Текст книги "Да, я там работал: Записки офицера КГБ"

Автор книги: Е. Григ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Там было немало интересного о структуре и связях квакерской организации, о ее влиянии. Был, например, список стипендий молодым ученым, направлявшимся в различные страны мира с самыми разными задачами. Помню анкету молодой девушки, которая должна была защитить диссертацию на тему «Идеологические принципы Организации освобождения Палестины» и посылалась для этого в Ливан… Были ли квакеры связаны с американской разведкой, я, конечно, не установил, но то, что такие диссертации могли интересовать кого угодно, сомнений не вызывало. Возможности же у квакеров, судя по документам, были немалые, и прикрытием они могли быть весьма неплохим. Я крутился в водовороте сразу многих дел и успевал почти все.

Материалы по квакерам в Управлении с удовольствием прочли, похвалили меня за проведенные мероприятия и разрешили отправить их в ПГУ – 5-му Управлению было не до квакеров: шла весна 1968 года, уже были приведены в действие силы, не видимые и не слышимые большинству, уже заволакивали Чехословакию тяжелые черные тучи…

В ССОДе, в отделе соцстран, которым никто в 5-м Управлении не занимался, у меня, человека запасливого, были неплохие возможности. Да что там неплохие: в разной степени мне готовы были помочь лучшие сотрудники отдела. Информация, которую они поставляли, была малоободряющей. А источники были неплохие – у ССОДа в соцстранах были прекрасные контакты в различных слоях общества – снизу доверху. В достоверности информации сомневаться не приходилось – дела были плохи: западные спецслужбы резко активизировали свою работу в стране, она была наводнена «туристами» – особенно из ФРГ.

Что мы тогда знали из нашей прессы? Как она влияла на нас?

Человеческое лицо, которое так и этак примеривал чешский социализм, обнаруживало все более интересные свойства. Стоило ему, как подсолнуху к солнцу, обратиться на Запад, и оно расплывалось в искательной улыбке. Как только этот светлый лик оборачивался в нашу сторону, его черты тут же искажались в гримасе праведного гнева, благородного негодования и почти западноевропейской брезгливости по отношению к славянскому брату.

Особенно усердствовала «интеллектуальная элита». Писали, что весь социализм готовы поменять на подержанный «фольксваген». Рисовали, как увешанный автоматами Иван вонзает здоровенный нож в спину доверчиво обнимающего его Гонзы. В многочисленных статьях экономистов в доступной форме объяснялось, что если бы не иго Советов… ого-го бы! (О том, что нефть, например, у Советов покупали вшестеро дешевле, чем она стоила в цивилизованном мире, не упоминалось.)

А что же народ? А народ трудился, попивал пивечко, заедал шпикачками и рогаликами, цитировал любимого Швейка. То, что от его имени уже сочиняли некий Пригласительный Документ, народ, видимо, не волновало.

Да и то: русские солдатики из воинских частей вели себя так же, как и везде, – то есть очень плохо. Многочисленные политработники в армии занимались чем угодно, только не воспитанием, которого не хватало всегда. Офицерики приторговывали всем казенным, что плохо лежало (а оно у нас всегда лежит плохо). Руководители многочисленных дружеских делегаций, нахлебавшись дармового пива, падали лицом прямо в сукно президиумных столов…

Многое из того, что получили, мы заслужили.

А ведь в старину, когда зимой резали гусей, у чехов была поговорка: «Еднего гуса – для руса»…

Информация, которую я получал, и рядом не лежала с той, что «гнали» в Москву дипломаты, журналисты и разведчики, работавшие в Праге. Однако на некоторых моих документах и агентурных сообщениях стояла подпись Бобкова – Ф. Д. всегда аккуратно расписывался на всем, что читал.

