Текст книги "Дэви"

Автор книги: Эдгар Пенгборн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

24

Несколькими неделями позже, когда мы ехали через Катскил, я сказал папаше Рамли и мамочке Лоре, что должен уйти. И обнаружил, что мои объяснения никому не нужны.

– Да, – сказал папаша, – я знаю, это не то, что когда ты родился и вырос с Бродягами.

Он не казался рассерженным, хотя мой горн был ценной вещью в наших представлениях, да я был полезен также и во многом другом.

Мамочка Лора сказала:

– Ты такой же, как мой Сэм… как твой отец… один из тех, кто идет туда, куда ведет сердце, а такие люди – часто очень уязвимое племя, и ничего с этим не поделаешь.

Я начал снова подумывать о морском путешествии, чего со мной не случалось за все четыре года, проведенных с Бродягами. Нет, не к краю света: мамочка Лора знала так же хорошо, как и капитан Барр, что нельзя найти край на частичке звездной пыли… Но, может быть, я сумею совершить кругосветное плавание? Другие ведь (мамочка Лора рассказывала мне об этом) совершали подобное в прошлом. Тридцатитонным кораблям больше не было места в моих фантазиях: их смыло прочь, когда бедный тощий пес поднял лапу в порту Ренслар. Я понятия не имел, как осуществить мечту, но Нуин, по слухам, был страной смелых предприятий… Желание обойти вокруг света на корабле жило во мне тогда, сразу после смерти Сэма, и сейчас оно не умерло, хоть я и прошел такой длинный и такой короткий путь до острова Неонархей…

– Иди, куда ведет тебя сердце, – сказала мамочка Лора. – Сердце, правда, изменяется так, как ты этого не ожидаешь, и мечта тоже изменяется, становясь порой серою. Но ты иди.

В тот день папаша Рамли был серьезным и холодным, как лед.

– Лора, когда у мужчины умирает отец, у него наступает странное время. Он знал это так, как, при всей своей мудрости, не могла знать она. – В его душе какое-то время нет мира, Лора, все равно, был ли его отец хорошим человеком или нет, и неважно, был ли он хорошим сыном своему отцу или плохим.

Папаша Рамли знал людей; но знал он и проклятую расу лядей, что не одно и то же. Он, кстати, уже опять продавал «Мэм Спинктон», в этих катскильских городках, и снова сам верил в нее… или, по крайней мере, ожидал, что она сотворит чудесные исцеления, которые ей иногда удавались. Возможно, он догадался, вытащив догадку из туманных давних закоулков своей собственной жизни, как я мечтал иногда о том, чтобы Сэм Лумис был все еще жив. Он мог догадаться и о том, что в этих мечтах, неспособный поприветствовать своего отца в действительности, я чаще был несчастным и озадаченным, а не довольным. Пару раз У меня ничего не получилось с Минной, и я ей надоел. Сомневаюсь, чтобы папаша догадался и об этом: какие бы тревоги ему ни приходилось переживать за полвека бродячей жизни, я не могу представить себе, чтобы у него возникла подобная проблема… – Я собираюсь, – сказал папаша, – пересечь Гудзоново море у Кингстона, а потом зазимовать где-нибудь в Бершере. Почему бы тебе не остаться с нами на зиму? Тогда, если весной ты все еще захочешь оказаться в Нуине, я возьму тебя с нами до Ломеды, и тебе придется только пересечь Коникут.

– Ладно.

– Тьфу ты черт, мы будем скучать по тебе.

Наверное, тогда я сказал какие-нибудь правильные слова. Мне было восемнадцать, и я начал понимать, что это такое и зачем их говорят.

Папаша также не мог догадаться, как часто я желал увидеть свою мать: сиротское детство было еще одной вещью, которую ему не доводилось переживать. Его собственная мать жила в его памяти. Она держала мастерскую по пошиву одежды. Именно ее смерть, когда папаше было пятнадцать, заставила его пуститься бродяжничать. Он не одобрил бы это мое желание, ибо был разумным человеком. Желание невозможного в будущем – неплохое упражнение, особенно для детей; желание того же в прошлом – несомненно, пустейшее и печальнейшее из занятий.

