Текст книги "Притяжение Андроникова"
Автор книги: Е. Шелухина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
СЕМЕН ГЕЙЧЕНКО. Андроников и Пушкинские праздники
Доктор филологических наук И. Л. Андроников – это не только большой ученый-литературовед, музеевед, театровед, музыковед, критик, просветитель, это мудрец, наставник, художник, поэт и просто добрый человек и великий сказочник, мастер живого слова. Когда-то Корней Чуковский писал, что Андроников – это «колдун, чародей, чудотворец, кудесник… Едва только он войдет в вашу комнату, вместе с ним шумной и пестрой гурьбой войдут и Маршак, и Качалов, и Фадеев, и Симонов, и Отто Юльевич Шмидт, и Тынянов, и Пастернак, и Всеволод Иванов. Всех этих знаменитых людей во всем своеобразии их индивидуальных особенностей художественно воссоздает чудотворец Андроников».
Где бы ни бывал Андроников, всюду он сеял добро: открывал ли неизвестное о Лермонтове, выступал ли в Пушкинском доме Академии наук СССР в Ленинграде, в Московском музее Пушкина, в музее Лермонтова на Малой Молчановке, филармониях, капеллах, на телевидении, радио – всюду и для всех он родной человек, наш современник, друг, наставник. Вся жизнь Андроникова – писателя, ученого, рассказчика – в стремлении увязать прошлое с настоящим, горячее слово литературного публициста с радостью отдачи его читателям и слушателям. Именно за это все мы любим Андроникова. Особенно много доброго он сделал для Пушкинского заповедника на Псковщине. Имя Андроникова здесь звучит повсюду. Ему присвоено звание Почетного гражданина Пушкиногорья. Эхо его докладов и выступлений звучит и в Тригорском, и Петровском, Ворониче и Святогорье.
1983
АЛЕКСАНДР КРЕЙН. Размышления об искусстве Ираклия Андроникова
I. Выступление на научно-практической конференции, посвященной творческому наследию И. Л. Андроникова на телевидении и радиовещании
Сегодня начался профессиональный разговор о радиотелевизионном наследии Ираклия Луарсабовича Андроникова. На первый взгляд личные воспоминания здесь излишни. Так ли это, скажем ниже. В любом случае я не могу не начать с выражения моей любви к этому замечательному человеку, с моей благодарности ему за все, что он сделал для Пушкинского музея, где я работаю, и лично для меня в особо трудную минуту жизни, да и во все дни и годы, что я имел счастье общаться с ним.
Я бы хотел рассказать о многом. О том, например, как я стеснялся своего бесконечного незнания перед лицом Ираклия Луарсабовича, который, кажется, знал все на свете. И о том, как он снисходительно прощал мне и другим незнание того, что знал сам.
Я бы хотел рассказать о незабываемой поездке в Пятигорск, на юбилей музея Лермонтова. Никто, кстати, не умел так помогать организаторам юбилеев, как он. Никто о юбилярах не сказал и не написал так много умных, теплых, единственных слов, как Андроников. Никто не мог так ободрить человека. В Пятигорске каждый день и каждый час я приходил в изумление от его человеческих проявлений. Горничной в гостинице он мог часами рассказывать свои «устные рассказы». А как внимателен он был к каждому работнику пятигорского музея. Всех помнил по имени и отчеству, как потом и сотрудников моего музея.
Идем по цветущему парку в Пятигорске. Духовой оркестр играет что-то из «Травиаты», а Андроников, опережая оркестр на четверть такта, насвистывает музыку, явно помня партитуру лучше, чем военный капельмейстер, перед которым стоят ноты.
Мне хотелось бы рассказать, как им был рожден Всесоюзный Пушкинский праздник поэзии, как этот праздник пошел по всей стране и породил другие литературные праздники. Это подвиг культуры. И как Пушкинский праздник стал тускнеть и сходить на нет, когда Ираклий Луарсабович уже не мог им руководить. В памяти встает множество, как будто незначащих, мелких и мельчайших подробностей, черточек, которые теперь, в обратной перспективе, приобретают для меня огромный смысл.