Никаких заданий от руководства, кроме как «держать руку на пульсе», я по чешским делам не получал. 5-е Управление интересовало больше, как положение в «братской» стране отражается на наших внутренних делах, как наши собственные инакомыслящие реагируют на новости из Чехословакии, какие процессы завариваются внутри нашей страны.

«Изучайте, изучайте процессы, – твердил Бобков. – Дела оперативного учета – это возможность видеть процессы, а не только отдельных людей…»

Я втихомолку радовался тому, что не мне эти процессы изучать, и долбил себе свой участочек, как трудолюбивый дятел. Радовался я еще и потому, что по молодости лет мне импонировало происходившее в ЧССР – ведь был брошен вызов тому, что и нам здесь обрыдло до невозможности. Кроме того, и те, с кем я мог разговаривать на эти темы, и я сам были совершенно уверены, что «венгерский вариант» не повторится – времена не те, мышление изменилось. Интересно было, как будут решать «чешский вопрос» политическими мерами, как сработает наша славная дипломатия, ПГУ, какие политические средства давления будут предприняты другими социалистическими странами…

«Лорд», конечно, оказался прав. «Р» «развалился» при первой же беседе (об аресте речь вообще не заходила: руководство решило не калечить жизнь человеку, а просто вытянуть из него все, что он знал, – так и случилось). «Р» рассказал, что литературой, листовками и штампами для их изготовления его действительно снабжал Санто, с которым он был давно знаком. Возможно, итальянец и на курсы-то приехал для того, чтобы поруководить своим агентом, – обстоятельства сложились так, что мы об этом так и не узнали.

Дело в том, что сотрудники, занимавшиеся НТС, готовили какую-то акцию, которой наша возня с «Р» и Санто – предай мы гласности эту историю, как собирались, – могла бы повредить. Наши мероприятия проводились в контакте с этими людьми, по некоторым вопросам они нас консультировали. В конце концов, из «Р» выжали то немногое, что он знал, и, напугав до полусмерти, отпустили. Мне хотелось тоже наказать толстяка НТСовца и не просто выгнать его с курсов и из страны, но и ославить в прессе. Однако все, что было известно об итальянце, руководство обнародовать по некоторым причинам не разрешило.

Санто вызвали в ССОД и провели с ним беседу, в которой принял участие и я под видом сотрудника ССОДа. Ему объяснили, что его поведение и антисоветские высказывания на занятиях неприятны не только преподавателям, но и другим слушателям (так оно и было, потому что, узнав о провале своего связничка, итальянец разозлился и повел себя по-хамски). Поэтому руководство ССОДа приняло решение отчислить его с курсов и отправить в Италию. Толстяка все это здорово обескуражило, но видно было, что он понимает, в чем суть дела, и «трепыхаться» не будет.

В «Комсомолке» дали невнятную статью о Санто и «Р» – «намеки тонкие на то, чего не ведает никто», толстяка выставили за пределы, я еще раз прошелся по его связям и свернул работу.

Получилось не так уж и плохо: маленькое, аккуратное дело с конкретным противником и конкретным результатом по «пресечению враждебной деятельности» – разоблачили и выключили из игры свежего агента НТС, причем обошлись без слишком суровых мер; выявили и выдворили из страны НТСовского связника – тоже без лишнего шума.

Недели полторы я «ходил на прямых ногах» и, скромно потупившись, принимал поздравления коллег.

Рано утром, только что доложив Ф. Д. о законченном дежурстве по управлению, я собирал свои бумаги. В это время в приемную, прижимая к груди свежую «Комсомолку», мягким кошачьим ходом вошел И. – сотрудник одного из отделений нашего отдела, рыхлый нескладуха в очках. Разминая на лице сладчайшую улыбку, он проследовал в кабинет руководства. Я знал, что статья о выдворении итальянца должна была появиться именно в тот день, публикацией занимался «Лорд». Закончив дежурство, я пошел к нему и ревниво спросил: «Что это И. потащил к Ф. Д. «нашу» статью – он же никакого отношения к этим делам не имел?» – «Э-э-э, старичок, это неважно. Такие, как И., никогда ни к каким оперативным делам отношения не имеют. Его вообще хотели с оперативной работы убрать – не получилось из него агентуриста. То ли боится людей, то ли закомплексован… Но лезть к начальству с результатами чужой работы умеет здорово. Учись, дружок…»

