Текст книги "Да, я там работал: Записки офицера КГБ"

Автор книги: Е. Григ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Я чувствовал, что эта последняя по договору с ЮСИА поездка может стать вообще последней поездкой за рубеж. Поэтому я особенно тщательно готовился к ней, а во время поездки особенно внимательно вглядывался в Америку, пытаясь запомнить навсегда ее облик.

В Чикаго мы жили в отеле «Никко», позади знаменитого «Марина сити» – это два здания в виде кукурузных початков, десять нижних этажей которых – автостоянка, а верхние – квартиры.

Окна моего номера выходили как раз на автостоянку, по утрам, делая зарядку, я развлекался тем, что по багажникам припаркованных автомобилей пытался угадать марку и год выпуска – тогда американские машины еще сохраняли определенные традиции дизайна, и отгадывать было нетрудно.

А самые нижние этажи зданий, как оказалось, – причалы для яхт и лодок владельцев квартир… Здания-то стоят на реке, впадающей в огромное озеро.

На встречах со студентами, школьниками, обитателями псевдостаринных клубов и дамских обществ мы щебетали о перестройке, свободе слова, гласности и прочих реалиях, которые теперь обернулись такой ерундой… Правда, однажды я шокировал и американцев, и коллег, заметив, что Горбачеву пора бы уходить в отставку. Разглядывая разинутые рты собеседников, я перечислил все ляпы перестройщика, все его обещания, так и оставшиеся обещаниями. Я в который раз уже напомнил американцам, что они никогда не слышали Горбачева, а всегда слушали причесанные переводы его косноязычных излияний, и считать его интеллектуалом только потому, что на нем хорошо сшитая одежда, по меньшей мере, наивно.

«Черт возьми, могу же наконец и я понаслаждаться плодами перестройки и начать говорить «то, что думаю», – решил я.

Через полтора года, как я и предсказывал, вернулся с радио и ТВ Ненашев: человек редкого ума, но очень провинциальный, чего на ТВ не потерпели. Кроме того, он хотел через ТВ показать реальное положение вещей в стране, и власть предержащим это не понравилось. Большинство ненашевских клевретов так и осталось на телевидении – он не потащил их обратно в Госкомпечать, и их выдергивали потом из ТВ, как больные зубы.

Михаил Федорович принялся опять выживать нас, двоих чекистов, из Госкомпечати. Мой сосед-разведчик к тому времени уже больше работал в созданном им совместном предприятии – они размножались по всей стране, как кролики, и основная сила удара пришлась на меня.

Заканчивались переговоры по изданию в СССР «Ридерз Дайджест», готовилось к подписанию сложное соглашение, партнерами в котором были Госкомпечать, «Международная книга», издательство «Прогресс» и, естественно, «Ридерс Дайджест». Я крутился, как волчок, улаживая то капризы сторон, то их намерения рассориться и найти новых партнеров, то подсказывая им, где покупать бумагу дешевле и где лучше печатать – в Финляндии или у нас. Работы, как всегда, хватало.

1990 год заканчивался в водовороте дел, в ощущении непрочности собственного положения и смутных надеждах на то, что все как-нибудь образуется.

В Америке я не только выслушивал вопросы и пытался честно на них отвечать, я спрашивал и сам – мне было интересно узнавать об этой стране все больше и больше. Один из вопросов, которые я любил задавать американцам, особенно молодым: «Что такое «совиет» – совет? Что значит это слово?» Никто и никогда не мог ответить правильно. Некоторые думали, что «совиет» означает национальность, другие – гражданство. Я терпеливо разъяснял значение этого слова и говорил американцам, что они живут в гораздо более советской стране, чем СССР. Ведь в Америке «советы» графств, муниципалитеты, администрации штатов – действующие властные структуры, как Конгресс. У них власть, деньги, влияние, а уж кто там заседает, достаточно посмотреть на кадры хроники – шариковых не видно…

У нас власть любила называться советской, а на самом деле никакой власти Советам партия не оставила. Когда Верховный и местные Советы только-только начали что-то значить, царь Борис свернул им шею и вскарабкался на трон с помощью местных и заморских толстосумов… Наступает время, когда наши нувориши уже не потерпят никаких препятствий на пути широкой распродажи страны, и любой коллективный разум, способный хоть иногда принимать рациональные решения, им будет поперек горла.