Вот дом знаменитого ученого, пушкиниста Татьяны Григорьевны Цявловской вдруг решают реконструировать, и она должна быть выселена. Куда деть бесценную библиотеку, а главное, картотеку, в которых день ото дня и час от часу была зафиксирована жизнь Пушкина: основа для летописи жизни и творчества поэта. Ну конечно же за дело берется Ираклий Луарсабович, я ему немножко помогал. В заботе о людях для него не существовало закрытых дверей, недоступных чиновников. А потом он мне полушутя, полусерьезно:
– Александр Зиновьевич, пожалуйста, не говорите никому, что я «делаю» квартиры, иначе не будет мне жизни. Но он непрестанно «делал» квартиры, о ком-то хлопотал, кому-то давал рекомендации, кого-то укладывал на лечение в больницу. Он ежечасно делал добро, и по сей день для меня тайна, когда же он читал, работал, сидел в архивах, потому что он вечно и целиком был в общественных заботах. Теперь это стало называться благотворительностью. Из его уст я этого слова не слышал, но именно это было его второй натурой, а может быть, и первой.
Удаляюсь ли я своими сентиментальными воспоминаниями от научно-методической темы изучения наследия Андроникова? Полагаю, что нет. Не удаляюсь, а приближаюсь. Осмелюсь сформулировать конечную цель и главный смысл изучения и освоения наследия Андроникова: ЛИЧНОСТЬ! Личность как альфа и омега телевидения. Мне думается, что примитивно было бы рассматривать наследие Андроникова как объект подражания. Андроников неповторим и незаменим, он явление исключительное. И тем не менее наследие Андроникова – это классика советского телевидения. Андроников – первый человек в стране, который создал собрание телевизионных произведений. К счастью, произведений, зафиксированных средствами техники. Без изучения же классики вообще невозможно движение вперед.
Для меня вершина телевизионного, впрочем, как и научного, как и художественного творчества Андроникова, – это «Письма Карамзиных». Все ли видели эту ленту? Если нет, то посмотрите не менее десяти раз. Возрастете духовно и профессионально во сто крат. Я обращаюсь к будущим работникам телевидения: постарайтесь понять, сформулировать для самих себя, какое значение имеет личность того, кто читает эти письма, «просто» читает.
Он один на экране, никакого антуража, никаких эффектов, ничто не мешает, он говорит для миллионов и вместе с тем говорит для каждого из нас в отдельности. Он доказывает, что телевидение – это самое массовое и самое интимное искусство. От этой передачи нельзя было оторваться тогда, когда она была создана. Нельзя оторваться и сегодня. Нельзя будет и через сто лет. Почему? Потому что в этом чтении писем Карамзиных (что нам Гекуба и что нам Карамзины?) заложено нечто такое, что изучающим Андроникова предстоит разгадать, понять. Это нечто – гуманная личность ученого, артиста, но прежде всего – человека.
От него исходят наши переживания, сочувствие, возмущение врагами Пушкина и… добро. Все передачи Андроникова несут добро. А ведь добро – это «верую», это кредо телевидения и телевизионного профессионала.
Нет ли такой закономерности: только человек, несущий добро, есть подлинный человек телевидения. Этому учит опыт Андроникова. Появление на телевидении злобной личности, пусть даже стремящейся к благим целям, это трагедия телевидения и самого телешоумена, как бы мы им ни увлекались. Как бы трагичен, даже отвратителен ни был материал, тема, которой посвящена передача, человек, обращающийся к нам с экрана, должен нести ДОБРО.
Эх, если бы я был молодой аспирант или студент, я бы ухватился за тему уроков Андроникова, за андрониковедение – хотелось бы сегодня ввести этот термин в действие. Андрониковедение – это золотое дно для тех, кто хочет с экрана говорить с миллионной аудиторией и с каждым в отдельности.
