Текст книги "Дэви"

Автор книги: Эдгар Пенгборн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Эдгар Пенгборн
ДЭВИ

Замечание: герои этого романа выдуманы отчасти – иными словами, они не родятся еще несколько сотен лет.

Посвящается всем из нас, включая Джуди.

1

Я – Дэви, который некогда был королем. Королем Дураков, для чего нужна мудрость.

Это случилось в 323 году, в Нуине, чья восточная граница – побережье огромного моря, в Былые Времена называемого Атлантическим, моря, которое ныне бороздит этот корабль, прокладывая свой путь через серые или золотые дни и безбрежные ночи. Это произошло на моей родине, в Мога, и я был всего лишь мальчишкой, заполучившим золотой горн и начавшим постигать азы музыки. Затем я провел несколько лет с Бродягами папаши Рамли в Катскиле, Леванноне, Бершере, Вейрманте, Коникуте и Нижних Землях – годы моего взросления, с симпатичными девчонками и хорошими друзьями, когда всегда было достаточно работы. А потом, расставшись с Бродягами, я оказался уже почти мужчиной – ведь иначе женщина, которую я там встретил, моя кареглазая Ники, с остроконечными, точно у эльфа, ушками, никогда бы не обратила на меня внимания.

Я научился читать. По крайней мере, так это называлось там, в скоарской школе, но на самом деле я и понятия не имел ни о чтении, ни о письме до тех пор, пока не связался в Бродягами, пока мое невежество не вывело из терпения мамочку Лору Шо, и она не помогла мне сделать мои первые шаги по пути света. Теперь, когда мне двадцать восемь и я уже искушен в ереси и знаком с отрывками из литературы Былых Времен, я проклинаю законы, которые запрещают большинство книг Былых Времен или делают их доступными лишь для священников…

Сам не знаю, где я набрался такой наглости, чтобы попытаться написать книгу для вас, выдумав вас, поскольку между нами лежит океан и те века, когда вы, люди, не знали ничего о моей части круглого мира. Я просто убежден, что он круглый.

Думаю, мой язык должен больше напоминать стиль Былых Времен, чем речь или письменность настоящего. Те немногие книги, что появляются сейчас, варварски отпечатанные на паршивой бумаге – да и не заслуживающие, впрочем, лучшей, – являются творениями Церкви, произведениями невероятно мрачными: проповеди, притчи, нравоучительные истории. Действительно, в теперешней речи есть какая-то изюминка, но она доведена до той простоты, которая делает ее невыносимо скучной, – стоит лишь кому-нибудь, кроме священника, использовать слово, которое не понятно с ходу любому олуху, как взгляд тотчас же становится косым, подозрительным, а пальцы ищут камень – излюбленное оружие глупцов, желающих потягаться с мудростью. И, наконец, английский Былых Времен – единственный язык, который может связывать меня с вами, теми, кто, возможно, существует и однажды прочтет эту книгу.

Мы – свободные мужчины и женщины на борту этого судна, не обремененные грузом драгоценной невежественности. В стране, которая изгнала нас, кичатся свободой вероисповедания, свободой, которая на деле означает лишь возможность выбирать небольшие отклонения в рамках поддерживаемой большинством религии. Истинные еретики не нужны, хотя в последнем столетии Былых Времен их не преследовали так, как сейчас, поскольку от главенствующей на этом континенте религии осталось лишь бледное подобие ее прежней адской славы. Святая Мурканская Церковь и несколько безобидных шарлатанских сект, которым она позволяет существовать, по всей очевидности, были неизвестны в Былые Времена, но насколько можно судить на таком расстоянии, христианство в Америке двадцатого века – или как там его называли? – вряд ли могло испугать даже ребенка. На нашей шхуне существует свобода от религии, и при написании этой книги она мне понадобится. Если эта мысль оскорбляет ваши чувства, внемлите моему предупреждению и откройте какую-нибудь другую книгу. Наша шхуна, наша «Утренняя Звезда», сделанная по чертежам Былых Времен, не похожа ни на одно современное судно, за исключением ее экспериментальной предшественницы, «Ястреба». Но ту сожгли на причале четыре года назад, в 327 году, во время войны с пиратами с архипелага Код. Когда «Ястреб» строили, люди, наблюдавшие за установкой шпангоутов и видевшие, как ставят сосновые мачты, привезенные из северной провинции Нуина – Гемпшера, говорили, что он пойдет ко дну, едва коснется воды. Он мужественно проплавал многие месяцы, пока его не уничтожил пожар у Провинтаунского острова. В глубинах нашей памяти живет и сам корабль, и то место, где его обугленный остов лежит во тьме, давая приют осьминогам и огромным морским змеям. «Утренней Звезде» пророчили подобную же судьбу. Недоверчивые зрители видели, как ее спускают со стапелей на воду, как устанавливают мачту, как паруса наполняются ветром, и она совершает свой первый круг по Плимотскому заливу, точно истинная леди, прогуливающаяся по лужайке. Они говорили, что первый же порыв ветра неминуемо опрокинет ее. Что ж, нам пришлось пережить не один шторм, с тех пор как мы начали свое путешествие в ту сторону, где встает солнце.

