Текст книги "Голова лошади"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Он всегда с огромным удовольствием вспоминал их тогдашний побег от дождя, и сейчас подумал, что, пожалуй, в тот раз они сделали самое разумное, разве не разумно было остановиться и продолжать мокнуть под дождем, ведь им уже нечего было терять… в отличие от него. Сейчас он мог потерять жизнь.

И снова он пытался догадаться, что же за тайна скрыта в пиджаке, брошенном на полу Публичной библиотеки, и никак не мог.

Понятно, ему надо поскорее вернуться в библиотеку, пока кто-нибудь не нашел его там, но он не мог на это решиться, когда за ним по пятам мчались К, и Пэрсел. Поэтому он продолжал бежать на восток, удаляясь от вожделенного пиджака, выскочил к Чайнатаун и помчался на северо-восток, пока не влетел на Хьюстон-стрит, где понесся мимо тележек уличных продавцов, промтоварных магазинов, ресторанов, кафе, кулинарий и гастрономов и, оглядываясь назад, все время видел позади К., и Пэрсела, причем постепенно дистанция между ними сокращалась. Ему грозила реальная опасность быть пойманным. И в первый раз с прошлой ночи в коттедже Мак-Рэди, когда ему показалось, что он увидел Призрак К., он познал страх – страх, что попадет к ним в руки и это будет концом всего, концом всех его надежд. Он не сможет скрыться от них, у него не хватит сил обежать весь город, запутывая следы, чтобы одному вернуться в библиотеку, и завладеть пиджаком, и раскрыть его тайну. Он никогда не поставит этой сумасшедшей суммы на Джобоун и не полетит ни в Рио, ни в Джакарту, и смуглые черноглазые девушки не будут кормить его с руки янтарным виноградом…

И вдруг какой-то бородатый человек встал у него на пути.

У мужчины были черные густые брови, нависающие над горящими черными глазами. Борода у него была растрепанная, тоже черная, и весь он был одет в черное, за исключением белого платка, завязанного на ковбойский манер вокруг шеи: черное пальто, черная шляпа, черные туфли и черные носки. Малони охватил панический ужас. Он слышал тяжелый топот башмаков К, и Пэрсела, быстро приближающихся к углу улицы, а здесь ему загородил дорогу этот ужасный черный человек. Это международная банда, в отчаянии подумал он, мне некуда бежать, они окружили меня!

Человек схватил Малони за руку и наклонился к нему.

«Он убьет меня, – подумал Малони, – сейчас он убьет меня и в доказательство отдаст мою голову К.».

– Вы еврей? – спросил его человек.

– Да! – крикнул Малони, надеясь, что тот оставит его и пройдет мимо.

– Очень хорошо, – сказал черный мужчина. – Пойдемте, вы нужны нам для миньяна[6]6
  Миньян («счет») – десять взрослых евреев. Некоторые молитвы в синагоге можно читать только в присутствии миньяна (древнеевр.).


[Закрыть].

Глава 9
СОЛОМОН

Торопливые шаги слышались уже на тротуаре пустынного переулка, когда, мягко шурша, дверь синагоги закрылась за Малони и его черным провожатым.

– Сюда! – донесся крик К.

– Где он? – кричал Пэрсел. – Куда он делся?

– Сюда, сюда!

Тяжело дыша, закрыв глаза, Малони прислонился спиной к двери, с замиранием сердца прислушиваясь к затихающим в отдалении шагам.

– Куда же он мог деться? – снова раздался крик Пэрсела.

Малони открыл глаза.

Бородатый человек внимательно смотрел на него.

– Gouim?[7]7
  Еврей (иврит).


[Закрыть] – спросил он.

И поскольку Малони почувствовал, что gouim означает «враг», а К, и Пэрсел были для него именно врагами, он кивнул и судорожно вздохнул. Оба молча стояли, прислушиваясь. Голоса на улице отдалялись. К, что-то кричал, но слов было не разобрать. Они продолжали напряженно прислушиваться. Наконец шум на улице затих. Бородатый человек улыбнулся, в его спрятанной черной бороде сверкнули белоснежные зубы. Он поманил Малони рукой, и тот последовал за ним вниз по длинной лестнице, начинающейся сразу за входной дверью.