Американцы давно поняли эту опасность и имеют на этот счет отличную поговорку: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно».

Можно ли представить себе Президента США выступающим в советском университете в нетрезвом виде? Можно ли представить себе его же или любого кандидата на государственный пост объясняющим Конгрессу, что вернуться домой ночью в непотребном виде – его «личное дело»? Сколько дней останется на посту Президент США, посуливший расселить одно из национальных меньшинств на бывшем полигоне? А обещания «лечь на рельсы»? А пострелять из пушек по парламенту?

Подумаешь, установили «подслушку» в штаб-квартире оппозиционной партии! Кто скажет сейчас, что не прослушиваются телефоны Жириновского, Зюганова и других…

В 1991 году многое уже висело на самом краю обрыва, и штурм вильнюсского ТВ столкнул это многое в пропасть.

«Саюдису» больше ничего не нужно было для полной победы и овладения голосами большинства избирателей. Дурацкая выдумка с Комитетом национального спасения прибавила литовцам уверенности в том, что с Союзом надо рвать. Ах, какая ошибка была допущена с обеих сторон, и явно было видно – непоправимая…

Ландсбергис не мог и мечтать о таком подарке, как бойня у телебашни, и я зубами скрипел, глядя, как мы безвозвратно теряем не просто Литву, а часть жизни многих из нас, друзей, леса и поля, порты, литературу и искусство, все теперь становилось чужим, и литовские делегаты во главе с Прунскене на заседаниях Верховного Совета холодно и спокойно добивались того, что казалось им самым нужным, самым необходимым, самым полезным для Литвы, – ее независимости от СССР.

Потеря Литвы казалась неизбежной и добавляла горя к тому, что творилось вокруг.

Мне кажется, что в то время КГБ находился в состоянии какого-то ступора… Крючков на заседаниях Верховного Совета пугал депутатов коварными методами иностранных разведок, не будучи в состоянии ничего доказать. Контрразведывательные подразделения, в том числе и 5-е Управление, беспомощно топтались на месте: когда в газетах писалось то, о чем раньше шепотом говорили на кухне, когда нараспашку открыли границы и в страну (и из нее) хлынули те, кто и подумать не смел о таких путешествиях, когда нападки на армию и КГБ для средств массовой информации стали не привычкой, а обязанностью, КГБ и партия растерялись…

Впрочем, лгали все и лгали, на удивление, нескладно. Несколько позже премьер Павлов осуществил первое мероприятие по разорению населения – внезапно были обменены крупные купюры. Пострадали те, кто находился в командировках и отъезде, очень немногие из преступников, сидевших в тюрьмах и лагерях, и огромное количество просто не успевших и не понявших, что происходит. Павлов привел совершенно абсурдные причины: западные банки (!) скопили у себя огромное количество советской валюты и вот-вот начнут мероприятия по ее подрыву… Иезуитская улыбка его говорила, что ему прекрасно известно – в зарубежных банках не существует счетов, на которых можно было бы держать советские деньги (там их за деньги не считают), а обесценение советских денег происходило явно через усилия именно кабинета товарища Павлова…

Под сухие четкие речи прибалтов в Верховном Совете я скоро узнал, что, минуя меня, поручено молодому, но очень шустрому сотруднику навести справки в Госкомпечати, а есть ли возможность в Москве набирать тексты на литовском, эстонском и латышском языках? Эге, подумал я, ясно, товарищи, что мы затеваем… Тут могло быть только два варианта – либо «обращения к трудящимся» очередного Комитета национального спасения, либо полуфашистские призывы к резне русских, которые (призывы) дали бы возможность штурмануть все телевизионные башни, имевшиеся на балтийском побережье.