Единственным, что я хорошо помню о той зиме в Бершере, последней моей зиме с Бродягами, была муштра, которую мамочка Лора устроила мне по поводу хороших манер. Я столкнусь с ними в Нуине, сказала она, и я должен делать это сознательно, встречаясь с людьми, которые знают, как себя вести. Манеры важны, сказала она, и если я так не думаю, то я последний осел. При этом у меня хватило нахальства спросить, почему.

– А ты хотел бы ехать в фургоне с несмазанными колесами? – сказала она. – Но и это еще не все. Если у тебя просто честное сердце, внешнее впечатление может сделать тебя чем-то большим. Будь обходителен с кем угодно и по какой угодно причине, и тебе начнет нравиться этот бедняга, а это еще никому не вредило.

В Ломеде они устроили для меня вечеринку в лучшем духе Бродяг, остановив всю работу на пристани и напоив капитана парома до такой степени, что он был не в состоянии возражать. Я помню, как Минна говорила ему, что запомнит его на всю жизнь, ибо моряки приходят и уходят, но с тех самых пор, когда она достаточно повзрослела, чтобы заводить марлинь, она мечтала о том, чтобы увидеть живого морского капитана с яйцами. Я тоже был прилично надравшись, когда они запихали меня на паром, все разом крича, плача и давая советы. Я перестал петь, когда отдали концы, и понял, что действительно покидаю друзей, но не протрезвел даже тогда, когда капитан причалил паром к пристани, находящейся уже в Нуине. Он сделал это так, что сорвал обшивку с причала, и начал бранить всех на свете за то, что построили такой убогий причал, который даже не может стоять под натиском мужчины с яйцами… Это было забавно.

К моему удивлению, даже воздух в Нуине оказался другим, чем в остальных странах. За исключением Пенна, это старейшая цивилизация нашего времени, по крайней мере, на этом континенте… нет, так тоже нельзя говорить, ибо что я знаю об известной Мисипанской империи далеко на юге, и кто может отрицать возможность существования огромного государства – а то и множества таковых – в отдаленной западной области, которая, я знаю, существует на континенте? Пожалейте меня, друзья, если только я утрачу убежденность в собственном невежестве…

В Пенне, кажется, в последние два-три столетия не слишком заботятся о записи фактов своего прошлого – возможно, виной тому излишнее добродушие. Нуин же просто загружен историей, ошеломлен ею, сверкает ею; но в то же время и находится в ее тени. Дион, все еще упрямо занятый сегодня записыванием того, что может вспомнить из случившегося, так и не вышел из этой тени… Впрочем, как он может это сделать и, если уж на то пошло, почему должен? До того, как мы отплыли, это был его мир.

Ох, иногда я все-таки… нет, не устаю от слов, но становлюсь обескураженным и немного одуревшим от усилий, удовольствия и пытки законсервировать отрывок моей жизни посредством постоянно приходящих слов. И я думаю попросить этого бедного принца – равного мне и в то же время стоящего выше меня – продолжить эту книгу, если я сдамся, остановлюсь на пути, намеченном самим собой, и сойду с него. Точно так же, как ушел от Бродяг, когда в этом не было подлинной нужды. Но Дион не смог бы продолжить мою книгу, и, оставаясь с крупицей здравого смысла, я удерживаюсь от такой просьбы…

Когда я сошел на берег напротив Ломеды, оказавшись в Хамдене, нуинском городке, я тут же заметил статуи. Там были некоторые современные, пусть и слегка неуклюжие, но неплохие – Моргана Великого, к примеру, и некоторых других хорошо откормленных величеств, – но всех их безжалостно заслоняло искусство Былых Времен. Там имелось и множество бронзовых статуй, которые определенно пустили бы в переплавку в любом Другом месте, кроме Нуина. Хамден гордится ими – нарядный, здоровый город среднего размера, чистенький и дружелюбный, открытый со стороны реки и хорошо защищенный с других трех сторон. Гордится он и своими крашеными белой краской домами, и замечательным парком, и хорошим рынком.