Земля круглая. Но я вовсе не думаю, что вы ходите вверх тормашками, а ваши головы болтаются ниже плеч. Если это правда, то я зря трачу время, ибо для того, чтобы понять книгу, которую я намерен написать, потребуется голова, крепко на плечах сидящая и к тому же часто используемая.

Наш капитан Сэр Эндрю Барр также будет чертовски изумлен, обнаружив, что вы разгуливаете вверх тормашками, равно как и два моих самых любимых человека – моя жена Ники и Дион Морган Моргансон, некогда Регент Нуина, которые, кстати, в известной мере несут ответственность за эту книгу: они настояли на том, чтобы я засел за нее, и теперь наблюдают за тем, как я корплю над этими страницами. Тем не менее капитан Барр полагает, что, даже имея направленный в другую сторону конец, мочиться все равно лучше с подветренного борта.

В тайной библиотеке Еретиков, в Олд-Сити, было достаточно карт и прочей научной информации для того, чтобы дать нам отличную картину мира, каким он был четыре сотни лет назад и каким оказался бы сейчас, кабы… Подъем уровня воды, который, по всей видимости, катастрофически ускорился именно в период краха цивилизации Былых Времен, делает все старые карты бесполезными – берега изменились. Ярость мирового океана, очевидно, привела и к множественным изменениям внутри континентов. Последовали землетрясения, оползни, эрозия на возвышенностях, вызванная продолжительными ливнями, описанными Джоном Бартом в его труде – кстати, запрещенном.

Да, разумеется, именно истина, многоликая истина, скрытая в старинных книгах, заставила Церковь запретить большую их часть и объявить все знания Былых Времен «первобытными легендами». Не должно иметь картину земли, столь разительно отличающуюся от той, что дает Святая Мурканская Церковь – даже в обществе, где едва ли один из двух дюжин достаточно грамотен, чтобы узнать на бумаге свое собственное имя. Слишком много правды и слишком много перца, чтобы это устроило робких, благочестивых и прагматичных бойцов, зарабатывающих себе на кусок хлеба с маслом, помогая Церкви ворочать правительствами.

Земля – шар в пустом пространстве, и вокруг нее вращаются луна и Полночная Звезда, а она сама вращается вокруг солнца. Солнце также путешествует – так гласит учение Былых Времен, и я верю в это; а звезды – это далекие солнца, похожие на наше собственное; а яркие тела, движение которых мы Можем видеть, – это планеты вроде нашей, – кроме Полночной Звезды. Я думаю, что вспышка, промелькнувшая однажды в небе, была одним из спутников, запущенных ввысь в Былые Времена, и это кажется мне куда более удивительным, нежели церковная легенда, которая называет ее звездой, упавшей с небес, дабы объявить людям о том, что Авраам умер на колесе. А еще я думаю, что земля, луна, планеты, солнце и звезды не просто путешествуют (некоторое время или же вечно), но, осмелюсь сказать, путешествуют они, совершенно не заботясь о том, чтобы нам было удобно – ибо мы могли бы, при желании, выдумать Бога, а затем объявить, что он управляет миром… Но лучше я так делать не буду.

Пока я сам не занялся этим делом, я и не предполагал, как нелегко написать книгу. («Просто пиши», – говорит Дион ради того, чтобы видеть как я бормочу, подбирая нужные слова. Ему виднее… От Ники помощи больше: когда я по горло сыт размышлениями, я могу привлечь к себе ее смуглое тело и повоевать с его чудесной теплотой.) Я стараюсь не забывать о том, как много вы не знаете: ведь часто люди не в состоянии заглянуть дальше лесов и полей своего родного края – равно как и дальше лжи и правды, усвоенных в детстве; дальше моментов боли или удовольствия, которые, по-моему, могут сделать любую ложь правдой, а видение, мечту или заблуждение – истиной столь же непоколебимой, как гранитная скала.