До сих пор ему только однажды пришлось побывать в синагоге – во время похорон Файнштейна – и то была богатая синагога, что полностью соответствовало положению Файнштейна при жизни. Подземный храм, где Малони оказался на этот раз, был маленьким и сумрачным, с двумя высокими окнами на уровне тротуара и двумя другими, выходящими на каменную стену многоквартирного дома. Около трех десятков раскладных деревянных стульев стояли перед резным деревянным столиком с канделябром, в котором горели шесть свечей, – это алтарь, заключил Малони. За алтарем на стене помещалась, как сначала ему показалось, картина, но, приглядевшись, он понял, что это цветное окно-витраж, расположенное очень высоко на стене, тоже на уровне тротуара. Он не мог бы сказать, что изображено на стекле, казалось, это просто красивое сочетание голубых и зеленых пятен, перемежающихся с темно-синими и черными, прорезанное желтым переплетом оконной рамы. Справа от окна и почти на таком же уровне горела свеча – во всяком случае, ее пламя мерцало в небольшом металлическом сосуде, свисающем с потолка на медной цепи. Ниже и сзади этого сосуда со свечой виднелись тяжелые складки бархатного занавеса, а полка на соседней стене была завалена какими-то шарфами из шелка с бахромой.

– Меня зовут Голдман, – неожиданно представился бородатый и протянул Малони черную круглую шапочку, которую тот принял и растерянно посмотрел на старика.

– А ваше имя? – спросил Голдман.

– Малони, – сказал он.

– Пойдемте, Мелински, вы должны познакомиться с остальными.

– Малони, – поправил он старика.

– Пойдемте, и возьмите талис[8]8
  Талис – «плащ» – четырехугольное одеяние (обычно шерстяное) с кистями по углам, надеваемое во время совершения молитв.


[Закрыть], мы ждали вас все утро. Чтобы собрать миньян в этом районе, у вас должен быть большой богатый храм. Пойдем, Мелински, поторопимся.

– Мистер Голдман…

– Это Мелински, – сказал Голдман, обращаясь к собравшимся в комнате людям. – Соломон, дай ему Сидур[9]9
  Сидур – книга, в которой собраны различные молитвы.


[Закрыть] и давайте начнем.

Остальные, человек восемь – десять, все старики преклонного возраста с морщинистыми лицами, кое-кто с бородой, кое-кто бритый. Они собрались кучкой перед полкой с шелковыми шарфами. Малони наблюдал, как старики разобрали эти шарфы и накинули их себе на плечи. Шарфы были одинаковыми, белыми с бледно-голубыми полосками, украшенными по краям длинными узловатыми кистями. И вдруг он догадался, это были не шарфы, а молитвенные платки, и понял, что больше не может обманывать этих людей.

– Мистер Голдман, – начал он, но тот уже повернулся к нему спиной и направился к алтарю.

– Ему нужно кричать, – сказал кто-то рядом. – Он плохо слышит.

Малони обернулся на голос и никого не увидел, тогда он посмотрел вниз и обнаружил старичка очень маленького роста в белой шапочке, прикрывающей макушку его лысой головы. Старичок приветливо улыбался, улыбалось все его морщинистое лицо, включая глаза за толстыми стеклами очков. У него были крохотные седые усики, красиво гармонирующие с белым молитвенным платком на плечах. Он был в коричневом костюме с коричневым галстуком и желтым жилетом под пиджаком. Продолжая улыбаться, он протянул свою морщинистую лапку.

– Меня зовут Соломон, – сказал он.

– Рад познакомиться, – сказал Малони, – мистер Соломон…

– Пойдемте, я дам вам Сидур, – сказал Соломон. – Вы живете где-то рядом?

– Нет. Дело в том…

– Вы меня Простите, Мелински, – сказал Соломон, – но вы забыли надеть свою ермолку. – И он похлопал себя по голове.

Малони секунду колебался. Но затем, подумав, что обнаженная голова может осквернить храм, и совершенно не желая оскорбить ни Соломона, ни тем более Бога, он поспешно надел шапочку и сказал:

– Мистер Соломон, понимаете…

– Знаете, мы ведь ортодоксы, – сказал Соломон.

– Нет, я этого не знал.

– Да, ортодоксы. И вы, наверное, думаете, что особенно здесь было бы легко найти десять человек для миньяна, верно?

– Да, так мне кажется, – сказал Малони.

