Текст книги "Низина"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 3

Ему хотелось рассказать обо всем Удаяну. Хотелось поведать брату о новом важном периоде в его жизни. Хотелось рассказать, кто такая Холли, как она выглядит, как живет, чем занимается. Хотелось обсудить с братом их теперешние знания в области общения с женским полом. Но о таком он не мог написать в письме или в телеграмме. Или даже сказать по телефону.

По пятницам он теперь ездил вечером к Холли и оставался у нее ночевать. В остальное время они встречались мало – иногда только выбирались на прогулку с бутербродами на море. Большую часть недели он мог делать вид, если бы захотел, что вовсе не знаком с Холли, что в его жизни ничего не изменилось.

Но в пятницу вечером он ехал к ней – сначала по шоссе, потом по проселочной дороге, где лес по обочинам сменялся солончаками. Он проводил у Холли всю субботу, а иногда и воскресное утро. Холли была не требовательна к нему и держалась очень легко. И каждый раз при расставании уверяла: они обязательно встретятся снова.

Субхаш и Холли гуляли по пляжу, по твердому песку, ребристому от прилива, плавали в холодной воде, ощущая во рту ее соленый вкус. Вода словно проникала к нему внутрь, в каждую клеточку его тела, словно очищала его, набивала его волосы песком. Ему очень нравилось плавать на спине, не чувствуя собственного веса, вытянув в стороны руки, не слыша никаких звуков – только глухой шум моря, солнце, мерцающее в осеннем небе, как горящие угли.

Пару раз они были вынуждены заниматься рутинными повседневными делами, словно уже были мужем и женой. Ходили вместе в супермаркет, набивали тележку продуктами и запихивали потом пакеты с едой в багажник ее машины. Этим он никогда не стал бы заниматься вместе с женщиной до свадьбы, если бы жил в Калькутте.

В Калькутте, когда он был студентом, ему нравились многие женщины, но он стеснялся к ним приставать. Он и за Холли-то не ухаживал, хотя у него перед глазами всегда были друзья по колледжу, которые энергично ухаживали за женщинами, и те в итоге становились их женами. Удаян наверняка ухаживал за Гори. Субхаш не водил Холли в кино или в рестораны. Он не писал ей записок и не просил ее подружек передать.

Холли этого было не нужно. Единственным местом, где им имело смысл встречаться, стал ее дом – там им было легко и удобно, оба чувствовали себя свободно. Они проводили время за беседой, за долгими разговорами о своих семьях, о своем прошлом. Впрочем, Холли никогда не заводила разговоров о своем распавшемся браке. Зато она не уставала расспрашивать о его былой жизни, о его юношеских годах. О самых обыкновенных и заурядных подробностях его жизни, которые не произвели бы никакого впечатления на любую девушку из Калькутты. Но в глазах Холли предыдущая жизнь на родине делала Субхаша каким-то особенным.

Однажды вечером они вернулись из продуктового магазина, где купили кукурузу и арбуз для празднования Четвертого июля. Субхаш рассказал Холли, как его отец каждое утро ходил с сумкой на базар. Покупал еду только на один день. Если мать жаловалась на скудость покупок, он отвечал ей так: «Лучше съесть маленький кусочек рыбки с удовольствием, чем большой кусок без оного». Так что Субхаш на своем опыте знал, что такое жить впроголодь, когда не воспринимаешь еду как нечто само собой разумеющееся.

Он рассказал Холли, что иногда они с Удаяном сопровождали отца на базар, вместе с ним стояли в очередях под зонтиком в самый зной, помогали нести покупки. Рыбу, овощи, плоды манго отец тщательно выбирал, обнюхивая их и щупая, иногда даже специально брал неспелые и дома клал дозревать в темное место под кровать. По воскресеньям они покупали у мясника парную козлятину, которую тот срезал прямо с подвешенной на крюке туши, взвешивал на весах и заворачивал в сухие листья.

– У вас с отцом были теплые отношения? – спросила Холли.

