Текст книги "От СССР к России. История неоконченного кризиса. 1964–1994"
Автор книги: Джузеппе Боффа
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
В конце 60-х годов в русле интервенции в Чехословакию наблюдалось другое явление, повлекшее за собой еще более драматические последствия. Речь идет о поражении и провале того, что можно определить как коммунистический реформизм, поражении, не исключено, временном, но самом длительном. Мы подразумеваем под этим понятием образ мысли и политических действий, получивших развитие в правящих коммунистических партиях, начиная со смерти Сталина и XX съезда КПСС; искавшей свой выход, свое, не всегда убедительное, выражение в Хрущеве, образ мысли, истоки которого уходили в более отдаленное прошлое, в советскую историю 20-х годов, как подземный карстовый поток, подспудно, всегда оставался в СССР и в правящих коммунистических партиях, а не только в оппозиционных партиях, и появлялся на свет только в моменты вспышек политической борьбы[149]149
Cм. Brus W. Bucharin e i problemi attuali del socialismo// Bucharin tra rivoluzione e riforme, Atti dell'Istituto Gramsci. – P. 187-198.
[Закрыть]. В Венгрии он сохранился даже после советского вторжения 1956 года, и в этом состоит одно из коренных его отличий от Чехословакии, усмиренной Брежневым. Реформистское движение среди венгерских коммунистов получило продолжение. Более того, именно в Венгрии в 1968 году он нашел свое выражение в реформе экономики, ставшей одной из отличительных черт этой страны в последующие годы. Политика Дубчека имела те же намерения. Жестокое, насильственное ее подавление подписало приговор всему этому политическому течению как в самой Чехословакии, так и в других странах, навесив на него ярлык опасного «ревизионизма»[150]150
Conferenza internazionale... – P. 196-198, 207-208 e passim; XXIV съезд... – Т. I. – С. 44-45.
[Закрыть]. В Венгрии отныне и впредь Кадар встречал немалые трудности на выбранном им пути и не раз вынужден был ограничивать свою политику. В Чехословакии новый лидер, навязанный советским руководством, тоже предпочел бы вести себя, как Кадар, чтобы самому опробировать какие-нибудь реформы, но ему так никогда и не удалось сделать даже первые робкие шаги по этому пути[151]151
Brandt W. La politica di un socialista. – P. 621; Шахназаров Г. Указ. соч. – Гл. 7. – С. 19-21.
[Закрыть].
Краху коммунистического реформизма суждено было иметь важные последствия. Это течение было надеждой для восточноевропейских стран и для советского общества: реальной надеждой на перемены, на ослабление жестких порядков, на гуманизацию режимов по мере отхода их от войны и постепенного укрепления новой системы («социализм с человеческим лицом», как был назван чехословацкий опыт). Можно сказать, что начиная с 1956 года коммунистический реформизм стал, вероятно, единственным течением, способным дать реальное политическое выражение этой надежде, и не только для коммунистов тех стран, но и для общества в целом. Подавление такой политики в 1968 году представлялось доказательством ее бессилия. Надежды на перемены отныне стали связывать с другим. Первые сигналы поступили из Польши, и не от студентов, как в марте 1968 года, а от рабочих, что стало еще одним ударом по господствующей советской идеологии.
В декабре 1970 года вызванная повышением цен забастовка на судоверфях Гданьска очень скоро перешла в открытое выступление. Объяснялось это также и тем, что руководители страны не смогли наладить настоящий диалог с рабочими. Гомулка потребовал, чтобы пришли войска и стреляли по толпе. И тогда восстание охватило Балтийское побережье и грозило распространиться на всю страну. Ситуация здесь была гораздо сложнее, нежели два года назад в Чехословакии, где действия не выходили за пределы дискуссий и гражданских политических столкновений. Однако, обжегшись на малооптимистичных результатах вторжения в Прагу, советские руководители, Брежнев и Косыгин, с понятной тревогой следившие за развитием дел в Польше, сами настояли, чтобы на этот раз было найдено мирное решение[152]152
Jaruzelski W. Op. cit. – P. 147-151.