– Особенно на шабат[10]10
  Шабат – здесь: субботние молитвы (иврит)


[Закрыть].

– Да, тем более на шабат.

– На самом деле это очень трудно. Поверьте мне, вы представляете собой настоящую митсва[11]11
  Mитcвa – заповедь, здесь: в смысле «послан Богом» (иврит)


[Закрыть].

– Гм…

– Вы еще не взяли талис. Возьмите его поскорее. У Голдмана не хватает уже терпения. Мы здесь ждем с семи часов утра.

В наше время религия – трудное дело. Всем все равно, никто не приходит молиться, только старики, которые постепенно вымирают. Смотрите, нам пришлось уже послать кого-нибудь на улицу найти еврея, чтобы мы могли помолиться! – Он сокрушенно покачал головой.

– Понимаю, – сказал Малони, до которого действительно стали доходить их сложности, вызывая его искреннее сочувствие.

Соломон снял с полки один из шелковых платков и накинул ему на плечи.

– Не стесняйтесь, – сказал он, – мы все знаем, что вы здесь чужой. – Он улыбнулся. – В том, чтобы помолиться с чужим человеком, нет греха.

– Да, наверное, – сказал Малони.

– Я дам вам Сидур, – сказал Соломон, семеня к полке с книгами у левой стены комнаты. – Вы помните древнееврейский?

– Ну… нет… нет. К сожалению, не помню. Дело в том, мистер Соломон…

– Ну, это не важно, здесь есть параллельный текст на английском, так что вы сможете следить за службой. Кроме того, вы все это вспомните. Вы даже удивитесь, до чего легко вы вспомните древнееврейский.

– Действительно, если это произойдет, я сильно удивлюсь, – сказал Малони.

– Почему? Когда последний раз вы были в храме?

– Когда умер Файнштейн.

– Исидор Файнштейн из Вашингтон-Хейтс?

– Нет-нет, Абрахам Файнштейн из Гран-Конкур.

– Я вам скажу: для того чтобы человек молился, не нужно ждать, пока кто-то умрет. Тогда уже слишком поздно, вы меня понимаете?

– Полагаю, вы правы, – сказал Малони.

– Пойдемте, пора начинать. Голдман хорошо читает молитвы. Он мог бы быть хазаном[12]12
  Хазан – человек, ведущий общественную молитву (иврит).


[Закрыть].

– Мистер Соломон, – сказал Малони. – Все-таки я считаю, что должен вам сказать…

И вдруг он услышал вверху, на улице, тяжелые шаги. Он замер. Старики уже расселись по стульям и наблюдали за Голдманом, стоявшим спиной к ним перед алтарем и положившим на него большую книгу. В комнате царила благоговейная тишина, все ждали начала молитвы. И в этой тишине раздался голос не Голдмана, а К., доносящийся с улицы через открытое окно.

– Куда делся этот ублюдок? – кричал он, и эта фраза прозвучала непристойно и кощунственно в молитвенной тишине.

– Может, он вон в том магазине, вон там, на той стороне? – спросил Пэрсел. – Как думаешь, он не там?

– Не знаю, давай посмотрим.

– Подожди… А это что за дверь?

Малони затаил дыхание.

– По-моему, синагога, – сказал К.

– Тес…

– Я ничего не слышу, – сказал К.

– В том-то и дело. Разве синагоги не для того, чтобы в них молились?

И в этот момент (Малони готов был расцеловать его!) Голдман начал нараспев декламировать первые слова службы. Его старчески дребезжащий голос звучал ясно и торжественно, казалось, самый воздух помещения вибрировал в такт ритму древнего языка. Слова молитвы возносились над головами стариков, покрытых своими молитвенными платками, улетая к небесам сквозь высокие открытые окна.

– Я говорил тебе, что это синагога, – сказал К.

– Все-таки давай проверим этот магазин, – сказал Пэрсел.

Малони облегченно перевел дух.

– Страница одиннадцатая, – прошептал рядом с ним Соломон.

Малони напряженно прислушивался к удаляющимся шагам.

Заглушая их, поднимался кверху звучный голос Голдмана и ответные песнопения старых иудеев. Он открыл одиннадцатую страницу. Каждая страница, оказывается, была разделена на две части: справа текст был напечатан на древнееврейском, слева – на английском.