Ему почему-то вспомнилась фотография в комнате Джошуа, где мальчик сидел на плечах у отца. Отец Субхаша не был каким-то особенно нежным родителем, но он был цельной натурой.

– Я восхищаюсь им, – ответил он.

– А с братом вы ладили?

Он помолчал.

– И да и нет.

– Ну, так часто бывает, – сказала она.

В ее тесной спальне, отбросив в сторону чувство вины, он взращивал в себе неповиновение родительской воле. Хотя он, конечно, понимал: этой храбростью он обязан, скорее всего, огромному географическому расстоянию, разделявшему его с родителями.

Нарасимхана он теперь расценивал как своего рода союзника. Нарасимхана и его жену-американку. Иногда он пытался представить себе, как выглядела бы его подобная жизнь с Холли. Если бы он, вопреки воле и ожиданиям родителей, решил навсегда остаться в Америке и обзавестись здесь семьей.

В то же время он прекрасно понимал – это невозможно. И даже не потому, что Холли была американкой. Ее ситуация, ее ребенок, ее возраст, ее официально замужнее положение – все это было бы немыслимым для его будущей жизни. Родители никогда не смогли бы принять этих фактов и смириться. Они просто не приняли бы Холли.

А Субхаш совсем не желал, чтобы Холли прошла через такое. И все же он продолжал видеться с ней по пятницам, продолжал следовать своим новым тайным путем.

Удаян, конечно, понял бы его. Возможно, даже стал больше уважать бы его за это. Но Удаян не мог бы сказать Субхашу ничего такого, чего бы тот уже не знал. Что он имеет связь с женщиной, на которой не намерен жениться, с женщиной, к которой он все больше и больше привыкал, но которую в силу своих собственных внутренних противоречий он все же не любил.

Поэтому он ни с кем не делился тайной отношений с Холли. Их встречи продолжали оставаться секретом для всех. Родительское неодобрение, грозившее подорвать эти отношения, маячило где-то в глубинах его сознания, как вратарь в футбольных воротах. Но родителей не было рядом, и поэтому он мог себе позволить не думать об их недовольстве, отодвигая подобные мысли все дальше и дальше от себя, как отдаляется желанный горизонт от корабля, которому так и не суждено пристать к берегу.

Однажды в пятницу они не смогли увидеться – Холли позвонила и сообщила: в последнюю минуту планы изменились, Джошуа не едет к отцу на выходные. Субхаш, как ни странно, не очень расстроился.

В следующие выходные, когда они снова встретились, телефон зазвонил прямо за ужином. Холли пересела с телефонным аппаратом на диван. Субхаш вдруг понял, что это отец Джошуа.

Оказалось, у Джошуа поднялась температура, и Холли наставляла бывшего мужа, какие лекарства дать мальчику.

Субхаша удивило и даже немного задело то, как спокойно, без какой бы то ни было неприязни в голосе, Холли разговаривала с бывшим мужем. Человек на другом конце провода оставался глубоко близким для нее. Они расстались, но Джошуа продолжал связывать их тесными узами.

Субхаш сидел за столом спиной к Холли, не ел и ждал, когда телефонный разговор закончится. Он посмотрел на настенный календарь.

Завтра 15 августа – День независимости Индии. Этот праздник будут отмечать по всей стране – иллюминация, флаги, парады, – а здесь рядовой, обычный день.

Холли повесила трубку.

– Ты какой-то расстроенный, – заметила она. – Что-то стряслось?

– Нет, просто кое-что вспомнил.

– Да? А что?

Это было его первое детское воспоминание – август 1947 года, – хотя иногда ему казалось, что это просто какие-то выкрутасы его памяти. Именно та ночь навеки запомнилась всей стране, и его личные воспоминания всегда потом перемешивались с рассказами родителей.

В тот вечер, когда в Дели гремел салют, когда министры произносили торжественные клятвы при вступлении в должность, когда Ганди принес долгожданный мир в Калькутту, в тот вечер, когда родилось новое государство, мысли его родителей были заняты только одним. Удаяну было тогда всего два года, Субхашу – около четырех.