Учиться я этому не стал, я предпочитал добиваться своих собственных результатов – и кое-что получалось-таки…

А И. с оперативной работы так и не убрали. Наоборот, он все рос да рос, потом пошел «по партийной линии», а потом вернулся в наше многострадальное управление генералом. С нами, «стариками», вел себя скромно, а молодежь учил, истово учил работать.

****

Интересная штука были эти ночные дежурства. Пару раз в год примерно каждый опер должен был отдежурить с восьми вечера до примерно девяти утра, когда на работу приходил Ф. Д., которому и отдавался рапорт по происшедшему за ночь. Дежурили вдвоем – офицер из дежурной службы, сотрудники которой, сменяя друг друга, находились в комнате дежурных всегда, и сотрудник одного из оперативных отделов. Иногда такие ночи проходили в разговорах (если штатный дежурный был симпатичный парень). Я старался использовать дежурства для канцелярских дел: подшивал документы, вычитывал сводки «наружки» и слухового контроля, в общем, «подчищал» свое хозяйство.

Приходили курьеры, приносили документы и пакеты, за получение которых мы расписывались. Звонили из различных подразделений КГБ в Москве и из местных органов. К утру все дежурные службы перезванивались и обменивались информацией о случившемся за ночь, с тем чтобы руководство всех подразделений КГБ было информировано наилучшим образом.

Мои дежурства проходили относительно спокойно, запомнился только один случай, когда позвонили с какой-то границы. Кажется, из ФРГ возвращался Ростропович, и пограничники были смущены его багажом – он ехал за рулем купленного там «Фольксвагена К-70», к нему прицеплен маленький трейлер, на крыше которого был закреплен катер. Трейлер был, понятное дело, не пустой. «Ну и что? – спросил я пограничника. – У таможни вопросы?» – «Да нет, вообще-то, но уж больно много всего». – «Ну, все-таки Ростропович же». – «Да и то». Вот так и поговорили.

Долгое время наш 1-й отдел работал без начальника. Руководству Управления было, видимо, нелегко подобрать человека на эту должность: объем работы отдела – творческие союзы, медицина, разработка выявленных инакомыслящих, радио и ТВ, обществоведческие институты Академии Наук и многое другое – требовал руководителя-универсала. Отделом руководили два заместителя начальника – Виктор Тимофеевич Гостев, выходец из ЦК комсомола, о котором я уже говорил, и Александр Владимирович Баранов – спокойный худощавый человек с огромными грустными глазами. Он возглавлял группу «разработчиков», занимавшихся «антисоветчиками». На терминологические темы у нас было немало язвительных разговоров – в узком, конечно, кругу. Сами термины «антисоветизм» и «антисоветчики» были иезуитски лицемерны. Власти Советы давным-давно не имели никакой, и наши диссиденты вовсе не на Советы нацеливали свои акции. Согласно же принятым в КГБ эвфемизмам, называть их «антипартийцами», а их деятельность антипартийной как-то не получалось – так в сельских местностях раньше медведя называли «он». Партия была неприкасаемой.

Даже название КГБ при СМ СССР (Совете Министров СССР) было лживым – за все годы моей службы я ни разу не слышал, чтобы КГБ о чем-либо информировал СМ СССР. А записки в ЦК шли непрерывным потоком – из всех подразделений, всегда. Только незадолго до разгрома КГБ стал именоваться просто – КГБ СССР.