Когда бы меня ни ужалила эта идея, я должен продолжать писать до тех пор, пока она не дает мне покоя. Мое образование, как я уже намекал, несколько запоздало. В двадцать восемь я считаю, что мое невежество все увеличивается и увеличивается, но простите, если временами буду говорить вам меньше, чем мог бы, или больше, чем вам хочется. В четырнадцать я был столь же темен, как деревенский дурачок, хотя и был чуть более благовоспитан. Рыжеволосый; маленький, но проворный; с придурковатым от рождения видом и неплохо подвешенным языком…

Республика Мога, где я родился в захудалом публичном доме, – страна маленьких уединенных ферм и обнесенных изгородями деревушек в краю озер, лесов и пастбищ к северу от Кат-скильских гор, где живет суровый народ, который носит то же имя, что и горы. В один прекрасный день Катскил может завоевать всю Мога. Так мне кажется… Я родился в одном из трех крупных моганских городов, Скоаре. Он лежит во впадине между холмами, почти там, где в то время проходила граница с Катскилом.

Жизнь в Скоаре течет в соответствии с сезонами торговли на Зерновом Рынке. Девственная природа зеленой волной подкатывает к довольно обветшалой городской стене-изгороди, за исключением того места, где вырубили кустарник, чтобы сделать Западную и Северо-Восточную дороги немного более безопасными для потоков людей, запряженных мулами повозок, солдат, пилигримов, ремесленников и бродяг.

В этих дорогах есть какое-то грубое величие – за исключением военного времени, когда народ начинает бояться дорог и открытых мест больше обычного. В хорошие времена дороги смердят людьми, воловьими упряжками, лошадьми, скованными медведями и волками, которых везут в город для продажи владельцам балаганов; но при солнечном свете и свободном ветре эта вонь совершенно никого не тревожит. В дневное время на дорогах можно увидеть кого угодно. Можно увидеть великого человека; иногда даже Правителя, совершающего путешествие в одиночестве. Или пилигрима на пути к святым местам – и, поскольку этот человек почти полностью раздет, если не считать тернового венца на голове и серебряного колеса на шее, то скорее всего идет он на рыночную площадь Набера, где по преданиям, Авраам умер на колесе. Он никогда не смотрит ни вправо, ни влево, когда люди подбираются к нему поближе, чтобы робко коснуться его головы, рук или яичек и тем самым приобщиться к его святости и исцелиться от своих личных горестей… Можно встретить на дороге даже толпу уличных певцов и акробатов с белолицыми мартышками, сидящими у них на плечах, и попугаями в клетках, передразнивающими всех, кого слышат.

Время от времени вам доведется увидеть фургоны Бродяг, покрытые пикантными картинками и странными рисунками и запряженные мулами. И вы знаете: где бы они ни остановились, будет музыка, потрясающие представления, смешные до колик цирковые номера, предсказания судьбы, в высшей степени честное надувательство и новости со всевозможных концов мира. Слухи приходят и уходят, а Бродяги считают своей обязанностью при продаже коней надуть вас ловчее, чем профессиональные мошенники. Впрочем, Бродяги даже гордятся тем, что приносят из дальних краев только правдивые истории, и люди знают это и столь высоко ценят их, что немногие правительства осмеливаются приструнить шатунов за нахальство, бродяжничество и тягу к свободе. Я никогда не забуду, что лучшие годы моей жизни до встречи с Ники я провел с Бродягами…

Вы можете увидеть также изящный паланкин со спущенными занавесями и носильщиками, подобранными по росту и передвигающимися не в ногу, чтобы дорогостоящей женщине внутри – возможно, там окажется даже личная шлюха Правителя – не было необходимости высовывать голову из окна и обзывать их «проклятыми неповоротливыми ленивыми сукиными детьми». Еще вы можете встретить партию скованных по двое рабов, которых гонят на рынок в Скоар, или стадо для скотобойни, надоедающее всей дороге своей громогласной глупостью. Эти бычки не желают идти ни туда ни сюда, но дорога проталкивает их по своей кишке – этакий безмозглый дождевой червь, заглатывающий их, пропускающий через себя, выдавливающий с другого конца и тянущийся за новой порцией…

Ночью дороги затихают. Тогда их могут использовать и коричневый тигр, и черный волк – кто скажет хоть слово против, за исключением застигнутого ночью путника, который после встречи с ними больше не скажет ничего.