Однако в Олд-Сити столько статуй, что Хамден или любой другой город просто бы позеленели от зависти. Большинство из них из Былых Времен, которые в Нуине иногда кажутся почти вчерашним днем – иллюзия, которой у меня не было ни в одном другом городе. Я вспоминаю великолепного бронзового джентльмена, сидящего на Дворцовой площади. На трещинах и углублениях его, покрытых патиной одежд, видны явные следы древней окраски. Говорят, это краска из Былых Времен. Какой-то президент – Морган II, думаю, – покрыл его толстым слом современного лака, чтобы сохранить эту старинную краску. Она кажется пятнами алого, зеленого и пурпурного, но только не синего. Странно думать, что этот неизвестный религиозный ритуал должен был происходить в самые последние дни уходящего мира Былых Времен. Имя объекта поклонения высечено на постаменте – Джон Гарвард[32]32
  Джон Гарвард – человек, завещавший капитал на нужды колледжа в Кембридже (близ Бостона), позже ставшего Гарвардским университетом (прим. переводчика).


[Закрыть]. Никто, кажется, не может четко сказать, кем он был, но он скромно сидит там, с вечным и великолепным безразличием.

В тот день на мне была новая одежда, новый заплечный мешок для горна, сшитый Минной, а в моем поясе были зашиты деньги, ибо Бродяги скинулись и буквально осыпали меня дарами. У меня до сих пор не было ясной цели, никакого плана, никакого четкого решения, какой работой я буду заниматься. Я немного знал плотницкое дело, немного музыку; я хорошо знал глушь и дороги. И очень хорошо, что я – одиночка по профессии.

В гостинице в Хамдене я обнаружил кучку паломников, завершающих последний этап того, что нуинцы зовут Петлей Праведности. Петля представляет собой путешествие из Олд-Сити в величественный горный край провинции Гемпшер – там, на прохладных холмах, живет гораздо больше людей, чем можно предположить, – затем на юг, вдоль великой реки Коникут до Хам-дена или Шопи-Фоллз, а затем назад, в Олд-Сити, но уже по южным дорогам. Это светское паломничество. Церковь одобряет его, а остановки делаются у всех святых храмов и других средоточиях благочестия по пути, но в самой поездке нет ничего особенно священного. Любой может присоединиться к ним, и многие так и делают, включая респектабельных грешников, карточных шулеров, музыкантов, проституток и прочего народа, который старается убежать от скуки.

Сняв комнату на ночь, я пошел в пивную и тут же подружился со смуглым парнем, приняв его из-за доброты и открытости за отъявленного грешника. Он по собственной воле поприветствовал меня, и я сразу почувствовать себя непринужденно. Одет он был по нуинской моде, которая уже начала распространяться и за границами этой страны, но еще не настолько, чтобы я успел примкнуть к ней, – мешковатые бриджи до колена и свободная рубаха вылезающая из-под ремня повсюду, за исключением того места где торчала рукоятка кинжала, чтобы не помешать его быстрому выхватыванию. Около половины паломников в пивной были одеты в том же стиле, но парень оказался единственным, у кого на бедре вместо обычного короткого ножа висела рапира. Как я узнал позже, нож у него тоже был, но он носил его под рубахой – точно так же, как я носил свой до того, как попал к Бродягам.

Рапира была замечательной смертоносной штучкой, менее двух футов в длину, легкая и изящная, едва ли достигавшая полдюйма в самом широком месте, из пеннской стали, и такого превосходного качества, что от одного прикосновения она пела, почти как тонкая стеклянная посуда. Оружие богатого человека, подумал я, но мамочка Лора говорила мне, что о цене подобных вещей спрашивают лишь тогда, когда хотят купить, да и то не сразу. Молодой человек так ловко управлялся с ней, будто она была продолжением его руки. Парню нравилось почти бесшумно вытащить ее из ножен и легонько провести пальцами вверх и вниз по лезвию, с задумчивым видом, что почему-то крайне нервировало всех в зале, причем они изо всех сил старались скрывать эту нервозность. Ничто не указывало, сколько времени он уже наслаждается этим, но какой-то инстинкт, похоже, подсказал ему, когда наслаждение стоит прекратить. Впрочем, возможно, это был и не инстинкт, а особенные нотки, зазвучащие в покашливании одного из священников, возглавляющих группу.