Я пошел к одному очень уважаемому мной начальнику Госкомиздата, с которым известный мне паренек вел беседы о шрифтах, и предупредил его, что, по нынешним временам, в таких играх участвовать не стоит: продадут с потрохами, и немедленно. Так и не знаю, чем закончились эти заинтересованности 5-го Управления. Ведь им уже руководил «Рыхлый», а он ничего никогда не умел…

Возвращаясь из Госкомиздата домой, я каждый день проходил сквозь толпу, галдевшую на углу Пушкинской площади. Господи, какую чепуху там несли… Как-то раз я довольно долго слушал толстую женщину, увлекшись грамотной ее речью и удивляясь, почему она не в больнице, – ее ненормальность была совершенно очевидна. Потом я увидел ее на экране телевизора и узнал, что это Новодворская, одна из самых модных поборниц свободы в СССР…

Неожиданно для себя в мае 1991 года я опять оказался в США по обмену делегациями Госкомиздата и Ассоциации американских издателей на АБА – выставке американских книготорговцев. До августовских событий оставалось около трех месяцев.

Наша делегация остановилась в огромной гостинице «Мариотт Марки», там проходили конференции и встречи, а сама выставка – в новеньком огромном павильоне «Джейкоб Джэвитс Сентер», куда участников выставки и гостей возили на автобусах. АБА, конечно, поменьше Франкфуртской выставки, но поучиться и там было чему. Николас Велиотес, председатель Ассоциации американских издателей, организовал для нас несколько интересных встреч, в том числе с несколькими воротилами американского издательского бизнеса. Тон на этой встрече задавал Борис Иванович Стукалин, который давно уже был на пенсии и возглавлял «фонд Сытина». Однако он пользовался немалым влиянием в издательских кругах, и по-прежнему опирался на «проверенные кадры» – представителей старого мышления и старых представлений о сотрудничестве с американцами. Речь шла о проведении советско-американского семинара по авторско-правовым проблемам и различным издательским вопросам, и Борис Иванович всячески протаскивал для участия в этом семинаре старую издательскую гвардию. Я мешал ему, как мог: мне хотелось, чтобы в Америку поехали несколько грамотных, толковых (так мне казалось) и относительно молодых издателей. Сейчас вижу, как прав был он, как не прав я.

Вернулся в Москву почти безработным: коллега-разведчик и я оставались «за штатами». Я знал, что в Госкомпечати мне не работать – из разговоров с товарищами из 5-го Управления было известно, что «подкрышников» начинают выживать отовсюду. Я плюнул на все и ушел в отпуск – чувствовал, что в последний раз смогу подлечиться в одном из подмосковных санаториев КГБ.

Однако работа по линии Госкомпечати еще не закончилась – мне было суждено «блеснуть» последний раз в маленькой операции, которую я по привычке и с большой охотой провел в одиночку, не привлекая ни «наружки», ни «подслушки», а лишь помогавших мне людей…

В то время уже была создана масса совместных предприятий, большинство из которых быстро разваливалось или разорялось, а некоторые уцелевали и давали своим организаторам и владельцам валютный и рублевый заработок. Десятка три из них было и в системе Госкомиздата, я присматривал за ними вполглаза, хотя в основном они находились в поле зрения подразделений УКГБ по Московской области.

Я получил информацию о том, что мощности одного из СП использовались для тиражирования очень злой газетенки, не зарегистрированной в Госкомпечати и считавшейся крайне тенденциозной – нечто вроде «Хроники текущих событий». Кто, почему в этом СП занимался тиражированием газетки, было неизвестно, никаких контактов там не было.

Было жаркое лето, люди и организации, где я мог получить информацию, были разбросаны по всему городу, я по полдня сидел за рулем, собирая данные по крохам.