В памяти осталась чужая рука доктора, коснувшаяся его лба, легкие шлепки по рукам и по подошвам его ног. Он помнил, как их с братом трясло от озноба, помнил мутную пелену в Удаяновых глазенках, нездоровый пунцовый румянец на его щеках, бессвязные звуки и стоны в бреду.

– Мои родители тогда перепугались, думали, это брюшной тиф, – сказал он Холли. – Они несколько дней тряслись за нас, боялись, что мы умрем, как умер незадолго до того один соседский мальчик. Даже сейчас, когда они вспоминают тот случай, в их голосе звучит страх. Словно они до сих пор ждут, когда у нас спадет жар и болезнь отступит.

– Да, так всегда бывает, когда люди становятся родителями, – сказала Холли. – Если твоему ребенку что-то угрожает, время как будто останавливается. Все остальное тогда становится не важно.

Глава 4

В одни из сентябрьских выходных, когда Джошуа, как всегда, уехал к отцу, Холли предложила съездить в ту часть Род-Айленда, где Субхаш никогда не бывал. На кораблике они прокатились от Галилеи до Блок-Айленда, то есть преодолели по морю более десяти миль, и потом пешком прогулялись от гавани до гостиницы.

Благодаря какому-то отмененному в последний момент заказу им удалось поселиться в номере на верхнем этаже, который оказался даже еще лучше, чем тот, что забронировала Холли, – с роскошным видом на море и огромной двуспальной кроватью. Первое, что они увидели из окна номера, это летящую стаю птиц – пустельги отправились на зимовку в южные края. Когда Субхаш и Холли распаковывали вещи, она вручила ему приготовленный заранее подарок – бинокль в коричневом кожаном чехле.

– Да ну какая необходимость? – сказал он, но подарку обрадовался.

– А мне кажется, в самый раз. Для укрепления наших отношений, – возразила Холли.

Он поцеловал ее в плечо, в губы. Ему нечего было подарить ей взамен. Он покрутил колесико линз и надел бинокль себе на шею.

Курортный сезон на острове уже почти заканчивался, туристов становилось все меньше, многие рестораны закрывались, только парочка работала для местного населения, живущего тут круглый год. Астры ярко цвели, листья плюща начали краснеть. Солнце сияло вовсю, и воздух был чист и безмятежен – словом, пока прекрасный летний денек.

Они арендовали велосипеды и поехали кататься по окрестностям. Субхашу поначалу с трудом удавалось удерживать равновесие – ведь он не сидел на велосипеде со времен детства, когда они с Удаяном учились кататься на велике по тихим улочкам Толлиганга. Он помнил, как вихляло переднее колесо, когда один из них крутил педали, вцепившись в руль, а другой сидел сзади на багажнике.

Сейчас в кармане у него лежало сложенное вчетверо письмо от Удаяна. Оно пришло накануне.

Сегодня в нашу с тобой комнату залетел воробей. Ставни были открыты, вот он и впорхнул. И летал, хлопая крылышками, по комнате. И я вспомнил тебя – подумал, какой восторг наверняка вызвало бы у тебя это пустяковое происшествие. У меня появилось ощущение, будто ты снова дома. Конечно, он упорхнул обратно на улицу, как только я вошел.

Мне сейчас двадцать шесть, и это меня еще пока греет. А тебе через пару лет стукнет тридцатка. Нас с тобой ждет новая фаза жизни – больше половины пути до полтинника уже прожито!

Жизнь моя начала мне уже как-то приедаться, однообразие и скукотища – по-прежнему преподаю, даю частные уроки студентам. Будем надеяться, что они смогут достичь более высоких целей, чем я. Самые приятные для меня моменты каждый день – возвращение домой к Гори. Мы вместе читаем, слушаем радио – так проходят вечера.