– Вот здесь, – сказал Соломон и указал нужную строчку в английском тексте.

Малони сразу понял, что, несмотря на английский перевод, ему будет трудно следить за службой: его отвлекала мелодия незнакомого языка, на котором Голдман возносил древние молитвы Богу, отчасти перебиваемый невнятными ответами молящихся, – он вдруг подумал, а где же раввин, разве в синагоге не должно быть раввина? Соломон, исполненный горячего желания помогать пришельцу, переворачивал за Малони страницы, указывая ему на нужные строчки, и Малони каждый раз кивал и пытался вчитаться в английский перевод молитвы, пока наконец совсем отчаялся уследить за смыслом. Тогда он решил вести свою собственную службу, потому что ему было неприятно, что суббота проходит впустую. Он стал наугад листать сборник молитв и выяснил, например, что молитвенный платок на его плечах называется «талит» (хотя в произношении и Голдмана и Соломона оно звучало как «талис»). Он был поражен значимостью чисел в нитях бахромы, оказалось, четыре нити отделялись от остальных, затем плотно обвивались вокруг оставшихся семи, после чего завязывался двойной узел. Затем получившийся шнур обвивался еще восемь раз и закреплялся вторым двойным узлом; еще одиннадцать раз и снова узел, еще тринадцать раз и последний двойной узел. Оказывается в этой таинственной хитроумной системе нитей, перехватов и узлов был заложен глубокий смысл. Он упорно пробивался сквозь дебри приводимых древнееврейских символов и наконец понял, что в этой системе зашифровано самое главное понятие иудаизма, а именно: «Бог един», и что в общем количестве нитей и узлов содержится указание на число 613, что составляет сумму 248 позитивных и 365 негативных заповедей Торы[13]13
  Тора – древнееврейское название Пятикнижия – первых пяти книг Библии (Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие)


[Закрыть]. Что такое Тора, он не знал, но был невероятно изумлен высокой математической точностью и логикой этой религии. Он так увлекся сведениями о талите (нужно будет сказать Соломону, как правильно его произносить), что не заметил, как молящиеся встали, и присоединился к ним, только когда Соломон потянул его за рукав.

Как же я всегда наивно и без рассуждений верил в Бога, думал Малони, овеваемый таинственным звучанием непонятного языка, я был легкой добычей для раскрашенного идола католической церкви, куда с детства ходил с бабушкой и мамой, восхищенно глазея на роскошные облачения священников (приходится признать, что католики больше разбираются в шоу-бизнесе, чем евреи, во всяком случае, что касается ритуальной одежды, нечего и сравнивать эти талиты (а не талисы, надо же так изуродовать слово!) с теми сверкающими, затейливо расшитыми золотой нитью одеяниями, в которые облачались во время мессы священники и прислуживающие у алтаря мальчики. С другой стороны, католическая церковь не возлагала на своих сынов такого непосильного бремени, как 248 позитивных и 365 негативных заповедей Торы, что бы это слово ни значило. Даже сейчас он помнил и ему недоставало здесь, в этом скромном храме, во время субботней службы, густого запаха ладана, священника, размахивающего кадилом и торжественных слов «et cum spintu tuo», он с удовольствием ощутил бы сейчас аромат ладана, подумал он и заметил, что старики снова усаживаются на жесткие деревянные стулья.

– Страница двадцать шестая, – шепнул Соломон и, когда Малони нашел ее, ткнул пальцем в строчку английского текста.

«Каким был Ты от сотворения мира, – читал про себя Малони, – таким Ты остался после его сотворения, таким будешь Ты и в мире грядущем». Это пророчество не могло его привлечь, потому что как бы отрицало мотивацию его решения стать игроком; если ничто никогда не меняется, если ты сейчас и всегда остаешься все тем же, какой же тогда смысл… он снова перечитал тексты и увидел, что этому абзацу предшествовали слова: «Благословенно будь во веки веков ЕГО СВЯТОЕ ИМЯ», и понял, что они относятся к Богу, и снова вспомнил о ладане, вздымающемся над алтарем и плывущем над скамьями, заполненными благочестивыми прихожанами, и торжественное «et cum spintu tuo».