Вскоре узнал, что инициатор размножения газетки в СП – некая дама, жена сотрудника международного отдела ЦК КПСС, муж помогал ей, развозя тираж по торговым точкам и распространителям… В «Доме» все начальство, включая «Рыхлого», сразу ощетинилось – вот, мол, мы им зададим… Я знал, что не зададут – испугаются, но довел дело до конца. Через неделю я положил Игорю на стол пачку документов, которые принял бы любой следственный отдел. Из них было видно, кто и почему использовал СП для тиражирования газеты, иностранцы из каких стран и кто лично финансировал эту акцию. Среди них оказался и известный (всем, кроме меня) диссидент Александр Гинзбург. Я добыл копии счетов, квитанции от расплаты кредитными карточками, словом, все. В старые времена СП было бы закрыто, генеральный директор получил бы нахлобучку, которую запомнил бы на всю жизнь, МИД направил бы раздраженные ноты по поводу вмешательства во внутренние дела в посольства стран, из которых родом были иностранцы, финансировавшие газету, а им самим закрыли бы въезд в СССР до конца дней.

Игорь перебрал документы, улыбнулся, как давно уже не улыбался, и сказал: «Вот это настоящая контрразведка…»

Мы знали, что документам не будет дан ход, что никто пальцем не тронет ни даму, ни ее мужа, ни иностранцев, ни тем более газетку.

В уставах новых партий было записано, что они могут иметь поддержку из-за рубежа – это, конечно, широко не обнародовалось…

Так все и получилось. Документы полежали у «Рыхлого», потом вернулись – без подписей или пометок, без резолюции и указаний. А потом и он сам опять оказался в родном ЦК КПСС – видно, там ему нравилось больше, чем в КГБ, – власти много, а ответственности – ноль.

Управление возглавил приехавший из Свердловска Воротников – с комсомольским лицом и повадками, но пограмотнее прежних комсомольцев. Даже по телевидению выступал толково – рассказывал о борьбе с терроризмом.

Я еще захаживал в Госкомпечать, на двери «моего» кабинета еще висела табличка с моей фамилией, но «реорганизация» шла полным ходом – понять, что творилось, было невозможно. Ясно одно – остался без «крыши».

Я пыхтел утром со своими гантелями, когда раздался телефонный звонок – звонила соседка: «Евгений Григорьевич, включайте телевизор, военный переворот…»

Они сидели за длинным столом – опытные, хитрые, знающие, но с первых их слов стало ясно: не уверены в себе, плохо подготовлены, ничего не выйдет. На дерзкие вопросы журналистов они давали путаные, бестолковые ответы, несли ахинею о Горбачеве, о необходимости наведения порядка в стране, о том, что военная техника на улицах Москвы – это так, для того же порядка, что сил у них хватит. Особенно неясно было после выступления Пуго – почему он, министр внутренних дел, раньшене занялся наведением порядка и кто ему мешал?

Теперь Янаев, явно испуганный тем, что случилось, с трясущимися пальцами, которые ловко выхватил крупным планом оператор ТВ, пытался объяснить необъяснимое.

В «Доме» царило болезненное возбуждение. Одни восторгались происходившим и даже обнимались в коридорах, скоро выяснилось, что этого делать не следовало – все были проданы с потрохами новому начальству. Другие собирались в комнатах и слушали то радио, то принесенные с собой транзисторы – «Свобода», «Голос Америки», Би-Би-Си…

Я изрыгал злобу и мечтал о расстреле Крючкова во дворе «Дома» перед строем офицеров. Язов, настоящий военный, и Крючков с Пуго – военные довольно условные, выглядели в той ситуации как нарушившие присягу, а при очень большом желании им можно было приписать и измену Родине.