Наконец, появились слухи о будущем начальнике отдела – прочили на это место Ивана Павловича, руководителя одного из отделов Управления по Москве и Московской области. Охотники за новостями принялись добывать через знакомых в Московском управлении сведения об И. П., как его там называли. Вскоре узнали и другое прозвище – «Палкин». Говорили, что он спец по изучению процессов в среде творческой интеллигенции, профессионал, службу начинал чуть ли не вахтером в одном из зданий КГБ. Много разговоров было о его жесткости, даже жестокости, о том, что карьеру он якобы сделал благодаря умению выступать везде, всегда, по любому поводу и очень долго. Я по опыту знал, что подобным слухам слишком доверять не стоит – много уже я видел сотрудников, которые были бы недовольны и Иисусом Христом, стань он начальником отделения.

А у меня пошла одна «зацепка» за другой. Источники сообщали, что молодая австрийка Лиза У., слушательница «моих» курсов, высказывается на занятиях порезче уехавшего в Италию Санто, поддерживает активные связи с художниками-абстракционистами. Много времени Лиза проводила и с еврейской молодежью, причем, как говорили, довольно целенаправленно. Словом, оснований уделить ей достаточное внимание было «более чем». Я всерьез занялся ею, и результаты последовали довольно быстро. Лиза не просто была знакома с рядом художников «нетрадиционных направлений», но и собирала их картины для вывоза за рубеж и организации там «тенденциозных», как мы их называли, выставок, которые считались «идеологически ущербными». Перед одной из таких поездок предупрежденные нами таможенники изъяли у нее целую папку рисунков и картин, что было соответствующим образом задокументировано. Удалось выяснить, что в организации таких выставок принимал активное участие некто Погрибный – НТСовский деятель, проживавший в то время в Австрии. «Бедная Лиза» постепенно вырастала в идеологического противника первой величины. Я, как паук, раскинувший паутину, опутал ее густой сетью своих помощников, подслушивающих, подглядывающих.

Вскоре выяснилось, что, встречаясь с молодежью, Лиза немало времени тратила на беседы о перспективах выезда в Израиль, с художниками тоже велись разговоры об эмиграции. Между прочим, о прогулках с Лизой по Москве вспоминает в своем матерщинном романе известный писатель Эдуард Лимонов. Интересно, о чем она говорила с ним?

К этому времени я, не удовлетворенный изучением своих подопечных «бесконтактно», разработал себе скромненькую «крышу» и получил разрешение руководства на личное знакомство со слушателями курсов. Особенно доверительных отношений установить не было возможности, но я «мелькал» на ССОДовских мероприятиях, ходил, как «активист» ССОДа на экскурсии, ездил по стране – словом, присматривался к своей клиентуре. Присматривались, наверное, и ко мне.

Продолжалась работа и по линии культурно-общественного обмена ССОД, Комитета защиты мира, Комитета советских женщин. Приезжали делегации из-за рубежа, которые обеспечивались «оперативным вниманием», формировались делегации для зарубежных поездок из «представителей советской общественности».

Помимо перечисленных возможностей, в этих ведомствах я всегда мог рассчитывать и на помощь работавших там «под крышей» офицеров разведки – сейчас говорится много глупостей о их многочисленности (один популярный ТВ– обозреватель в разгар охоты на чекистов брякнул, что треть журналистов телевидения – сотрудники КГБ), но в каждом из известных мне учреждений, официально считавшемся «общественной организацией», было по нескольку таких людей. Надо сказать, что мне повезло – часто между «подкрышниками» (сотрудниками действующего резерва КГБ) и кураторами из контрразведки отношения не складывались то из-за оперативной конкуренции, то по личным мотивам. С моими же «подкрышниками» я жил всегда душа в душу, и мы с удовольствием помогали друг другу. Почти все они были опытными людьми (некоторые – просто корифеями, немало поработавшими за рубежом, с хорошей выдержкой и знанием жизни, у них можно было поднабраться и опыта в работе с иностранцами). Кстати, о «действующем резерве». Газетчики считают, что так называется запас КГБ, и сильно ошибаются. Действующий резерв, или, как его называют спецслужбисты, «д/р» – это оперработник, находящийся под прикрытием ведомства. Например, все разведчики, работающие за рубежом под крышей посольств и других советских организаций, – «д/р».