Фермерство в Мога – такая же тяжкая работа, как и везде. У животных рождается столько же мутов, как и в любом другом месте; пошлины, собираемые бандитами, высоки; труд каторжный и не слишком выгодный, заставляющий уже в сорок лет чувствовать себя глубоким стариком; и лишь немногие фермеры могут позволить себе купить раба. Однако люди приспосабливаются к этой жизни, равно как и в других местах, где жизнь еще более тяжела, чем в Мога. Климат не столь жарок и не так способствует малярии, как в Пене. Развита торговля лесом и скаковыми лошадьми; есть и производство, хотя оно не может тягаться с промышленностью Катскила или Нуина. Фабрика по производству бочонков в Скоаре в качестве побочного продукта стала производить гробы и немало преуспела – они называли это «предприимчивостью янки». Да, они выживают, эта бедная чванливая человеческая раса, совершенно перемешавшаяся и готовая ко всему – какой она была всегда и, возможно, будет всегда, до тех самых пор, пока солнце не спалит ее, что, вне всякого сомнения, случится лишь после дождичка в четверг…

Возможно, будет… Теперь, когда я знаю книги, я не могу забыть, как эта самая человеческая раса выжила в Годы Хаоса по чистой случайности – просто потому, что так вышло.

Еще два крупных центра моего родного края – обнесенные стенами Mora-Сити и Кангар, города к северо-западу от Мога-Вотер, узкого морского залива. Восемнадцатифутовые земляные стены – это достаточно, чтобы остановить прыжок коричневого тигра, и это делает Скоар, с его жалким двенадцатифутовым забором, лишь третьим. Огромные верфи Кангара могут принимать корабли до тридцати тонн водоизмещением – большие корабли, в массе своей из Леваннона и торгующие во всех портах. Mora-Сити – столица, с президентским дворцом. А Кангар – крупнейший город – в нем живет двадцать тысяч, не считая рабов, вместе с которыми наберется и двадцать пять. Закон Мога утверждает, что если считать их за людей, можно закончить тем, что начнешь обращаться с ними, как с людьми, а это приведет великую демократию к революции и краху.

Теперь я думаю, что все государства, кроме Набера, – это великие демократии. Святой город Набер не является государством, а представляет собой всего лишь несколько квадратных миль земли, выходящих на Гудзоново море, а с остальных трех сторон огражденных Катскильскими горами. Это духовная столица мира, иными словами – земное местоположение того небесного изобретения, что называется Святой Мурканской Церковью. Там никто не живет, за исключением высоких должностных лиц Церкви, большинство из которых квартирует в жилых покоях громадного Наберского собора, и еще примерно тысячи человек, призванных удовлетворять мирские потребности святых отцов, от ремешков для сандалий и туалетной бумаги до изысканных вин и заурядных просвир. В Катскиле не производят ни изысканных вин, ни вышколенных постельничих – их приходится импортировать, чаще всего из Пена.

Сам Катскил – королевство. Нуин – конфедерация, с наследуемым президентством, в которой Президент обладает абсолютной властью. Леваннон – тоже королевство, но управляемое Департаментом Торговли. Ломеда и другие Нижние Земли – церковные государства, главный шишкарь которых гордо именуется Принцем-Кардиналом. Род, Вейрмант и Пен – республики, Ко-никут – королевство, Бершер – по большей части смесь всего вместе взятого. Но все они – великие демократические государства, и я надеюсь, что однажды, когда океан станет менее сырым, все это станет более ясным для вас. Да, кстати… Далеко к югу или юго-западу от Пена лежит государство Мисипа, которое является империей, но они не допускают визитеров[1]1
  Дэви имеет в виду посетителей с севера. У мисипанцев развиты торговые отношения с областью, в Былые Времена известной как Южная Америка. В 296 году несколько беженцев – жертв какого-то мисипанского политического беспорядка по суше добрались до Пена и дали эту и некоторую другую информацию, прежде чем умереть от малярии, заражения крови и дизентерии. Они говорили на таком варварском английском, что до сих пор большая часть того, что они сказали, усиленно дискутируется. Я узнал об этом, еще маленьким мальчиком прислушиваясь к разговору между моим дедом Президентом Дионом II и послом Пена Виламом Скунмейкером. Мой бедный дядя, впоследствии Морган III, держал меня на коленях, когда вел протокол государственных речей Скунмейкера, а я восхищался его вышитыми панталонами. (Дион Морган Моргансон из Нуина.)