Их было двое: отец Блэнд и отец Мордэн, толстый и тонкий, один – заплывший салом, другой – высохший и покрытый перхотью. Толстый отец Блэнд сам замечал вслух, что представляет собой живое свидетельство того, как процветает религия, и все вежливо смеялись, кроме отца Мордэна, тощего, который выдерживал характер, то есть казался до крайности раздраженным. Я вряд ли бы принял кого-либо из этой толпы за паломников, если бы хозяин не предупредил меня заранее. А потом я понял, что некоторые из них были простыми путешественниками, примкнувшими к паломникам ради безопасности или компании в дороге. Наилучшие пожелания от отца Блэнда и отца Мордена, сказал юноша, приветствуя меня. – Не выпьете ли вы с нами сейчас или немножечко вскоре?

В то время мне приходилось не очень часто слышать, как говорят нуинцы. Они не слишком часто выезжают за границы своей собственной страны – они утверждают, что в Нуине есть все, а потому зачем им это нужно?., Юноша, как мне показалось, был приблизительно моего возраста, хотя вел себя, как более старший. В нем были хрупкость и женское изящество, но без женской слабости. Я помню, что в первые полчаса нашего знакомства раздумывал, не имеют ли его игры с рапирой практическую сторону – этакий метод обескуражить всякого, кто сделал бы ложные выводы о его характере…

– Почту за честь, – сказал я, случайно вспомнив обрывок светской чепухи из наставлений мамочки Лоры. – Почту за честь и с удовольствием напьюсь с кем угодно.

– Нет, мы – сборище трезвенников, – сказал он. – Во всем проявляем умеренность. Включая, я настаиваю на этом, и саму умеренность… Но это точка зрения, которую я редко излагаю своим старшим. – Он смотрел на меня со сверхъестественной проницательностью. – Я – Майкл Саммерс из Олд-Сити. Простите мне мое дерзкое любопытство… Кто вы, сэр, и откуда?

– Дэви… то есть, Дэвид, из… ну… из Мога… то есть…

– Дэвид де Мога?

– О Господи, нет! – сказал я и заметил, что все в пивной заткнулись, чтобы полнее насладиться нашей беседой. – Я просто хочу сказать, что я из Мога, если считать в самом начале. Моя фамилия… э-э… Лумис.

Я уверен: он решил, по крайней мере на некоторое время, что я назвался выдуманным именем, и хотел помочь мне в этом направлении. Он привел меня к остальным, с величайшей непринужденностью представил как Дэвида Лумиса, усадил в удобное кресло, заказал свежие напитки – все происходило так, будто я почему-то был важен, но я не мог понять, почему…

Из отдельных реплик, которые я расслышал прежде, чем они заткнулись, я понял, что отец Мордэн, сухой и тощий, наставлял компанию относительно первородного греха – обычная обязанность, которую он в тот день уже завершил на отлично, – и встретил меня кислой улыбкой. Улыбка заставила бы мгновенно застыть жир на обжигающем сливовом пудинге, но он послал мне ее от всей души: просто некоторые люди рождаются с уксусом вместо крови и лимонами вместо яиц, вот и все.

– Отдохните, – сказал мне Майкл, – и присмотритесь к нам, поскольку вы можете решить пройти с нами немного, а то и до Олд-Сити, если хотите. Мы отправляемся туда завтра, заключительная часть Петли Праведности, возвращаемся домой, в наши целомудренные постели, к нашим кошелькам и тайнам.

Я не мог сказать Майклу «нет» – ведь это было как раз то, чего я хотел. Я проторчал в пивной до ночи. Мы разговаривали и пели. Там оказались два или три неплохих певца и девушка с веселой гитарой; вместе с моим горном у нас получился вечер музыки, а выпил я достаточно, чтобы не замечать, как далеко происходящее было от стандартов Бродяг. Нет, только питье и Майкл помогли мне не впасть в ностальгию – другого слова не подберешь, – в ностальгию по фургонам на колесах, катящимся без определенной цели, кроме следующей деревушке по дороге. За исключением Майкла, двух священников и еще одного типа, те паломники почти стерлись из моей памяти, да и как звали того типа – я забыл. Он был нарядно одетым седым стариком с обвислыми четырехдюймовыми усами, которые вызывали желание дернуть за них и позвонить в него, как в колокольчик, но он настолько казался ученым человеком, что это недостойное желание быстро проходило. Когда Майкл представил нас, тип, негромко вздохнув, сказал:

– М-м-м-дэ.