[Закрыть]. Решение было найдено в Варшаве и заключалось в смещении Гомулки и наиболее близких его соратников. Новым главой партии был выбран Эдвард Терек, рабочий по происхождению, пользовавшийся тогда в Польше наибольшей популярностью, особенно в его родной Силезии. Советские руководители выразили свое согласие. Восстание на Балтике носило подлинные черты классовой борьбы, невозможной, по мысли советских руководителей, в странах, которые они рассматривали как социалистические.
К этому новому факту добавлялся другой, менее явный. Группа молодых поляков, наиболее активных участников варшавских беспорядков 1968 года, разочарованных поражением реформизма в Праге и Варшаве, не надеясь более на внутренние перемены в коммунистической партии и ее режиме, занялась поиском сил в обществе, способных изменить состояние дел, но уже не в рамках существующей системы власти, а вне ее[153]153
Brus W. Op. cit. – P. 197-198.
[Закрыть]. Их имена будут часто повторяться при рассмотрении событий последующих 20 лет: Михник, Куронь, Модж-зелевский. Все они вышли из семей коммунистических руководителей[154]154
Jaruzelski W. Op. cit. – P. 135,
[Закрыть].
А что же СССР? Даже здесь не могли остаться в стороне от происходящего. Реформистское движение восточноевропейских стран всегда смотрело на Москву в надежде увидеть там появление людей, способных открыть путь к преобразованиям. В сущности, так и случилось однажды, когда после смерти. Сталина появился Хрущев. Пражские репрессии разрушили эту иллюзию. Но они обернулись поражением и для советских реформистов: для них поражение было более серьезным, нежели для других, ибо они были не в состоянии и пальцем шевельнуть в защиту Чехословакии. С этого времени московскую фронду, и без того бессильную, заставили замолчать на многие годы. Политические процессы в разных странах были взаимосвязаны, однако в СССР они в силу обстоятельств приобретали особое содержание и специфический характер.
В реформистских кругах Москвы в связи с событиями в Чехословакии 1968 года возродились надежды. Здесь хорошо были известны, особенно в интеллигентских кругах, документы чехословацкой компартии и разбуженные ею дискуссии: пражская пресса доходила до Москвы[155]155
Medvedev Z. Op. cit. – P. 122; Медведев Р. Личность и эпоха... – С. 196-197.
[Закрыть]. Академик Сахаров всегда признавал большое влияние чешских событий на его мышление[156]156
Сахаров А.Д. Указ. соч. – С. 11, 36, 140; Sakharov Speaks. – N.Y., 1974. – P. 203.
[Закрыть]. Однако августовская интервенция не вызвала реального протеста в СССР. Были отдельные проявления возмущения, письма с выражением несогласия, отказы некоторых журналистов служить рупором официальных пропагандистских идей, немногочисленная, сразу же задушенная демонстрация на Пушкинской площади в Москве с осуждением интервенции. После чего среди всех, веривших в реформистское движение, наблюдалось глубокое разочарование. Но не более этого. Поэтому брежневским руководителям было сравнительно легко справиться с выражениями неудовольствия, используя угрозы и оказывая давление на отдельных людей[157]157
Medvedev Z. Op. cit. – С 109, 138-139; Гефтер М. Указ. соч. – С. 35; L. Karpinsky// S.F. Cohen, К. vanden Heuvel... – P. 291; Solzenicyn A. Op. cit. – P. 268.
[Закрыть]. И тем более легко, что в целом общественное мнение не было отрицательным. Властями, использовавшими традиционные методы из арсеналов сталинских времен, были организованы многочисленные митинги одобрения. Но остается верным и то, что население в общем не выказало никакого несогласия по поводу вторжения[158]158
Smith H. I russi. – Milano, 1977. – P. 430. К этому свидетельству можем добавить наблюдения автора.