«Я хочу рассказать вам», «Я хочу рассказать вам», «Я хочу рассказать вам» – это девиз Андроникова. Он переполнен сам и передает людям свою переполненность. Это урок! Но ведь надо иметь, чем поделиться с миллионами! Иметь огромные знания, культуру, гуманное мышление.
Андрониковедение, прежде всего, – концептуальное освоение наследия Андроникова. Оно касается самых высоких категорий телевидения как искусства.
До сих пор я говорил как зритель, но, думается, в этой науке – андрониковедении, есть и множество частных тем, требующих особого анализа. Одна из таких тем, о которой я могу судить более профессионально, – это «Андроников – телевидение – музей». Вернее, многие и многие музеи, о которых он захотел рассказать нам. Впрочем, и эта, как будто частная тема, имеет свое концептуальное значение: это проблема научной популяризации по радио и телевидению. И в этой области наследие Андроникова бесценно.
Вот передо мной книга. Она называется «Рождение музея». Написал ее я, но написал, конечно, в значительной мере благодаря Ираклию Луарсабовичу. Я стал одним из множества примеров того, как он умел высекать из человека творческую искру, ободрять его, заставлять что-то делать. Позволю себе прочитать несколько абзацев из этой книги.
«Двадцать пятого апреля 1963 года в жизни музея произошло событие, едва ли не равное по значению дню, когда мы открыли музей для посетителей. Это была часовая передача по телевидению, которую провел из музея доктор филологических наук Ираклий Луарсабович Андроников. Впоследствии она была дважды повторена, показана по Интервидению. Три часа телевизионного времени! Это было новым рождением музея! Ибо никакие средства популяризации не смогли бы в такой мере способствовать знакомству публики с новым музеем, с собранными нами материалами, как телевизионная передача. А то, что ее провел И. Л. Андроников, ученый и писатель, пользующийся огромным авторитетом у многомиллионной аудитории, необычайно повысило интерес людей к музею.
Мы глубоко благодарны за это автору передачи. И благодарны вдвойне за наглядный, предметный урок: какой должна быть телевизионная передача на материалах музея.
Может ли современный музей не мечтать об аудитории телевизионного экрана? Может ли зритель не желать увидеть на экране музей – ничуть не меньше, чем театр и эстраду? Может ли телевидение не стремиться к обогащению своих программ передачами на музейных материалах, имеющими высокое познавательное, воспитательное и художественное значение?
Но чтобы организовать такие передачи, необходимо понять законы их жанра и быть готовым к тому, чтобы вложить в них огромный труд, как это делает И. Л. Андроников. Для тех же, кто не имеет его опыта и таланта, количество вкладываемого труда должно, по-видимому, возрастать во много раз.
Дни подготовки телепередачи живо напомнили нам дни перед открытием экспозиции, когда казалось, что музей рушится, все летит в „тартарары”. Но, как тогда, так и теперь, к началу передачи все и всё заняло свои места и сослужило свою службу.
Урок, который мы извлекли для себя, в другом: в уважении к минуте и секунде телевизионного времени, которое не терпит беспредметности, общих фраз, бездействия, отсутствия мысли и живого общения.
Это уважение проявилось в многонедельной подготовительной работе автора передачи, которому помогал научный коллектив музея. Чтобы отобрать для показа одну вещь, пересматривались десятки вещей, так как каждая из них должна была отвечать сразу нескольким сюжетно-тематическим линиям передачи: значительна ли вещь для рассказа о Пушкине? Интересна ли она по своей судьбе? Кто те люди, которые помогли ее найти или подарили? Какой этап в истории создания она характеризует? И к тому же, хорошо ли она будет смотреться на телеэкране? Эти направления, дополняющие друг друга, сплавились воедино в предельно уплотненном рассказе Ираклия Андроникова.