Майкл рассказал мне позже, что так говорят «Очень приятно!» на оксфутовском английском, которым пользовался этот старик. Я не знаю, почему его так называют, – в нем очень мало настоящего смысла, и уж вряд ли это английский.

Разумеется, я всегда буду помнить лицо Майкла, подмигнувшего мне, когда мы должны были затянуть Мурканский гимн, чтобы доставить удовольствие отцу Блэнду, ибо это подмигивание родило во мне лихорадочное желание поговорить с парнем с глазу на глаз и узнать, не познакомился ли я с еще одним одиночкой вроде себя, а может, даже с еретиком. И едва в мою голову забрела такая мысль, мне показалось, что с тех пор, как мы познакомились, Майкл все время прощупывает меня, исподволь, будто вдыхает ветер.

Он приступил к делу той же ночью, проскользнув в мою комнату со свечой, которую не зажег до тех пор, пока не закрыл Дверь.

– Не поговорить ли нам, Дэвид Лумис? У меня есть кое-что на уме, но отошлите меня прочь, если вы слишком устали и хотите спать.

Я заметил, что он до сих пор полностью одет, включая и рапиру.

Я не хотел спать. Он подвинул стул к моей кровати и сел на него верхом, расслабившись, точно котенок. Я чувствовал, что сразу по нескольким причинам боюсь его и в то же время испытываю к нему сильную тягу, и опять удивлялся, каким хрупким он выглядит – хороший порыв ветра может запросто унести его прочь. Его голос казался больше похожим на контральто, чем на тенор, он не пел с нами, заявив, что медведь ему на ухо наступил. Это не было правдой, но у него имелись на то свои причины.

– Дэвид Лумис, когда я повернулся лицом к тебе, я почуял ересь. Нет, не тревожься, пожалуйста. Я ищу таких, но со стороны еретиков – понимаешь? – а не с противоположной.

Никто никогда не смотрел на меня таким пронзительным взглядом, как Майкл перед тем, как выпалил колкий вопрос:

– Не побежишь ли рассказать отцу Мордэну?

– Конечно, нет, – сказал я. – За кого ты меня принимаешь?

– Я должен был спросить, – сказал Майкл. – Я ведь почти открыто сказал тебе, что я – еретик, опасный тип. Так что мне надо приглядывать за тем, чтобы у тебя не возникло желания сбегать к святому отцу. Иначе мне бы пришлось принять одно решение.

Я взглянул на рапиру:

– Этим?

Вопрос был ему явно неприятен. Майкл покачал головой и отвел свой пронзительный взгляд:

– Нет, не думаю, что смог бы сделать это с тобой. Если бы была опасность, что ты меня выдашь, думаю, я бы исчез – взяв тебя с собой, до тех пор, пока бы мы не оказались на безопасном расстоянии. Но я не вижу такой опасности. Я думаю, ты сам еретик. Ты веришь в то, что Бог создал мир для человека?

– Уже очень долгое время, – сказал я, – я не верю в Бога вообще.

– И это не пугает тебя?

– Нет.

– Ты нравишься мне, Дэви.

В ту ночь мы проговорили, наверное, часа два. Вся моя жизнь превратилась в слова, потому что он убедил меня, что хочет знать о ней, убедил меня, что это важно для него – как личная вещь, а не только потому, что мы были единомышленниками и путешествовали по одной дороге. В прошлом только Сэм и мамочка Лора (и в очень далеком прошлом, пусть и на другом уровне, маленькая Кэрон, которая, наверное, мертва) заставляли меня почувствовать, что мои слова важны, а мои дела по-своему представляют собой кусочек истории. Теперь же внимание и понимание исходили от человека моего возраста; от человека, явно поучившегося и имеющего манеры, сравнимые или даже лучшие, чем у мамочки Лоры; от человека, бывшего, как и я, авантюристом, занятым опасной работой, которая запалила огонь моего собственного честолюбия.

Я рассказал Майклу про свои мечты о путешествиях, как в давние времена думал, что обязательно увижу, каким образом солнце зажигается перед началом нового дня.

– Есть еще много огней, которые надо зажечь, – сказал Майкл. – В некоторых отношениях они меньше, чем солнце, но в остальных – ничуть. Огни в человеческих умах и сердцах…

Да, в те дни он считал, что нужна революция. Здесь, на острове Неонархей, я, разумеется, никогда ни в чем не был уверен настолько, насколько, полагаю, мы должны быть в чем угодно уверены в восемнадцать.