[Закрыть].
Было бы трудно обнаружить в этой реакции тот интернационалистский смысл, который старался ей приписать Брежнев. Верно скорее обратное: становилось явным народное чувство ущемленной гордости за великую державу, отстаивалось своеобразное право защищать то, что было завоевано пролитой в мировой войне кровью, появлялось желание поставить на место неблагодарных, взбрыкнувших союзников. Высказывания такого рода исходили также от официальной пропаганды. Но они не произносились публично. Предпочтение отдавалось более узким, но от этого более эффективным каналам распространения информации, предназначенной для партийных и некоторых других узких кругов. И именно эти настроения встречали настоящий отклик снизу[159]159
Yanov A. The Russian New Right. Right-wing Ideologies in the Contemporary USSR. – Berkeley, 1978. – P. 1-3.
[Закрыть].
Аналогичная, но гораздо более сильная реакция советской общественности прозвучала в ответ на конфликт с Китаем. Даже сегодня, спустя много лет, еще не дана аргументированная оценка тем событиям, настолько сильным оказалось влияние вырождающейся идеологической полемики в военном конфликте на формирование коллективного мышления советского народа в начале 70-х годов. Со времен Великой Отечественной войны никакая другая внешнеполитическая проблема не получала такого глубокого отзвука.
На рубеже 60-х и 70-х годов советские руководители могли рассчитывать на почти полное единодушие в этом вопросе. Против китайцев ополчились все: диссиденты, фрондисты, интеллектуалы, коммунисты и беспартийные, официальные пропагандисты и военные деятели[160]160
Smith H. Op. cit. – P. 461-462.
[Закрыть]. Даже те, кто находился в более или менее явной оппозиции политике Брежнева и Политбюро, все равно были противниками Пекина, ибо видели в Китае воспроизведение наиболее безобразных пороков сталинского государства. Эти убеждения рождались и укреплялись под действием выступлений Мао Цзэдуна в защиту Сталина, жестокости китайской «культурной революции», сопровождаемой оголтелым культом вождя. Для реформистов, еще действовавших в КПСС, полемика с Пекином стала поводом, чтобы выступить против многочисленных пережитков сталинизма в СССР, стимулируемых консервативной политикой Брежнева[161]161
Характерный пример этой тенденции: Бурлацкий Ф. Мао Цзэ Дун. – М., 1976.
[Закрыть]. В 1970 году против Китая были настроены все те, кто впоследствии стал наиболее известным деятелем внутреннего диссидентства. Некоторые из них будут вынуждены потом затушевывать свои позиции. Но когда конфликт разразился, они в самых жестких выражениях, без тени сомнения, клеймили маоизм как основного врага[162]162
Сахаров А.Д. Указ. соч. – С. 29-30, 53-54; Солженицын А. Письмо вождям Советского Союза. – Р., 1974. – Р. 11-14; Medvedev Z. Op. cit. – P. 389. Nenni P. (Diari 1967-1971. – P. 297) в то время писал: «Чем станет в этих условиях социализм, чем станет интернационализм?».
[Закрыть]. К тому же в Пекине, будто зеркально отраженные, возникали антирусские и националистические настроения, лишь подогревавшие неприязнь к Китаю. В условиях, когда руководители СССР видели возникающую на восточных границах страны новую угрозу, а нарождающееся широкое общественное мнение склонно было поддержать их в этом, появилась необходимость в идеологии, способной обеспечить в стране единодушие в антикитайской политике. Такую массовую идеологию, безусловно, нельзя было найти ни в диспутах, проводившихся на совещаниях коммунистических партий, ни в пропагандистских опусах, на все лады интерпретировавших ленинизм. Как и в другие критические моменты послереволюционной истории, путь прокладывала единственная альтернативная идеология, оказывавшаяся действенной в самых сложных ситуациях: это патриотизм или, проще говоря, национализм[163]163
Boffa G. Componente nazionale e componente socialista nella rivoluzione russa e nella esperienza sovietica// Moraenti e problemi della storia dell'URSS. – Roma, 1978. – P. 15-32.