А запас КГБ – такие же, как и в армии, пенсионеры.

Неправду сказал Егор Владимирович Яковлев, начавший охоту на чекистов в Гостелерадио, не получают они двух зарплат – зарплата и премии ведомства сдаются в бухгалтерию КГБ, на руках остается то, что положено по должности и званию спецслужбиста. Мало того, должности и зарплаты по местам работы «подкрышников» тоже принадлежали не ведомствам, а проведены были хитрым образом через КГБ специальными постановлениями правительства…

****

Маленький японец, Т. М., учившийся на курсах, обратил на себя внимание необыкновенной жаждой успеха и отсутствием каких-либо связей или дарований для его достижения. Он без конца сочинял какие-то статьи, которые никто не собирался печатать, выступал с невнятными сообщениями, прилежно изучал русский язык. Я стал присматриваться к нему повнимательнее и прикидывать, а не помочь ли ему в устройстве карьеры? Ну, не задаром, конечно… Лебедев сказал: «Н-ну, а ч-что, Жень, вербанем «на вырост», а там пусть ПГУ смотрит, что из него получится…» Агентуру из иностранцев тогда вербовали в основном для использования за рубежом, передавая ее на связь резидентурам разведки. Бывало всякое – некоторые агенты занимали в странах проживания министерские посты и успешно сотрудничали с ПГУ, другие мыкались без всякого успеха и никакой пользы принести не могли, от некоторых ПГУ отказывалось как от недостаточно проверенных, были и такие, которые после возвращения писали книжки «Как я был агентом КГБ»…

Т. М. попал-таки в расставленную мною в одном из старых русских городов ловушку. Во время прогулки по улицам он решил пофотографировать какие-то старые дома и дворы – может, с целью продать потом неприглядные виды какой-нибудь японской газетке, а может, просто «на память». Местная наружка по нашей просьбе предусмотрела такой вариант – то ли сыщики мобилизовали жителей этих домов (делалось и такое), то ли они сами доброкачественно возмутились поведением иностранца, но вскоре у меня на столе лежало несколько писем от советских граждан.

Они негодовали по поводу того, что иностранец не интересовался, понимаете ли, красотами старинного города, а лазил по помойкам и тому подобное. Чепуха, скажете вы? Для дипломата, бизнесмена – конечно. А для студента, да еще обучающегося здесь на наши же деньги – совсем нет.

Кстати, о местных органах. Как и во всех других учреждениях и организациях нашей страны, там победнее, похуже, поотсталее, чем в столице, но работники, как правило, все-таки «держат марку». Однажды я пошел с каким-то документом консультироваться в 4-й отдел ПГУ (тогда почти вся разведка размещалась в нашем же здании на площади Дзержинского – теперь Лубянке). Там я стал свидетелем разговора, который запомнил надолго, а с одним из собеседников на всю жизнь подружился.

В тот момент он орал на молодого сотрудника, который неуважительно отозвался о местном ЧК или сотруднике с периферии: «ЧК в Черновцах – это же самое, что ЧК в Москве или Ленинграде! Сотрудники там такие же, как и здесь! Они решают такие же задачи! Если ты этого не понимаешь, тебе вообще нечего делать в КГБ!»

Вот и помогли мне ребята из старинного городка с этими заявлениями. Конечно, материал не для суда, не Бог весть какое преступление даже по тем временам. А вот для разговора, скажем, с рассерженным представителем МГУ или ССОДа, в роли которого может выступить кто-нибудь из наших сотрудников, – вполне…

Провокация? Да ничего подобного – просто изыскание возможностей выхода на беседу с некоторым запасом преимуществ.