Внимание и понимание… Эх, взросление – это вообще в известной мере непрерывный ряд пониманий. А старение – это непрерывный ряд прощаний. Последнее сказал капитан Барр, совсем недавно.

В ту первую ночь, когда вся гостиница давно храпела, Майкл не рассказал мне в ответ свою историю. Кое-что он не мог рассказать, пока не узнает меня получше, а кое-что – не нарушив своей клятвы члена Общества Еретиков. Но он мог рассказать, что такое общество существует в Нуине и начинает распространять влияние за границы Нуина. Но он мог рассказать о своем убеждении, что Церковь не будет править вечно, и возможно даже, ей осталось уже недолго – эх, оптимизм юности!.. А перед тем как уйти, он сказал, что если я хочу, он очень скоро свяжет меня с человеком, который примет меня кандидатом в члены Общества. Они называют это «испытательный срок»… В общем, заинтересован ли я в этом?..

А плавает ли рыба?! Я хотел выскочить из кровати и обнять его, но прежде чем смог исполнить намерение, он извлек из-под рубахи маленькую фляжку и передал мне.

– «Молоко девы Марии», – сказал он. – Его еще иногда называют тростниковый сок… эй, полегче, сучонок, нам должно хватить его на весь путь до Вустера. Теперь спи, Дэви, а утром отправимся в путь с нашим стадом и снова сможем поговорить. Но в следующий раз, если тебе подмигнет еретик, посмотри, нет ли поблизости священника, который может уловить взмах твоих ресниц.

– Ох!

– Нет, не бойся, они ничего не заметили. Но будь осторожен, друг. Только таким образом парни вроде тебя и меня остаются в живых.

Утром отец Мордэн все еще не мог расправиться с первородным грехом, и это, возможно, помешало его внутренностям переварить очень хороший завтрак, потому что лекция на первых двух милях пыльной дороги была прервана внезапной отрыжкой. Отец Блэнд выносил ее, сколько мог, а затем прицепился к теологическому вопросу – я уверен, что только один Бог смог бы оценить его, тем самым дав отцу Мордэну возможность справиться с отрыжкой и переключиться с первых отца и матери на менее опасную тему. Под прикрытием этого пыла и жара мы с Майклом отдалились от всех так, чтобы никто не мог нас услышать, и продолжили ночной разговор.

Казалось, сегодня он был в более созерцательном умонастроении, правда, несколько больше принимая меня за данность. Но все-таки между нами стояло еще множество невысказанных вещей, несмотря на любые соглашения и открытия неожиданной дружбы. Большую часть того утреннего разговора я помню лишь обрывочно, хотя общее ощущение от него все еще остается со мной.,

– Дэви, ты, наверное, чувствуешь, что отец Мордэн не владеет абсолютной истиной?

– Ну, ведь…

– Понимаешь, отец Блэнд честно хотел бы видеть всех спасенными в уютном раю – без боли, без греха, только вечное блаженство всю дорогу. Это может свести с ума тебя и меня, но он действительно верит в то, что хочет этого и что все остальные хотят. Этот парень, Дэви, отказался от богатства, чтобы остаток жизни служить мелким священником. А если ты думаешь, что все его разговоры – пустая болтовня… Понимаешь, месяц назад он вместе со мной пошел в деревню, зараженную оспой, в Гемпшере. Мы сопровождали повозку с едой для тех бедняг, кто еще мог быть в живых. Извозчик не хотел ехать без священника. Никто из остальных паломников туда не пошел, и отец Мордэн решил, что его обязанность – остаться с ними. Только отец Блэнд, крепостной извозчик и я… А я был вне опасности, потому что переболел этим заболеванием в детстве и знаю, что в результате появляется невосприимчивость, во что большинство людей не верят… Но у отца Блэнда никогда не было оспы. Как, по-твоему, он обладает абсолютной истиной?

– Нет.

– Почему?