[Закрыть].
Мы должны будем вернуться к этим вопросам в силу чрезвычайного воздействия их на последующее развитие событий, которыми мы займемся. Но кое-что следует сказать уже сейчас. Те, кто вращался в то время в различных политических кругах советского общества, несомненно, могли отметить новый аспект: в политических беседах опять зазвучал гордый имперский мотив русской истории. Но, в отличие от сталинских времен, он звучал не в поддержку революционных или вообще советских доводов, но, напротив, взамен и в противовес им. Как ни парадоксально, но это можно было наблюдать как в политических кругах, так и на «кухне» рождающейся оппозиции. Поэтому понятны замешательство и растерянность правящих группировок страны, сталкивающихся с непривычностью подобных настроений, по сути поддерживавших их политику, но отвергавших ее официальное обоснование.
Разворот в сторону неонационализма стал одним из изменений, мало заметных на первый взгляд, но действенно проникающих в глубину коллективного духа страны. Нельзя думать, что интернационалистические мотивы были лишь мишурой в советской истории и идеологии. Хотя они и использовались весьма произвольно, тем не менее в течение десятилетий составляли его существенную часть, в глазах прежде всего иностранцев, но также и в глазах самого советского народа. В самые трудные времена сознание того, что есть в мире значительные силы, относящиеся к СССР с сочувствием и пониманием, для многих – военных и гражданских – было стимулом, помогавшим переносить наиболее тяжкие испытания. В этом смысле СССР отличался от других социалистических стран и того же Китая. Отличался в силу своей более сложной истории и своего пестрого национального состава. Закат коммунистического движения и интернационализма не мог не отразиться на самом облике страны и на состоянии самых важных ее составляющих. Ведь СССР всегда был центром коммунистического движения. И когда оно стало распадаться и исчезать, Советский Союз не мог дальше оставаться таким, каким он был. Только руководители страны могли еще надеяться на ее неизменность. Но это была иллюзия, за которую, естественно, пришлось платить.
IV. Общество меняется, не сознавая того
Проигранные париТермин «застой» начал применяться во второй половине 80-х годов для определения целого периода брежневского правления, и особенно – 70-х годов. Это было политическое определение, использовавшееся в тот момент в целях борьбы между различными политическими группировками, и оспаривалось оно также в ходе борьбы[164]164
Лигачев Е.К. Указ. соч. – С. 14-15.
[Закрыть]. Не вникая в суть этих споров, сейчас можно констатировать, насколько это слово оказалось непригодно сегодня при вынесении первой исторической оценки. В эти годы советское общество все-таки не оставалось неизменным: согласно анализу, проведенному тогда молодым независимым ученым, в нем даже происходили «фундаментальные» изменения[165]165
An End to Silence... – P. 306.
[Закрыть]. Точнее говоря, решающая проблема этого периода рождается именно из разрыва между происходящими изменениями и официальной политикой, все менее отвечающей этим изменениям.
Для советской экономики начало 70-х годов, при всей неизбежной в таких случаях условности, может рассматриваться как критическая точка, на которой кончается фаза подъема и начинается спуск, постепенно переходящий в падение. С конца 20-х годов экономика Советского Союза основывалась на пятилетних планах. Ни один из этих планов, по правде говоря, никогда не был выполнен в объеме, указанном при его составлении. Каждый неизменно оставлял за собой существенные «хвосты». Однако в совокупности они рассматривались как успешные, поскольку каждый из них всегда знаменовал крупный прогресс страны. Общие цифры, провозглашавшиеся в планах в начале 70-х годов, были еще впечатляющими. Но именно начиная с этого момента отмечается изменение тенденции. На годы правления Брежнева пришлось составление трех пятилетних планов. Ни один из них не был выполнен. Соответственно в каждом последующем плане ставились задачи, заниженные по своим показателям по сравнению с предыдущим планом. Но даже и эти более скромные цели не были достигнуты. В начале следующего десятилетия вынуждены были констатировать, что рост советской экономики практически прекратился[166]166
СССР: внутренние противоречия. – № 7. – С. 123.