Ни одного лишнего экспоната, ни одного лишнего слова! И еще более важный урок: казалось бы, телеэкран не в силах передать ощущение подлинности вещи и других ее особенностей, которые открываются только в личном общении с реликвиями и произведениями искусства, то есть самое ценное качество – подлинность – в телепередаче, казалось бы, должно исчезнуть.
Выяснилось, что это не совсем так: телеэкран способен передать ощущение подлинности, если ведущий передачи сам обладает этим ощущением и умеет сообщить его зрителю. Но только в том случае, если само это ощущение подлинное, если ведущий передачи знает и чувствует. Это немедленно передается зрителю. Но этого никогда не может передать человек, который произносит чужой текст с чужими мыслями. Никакие „ахи” и „охи” здесь не помогут. Передачу из музея может вести только специалист, только ученый, которому есть что сказать в живой беседе с телезрителями».
Наследие Андроникова – неисчерпаемый источник для изучения и освоения. Его наследие неотделимо от его удивительной личности. Поэтому я полагаю, что андрониковедение – научно-методическое освоение наследия Андроникова, должно вестись с задачей проникновения в его личность и с любовью к ней.
1991
II. Выступление на четвертых «Андрониковских чтениях»
Некоторое время тому назад в «Новой газете» была статья с портретом Ираклия Луарсабовича. Она называлась так: «Андроников много сделал для культуры, и вот, наконец, и культура – для него». Процитирую: «Когда он помогал другим, в нём просыпался вулкан. Когда он говорил о себе, в нём просыпался сатирик. В столице родилась новая культурная традиция – Андрониковские чтения».
Значит, это замечено. Мне приятно вам это прочитать, это метко сказано. И даже если бы результатом наших встреч было бы только удовольствие, которое мы испытываем от общения друг с другом, вызывая образ Ираклия Луарсабовича, то и тогда они были бы совершенно естественно целесообразны и приносили бы благо. Дело в том, что по мере этих встреч всё больше начинаем мы понимать, что эти встречи выходят за пределы «культа личности» Андроникова, нашей любви к нему, того вклада, который внёс Андроников. Это есть перенесение наследия Андроникова в наше время. Я ведь практик, поэтому может быть мои обобщения не так значительны. Но тем не менее, когда я готовлюсь к своим выступлениям и слушаю выступления других участников Андрониковских чтений, то я всё больше понимаю, что мы коллективно стараемся уяснить себе черты, конкретные черты гуманной личности. Дальше я начинаю думать: конечно, очень много людей читали произведения Андроникова. Ещё, может быть, больше людей слушали его в концертных залах (не только в концертных залах, но в залах, где собирается интеллигенция). Но конечно, в наибольшей степени его влияние на общество наше возросло благодаря тому, что сам Андроников называл «чудесами телевидения», и оно не кончилось сегодня, а приобретает какой-то особый смысл. Это очень многогранное понятие – «чудеса телевидения», как в узком, так и в широком смысле. Андроников сам является одним из чудес телевидения. Телевидение дало ему огромную многомиллионную аудиторию. И когда я вспоминаю о том, как он проводил передачи из музея, как мы гуляли с ним по улицам, все время ловлю себя на мысли, что тогда я не понимал, а только сейчас начинаю понимать, уяснять себе гуманность личности Андроникова и значение его личности в эфире.
Дело в том, что злая личность в эфире – это несчастье. Это просто всенародное, государственное несчастье. Сама жизнь сегодняшняя (ведь и телевидение-то родилось при нашей жизни) убеждает нас в необходимости того, чтобы с нами с экрана говорили гуманные личности и чтобы мы не видели личностей злых. Мы видим много умных людей. Но совсем не часто мы видим людей всепокоряюще добрых и заражающих добром, не тех, которые занимаются проповедью добра за деньги, какой бы секте они ни принадлежали, а людей, которые являются добрыми и гуманными по своей сути…
Что такое гуманный человек? Это… Я знаю только один ответ: это Андроников. И это складывается из очень многих составляющих.