Никто (или почти никто) ничего не знал, никто не отдавал никаких приказов. Я пошел по начальству – Игорь был уже заместителем начальника Управления, и пару месяцев назад исполнилась его мечта – стал генералом… Он знал кое-что, но молчал, вытащить из него что-либо оказалось невозможным. Забегая вперед, скажу, что он стал одной из «жертв» переворота: от военного коменданта пришел рескрипт о закрытии типографий, и Игорь послал кого-то из молодых сотрудников этот рескрипт передать директорам двух или трех типографий, находившихся в ведении нашего отдела. Этого оказалось достаточно…

Другой заместитель начальника Управления, выполняя приказ одного из зампредов КГБ, послал нескольких оперов, и те задержали (а проще говоря – взяли под арест) двух депутатов и отвезли их в расположение воинской части, где тех и продержали до провала «путча».

Еще кто-то пытался отключить (или отключил?) какой-то канал ТВ.

Вот все, что мне известно об участии 5-го Управления в путче. О команде «Альфа» впоследствии много говорилось. Ясно одно – любой Белый Дом из двух существующих мог быть взят штурмом в четверть часа, и никакие «верные демократии» воинские части не смогли бы помешать – на то она и была командой «Альфа».

Выходило, что кроме самого Крючкова и его заместителей в операции были заняты руководители «девятки» и Управления правительственной связи, да каким-то краем часть руководства разведки – вот и все. Но этого оказалось достаточным, чтобы почти немедленно была развязана открытая кампания, направленная уже не на дискредитацию, а на полный разгром КГБ.

Короткое время – месяц с чем-то, Комитетом руководил начальник разведки Шебаршин – потом и он оказался в чем-то замешанным, и на Комитет обрушился господин Бакатин.

Но все это позже, а пока нам было приказано находиться в здании, сидеть на своих рабочих местах… Под окнами бесновалась толпа, проносили огромные трехцветные флаги. На площадь Дзержинского неторопливо выехал танк, поехал по Охотному ряду мимо Детского мира. По телевидению показывали танковые колонны, офицер демонстрировал пустую обойму и объяснял толпе, что никто не собирается стрелять: пустые обоймы, как оказалось позже, были не у всех…

Объявили, наконец, какую-то из разновидностей мобилизационной готовности – дела и документы приказали погрузить в мешки и приготовиться к их вывозу. Все возились с мешками, жгли и рвали несекретное – секретное уничтожать было запрещено. Потом опять все разложили по сейфам – мобготовность отменили.

В метро расклеивали листовки в поддержку Ельцина, где неумелых и нерешительных заговорщиков называли преступниками – вскоре их так же назвали по радио, это был первый признак провала. К тому времени пролилась кровь – кстати, нигде не упомянули, что во время столкновений с толпой погиб, по крайней мере, один военный – сгорел заживо водитель БТРа, не успевший выбраться из машины. Тут уж судьба заговорщиков выглядела совсем печально, но один из молодых сотрудников уверенно сказал мне: «Вот увидите, им ничего не будет. Спустят дело на тормозах. Ворон ворону глаз не выклюет…»

Тем не менее их арестовали, а узника Фороса, слушавшего о событиях в Москве «по старенькому японскому приемнику», бережно доставили в Москву: об него планировали вытирать ноги, использовать в укреплении власти и популярности Президента России.

Вечером 20-го позвонил один из любимых агентов и сказал:

– Ну что, Женя, мы ведь теперь по разные стороны баррикад окажемся? Стрелять в меня будешь?

Я слышал в своей трубке шум от проходивших неподалеку от его дома танков.

– Почему ты так думаешь, и почему баррикады? – спросил я. – Почему, наконец, ты думаешь, что я вообще буду стрелять?

– А как же присяга? Ведь тебя расстреляют, если откажешься выполнить приказ?