[Закрыть], живут за земляной стеной, которая, по слухам, на сотни миль заходит в тропические джунгли, и уничтожают все прибрежные корабли северян – при помощи пороха, который перекидывают на палубы посредством хитроумных метательных устройств, называемых катапультами. Поскольку производство пороха строжайше запрещено Святой Мурканской Церковью как часть Первородного Греха Человека, эти мисипанцы – отъявленные язычники, так что туда никто не ездит, разве что по случайности, никто не знает, является ли эта империя еще и демократическим государством, и, насколько мне известно, никого это особенно и не волнует. В пятидесяти милях к югу от Кангара лежит Скоар. Там я родился, в доме, который, не будучи самым высококлассным, все же не был и простым дешевым борделем. Мне довелось увидеть его впоследствии, когда я уже достаточно вырос, чтобы стать наблюдательным. Я помню красную дверь, красные занавеси, бронзовые лампы в форме фаллосов, знак «V» над входной дверью, означавший, что заведение лицензировано городским правлением в соответствии со знаменитой церковной Доктриной о Необходимом Зле. О том, что заведение было не из самых высококлассных, свидетельствовал тот факт, что девушки могли сидеть на ступенях, широко расставив ноги или выставив напоказ из вырезов блузок груди, или же и вовсе, завлекая прохожих, высовываться из окон голышом. Высококлассные дома обычно демонстрируют лишь знак «V», красную входную дверь да необычную тишину и спокойствие у этой самой двери – высокопоставленные клиенты предпочитают именно такой стиль. Я сам не слишком-то привередлив: когда дело касается меня, секс может быть и животным, и феноменально возвышенным – коль скоро это секс, и никому не противно, мне нравится по-всякому.

В домах подобного класса времени на детей не остается. Но дети в нашем мире редкость и, следовательно, высоко ценятся. Я был вполне упитан, и ничто во мне не выдавало незаконнорожденного, но как продукт публичного дома я находился под опекой государства и не мог быть усыновлен. Полицейские забрали меня от матери – уж не знаю, кто она была, – и поместили в скоарский приют. Мать получила причитающуюся в таких случаях сумму и должна была сменить имя и переехать в какой-нибудь другой город, ибо Государство предпочитало, чтобы подобные мне дети ничего не подозревали о своем происхождении. Я узнал о своем лишь по случайности, подслушав приютского болтуна-священника, чересчур разговорившегося и думавшего, что я сплю.

Я оставался в приюте до девяти лет – обычного возраста, когда сирот выпускали. Будучи крепостным и по закону все еще принадлежа Государству, я должен был отдавать ему три четверти моего заработка до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать. Тогда, если бы все оказалось в порядке, Государство сочло бы свои издержки возмещенными, и я стал бы свободным человеком. Такова была Система Благотворительности.

В приюте практически все делалось с терпеливыми вздохами или же в молчании. Он отнюдь не был переполнен. Монахини и священники не настаивали на молчании, но если мы соблюдали тишину, наказаний было меньше. Мы выполняли нетрудные поручения вроде уборки, вытирания пыли, стирки, мытья полов, рубили и приносили дрова, мыли тарелки и кастрюли, вскапывали огород, пропалывали его и собирали урожай, работали официантами, что означало следить за тем, как остывает суп, пока молится отец Милсом, и выносили ночные горшки.

Вместо заботы и доброты мы выросли в обстановке болезней и смерти. Я вспоминаю год, когда в приюте осталось лишь пятеро мальчиков и восемь девочек, и работа стала трудной – среднее число воспитанников в приюте обычно достигало двадцати. Наши опекуны мучились за нас, проводя лишние часы в молитвах, сжигая большие экономичные свечи, совмещавшие религиозные функции с окуриванием, обескровливая нас и впихивая в нас то, что они называли витаминным супом – отвар из валерьянки с раскрошенной яичной скорлупой для укрепления костей.