Провокация – совсем другое. Вспоминаю рассказ покойного Александра Ивановича Куликова – лысого, плотного ветерана по прозвищу «Маршал».

«Был у меня, Женя, агент, передали его из другого управления, не я сам вербовал. Ну, работа как-то сразу не заладилась, не притерлись мы друг к другу, не понравились. Хотя человек был толковый, грамотный, кстати, еврей и с хорошими связями в деловой еврейской среде… И вот он мне через полгода этак говорит: «Александр Иванович, вижу, вы недовольны мной, неинтересно нам работается». Ну я ему: «Да нет, что вы, все нормально, не беспокойтесь». А он мне: «Это вы не беспокойтесь. Я не подведу. Хотите, в следующий раз «террорчик» вам принесу?» Ну, на следующий день уже Бобкову доложил, из агентурной сети его исключили, и дело сбросили в архив. Вот чего опасайся, Женя. Попал бы он на какого дурака, раскрутили бы они такой «террор», потом и сами не расхлебали бы… Бойся таких – а есть и похуже. У нас на медицинской линии и академики есть, которые не прочь КГБ против оппонентов использовать – только ухо востро держи, а то таких «сигналов» накидают, что во всем «Доме» бумаги на писанину не хватит».

****

И вот пришел И. П., «Палкин». Это была веха не только в существовании отдела, а позже Управления, ибо И. П. «рос» как гриб после дождя, – это была веха в существовании «пятой линии» не только в Москве, но и в масштабах Союза, так как 5-е Управление руководило «пятой линией» по всей стране.

Он не сразу собрал нас – присматривался, прислушивался, разговаривал с руководителями отделений, со своими заместителями, «щупал» отдел, а может быть, уже и Управление и наконец пригласил нас в свой просторный кабинет – человек 30.

Он не стал, как это принято в ЧК, представляться или рассказывать о себе – видимо, считал, что уже достаточно популярен. Он сразу решил «дать кнута».

С первых его фраз я понял, что все до сих пор слышанные и виденные мной ораторы были И. П. по щиколотку – в лучшем случае по колено. Он зримо наслаждался не смыслом говоримого, а самим процессом говорения, и было видно, что остановить этот процесс не в силах никто и ничто. Странным образом соединив ноги в коленях и расставив ступни, он размахивал свободно висящей кистью с оттопыренным указательным перстом, назидая. Он хотел показать, что уже глубоко вник в дела отдела, знает основные разработки, агентуру, работников. Упреки и обвинения летели в адрес всех без исключения, участки работы отмечались как застойные и заброшенные.

«Вот, например, участок медицины – ведь давно уже там не было интересных дел», – запнулся он на секунду. И тут же спокойно встрял покойный ныне Борис Королев. «Ну почему же, Иван Павлович. Вот знаменитое «дело врачей» было очень, очень интересное…»

Повисла заковыристая пауза, но не надолго – опытен был И. П. и многознающ. Он знал, что затягивать такие паузы для оратора – смерти подобно, и бодро поскакал дальше, помахивая кнутом и рассыпая удары направо и налево. Не надо долго работать с людьми, чтобы понять – навсегда врезался в память И. П. этот вольтерьянец.

Страсть И. П. к говорению преследовала нас вплоть до его ухода на пенсию. Она приобретала все более патологический характер. Особенно И. П. любил ораторствовать на «чекучебах» – занятиях по чекистскому мастерству. Он редко говорил меньше 40 минут, постепенно разогреваясь, входя в раж, «заводясь». Опять взвивался кнут, опять доставалось сначала руководителям отделов, потом – отделений, потом упоминались сотрудники, застрявшие в памяти или попавшие на глаза. Никто не был забыт, ничто не было забыто. О, если бы эти речи имели практическое воплощение! Идеологический противник был бы вырван с корнем из гнилостной почвы и выброшен на свалку истории навсегда – «целиком и полностью». Я очень любил этот советизм – как бы взлетающее с некоторым замедлением и даже с вопросом «целиком» и тяжелое, убедительное и не оставляющее места для сомнений «полностью». Чудо «новояза».