А ты знаешь, что в двадцать шесть Фидель Кастро уже был брошен в тюрьму? К тому времени у него за плечами уже было наступление на казармы Монкада. А его брат одновременно с ним сидел в тюрьме. Их содержали отдельно, не разрешали видеться друг с другом.

Кстати, насчет общения. Я вот тут недавно читал о Маркони. Ему было двадцать семь лет, когда он сидел в Ньюфаундленде, слушая букву S из Корнуолла. Его беспроводная станция на мысе Код вроде бы недалеко там от тебя. Она находится в местечке под названием Уэллфлит. Ты был там?

Письмо и утешило Субхаша, и вместе с тем смутило покой. Упоминания о тайных закодированных знаках вызвали в памяти игры былых времен, их с Удаяном морзянку. Удаян упоминал в письме о Кастро, но при этом описывал тихие спокойные домашние вечера с женой. Неужели Удаян сменил одну страсть на другую? Может быть, он теперь целиком и полностью посвятил себя Гори?

Субхаш ехал за Холли по извилистым узким тропинкам, мимо громадных солончаков, разделявших остров на две части. Мимо лугов и красивых частных домов с башенками. На пустынных пастбищах, местами обнесенных каменной оградой, там и сям белели валуны. Деревья встречались редко.

Они быстро пересекли весь остров, поперек мили в три, не более. Косяки пустельги все летели на юг, крылья их в воздухе казались неподвижными, а иногда при сильном ветре похоже было – их сдувает назад. Холли кивнула в сторону Монтаука, на оконечность Лонг-Айленда, который в тот ясный день виднелся с другой стороны громадного залива.

В полдень они спустились к морю по крутым скрипучим деревянным ступенькам, разделись до купальников и долго плавали в высоких волнах. Несмотря на теплую погоду, дни уже становились заметно короче. Через какое-то время они снова сели на велосипеды и поехали на другой пляж, где любовались закатом, наблюдали, как алое пятно опускается и растворяется в воде.

На обратном пути они увидели на обочине черепаху и остановились. Субхаш взял ее в руки, разглядывал рисунок на панцире, а потом отнес в траву, откуда она и приползла.

– Надо будет обязательно рассказать Джошуа, – сказал Субхаш.

Холли на это ничего не ответила. Она вообще сделалась какой-то молчаливой и задумчивой, настроение у нее было странно пасмурным. Субхашу оставалось только гадать о причинах такой перемены. Возможно, ее расстроило упоминание о Джошуа. За ужином она тоже была какой-то подозрительно тихой, ела мало, сославшись на головную боль от длительного пребывания на солнце.

Впервые за все время они только поцеловали друг друга перед сном, и ничего больше. Субхаш лежал рядом с ней в постели, слушал шум прибоя и наблюдал за восходом восковой луны. Он и хотел бы уснуть, но сон не шел.

Утром Холли вроде бы немного ожила, за завтраком даже с аппетитом съела тосты и яичницу. Но когда они ожидали своего кораблика, она сказала, что им нужно серьезно поговорить.

– Я очень рада, Субхаш, что познакомилась с тобой. Мы провели вместе прекрасное время.

Он сразу все понял. Она как будто бережно взяла их обоих и перенесла куда-то в сторонку с сомнительного пути, по которому они шли, – как сам он вчера перенес с опасной дороги в траву черепаху.

– Я хочу, чтобы мы расстались по-доброму, – продолжала она. – У нас, надеюсь, это получится.

Потом она объяснила, что имела разговор с отцом Джошуа, и они решили попробовать наладить былые отношения.

– Но он же бросил тебя!..

– А теперь хочет вернуться. Послушай, Субхаш, я знаю его уже двенадцать лет, он отец Джошуа. И ты не забывай: мне уже тридцать шесть!

– Ну а зачем сегодня надо было ехать сюда, если ты не хочешь больше со мной видеться?

– Я думала, тебе понравится эта поездка. Мы же вдвоем, без Джошуа, никогда нигде не бывали.