Какова моя тема? Моя тема, естественно, «Андроников и музей». И я выступаю сегодня и как человек, который имел счастье многолетних контактов с Ираклием Луарсабовичем, и как бывший руководитель музея. Мне просто положено сделать некий отчет о вкладе, который внес Андроников в музей Пушкина.
Первое. Это телевизионные передачи Ираклия Луарсабовича из музея Пушкина. Они начались вскоре после открытия музея и в судьбе музея сыграли совершенно исключительную роль. Ираклий Луарсабович представил музей публике. Он рассказал о музее не просто как о выставке материалов о жизни и творчестве Пушкина (что само по себе прекрасно и что, конечно, присутствовало у Ираклия Луарсабовича), но он рассказал, как этот музей делался. Ведь это он выдал такую формулу: «Музей, созданный народом». Может быть, звучит несколько высокопарно, но это действительно так. Потому что музей создавался абсолютно на пустом месте, и если бы не тот золотой поток даров, – и не только вещественных даров, но и той помощи, которую мы получали от деятелей культуры и деятелей искусства, то музея не было бы.
Ираклий Луарсабович, может быть, впервые в своих рассказах о музее Пушкина (и вообще в рассказах о музеях) ввел эту тему, особенно близкую мне тему, потому что я с моими товарищами изнутри делали музей.
Он перевоплотился в нас и впитал все, что мы знали. Мы ему рассказали – и не только рассказали, но дали записочки, почеркушки по поводу истории вещей: кто подарил, кто эти люди, которые подарили. Мы, естественно, готовили материалы для Ираклия Луарсабовича.
Но от этих материалов оставались буквально рожки да ножки. Он каким-то образом впитывал сведения, которые, естественно, знали только люди, регистрирующие материалы и записывающие сведения о дарителях. Но он претворял это в совершенно другой рассказ, в рассказ о всенародной любви к Пушкину.
Но это ещё не всё. Эта работа Ираклия Луарсабовича над передачами имела колоссальное значение для внутренней жизни музея.
Я должен сказать, что вся работа и вообще многое из того, о чём я успею и не успею сегодня рассказать, происходила вместе с Вивианой Абелевной (женой Андроникова).
Передачи были изнурительны, техника была далека от совершенства. Казалось, что Андроников – царь и бог на телевидении. Но это было далеко не так. Он вынужден был преодолевать массу трудностей и недоразумений. Вечно чего-то не хватало, что-то не приезжало, аппаратура была не та, эфир давали не в то время, и так далее, и так далее. Все это требовало чрезвычайной, невероятной выдержки.
Ираклий Луарсабович держал всю команду – музейную и телевизионную (а она была очень большая) – в состоянии совершенно особого творческого аффекта. Правда, иногда слышались протестующие голоса, потому что он рассказывал свои истории «к слову», а торопящиеся звукотехники, или кто-то там ещё, говорили «давайте приступать», а он рассказывал… Но благодаря этому создавалась совершенно особая атмосфера и уровень этих передач и работы всех, кто был этим занят, повышался необыкновенно. И это приводило буквально к чудесам.