Я отшутился, не стал убеждать его в том, что если бы дело дошло до стрельбы, то я мог бы оказаться и на стороне защитников Белого Дома. Уверен в этом не был и с кем, конечно, этого не обсуждал. Сейчас стыдно за тогдашнюю глупость…

А 21-го наш отдел собрал Денисов и после чтения нескольких сообщений ГКЧП объявил, что будем ждать заседания Верховного Совета, тогда и определимся, чьи указания выполнять. «Матерщинник» задал хитрый вопрос о нашем юридическом статусе, Юрий Владимирович, сам крепкий юрист, ушел от ответа и повторил еще раз про Верховный Совет. Все заулыбались – ясно было, что откровенно высказываться нельзя, надо выждать, чья возьмет.

Во все подъезды «Дома» вывели пожарные шланги – как будто ими можно было остановить толпу; около каждого охранника висел омоновский щит и резиновая дубинка – «щит и меч»…

Оружие у оперсостава отобрали так давно, что никто и не помнил, было ли оно когда-нибудь. Выдавали его в дни учебных стрельб или спецмероприятий.

Вскоре после подавления путча на площади Дзержинского собралась большая толпа. Люди что-то скандировали, кажется, «убийцы». Толпа густела и густела к вечеру, вскоре стало ясно, что собираются снести памятник Дзержинскому.

Толпой умело руководили, разъясняли ей, что без крана и специалистов статую свергать нельзя – можно повредить подземные переходы, а то и станцию метрополитена. Особенно убедительно уговаривал толпу Станкевич – толпа в ответ скандировала: «Се-ре-жа, Се-ре-жа…» Сережа и ему подобные не хотели, чтобы толпа ворвалась в здание, – беспокоились, что могут быть найдены дела и на «демократов», а там много интересного можно было бы прочитать…

Нам объявили, что у каждого подъезда собрались группы «активистов», которые требуют, чтобы выходящие из здания чекисты показывали им содержимое портфелей – боялись, что будут вынесены и сожжены документы и дела. Было приказано не перечить, не поддаваться на провокации и портфели предъявлять… За спинами «активистов» расположились телекамеры иностранцев – ждали интересных сюжетов.

По окончании «рабочего дня» мы с Ген. Генычем вышли из здания, оба с портфелями. «Активисты» в темных очках с какими-то нарукавными повязками посмотрели в нашу сторону, но никто не двинулся к нам…

Вечером телевидение со смаком показывало, как статуя была сдернута с пьедестала огромным краном. В Москве, и без того обделенной красивыми памятниками, стало меньше еще на один.

Даже Бакатин назвал это вандализмом (конечно, постфактум), а вслед за ним и Попов. С того вечера я уже сильно засомневался в подлинности демократических устремлений наших «демократов» – все это так походило на столь любимое у нас вытирание ног о покойника.

Для большинства обитателей «Дома» потянулись длинные дни безделья. «Деятельность» (этим словом по всей стране давно заменили слово «работа») КГБ была объявлена противозаконной.

«Наверху» придумывали новые названия – Агентство федеральной безопасности, Служба безопасности России…

Во главе Российской службы, где оказалось человек 300, поставили Иваненко, но ненадолго. Названия тоже долго не существовали…

С Бакатиным пришла целая толпа недоумков, которые с комсомольским задором принялись переделывать то, в чем нисколько не разбирались, но тоже хотели все назвать по-новому. Назвать, обозначить, объярлычить…

Управления на короткое время стали называться департаментами, отделы – бюро. Люди слонялись по коридорам, курили, сплетничали, некоторые забегали по новым начальникам, «застучали», рассказывая, кто как вел себя во время попытки переворота.

Я нашел себе занятие – принялся готовить рецензию на книгу Ривза о Кеннеди для издательства «Международные отношения». Увлекшись работой, подумывал взяться за перевод. Прочитав книгу и подготовив рецензию, начал переводить другую – небольшую книгу Ле Карре «Невыносимый мир». Работал не спеша, с удовольствием, вполуха прислушиваясь к тому, что творилось вокруг.