[Закрыть].
В декабре 1970 года, когда до Москвы дошли вести о массовом рабочем выступлении в Польше, здесь как раз был кульминационный момент разработки нового пятилетнего плана на 1971-1975 годы. Советское руководство всполошилось. Политбюро пришло к заключению, что опасно откладывать на потом улучшение народного благосостояния. Поэтому новый план отличался от предыдущих по двум признакам. Впервые намечался больший рост производства товаров народного потребления по сравнению с увеличением объемов производства средств производства, и этим опрокидывалась одна из сталинских догм, претерпевших первые изменения во времена Хрущева. Вторым признаком был упор, сделанный на необходимости технологического и научного прогресса и даже, как говорилось тогда, «научно-технической революции»[167]167
XXIV съезд... – Т. I. – С. 63-69, 76-77.
[Закрыть]. Новые критерии провозглашались уже не только Косыгиным, но и самим Брежневым. Было бы естественным предположить, как тогда и делали, что именно на этих новых направлениях будет проверяться эффективность экономической политики правительства.
Однако довольно скоро стало понятным, что по обоим направлениям реалии не соответствовали намеченным планам. С самого начала отсутствовали предпосылки для успеха. В тот момент, когда планировалось обеспечить изобилие продуктов широкого потребления, большая часть внутреннего продукта страны уходила на военные расходы. Еще и сегодня мы не располагаем точными данными об этих расходах, но, судя по сделанным тогда расчетам, на 70-е годы приходилось увеличение таковых приблизительно на 50%, и цифры эти, по-видимому, недалеки от истины[168]168
Holloway D. Op. cit. – P. 115-123, 128-130.
[Закрыть]. Стремление советских руководителей иметь, как говорили когда-то, одновременно и масло, и пушки вскоре оказалось несостоятельным. Уже в середине десятилетия с официальной трибуны было заявлено публично, хотя и невнятно (и это стало характерно для брежневского правления), что запрограммированный рост производства легкой промышленности и сферы обслуживания не достигнут. Такой же провал наблюдался и в традиционно считавшейся самой слабой отраслью советской экономики – сельском хозяйстве. С того времени дела пошли все хуже и хуже.
Однако правительство Москвы имело в эти годы в своем распоряжении ресурсы, которые, по крайней мере теоретически, могли облегчить решение стоящей задачи: оно могло получать драгоценную валюту за счет экспорта сырья. Препятствовать этому было не в интересах Запада. Наибольшую прибыль тогда получали от повышения мировых цен на нефть вследствие арабо-израильской войны 1973 года. Увеличение добычи топливно-энергетических продуктов, в основном благодаря использованию новых крупных месторождений в Заволжье и Западной Сибири, оказалось одним из наиболее крупных плюсов советской экономики, поскольку позволило СССР увеличить продажу сырья и газа за границу. Повышение цен на нефтепродукты, жестоко ударившее по богатым странам Запада, обернулось настоящей манной небесной для стран – производителей сырья, к которым относился и СССР. Москва могла пользоваться этим преимуществом лишь отчасти, ибо вынуждена была поставлять странам-союзницам энергетические ресурсы по ценам, ниже мировых. И все же экспорт в другие страны всегда приносил значительные доходы[169]169
Селюнин В. Реванш бюрократии//Иного не дано. – С. 197; XXVI съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет. – Т. I. – С. 26; Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. – С. 12.