В приюте нас ничему не учили. В Мога обучение осуществлялось возрасте от девяти до двенадцати лет, за исключением детей знати и кандидатов в духовенство, которым приходилось потеть намного больше. Даже дети рабов должны были кое-чему обучиться: в этом отношении Мога была прогрессивным государством. Я хорошо помню районную школу на Каюга-стрит, всю тщетность попыток, которые никогда не попадали в цель, и ощущение чего-то жизненно необходимого, но недостижимого. И все же наша школа была очень прогрессивной. У нас были Проекты. Я сделал скворечник.

Он не очень-то походил на те, что я мастерил ради забавы, уходя в леса своего одиночества, из коры, лозы и обструганных палочек. Птицы сами были слишком необразованны, чтобы им понравилось подобное жилище. Тот, который я сделал в школе настоящими бронзовыми инструментами, выглядел гораздо лучше. Разумеется, вы не захотели бы повесить такой на дерево – Проекты не предполагают подобных вещей.

Мне не приходилось платить за проведенные в школе часы из своей зарплаты – добрый закон следил за этим. Все равно обязательное прогрессивное образование – это не шутка, когда оно отнимает от вашей жизни время, которое можно было бы потратить на то, чтобы что-нибудь изучить.

Единственным в приюте другом, которого я помню, была Кэрон, которой исполнилось девять, когда мне было семь. Она не росла вместе со мной, потому что попала в приют после того, как ее родители поубивали друг друга в поножовщине. Ее выпустили через несколько месяцев, но эти несколько месяцев она любила меня. Она постоянно была на ножах со всеми остальными, и с нею вечно происходили какие-то неприятности. Поздно ночью, когда надзиратель клевал носом при свете единственной свечи, между мальчишечьей и девчоночьей половинами спальни начиналась беготня, хотя за сексуальные игры полагалось наказание в двадцать ударов хлыстом и день в погребе. Кэрон приходила ко мне, забиралась под одеяло, костлявая и теплая. Мы играли в наши неуклюжие игры, не слишком умело; гораздо лучше я помню ее речь, тоненький голосок, который невозможно было расслышать и с десяти футов. Рассказы о внешнем мире, выдумки, а часто (и это очень пугало меня) разговоры о том, что она намерена сделать со всеми в этом заведении, исключая лишь меня… Да все что угодно, начиная от поджога здания и заканчивая умыслом вышибить мозги отцу Милсому, если, конечно, они у него вообще есть…

Я думаю, ее выслали из Скоара. Когда выпустили меня самого, на два года повзрослевшего, но все еще скучавшего по ней, мне так и не удалось отыскать ее след или разнюхать, что с ней случилось. Я узнал лишь, что потерянные возвращаются в нашу жизнь далеко не столь часто, как это сплошь и рядом происходит в слезливых романтических историях, которые за монетку-другую вам расскажет попрошайка-сказитель на перекрестке.

Кэрон сейчас должно быть тридцать, если, конечно, она еще жива. Иногда, даже в постели с моей Ники, я вспоминаю нашу щенячью возню, жуткую непоследовательность детских мыслей и воображаю, что наверняка бы узнал ее, если бы увидел сейчас…

Я вспоминаю и еще одну, сестру Карнейшн, пахнувшую вперемешку дешевым мылом и потом, которая по-матерински нежно относилась ко мне и пела песенки, когда я был еще совсем малышом. Она была непомерно тучной, с глубоко запавшими веселыми глазами и приятным правильным голосом. Мне было четыре, когда отец Милсом пресек мои постоянные жалобные вопросы, сказав, что сестра Карнейшн ушла с Авраамом. И я неистово ревновал ее к Аврааму, до тех пор, пока кто-то не объяснил мне, что таким образом священники иносказательно говорили о смерти. В девять лет меня отдали дворовым мальчишкой в трактир «Бык и Железо» на Курин-стрит, где мне пришлось проработать до четырнадцати лет и одного месяца, с какого момента я и начинаю свой рассказ. Жилье за половину стоимости; после того, как государство забирало свои три четверти, мне оставалось два доллара в неделю, и неофициально приходилось еще и доплачивать за комнату. Овсяный хлеб, каша и все, что могло быть «поднято», как говаривал папаша Рамли – мальчик вполне может вырасти на таком рационе. А каша в «Быке и Железе» была гуще и вкуснее, чем любое приютское блюдо, представлявшее собой нечто среднее между дуракавалянием и религией.