– Мне нравится Джошуа.

– Ты молод, и у тебя потом обязательно будут собственные дети. К тому же ты через несколько лет вернешься в Индию, сам это говорил.

Она поймала его в его же собственной паутине противоречий и сказала ему то, что он и так уже знал. В тот момент Субхаш почувствовал: он больше никогда не приедет к ней домой. И понял, зачем был нужен бинокль. Этот подарок символизировал их прощание.

Субхаш не мог винить ее, так как осознавал – это расставание, наверное, будет даже к лучшему. Осознавал и все равно злился на нее за то, что она приняла это решение самостоятельно.

– Но ведь мы можем остаться друзьями, Субхаш, – произнесла она.

На это он ответил ей, что наслушался уже достаточно и что не хочет остаться просто другом. Он сказал, что когда кораблик придет в Галилею, то дождется автобуса и поедет домой на нем. И он попросил ее больше никогда не звонить ему.

На кораблике они сидели отдельно. Субхаш достал из кармана письмо Удаяна и перечел снова. А потом разорвал его на мелкие клочки и выбросил в море.

Началась третья его осень в Род-Айленде. Осень 1971 года.

Опять листва на деревьях теряла хлорофилл, одевалась в другие цвета – во все оттенки желто-красного, навевавшие ему воспоминания о кайенском перце, куркуме и имбире, которые мать каждое утро толкла в ступке, чтобы приправить пищу.

Эти яркие краски становились все гуще и насыщенней, а потом листва начала жухнуть, трепетать на ветру, словно рой бабочек, и осыпаться.

А ему думалось о том, что в Калькутте сейчас снова наступил праздник Дурга-Пуджо. В начале пребывания в Америке Субхаша не угнетало отсутствие праздников, но сейчас отчаянно хотелось домой. Предыдущие два года он примерно в это время получал от родителей посылочку с подарками – национальные одежки, слишком тонкие для жизни в Род-Айленде, куски сандалового мыла, пачки дарджилингского чая.

Он представлял себе, как сейчас по Всеиндийскому радио целыми днями играет «Махалайя». Как в Толлиганге, в Калькутте и по всей Западной Бенгалии люди просыпаются ни свет ни заря, взывают к Дурге, спускающейся с небес на землю со своими четырьмя детьми.

Бенгальские индусы верили – каждый год в это время она приходит погостить к своему отцу Гималаю, оставив на небе своего супруга Шиву. В торжественных гимнах люди воспевали богиню, и историю ее рождения, и оружие в десяти ее руках, – щит с мечом, лук Ваю со стрелами, топор, булаву, морскую раковину-горн, диск Вишну, ваджру Индры, трезубец Шивы, огненное копье и гирлянду из змей.

Но в этом году посылка из дома не пришла. Только телеграмма. Коротенькая, всего из двух предложений, безжизненных и сухих, как опавшая листва: «Удаян убит. Приезжай, если можешь».

Часть третья

Глава 1

Короткие зимние дни и угрюмый пустынный дом, в котором он горевал в одиночестве, – все это он оставил позади, вместе с надвигающимся Рождеством и декабрьскими праздничными приготовлениями.

На автобусе он добрался до Бостона, потом ночным рейсом до Европы. Дальше был второй перелет с посадкой на Ближнем Востоке. И везде ожидания, терминалы, коридоры. Наконец он приземлился в Дели и там сел на ночной поезд до Калькутты.

В поезде от попутчиков он узнал немного о том, что происходило в Калькутте за время его отсутствия. Узнал такое, о чем ни Удаян, ни родители не упоминали в своих письмах. О событиях, о которых Субхаш не мог прочесть ни в одной из род-айлендских газет или услышать по радио в Америке, когда сидел за рулем машины.

Оказывается, к 1970 году события приняли совсем другой оборот. Наксалиты к тому времени окончательно ушли в подполье и выбирались на поверхность только для того, чтобы наносить свои жестокие удары.