[Закрыть]. Еще одним значительным источником доходов была добыча алмазов. Месторождения алмазов, открытые в Якутии в середине 50-х годов, стали разрабатываться на полную мощность только в 60-х годах из-за труднодоступности рудных залежей. Теперь СССР почти половину добываемых алмазов мог реализовывать на мировом рынке[170]170
Le Monde. – 1993. – 16 nov.
[Закрыть].
Относительное финансовое благосостояние было использовано для импорта тех продуктов потребления, которые не производились в достаточной мере внутри страны, в частности для закупки сельскохозяйственных продуктов. Первым, кто прибегнул к такому решению, был Хрущев, старавшийся преодолеть последствия катастрофического неурожая 1963 года. Пришедшие ему на смену руководители надеялись обойтись без подобных мер. Однако в начале 70-х годов и они были вынуждены использовать тот же маневр, который когда-то ставили в упрек Хрущеву. В 1972 году, воспользовавшись недостаточной согласованностью между различными американскими структурами, СССР удалось закупить в Америке зерно по довольно приемлемой цене. Но в Вашингтоне быстро спохватились и в ходе переговоров о разрядке добились, что впредь советские закупки будут планироваться на несколько лет вперед и по ценам, назначенным американцами[171]171
Kissinger H. Gli anni della Casa Bianca. – P. 987-991; Medvedev R. The Soviet Union since Stalin. – P. 136.
[Закрыть]. Импорт зерна, нередко значительный, стал с этого времени постоянной составляющей советской экономики.
Так между СССР и остальным миром, включая и страны-союзницы, установились экономические отношения, которыми Москва никак не могла гордиться, ибо они были типичными для экономики колониальных или малоразвитых стран, то есть Советский Союз становится для других государств источником сырья, нередко исключительной ценности, и рынком сбыта товаров широкого потребления для этих же самых стран. Об этой аномалии много говорилось в «диссидентских» публикациях, в то время как официальная пропаганда предпочитала ее замалчивать. Психологическое воздействие сложившейся аномальной ситуации было очень серьезным. В течение десятилетий непрекращающиеся лишения, тем не менее, не мешали амбициозно надеяться на создание экономики, способной идти в авангарде всего мира. Отрицательные результаты развития экономики породили чувство разочарования и ущемленной гордости. Импорта было недостаточно, чтобы создать в стране настоящее изобилие, его хватало лишь на то, чтобы восполнить наиболее серьезные дефициты внутреннего производства. С другой стороны, еще меньшими оказались ресурсы, которые могли быть использованы для импорта высококачественного оборудования, необходимого не только для «научно-технической революции», но и для простого структурного обновления и усовершенствования промышленного аппарата[172]172
Shevardnadze E. Op. cit. – P. 89; Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Указ. соч. – С. 12; XXVI съезд... – Т. I. – С. 26.
[Закрыть]. Занимаясь импортом, приходилось, помимо прочего, считаться с серьезными ограничениями, установленными странами противостоящего Североатлантического блока. Не секрет, что приобретаемая новейшая технология шла в первую очередь на приоритетные военные нужды.
Таким образом, и вторая задача, декларированная при составлении пятилетних планов, а именно обеспечение научно-технического прогресса, также осталась только на бумаге. Едва наметившееся в начале 70-х годов замедление темпов развития постепенно, в ходе десятилетия, становится все более ощутимым. Словом, советское правительство проиграло там, где само бросило вызов, когда устами высших руководителей заявило, что решение проблем СССР будет обеспечено за счет сочетания научного прогресса и «основных преимуществ» социалистической системы[173]173
XXIV съезд... – Т. I. – С. 63.
[Закрыть]. На деле Советскому Союзу грозила перспектива опоздать с тем реальным переворотом в производстве и образе жизни, который как раз в эти годы намечался в мире, – опоздать с революцией в области информатики.