И оказывается, так просто принять, не задавая вопросов, почему мир становится таким сложным, думал Малони. Что ж, он становится сложным, потому что рано или поздно тебе приходится сказать: «Нет», приходится покачать головой и сказать: «Нет, я этого не приму, это не может захватить меня, я хочу быть свободным». И вот, несмотря на огорченный взгляд старой матери (ох уж эти молчаливо кричащие от боли глубокие карие глаза, всей своей набожной ирландской душой она наверняка надеялась, что я стану священником, как мой дядя Син в графстве Уклоу), ты говоришь ей «Нет», зная, что разбиваешь ей сердце, «Нет, моя дорогая, любимая мама, прости, но в это воскресенье я хочу хорошенько выспаться, а потом написать один-два сонета, после чего хотел бы отправиться побродить в парке над рекой и мечтать, строя воздушные замки на берегах неведомого теплого моря, вот чем сегодня я хочу заниматься» – да, иногда тебе приходится сказать: «Нет». А может… не знаю, ведь я еще новичок в этой жизни азартной игры, я участвую в ней только год, и все время проигрываю, но, может, мне стоит быть более стойким и непоколебимым, не позволять себе оглядываться назад и сожалеть о прошлом, а снова и снова повторять прежней, привычной жизни решительное «Нет!», наверное, нужно по-настоящему, всей душой предаться новой жизни, полной отчаянного риска, неустрашимо нестись навстречу ветру и буре, чтобы обрести то, что так неудержимо тебя влечет? Ведь ты – не Всемогущий и Благословенный Господь, ты всего лишь Эндрю Малони, и ты не был таким до сотворения мира и не останешься прежним в грядущем мире… И вот ты говоришь «Нет» Ирэн, которая молит тебя остаться, сидя в кресле с поджатыми ногами и плача, отчего по ее щекам стекают струйки слез, смешанные с тушью для ресниц. Она до боли напоминает тебе беспомощную девочку, влезшую в материнские туфли и намазавшуюся ее косметикой, когда ты бросаешь на нее последний взгляд, и хочешь что-то сказать, и не можешь, потому что слишком уж бесповоротно сказать «Прощай» тому, кого любишь, а ты любишь эту женщину, тогда любил и сейчас любишь, а сказать «Адью» или «Чао» – слишком неуместно и легкомысленно, я в жизни так не прощался, так что эти слова прозвучали бы в моих устах просто издевательством. Что же остается? «До встречи» или «Пока»? Это было бы недопустимой бестактностью по отношению к женщине, подарившей мне семь лет очень счастливой жизни… Но иногда приходится говорить «Нет», ты должен сказать «Нет» или умереть, а я не хотел умирать, даже ради тебя, Ирэн, любовь моя!

Итак, Соломон, где же мы остановились? Куда ты тычешь своим бесплотным старческим пальцем? Что ты пытаешься показать мне в своей древней книге (она и есть Сидур, да? Я прав, Сидур означает книгу молитв, или требник, или еще что-то в этом духе.)?

Где мне сейчас читать? Пусть эта книга говорит со мной, Соломон, потому что я был и есть наивная овца паствы Божией, хотя теперь еще и игрок.

– Вот здесь, – сказал Соломон.