Так, тоже к слову, хотелось бы вспомнить один эпизод, свидетельствующий о поразительном самообладании Андроникова, эпизод, который едва не закончился трагически…
В зале, откуда шла передача «Последние годы Пушкина», лежал большой ковёр, в котором имелась дырочка. Этот ковёр был списан в Совете министров и с баланса на баланс, бесплатно, передан нашему музею. Во время передачи Андроников сидел за столиком, там были книги и картины, которые он показывал из рук. Это был совершенно новый для музейной передачи приём: вещи показывать из рук. Обычно это делается, так сказать, по стенам. Тут всё происходило совсем иначе. Так вот, во время наезда (аппаратура была тяжёлая, несколько тонн ехало по ковру), колесо зацепилось за эту дырку, и огромная машина стала падать прямо на Андроникова. Одному из двух операторов как-то удалось подхватить машину, а Ираклий Луарсабович даже не дрогнул, и передача прошла гладко. Она была занесена на красную доску, такая тогда была доска. Это я всё совершенно точно помню. Я тем более это помню ещё и потому, что во время падения механик, который двигал тяжеленный аппарат, выругался матом. А в то время мат приравнивался чуть ли не к контрреволюции и человека, употребившего его в эфире, могли запросто посадить. Но шум падения аппаратуры заглушил высказывание, а самообладание Ираклия Луарсабовича позволило не прерывать передачу, никто вроде бы ничего не заметил, и вместо судебного дела была красная доска для устроителей…
Это всё детали. Но я повторяю: о чём бы я ни говорил, для меня всё время из всех деталей заново конструируется образ человека высокогуманного, совершенно особенного. Разгадка витает где-то рядом, но вряд ли личность Андроникова удастся кому-то разгадать до конца…
Или другая телевизионная передача. Музей создавался с нуля, как я уже говорил. Ничего не было. И вот разными путями, – что-то надарили, что-то купили, что-то гениальный коллекционер, который тогда работал в музее, Феликс Евгеньевич Вишневский, нашёл в комиссионных магазинах, на каких-то складах старья, выморочного имущества… В музее собралось уже, наверное, около трёхсот живописных работ, из которых примерно о восьмидесяти мы не имели точных сведений – ни кто изображен на портрете, ни кто художник. Было ясно, что это пушкинское время или близкое совсем к пушкинскому, но кто эти люди? Тогда пришла в голову мысль о том, чтобы устроить выставку и пригласить… Вообще кто может угадать портрет? Только тот, кто видел это лицо или фотографию. А кто же видел этих людей пушкинского времени? Их видели коллекционеры, искусствоведы, музейные работники, ещё разные чудаки, которые любят разглядывать и всматриваться, – не очень широкий круг людей. Но и этот круг надо было привлечь, и это мы постарались сделать.
Прежде чем открывать выставку, музей устраивает репетицию, то есть на полу раскладывают вещи (в данном случае эти восемьдесят портретов). И тут пришёл Ираклий Луарсабович. Он очень заинтересовался и сказал совершенно неожиданную вещь: «Ба, да это же пушкинская выставка! Это Пушкин, может быть, и не знал этих людей, но они-то его знали! Это толпа, в которой он ходил. Они его знали. Это его эпоха. Это его жизнь. Это пушкинская выставка». Слово было найдено вовремя.
Потом Ираклий Луарсабович сделал передачу. Её другое название «Кто они?» Часовая телевизионная передача в собрании Государственного музея А. С. Пушкина «Портреты неизвестных» транслировалась три раза, в том числе по «Интервидению». Кроме того, её показывали местные студии. Это было колоссально важно. Это было важно не только для популяризации Пушкина и музея. Это было очень важно потому, что это была выставка-загадка. И эту загадку загадывал не кто-нибудь, а Андроников, известный по другим передачам, знаменитый человек, всем интересный, увлеченный человек. Пришли потоки писем-откликов. Конечно, было много смешных, но всё равно выставка будила интерес людей, они что-то вспоминали. Надо сказать, что результат, итог этой выставки был, в общем-то, феноменальным. Из восьмидесяти портретов было определено двенадцать. Это чрезвычайно большой научный выход. Вот такой сложился общественный метод изучения пушкинской эпохи, в котором принял активное участие Ираклий Луарсабович.
Как многие знают, Ксения Александровна Марцишевская в 1965 году подарила музею библиотеку русской поэзии своего мужа, профессора литературы, «поэтоведа» Ивана Никаноровича Розанова. Около десяти тысяч томов, большей частью прижизненных изданий русских поэтов, начиная с редчайшей книги 1730 года «Езда в остров любви» Василия Тредияковского – первой поэтической русской любовной лирики.