Они врывались в школы и колледжи по всему городу, посреди ночи жгли архивы и портреты, повсюду вывешивали красные знамена. Вся Калькутта была обклеена изображениями Мао.

Они запугивали избирателей в надежде сорвать выборы, устраивали на улицах стрельбу из духовых ружей, закладывали бомбы в общественных местах. Из-за этого люди стали бояться ходить в кинотеатры или стоять в очереди в банке.

Потом они придумали себе новые мишени – регулировщиков уличного движения на оживленных перекрестках, богатых бизнесменов, именитых профессоров и даже членов соперничающей с ними партии – КМПИ.

Совершаемые убийства отличались изощренной жестокостью и садизмом, их цель – запугать страну. Жену французского консула убили спящей в своей постели. Был убит Гопал Сен, вице-президент Джадавпурского университета, это произошло в студенческом городке во время вечерней прогулки. На следующий день он собирался выйти на пенсию. Его забили до смерти стальными прутьями и четыре раза ударили ножом.

Они полностью завладели некоторыми районами города, объявив их «красными зонами». В том числе и Толлигангом. В этих районах они устраивали себе импровизированные госпитали и ночлежки. Люди старались обходить стороной эти кварталы. Полицейские начали теперь пристегивать свое оружие к поясам цепями.

А потом произошли изменения в законодательстве, и был объявлен действующим старый закон. Согласно ему, полиция и милицейские дружины имели право заходить в дома без ордера и арестовывать молодых мужчин без предъявления обвинения. В свое время этот закон придумали британцы для противостояния движению за независимость, хотели уменьшить это движение.

После вступления закона в силу полиция начала устраивать кордоны и обыскивать один за другим кварталы города. Опечатывать входы и выходы, вышибать двери, допрашивать молодых мужчин. Вот полицейские и убили Удаяна. Об этом Субхашу было нетрудно догадаться.

Он уже давно забыл, каково это – видеть такое скопление людей в одном пространстве. Носом чувствовать сгущенный запах огромного множества человеческих тел. Он соскучился по южному зною, устав от лютого холода. Но в Калькутте была зима. Люди на перроне – пассажиры, носильщики-кули, нищие, словом, все, для кого вокзал был прибежищем, – кутались в шерстяные шали и носили вязаные шапки.

Встретить его пришли только два человека – младший кузен его отца Бирен Каку с женой. Они стояли возле лотка с фруктами и даже не смогли выдавить улыбки, когда увидели его. Эта скупость приветствия была предсказуема, но он не мог понять, почему после его такого долгого пути, длиной в двое суток, после более чем двухлетнего отсутствия, родители не встретили его сами. Помнится, когда он уезжал, мать обещала – они будут встречать его как героя, повесят ему на шею цветочные гирлянды, когда он сойдет с поезда.

Именно здесь, на этом вокзале, Субхаш последний раз видел Удаяна. Тогда брат приехал отдельно от родителей и остальных родственников, явился, когда все уже были в сборе на перроне, Субхаш сидел в вагоне, уже попрощавшись со всеми. Тогда-то Удаян и показался в его окошке.

Он просунул тогда в окно руку, дотронулся до плеча Субхаша и сжал его, потом легонько похлопал его по щеке. И получилось так, что в последний момент они оказались в окружении этой огромной толпы.

Удаян тогда достал из своей учебной сумки какие-то незрелые зеленые апельсины и всучил их Субхашу, чтобы тот съел по дороге.

– Постарайся не забыть нас окончательно, – напутствовал его Удаян.

– Ты присмотришь за ними? – спросил Субхаш, кивнув на родителей. – Дашь мне знать, если что-нибудь случится?

– А что может случиться?

– Ну, тогда если тебе что-нибудь понадобится.

– Ты лучше все-таки возвращайся, вот и все.