Малони стал читать. «И в субботний день приносите Господу в жертву, сжигаемую целиком, двух телят, и одного барана, и семерых годовалых ягнят без порока…» Снова цифры, подумал Малони, «и куропатку на грушевом дереве»… он вспомнил их третье совместное Рождество, его с Ирэн, когда он подарил ей целых двенадцать маленьких подарков, символизирующих «Двенадцать дней Рождества», про которые пелось в детской праздничной песенке. Он вынашивал эту идею целый месяц до двадцать пятого декабря, он до сих пор помнил слова той несчастной песенки, можно сказать, она буквально сводила его с ума весь декабрь! Но какая же радость осветила славную ирландскую мордочку Ирэн, когда в рождественское утро она открывала все двенадцать коробочек, аккуратно обернутых и соответственно пронумерованных. Номер один, конечно, была куропатка на грушевом дереве, он купил маленькое игрушечное деревце груши, украшенное цветами, и крошечную матерчатую птичку с проволочными ножками, которые он старательно укрепил на веточке. Для «Пятого дня» он купил в Уолворсе пять золотых колец, большие кольца с рубинами и бриллиантами, очень похожие на настоящие, наверное, как коллекция драгоценных камней, выкраденная в ночь на четверг из салона на Сорок седьмой улице – «Речь идет об очень больших деньгах», – сказал Боццарис, а он тогда заплатил всего два доллара девятнадцать центов, зато лицо Ирэн с сияющими от счастья глазами стоило миллион долларов, когда она открыла коробочку и из нее покатились сверкающие кольца. На «Восьмой день» он подарил ей восемь книжек в бумажных обложках с самыми грудастыми полуобнаженными красотками, каких только мог найти, с девушками, чьи молочные груди распирали деревенские кофточки, с невообразимыми названиями типа «Верхом на Мейбл Коуз». Он чувствовал себя настоящим извращенцем, покупая эти книжонки в книжных лавках Таймс-сквер, где какие-то гнусные типы жадно перебирали фотографии длинноногих девиц в черном белье, и он – рядом с ними, он – порядочный человек, зарабатывающий на жизнь продажей энциклопедий! Да, «Двенадцать дней Рождества», от первого до двенадцатого, каждая коробочка с номером и каждый подарок сделан с изобретательностью и фантазией, хотя и не дорогой, потому что в то время ценилось, когда подарок сделан с душой и с выдумкой, хоть и не поражал потраченной на него суммой. С тех пор он терпеть не мог эту детскую песенку, ведь чтобы вспомнить, например, что «Девятый день» – это девять барабанщиков, ему приходилось пропеть в уме все с самого начала… Господи, какое же в тот раз у них было счастливое Рождество!

– Они хотят, чтобы вы показали Тору, – сказал Соломон.

Мужчины раздвинули красные бархатные занавеси под висячим подсвечником и извлекли из деревянного ящика большой – сначала он даже не понял, что это, – красный бархатный ящик или футляр с двумя резными серебряными ручками, торчащими сверху. Затем кто-то снял бархатный футляр, но Малони все равно не понимал, что это, пока Соломон не сказал:

– Это Священная книга, они хотят, чтобы вы показали им ее.

– Зачем? – спросил Малони.

– Это очень большая честь, – пояснил Соломон.

– Спасибо большое, я это очень ценю, – сказал Малони, – но нет, не могу. Благодарю вас, но я не думаю, что это будет правильно. Для чужака, – поспешно добавил он. – Спасибо, мистер Соломон, но, думаю, я этого не достоин.

Соломон что-то произнес на идише старику, который с волнением тянулся к ним. Старик улыбнулся, кивнул и затем выбрал другого и пригласил его подойти к алтарю. Старый еврей почтительно приблизился, взял Тору за обе ручки и торжественно воздел ее над головой, чтобы благоговеющие прихожане могли увидеть Священное писание. Видимо, служба подходила к концу. Кто-то еще читал на древнееврейском молитву, Малони больше не пытался следить за текстом по английскому переводу, несколько стариков начали нетерпеливо снимать с себя талиты (смотри-ка, подумал Малони, я уже выучил это слово!). А затем Тору (еще одно новое слово!) бережно убрали в футляр, уложили в деревянный ящик, задернули бархатными занавесками, и бормотание молитв утихло, все стали подниматься со стульев, и Соломон сказал:

– Не так уж было плохо, а, Мелински?

– Да, было очень даже хорошо, – сказал Малони.

– Конечно, может, и не так роскошно, как в большом красивом храме, – подмигнув ему, сказал Соломон, – но не так уж плохо для кучки старых евреев, вы согласны?

– Вовсе не плохо, – сказал Малони, подмигивая в ответ и направляясь за ним к левой стене храма, где остальные снимали с себя молитвенные платки и складывали их на полку. Мерцающее пламя свечи, подвешенной на длинной цепи к низкому потолку, бросало танцующие тени на их морщинистые лица. Малони приблизился к ним следом за Соломоном, стараясь полностью копировать способ, которым тот сложил свой талит, древнееврейскими буквами справа, хотя вовсе не был уверен, что это часть ритуала.

– Не хотите ли немного выпить? – спросил Соломон, и Малони неожиданно вспомнил о Мак-Рэди, обвинении во взломе его жилища и о пиджаке, поджидавшем его на пыльном полу Публичной библиотеки.

– Видите ли, мне действительно нужно идти, – сказал он.

– Пойдемте, – сказал Соломон, – это же бирох[14]14
  Бирок – благословение, здесь: обряд благословения (иврит).