Рапорта об уходе на пенсию подавали многие – не отказывали никому. 5-е Управление переименовали в Управление «З» – защиты конституционного строя. Предполагалось, что те, кто в течение долгих лет под одобрительные взгляды со Старой площади нарушал Конституцию самим фактом своего существования, будут ревностно ее охранять под ласковыми лучами солнца демократии, озарившего страну.

Все или почти все то оставались «за штатами», то вновь оказывались зачисленными в какие-то бюро и департаменты, но всех объединяло общее безделье. Единственная ежемесячная забота, в какой комнате, на каком этаже получать зарплату. «Все за штатами», – гласила последняя мрачная шутка, «только Ш. в Штатах»…

А о Ш. только и было известно, что он в Америке. Никаких публикаций, никаких заявлений – пропал человек, и все. Может быть, он тут же предал всех и все, ушел в глубокое подполье, может быть, американцы его признали двойником, и он попал в глубокую проверку – мы не знали ничего, да никто особенно и не интересовался. Творилось такое, что удивить оперсостав было уже невозможно. Аналитики и мыслители, приведенные в аппарат КГБ Бакатиным, видимо, из милиции, радовали всех то приглашением для интервью команды американского телевидения, то беседами с другими иностранцами, посольские автомобили которых теперь часто стояли во дворе «Дома»… Сам Бакатин в одном из интервью, которые он страстно любил давать, с наивностью провинциального простака пожаловался, что окна его (бывшего крючковского) кабинета выходят во внутренний двор, и «ему скучно»… Привыкшему веселиться в обкомовских кабинетах, все казалось ему «мрачным и хмурым».

Выдача американцам уникальной системы подслушивания в здании посольства потрясла обитателей «Дома». Бестолковые объяснения, последовавшие за этой акцией, никого удовлетворить не могли, а ссылки на то, что она была санкционирована Горбачевым и Ельциным, только подливали масла в огонь. Ясно было, что Бакатин торопился понравиться американцам, «пока он еще сидел в своем кабинете» в КГБ – опасался, что и оттуда его, как и из милиции, быстро попросят. Но – успел-таки.

Его ссылки на мнения экспертов и на то, что оборудование безнадежно устарело, не могли убедить никого в «Доме», и он навсегда останется в памяти профессионалов, как один из крупнейших предателей КГБ – правда, с него как с гуся вода, заседает в чем-то международном…

Второй его дикой выходкой была телевизионная любовь с бывшим диссидентом Буковским – они деловито обсуждали, что делать с агентурой КГБ – обнародовать списки или погодить. Буковский советовал погодить, Бакатин соглашался, потом крупным планом показали их рукопожатие…

Стал Бакатин встречаться и с личным составом: очень сердился на чекистов, обещая «искоренить чекизм», набрасываясь на собеседников с обвинениями в «необольшевизме». Кто-то посетовал, что инструкторами в службы безопасности Прибалтийских государств приглашены сотрудники ЦРУ. «А вы хотите, чтобы они из 2-го Главка приглашали инструкторов?» – взревел новый вождь КГБ… ЦРУ ему было роднее и ближе.

Я прилежно корпел над переводом, помногу беседовал с молодежью. Ребята потеряли ориентиры: оставаться работать в такомКГБ мало кто хотел, «гражданка» пугала бешеным ростом преступности, коррупции, засильем «демократов», да и неизвестностью. Многие хорохорились, поминутно хватались за перо, намереваясь писать рапорта об увольнении, но быстро остывали. Как всегда в смутные времена, наверх всплывало дерьмо – в нашем отделе все большую силу набирали «Назвавший Тарковского Собакой» и «Матерщинник». Они деловито сновали по кабинетам нового начальства, что-то ему советовали, кого-то рекомендовали, трогательно заботились о себе и о новых для себя должностях. Так было, видимо, везде в КГБ – даже Бакатин жаловался, что к нему пристают с доносами друг на друга высокопоставленные чекисты. С одной стороны, таких в КГБ было всегда в достатке. С другой – ну кто же из порядочных людей пошел бы к нему? Ведь он пришел с откровенной установкой на разрушение КГБ.

