

Слишком долго пришлось бы рассказывать о неделях его выздоровления и обучения. Он полностью поправился и научился превосходно говорить по-английски, потому что Стэйд – высокообразованный человек. Это хорошо, что Джим учился английскому не у меня – казармы и ангары не то место, где можно приобрести академическое произношение.

Если Джим был интересен нам, вообразите, кем были для него мы. Однокомнатная хижина, выстроенная нами, казалась ему чудом архитектуры. Он рассказал, что его народ жил в пещерах, и он все думал, какую странную пещеру мы нашли, пока мы не объяснили ему, что построили ее сами.

Заинтриговала его и наша одежда, а уж оружие было постоянным источником восхищения. Когда я впервые взял его на охоту и подстрелил зайца, он остолбенел. Может быть, он был просто напуган шумом, дымом и мгновенной смертью добычи, но если и так, то не показал вида. Джим никогда не выказывал страха, возможно потому, что он его никогда и не ощущал. В одиночку, вооруженный лишь копьем с каменным наконечником и каменным ножом, он охотился на большого красного медведя, когда его настиг ледник. Он рассказал нам об этом.

– За день до того, как вы меня нашли, – сказал он, – я охотился на красного медведя. Дул ветер, снег и дождь хлестали меня. Ничего не было видно. Непонятно было, куда идти. Вскоре я устал. Я знал – если я лягу, то усну и никогда не проснусь. Но в конце концов не выдержал и лег. Если бы вы не появились на следующий день, я бы умер.

Как было ему объяснить, что его «вчера» – это пятьдесят тысяч лет назад?

В конечном счете мы все же продвигались вперед, хотя я сомневаюсь, что он воспринял громадный промежуток времени с момента, когда он покинул родную пещеру для охоты на большого красного медведя.

Когда он впервые понял, где оказался и что тот день и его время никогда не вернутся, он снова выдохнул знакомое «лилами». Теперь это было почти рыдание. Я и не знал, что столько сердечной боли, столько жажды можно вложить в единственное слово.

Я спросил его, что оно значит.

Отвечать ему пришлось долго. Он старался справиться со своими чувствами, что было совсем неожиданным. Обычно казалось, что у него нет эмоций.

– Лилами – это девушка, – говорил он, – то есть была девушка. Она должна была стать моей подругой, если бы я вернулся с головой большого красного медведя. Где она сейчас. Пат Морган?

– Старайся не думать о ней, друг, – посоветовал я. – Ты никогда больше не увидишь Лилами снова.

– Нет, увижу, – ответил он. – Если я не умер, не умерла и Лилами. Я найду ее.

Самолет настолько не отвечал представлениям Джима, что он даже не задавал о нем никаких вопросов. Думаю, что другой человек при схожих обстоятельствах перепугался бы. Треск пропеллера, грохот выхлопов, дикий крен при взлете должны были испугать Джима, но он никак этого не показал. У него была физиономия вполне современного и весьма пресыщенного молодого человека.