[Закрыть].

Малони покорно проследовал за Соломоном к круглому столу в дальнем конце храма, накрытому белой скатертью. Рядом с небольшим блюдом с печеньем стояла бутылка вина «Четыре розы». Две дюжины сверкающих бокалов, перевернутых вверх дном, окружали бутылку. Один из стариков уже наливал вино для присутствующих.

– Пойдемте, – пригласил Соломон, – это очень полезно для кишечного тракта.

– Ну, если только чуть-чуть, – сказал Малони.

Он все еще был в ермолке и не знал, нужно ли ее снять теперь, когда служба закончилась. Однако никто из стариков и не думал их снимать, поэтому он еще раз коснулся рукой своей ермолки, чтобы удостовериться, что она не упала, поправил ее и принял протянутый Соломоном бокал. Ему показалось, что в синагоге вдруг потемнело, неужели здесь было так темно, когда он вошел в нее?

– Лехаим[15]15
  Лехаим – за жизнь (иврит).


[Закрыть], – сказал Голдман. – За жизнь.

– Лехаим, – повторили все остальные и подняли свои бокалы.

– За жизнь, – вслух сказал он и выпил.

Неожиданно цветное окно над алтарем озарилось ярким сиянием, на мгновение залив комнату ослепительными разноцветными лучами. (Земля была бесформенной и пустой, подумал в это мгновение Малони, тьма расстилалась над глубинами, и Божий Дух носился над водами, и Господь сказал: «Да будет свет!» – и был свет), по комнате пробежали голубые, зеленые, пурпурные и золотистые лучи, придав странно праздничный вид жалкой группке стариков, поднесших бокалы к губам. И тут же снова все погрузилось во мрак, а воздух потряс оглушительный взрыв, раздавшийся как раз над низким потолком храма, и Малони подумал, от страха втянув голову в плечи: «Они пришли выкурить меня отсюда бомбами и гранатами, все, мне конец!»

– Дождь, – сказал Голдман и покачал головой. – Почему это всегда на шабат идет дождь?

– Так хочет Бог, – сказал Соломон, поглядывая наверх сквозь толстые стекла очков, склонив голову набок и прислушиваясь к дробному стуку дождя по жестяной крышке. Мужчины молча отхлебывали вино. Новый раскат грома и молния снова осветила волшебный витраж, перекатывающиеся волны голубого и зеленого моря залило белое сияние, сквозь которое мерцал темно-синий, как чернота зарождающегося мира, но его прорезал ослепительно желтый луч – да будет свет! И снова мощный раскат грома. Дождь усилился, и его струи оглушительно стучали по крыше старого строения. Соломон налил еще вина в бокал Малони и сказал:

– Вы знаете, что случилось с моим дядей Ароном, да упокоится его душа с миром?

– Мы все знаем, что случилось с твоим дядей Ароном, – сказал Голдман.

– Но хошевер гаст[16]16
  Хошевер гаст – уважаемый гость (иврит)


[Закрыть] не знает.

– Хошевер гаст не хочет знать, – сказал Голдман. – Он уже сто раз рассказывал нам эту историю. Коухен, ну?

– Тысячу раз, – сказал Коухен. – Спроси Горовица.

– Миллион раз, – сказал Горовиц и протянул свой бокал, чтобы ему налили еще вина.

– Если бы Господь не пожелал, чтобы пошел дождь, он пошел бы? – спросил Соломон.

– Дождь не имеет никакого отношения к…

– Стала бы сверкать молния и грохотать гром, если бы Господь этого не пожелал, ну? – спросил Соломон.

– Господь специально работает на нашего Соломона, – сказал Коухен. Господь устроил всю эту шумиху только для того, чтобы наш Соломон мог рассказать нам про своего дядю Арона из Белостока.

– Из Белополья, – поправил его Соломон.

– Все равно, где это было, а ты и не думай рассказывать нам все снова, потому что нам пора домой.

– Вы пойдете под дождем? – недоверчиво спросил Соломон.

– Лучше промокнуть под дождем, чем еще раз слушать твою историю.

– Так вы хотите ее слушать или нет? – сказал Соломон. – Послушайте, если вы не хотите, поверьте, я не стану ее рассказывать.

– Мы не хотим ее слушать, – сказал Горовиц.