Он кокетничал, обличал, вертелся перед телекамерами, но было видно, что за веревочки дергал кто-то другой, да и тексты были придуманы явно не им.

Кто же вел кропотливую, долгую работу по разрушению КГБ, кто, наконец, имел достаточно власти, силы и влияния, чтобы довести эту работу до конца? Кто кого подталкивал, кто кого тянул, кто рвался с поводка? Кому мешал КГБ?

– Всем мешал, – злобно прошипел бывший мой знакомец, директор одного якобы государственного издательства. Он только что вернулся из завлекательной поездки по Европе со своей метрессой и был уверен, что раньше этого вояжа могло и не случиться, – думал, что КГБ так и бросился бы заниматься его сексуальными изысками да запусканием лап в издательскую кассу.

– Всем, – шумели на заседаниях съезда народные избранники. Они требовали запрета на подслушивание, подсматривание, вербовку агентуры – правда, как без всего этого можно вести секретную оперативную работу, никто не знал…

– Всем, – заливались бывшие диссиденты и те, кто выдавал себя за оных. Здесь протаскивался тезис о засилье КГБ, о всепроникающей организации, контролирующей всех ежечасно, ежеминутно. Несведущим становилось жутко, сведущим – смешно. Известных диссидентов по пальцам можно было пересчитать, но если бы даже преследуемых было, скажем, 10 тысяч(специально утрирую, ибо никакая спецслужба держать под контролем такое количество людей не в состоянии), то и тогда это была бы крошечные доля от огромного населения страны… Пресса стремилась поразить воображение читателей рассказами о ГУЛАГе и ужасах сталинских застенков, но ведь это когда было-то, господа, а у нас шел 1991 год… Но нет, высвечивали изо всех сил «звериный облик» современногоКГБ.

А больше всего мешал он не диссидентам и не воришкам из числа бывшей номенклатуры, а тем, кто заваривал «межнациональные конфликты», тем, кто ворочал миллиардами в «теневой экономике» – то есть крупным ворам и, наконец, тем, кто давно вел твердую, успешную линию на разрушение сначала Союза, а теперь – России: тесному союзу западных финансовых кругов и секретных служб. Только КГБ мог с переменным успехом противостоять или, по крайней мере, знатькое-что, а иногда и многое, об этих силах, их центральных фигурах и некоторых операциях. Другой организации, способной бороться с ними, не было…

Диссиденты, пресса, «демократы», законодатели, исполнительная власть к 1991 году были настолько сильно пронизаны агентурой местного преступного мира и международной реакции, что служили лишь катализатором в процессе разгроме КГБ, наивно полагая, что разрушают его сами.

Обставив себя «своими» начальниками милиций, полиций, контрразведок, разведок и обезопасив свои деловые начинания и коммерческие успехи в области «приватизации», а проще говоря – коррумпировав высокопоставленных спецслужбистов, верхи наивно полагают, что средние-то и низшие звенья спецслужб будут исправно выполнять свои обязанности и ловить шпионов, жуликов, рекетиров и хулиганов.

Да ничуть не бывало.

Одно из основных качеств специальных служб заключается в том, что эти секретные военизированные организации эффективны лишь тогда, когда они сверху донизупропитаны сознанием принадлежности к Ордену Неподкупных, сверху донизугордятся этой принадлежностью. В противном случае извольте вспомнить щелоковых и чурбановых…

По-настоящему шевелиться и беспокоиться относительно роста преступности в стране верхи начинают, лишь осознав, что «девятки» на всех не хватает: вот уже и дочь (жену, племянницу) ограбили и изнасиловали средь бела дня, в собственном подъезде. Либо во время избирательной кампании, обещая резковзяться за борьбу с преступностью в районе, регионе, уезде, штате, губернии.