И. П. слыл знатоком творческой интеллигенции…

А Зиновьев?

«Интеллигенция – самая трудно выращиваемая ткань общества. Ее легче всего разрушить. Ее невероятно трудно восстановить. Она нуждается в постоянной защите. Чтобы ее уничтожить, на нее не надо даже нападать. Достаточно ее не охранять. И общество само ее уничтожит. Среда. Коллеги. Друзья. В особенности – интеллигенциеподобная среда. Она ненавидит подлинную интеллигенцию, ибо претендует на то, чтобы считаться ею. Она имеет власть и потому беспощадна. Много ли нужно, чтобы убить интеллигенцию? Пустяки. Тут умолчать. Тут сократить. Тут сказать пару слов. Тут пустить слушок. Тут не пропустить и т. д. У нас умеют это делать блестяще. Учиться этому не нужно. Это само приходит в голову. А власти смотрят на это сквозь пальцы или поощряют, ибо интеллигент – это говорящий правду об обществе и о власти в том числе…»

****

Материалы на Лизу У. Накапливались, и пора было принимать решение – либо на основании имевшихся данных (вывоз картин за рубеж) разыграть праведный гнев и выслать ее из страны, либо – опять-таки праведно гневаясь, выйти с ней на беседу и посмотреть, что из этого получится. Дело в том, что высылка из страны для «моих» иностранцев была весьма неприятной вероятностью – многие из них серьезно и глубоко изучали русский язык, и перспектива выдворения из СССР с последующим закрытием въезда в страну практически сводила на нет их немалые усилия. Ставилась под угрозу и работа с языком внутри своей страны – например, с делегациями из СССР. При раскладе, какой имелся в деле Лизы, все карты были у меня на руках: не сложатся отношения – высылаем ее из страны и избавляемся от одного из многих «очагов напряжения», я ставлю галочку в графе «активные мероприятия», начальство целует меня перед строем, сложатся – вытянем из нее что-нибудь интересное, а может быть, и «вербанем».

Лебедев пошел к начальству за санкциями и довольно легко получил их, несмотря на то что «верняком» здесь не пахло, вполне возможными начальству казались и негативные варианты – жалоба Лизы в посольство, в ССОД, да и мало ли еще что. Как ни аккуратно я вел дело, начальство не могло знать всего того, что знал я, и не только о Лизе, но и о всех слушателях курсов, их настроениях, взглядах, сплетнях в конце концов.

К беседе я подготовился старательно – запасся справкой из таможни об изъятии картин при попытке их вывоза за рубеж, в одной из типографий мне изготовили гранки статьи о недружественном поведении студентки из Австрии, обучающейся в нашей стране по линии общества дружбы «Австрия – СССР». Появление такой статьи в нашей прессе (в 5-м Управлении их научились печь как блины) было бы уж совсем неприятным для Лизы фактом – общество «Австрия – СССР» могло и само отозвать ее из Москвы.

Лебедев сказал мне, что И. П. повелел перед встречей с Лизой зайти к нему и получить «це-у». К этому времени весь отдел уже знал, что И. П. в работе по иностранцам не силен, и ничего ценного от этой беседы я не ждал.

Кроме подхалимов и лизоблюдов, к И. П. ходить никто не любил: он, например, всегда отдавал предпочтение не сотруднику, находившемуся у него в кабинете, а одному из десятка телефонов, украшавших комнату. Говорить по телефону он, кажется, любил еще больше, чем говорить вообще, и как только раздавался телефонный звонок, все находившиеся в кабинете для И. П. превращались в предметы меблировки. Он «токовал» по телефону, как глухарь, забывая обо всем. Ходила шутка, что во время телефонного разговора с него можно снять штаны, унести все содержимое сейфа – не заметил бы ничего. Однажды, сидя у него с Феликсом П., мы слышали, как он сказал какому-то важному чиновнику из прокуратуры: «Да что вы все «инакомыслящие, инакомыслящие». Вот дали бы мне возможность посадить человек 400 – вот вам и все инакомыслие закончилось бы… «Мы обменялись многозначительными взглядами, зная, что токующий И. П. их не заметит.