– Так вы хотите ее слышать или нет, я вас спрашиваю еще раз, – спросил Соломон.

– Он тебе уже сказал, что нет.

– Потому что если не хотите, то я не буду, – сказал Соломон.

– Я ее уже слышал, – Сказал Коухен.

– Да, но ведь хошевер гаст ее не слышал!

– Вы слышали эту историю? – спросил Коухен у Малони.

– Нет, – сказал Малони, уверенный, что ему не приходилось ее слышать.

– Может, ему будет интересно послушать? – сказал Соломон.

Старики обернули к нему лица, на которых ясно читалась надежда, что он их поддержит. Но глаза Соломона за толстыми линзами очков так умоляюще смотрели на него.

– Да, конечно, – вежливо сказал Малони, – я бы с удовольствием послушал вашу историю о дяде Ароне, мистер Соломон.

– Э, он просто ненормальный, – сказал Горовиц и выпил свое вино.

– Так случилось, что мой дядя Арон, да упокоится его душа, был не очень благодетельным человеком: он обманывал женщин, плутовал в карты, всю жизнь играл, словом, был настоящим игроком, что запрещено Священной книгой…

– Где это сказано? – спросил Коухен.

– Не знаю где, но это запрещено, можешь мне поверить.

А иначе в каждом еврейском гетто были бы игорные дома, ты что, думаешь, евреи не любят играть?

– Лично я как раз не люблю играть, – сказал Горовиц и передернулся, – и так случилось, что я как раз еврей.

– А я как-то разок сыграл в карты, да простит меня Господь, – сказал Голдман.

– Ну, про моего дядю не скажешь, что он однажды сыграл, потому что у них там, в России, не было такого количества рулеток, как в Нью-Йорке, а кроме того, он еще играл в карты и на скачках, поскольку там многие играли на бегах.

– Где это там у них были бега?

– Я не знаю точно где, но в 1912 году в России были настоящие большие ипподромы, как и во всем мире, ты что, думаешь, они не были цивилизованным народом?

– Я спрашиваю, где у них были ипподромы?

– У царя был свой ипподром, ну?

– Где?

– В Москве.

– А в Москве где?

– Я не знаю, но могу это выяснить. Если бы здесь был рэбби, он бы нам сказал, потому что он как раз сам из Москвы.

– Как раз сейчас рэбби в Ливингстон-Мэннор, – сказал Коухен.

– Когда он вернется, он тебе скажет, где были эти бега. Ты очень возражаешь, Коухен, чтобы я продолжал свой рассказ?

– Пожалуйста, продолжай, только я уже тысячу раз его слышал.

– И тысячу раз ты все так же прерываешь меня.

– Прости меня, Соломон, – сказал Коухен, картинно кланяясь, – и вы, Мелински, тоже простите меня. – Новый поклон в сторону Малони.

– И вот мой дядя Арон в тот роковой день 1912 года, он играл в карты с двумя купцами из своей деревни…

– Белосток – это большой город, – сказал Коухен.

– Надо знать, – поправил его Соломон, – что Белосток – в Польше, Тогда как Белополье – в России, и это не город, а маленькая деревня.

– Белополье тоже большой город.

– Мы спросим рэбби, когда он вернется из Ливингстон-Мэннор.

– Конечно спросим, – сказал Коухен.

– Так или иначе, в пятницу вечером мой дядя Арон вел большую игру, которая продолжалась до тех пор, пока уже зажгли свечи для шабат. И в деревне все знали, что игра продолжается, но ни дядя, ни его друзья не бросали игру, потому что дело уже дошло до очень крупных ставок. Мелински, вы знакомы с карточными играми?

– Немного, – сказал Малони.

– Вы знаете, иногда ставки доходят до очень больших сумм, – сказал Соломон.

– Я знаю.

– Так вот, в этой игре, где участвовал мой дядя, ставки были очень высокими, и они играли и играли до полуночи, уже пробило час, два, три…

– Ну, ладно, хватит уже, – сказал Горовиц.

– Четыре, – продолжал Соломон, – пять, игра еще продолжается, шесть часов…

– Господи, пусть уже наступит утро! – сказал Голдман.

– Семь часов, и наконец игра закончилась. Так угадайте, кто больше всех выиграл?

– Твой дядя Арон, – сказал Коухен.

– Правильно! А попробуйте догадаться, что он решил сделать?