Надо сказать, что Ираклий Луарсабович знал Ксению Александровну и её покойного мужа давно, и отношения между Ксенией Александровной и Ираклием Луарсабовичем были, я бы сказал, молитвенные. Ираклий Луарсабович относился к Ксении Александровне молитвенно. Уж о ней и говорить нечего, – с какой-то особой теплотой. И чтобы рассказать о том, какой человек была Ксения Александровна, не хватит и целого вечера! Крупнейший издательский работник, автор и составитель многих словарей, редактор едва ли не всех вышедших в это время словарей, работавшая на двенадцати языках, отдавшая нам многомиллионное состояние, она отказалась от любых наших предложений. Мало того, Ксения Александровна, стала бесплатно работать в музее и явилась фактически инициатором и одним из основных исполнителей капитальнейшей работы, которой может гордиться музей Пушкина, – это каталог библиотеки Розанова, пятьдесят три печатных листа. Ничего себе!?
Я считаю, что как-то очень удачно у меня получилось, что в последние годы я по своей воле занимался архивом музея. Вообще я думаю, что директоры когда-то должны заниматься архивами своих учреждений. У меня большая папка, куда я складывал материалы об Ираклии Луарсабовиче. Перебирая дела разных лет, я с удивлением обнаруживал всё новые и новые материалы.
Вот у меня целая пачка, но это, в общем, ничто в сравнении с тем, что поступило. Это отклики на статью Андроникова в «Известиях». Ираклий Луарсабович написал о даре Ксении Александровны Марцишевской – «Высокий поступок». Он высоко превознёс Ксению Александровну, так, как это умел Ираклий Луарсабович.
В письмах, пришедших на имя Ираклия Луарсабовича, есть очень наивные – от людей из провинции. Некоторые предлагают экспонаты, другие просят справки по каким-то вопросам. Некоторые посылают вещи. Ираклий Луарсабович поручил нам ответить на кое-какие из них, поблагодарить и объяснить, что музею интересно, а что выходит за пределы его интересов.
Вообще проникновение Ираклия Луарсабовича в жизнь нашего музея необычайно велико. Он в это время перезнакомился и полюбил, – конечно, с полной взаимностью – очень многих сотрудников нашего музея. Он помнил имена и отчества всех. Его приход был праздником. А потом были бесконечные перезвоны на каком-то уже бытовом уровне: а как Светлана Овчинникова? Как Катя Павлова (которая тогда была Катя, а теперь это виднейший специалист по русской иконографии пушкинского времени и не только пушкинского)!
Ираклий Луарсабович имел свойство сживаться с людьми, любить людей. Я в этом убеждался не раз. Он помогал всем. Он очень серьезно помог мне. Помог мне в рождении книги, которую я назвал «Рождение музея», а потом – и второй книги, которая стала называться «Жизнь музея». И написал к ним предисловия.
В пору, когда Ираклий Луарсабович был наиболее энергичен, продуктивен, я вообще не могу понять, когда он писал свои книги, готовил передачи. Он весь был в общественной работе. Возьмите хотя бы Пушкинский праздник поэзии. Это же целая эпопея, это огромное общественное явление. Он получил продолжение в Лермонтовском празднике, в Некрасовском празднике, в празднике других писателей! Но ничего выше первых Пушкинских праздников, которые вел Ираклий Луарсабович, не было. Потом всё стало, к сожалению, тускнеть. Но тогда это было событием. Это было культурным деянием.
Без сомнения, каждое время имеет свои особенности. Это очень сложно объяснить, почему в то время с таким успехом шли эти Пушкинские праздники, почему они привлекали такое огромное количество людей. Конечно, личность Андроникова имела огромное значение. Но было ещё стечение каких-то общественных обстоятельств, как будто бы даже враждебных этому, но тем не менее было огромное высокодуховное начинание – все эти праздники. Это совершенно поразительно.