Моя беседа с И. П. продолжалась часа полтора, потому что прерывалась телефонными звонками. В конце разговора он посоветовал рассказать Лизе, «как американцы обделались во Вьетнаме», – это казалось ему серьезнейшим аргументом. Он не понимал, что Лиза, близкая по взглядам к «новым левым», радовалась, видимо, поражению американцев не меньше, чем сам И. П. Это, однако, не наполняло ее восторгами по поводу реалий нашей жизни и устройства нашего общества, равно как и положения в нем творческой интеллигенции. Я, однако, помалкивал, поддакивал, проникновенно качал головой, словом, не мешал начальнику чувствовать себя начальником – в общении с И. П. это было одним из главных элементов поведения. Наконец, И. П. наговорился и со мной, и по телефонам и, пожелав удачи, отпустил.

К таким беседам, какая предстояла мне, готовятся с тщанием. Прикидываются варианты, повороты, вопросы и ответы на вопросы. Беседа, задуманная как вербовочная, может соскользнуть в колею бессодержательной болтовни, бывает и наоборот: беседа, цель которой – установление хорошего личного или делового контакта, вдруг оборачивается полноценной вербовкой. Для спецслужбиста всегда важно уловить тот часто незаметный момент, слово, междометие, шум за окном, которые составляют центр разговора и могут поменять его сущность в значительной мере.

Лиза пришла в один из кабинетов МГУ, хозяином которого я притворился. Я назвался Борисом Ивановичем, любезно усадил ее в кресло и начал беседу с обычных малозначащих вопросов – как учеба, как жизнь, как «вообще»? Спрашивающего в таких случаях ответы не интересуют – ему интересно, как ведет себя собеседник: не встревожен ли, не напуган, не агрессивен и т. д. В зависимости от своих наблюдений спецслужбист не торопясь выстраивает линию разговора. Беседа, конечно, записывается либо стационарно, либо на портативную технику. Запись первой беседы изучается особенно внимательно – именно запись, звук, а не машинописный вариант. Фраза «Вы врете» в машинописи выглядит достаточно резкой, а то и грубой – на пленке же она может звучать грубо, укоризненно, осуждающе, увещевающе, насмешливо, недоверчиво, восхищенно, недоуменно, ласково, нежно – как угодно. В том случае, если это центральная фраза разговора (иногда спецслужбисты называют ее «информационной»), очень важно понять ее звучание и, следовательно, значение для развития беседы и последующих отношений между собеседниками.

Лиза держалась спокойно, охотно отвечала на вопросы, я тоже был любезен и даже забыл, что беседа «пишется» (часто спецслужбисты не любят говорить под запись, опасаясь, что впоследствии начальство либо найдет какую-либо ошибку, либо истолкует какой-нибудь момент беседы неверно – с точки зрения оперработника).

На каком-то этапе беседы я лицемерно вздохнул, задумчиво покачал головой и сказал Лизе, что вот, мол, есть на вас жалобы – попытка вывезти из СССР произведения искусства подпольным образом, что очень, понимаете ли, нехорошо. Сразу стало ясно, что я «попал». Худощавая, нескладная девушка моментально осунулась, съежилась в кресле, стала еще непривлекательнее… Она залепетала что-то о том, что картины хотела вывезти не подпольно, а просто в чемодане, что в СССР эти картины не считаются произведениями искусства, художникам не разрешают их выставлять и т. д. – то есть полезла прямо в расставленную ловушку.