Ночью он оставил меня перебирать мои собственные мысли, прежде чем я смог заснуть, – перебирать и бороться с ними, до страдания. Но потом я заснул, глубоко и спокойно. Не то чтобы я не испытывал смущения или неуверенности – я и сегодня не свободен от них, – но то, что Майкл делал со мной в то утро, было неким видом борьбы, требующим одного: чтобы я задумался. Точно так же поступала мамочка Лора, но только по-своему. Я сказал:

– Ну, Майкл, мне кажется, абсолютной истины не существует и ее нельзя найти. Смелость и доброта еще не делает человека мудрым.

Некоторое время мы шагали в тишине, но длилось это недолго А потом Майкл взял меня за руку и сказал без улыбки:

– Теперь ты связан с тем, кто может принять тебя кандидатом в члены Общества Еретиков. Ты все еще желаешь этого?

– Ты сам? У тебя есть такая власть?

Он ухмыльнулся, как мальчишка:

– Уже шесть месяцев, но за это время я не нашел никого, кто соответствовал бы требованиям. Я не хочу вводить тебя в заблуждение. Только испытательный срок – большего я сделать не могу, но я могу гарантировать тебе гостеприимство в Олд-Сити. Там ты познакомишься с другими, кто сможет вести тебя дальше. Они дадут тебе задания, которые ты должен будешь выполнить, хотя некоторые и не поймешь сразу.

Я смог произнести лишь невразумительные выражения благодарности, от которых он отмахнулся.

Мы остановились на солнечной дороге, и я вдруг понял, что больше не могу даже слышать паломников. Это было спокойное открытое место. Загнанный в специальную трубу маленький ручеек пересекал дорогу под нами и убегал в поле. Спор Блэнда и Мордэна был меньше, чем пылью на ветру, но я спросил:

– Мы должны их догнать?

– Признаюсь, что мне они больше не нужны, – сказал Майкл. – Мне нравилось путешествовать с ними, хотя бы ради возможности слышать «Свят, свят, свят!» на оксфутском английском под аккомпанемент гитары, но теперь я скорее продолжу свой путь в Олд-Сити вообще без попутчиков. Разве лишь с тобой – если тебе нравится такая мысль. У меня есть деньги, и я умею обращаться с ножом, который восполняет мне недостаток мускулов. Я не знаю глушь так, как ты рассказывал о ней прошлой ночью, но отсюда в Олд-Сити ведут дороги, а для того, чтобы переночевать, есть хорошие гостиницы. Ну, что скажешь?

– Именно этого я и хочу.

Он пристально смотрел на ручеек, исчезающий в высоких зарослях на некотором расстоянии от дороги.

– Эти ивы, – сказал он, – там, на другой стороне зарослей… Могут они означать пруд, Дэви? Я хотел бы окунуться, чтобы смыть первородный грех Мордэна.

Думаю, тогда я впервые услышал, как имя священника упоминают без титула. Меня пробрала дрожь, которая сначала была страхом, потом удовольствием, потом обычным изумлением.

– Да, там должен быть пруд, – сказал я, – иначе бы они не росли так кучно.

Думаю, на этом лугу могла таиться угроза, но он казался безопасным местом. Когда мы пробирались сквозь траву, паломники стали чем-то очень давним, а потом вообще были забыты, потому что я нашел пруд. Я понял всю правду о Майкле только тогда, когда рубашка стремительно слетела со смешной повязки, закрывавшей его грудь. А затем и повязка тоже полетела на землю, обнажив маленькие женские груди.

Девушка осторожно сняла рапиру, но грубые штаны стянула столь же стремительно, как и рубашку. Да еще пинком отшвырнула прочь. Она стояла рядом со мной, серьезная и задумчиво-милая, гордая своей смуглостью и стройностью, ничего от меня не скрывающая. Видя, что я чересчур ошеломлен и зачарован настолько, что и пальцем не могу шевельнуть, она дотронулась до голубоватой татуировки на своем предплечье и сказала:

– Это не волнует тебя, правда, Дэви? Аристократия, привилегированный класс… Все это ничего не значит среди Еретиков.

– Это не волнует меня, – пролепетал я с трудом. – Ничто не будет волновать меня, если я смогу быть с тобой до конца своих дней.

Я помню, что Ники положила свою золотистую руку мне на грудь и легонько толкнула, глядя на пруд и улыбнувшись в первый раз с тех пор, как разделась.

– Он достаточно глубокий? – спросила она меня. – Здесь можно нырять?