Я позволю себе остановиться ещё на одном сюжете, уже частном…
У нас задумывалась тема «Пушкин и музыка». Поэтому я вспомнил эпизод, о котором хочется рассказать просто как о моём жизненном впечатлении, о моём жизненном удивлении.
В 1962 году, когда я ещё был мало знаком с Ираклием Луарсабовичем, праздновалось пятидесятилетие домика Лермонтова в Пятигорске. В Москве на лётном поле (тогда люди подходили к самолёту) я услышал: «Александр Зиновьевич, Александр Зиновьевич, сюда!» и увидел Ираклия Луарсабовича, стоящего уже у трапа. Я знаками показал ему, что мне неудобно. Тогда он подошёл ко мне и сказал, что мы должны быть только вместе. Мы вошли в самолёт и направились в первый салон, где у него было очень хорошее место. Когда я проводил его туда, выяснилось, что на месте Андроникова сидит мужчина, который заявил, что его место заняла женщина. Ираклий Луарсабович очень тихо и скромно, но так, что было слышно и в хвосте самолёта, потому что у него была прекрасная дикция, провёл воспитательную работу. Он сказал, что не намерен спорить по этому поводу, он уступает, он найдет себе где-нибудь место. И он нашёл место в другом салоне, где сидел я, но сзади меня и мне было очень неудобно, потому что пришлось разговаривать с ним через плечо…
Когда мы прилетели в Минеральные Воды, нас встречала машина с сотрудниками музея. И тут Ираклий Луарсабович поразил меня ещё раз: оказалось, что он помнит имена и отчества всех людей, с которыми встречался, и для него не важно, директор это или простой сотрудник.
По дороге он рассказал потрясающе смешную историю. Этот устный рассказ, насколько я знаю, не опубликован. Недели за две до того Андроников ездил во Владикавказ (он назывался тогда Орджоникидзе), потому что там была Лермонтовская конференция в педагогическом институте. На выезде из Минеральных Вод голосовал молодой человек. Таксист спросил, можно ли его посадить, Ираклий Луарсабович разрешил. Молодой человек, едва усевшись на заднее сидение, начал говорить о себе: он очень важный человек, прокурор, работает в Москве, бывает у самого…
(Понимаете, товарищи, я это выдумать не могу, я только передаю, не очень складно, но вы домыслите, вы ведь слышали Ираклия Луарсабовича и представляете, как он мог это рассказать…) Он с самим прокурором встречается… И так он болтал и болтал, пока они не стали въезжать в город. Тогда Ираклий Луарсабович его спросил: «Вот я знаю о вас всё, что вы были здесь по прокурорским делам, что вы живете в Москве, что вы работаете в прокуратуре, что вы бываете у Генерального прокурора и что вы вообще видите на три метра под землю под каждым человеком. Тогда скажите, кто я?» Тот ответил (я передаю Ираклия Луарсабовича): «Я бы сказал, кто вы, но мне профессия не позволяет…»
Это было безумно смешно. И так мы доехали до гостиницы. Ираклий Луарсабович предложил занять один номер, но что-то во мне сработало, и я сказал: «Нет, лучше два возьмём». Я потом очень хвалил себя, потому что Ираклий Луарсабович обладал энергией, запас которой (дневной) был гораздо больше моего резерва. Тогда, видимо, просто сработало моё чувство самосохранения. Я не успел разместиться в номере, как уже раздался звонок Ираклия Луарсабовича, и мы пошли в музей к Павлу Евдокимовичу Селигею, директору музея.
Ираклий Луарсабович приехал на юбилей и, естественно, он вёл этот юбилей в Пятигорске. Никто не мог лучше Ираклия Луарсабовича устраивать юбилеи. Какие только юбилеи он не вёл! И это были праздники для всех юбиляров и для всех, кто на них присутствовал. Так и этот он провёл на самом высоком уровне.