Удаян был совсем близко, просунувшись в окошко, держал руку на плече Субхаша, и больше ничего не говорил, пока не раздался гудок. Мать заплакала. Даже у отца глаза увлажнились, когда поезд тронулся. А Удаян стоял среди них, улыбался с задранной высоко рукой и не сводил глаз с все удаляющегося Субхаша.

* * *

Когда они переехали Хоурский мост, было еще темновато. Базары на этой стороне только-только открывались. Тротуары вокруг торговцы заставили корзинами со свежими овощами. Они ехали через центр по Чорингхи к Дэлхауси. В городе, можно сказать, не было ничего и было все. К тому времени, когда они пересекли Принц Анвар-шах-Роуд и добрались до Толлиганга, день уже разгорался во всю силу.

Улицы выглядели все такими же, какими он их запомнил: кишащие велорикшами, бьющие по ушам пронзительными, словно кряканье вспугнутой гусиной стаи, звуками клаксонов. А уличные пробки здесь были уже совсем другие – как в пригороде, не как в центре. И здания здесь были ниже, и стояли они не так тесно друг к другу.

Потом проехали мимо трамвайного депо, мимо кондитерского базарчика, где торговали сладостями, выпечкой и даже горячим чаем в алюминиевых чайниках. Мимо киностудии, мимо «Толли-клаб», чьи ограды были исписаны призывами: «Превратим 1970-е в десятилетие освобождения!», «Винтовка несет свободу! Да здравствует грядущая свобода!».

На повороте у мечети долгое путешествие Субхаша чуть не подошло к концу раньше времени. Таксист с трудом вписался в поворот, чуть не врезавшись в стену дома. В нос ударил кисловатый септический запах родного квартала – запах детства, запах гниловатой воды и затхлость сточных канав.

Когда они поравнялись с прудами, Субхаш увидел родной дом. Вернее, впечатляющее и вместе с тем неуклюжее громоздкое сооружение, в которое тот превратился. Кое-где еще остались строительные леса, но работы уже закончились. За домом по-прежнему торчали пальмы, а вот мангового дерева, когда-то дававшего дому тень, больше не было.

По каменному мостику он перешел через канаву, отделявшую их дом от улицы. Через двустворчатую калитку вошел во двор. От его покрытых плесенью стен по-прежнему исходило ощущение приветственного радушия. Как и от водопроводного крана в углу двора, и от глиняных горшков с георгинами. И от бархатцев и базилика, которые мать использовала для молебнов. Виноградная лоза цвела – как всегда в это время года.

Во дворе они с Удаяном играли в детстве, рисовали тут и писали решения задачек по арифметике угольком или кусочком сухой глины. Здесь Удаян, помнится, не усидев дома, пробежал по доске и наступил в невысохший цемент.

Субхаш увидел сейчас эти следы и прошел мимо, окинул взглядом надстроенную верхотуру – длинные террасы, просторные коридоры, окружавшие дом с фасада и обнесенные кованой решеткой с узором в виде трилистника. Свеженькая изумрудно-зеленая краска еще пока блестела.

За одной из решеток на верхнем этаже он увидел родителей, попытался разглядеть выражения их лиц, но не смог. Где-то в глубине души ему вдруг почему-то захотелось догнать отъезжавшее такси и сказать водителю, чтобы тот увез его отсюда куда угодно.

Он нажал на кнопку зуммера, который когда-то установил Удаян. Зуммер еще работал.

Родители так и остались сидеть, даже не поднялись и не окликнули его по имени. Даже не спустились вниз, чтобы поздороваться с ним. Отец просто спустил ему через решетку на веревочке ключ. Субхаш отпер замок на двери. Наконец отец издал какой-то крякающий звук, словно прочищая горло после долгого молчания.

– Запри за собой калитку, – проинструктировал он Субхаша перед тем, как утянуть обратно ключ.

Субхаш поднялся по лестнице с гладенькими черными перилами, ярко выделявшимися на фоне небесно-голубых стен. Бирен Каку с женой следовали за ним.

Увидев родителей на террасе, он опустился и по традиции коснулся их ног. Теперь он был у них единственным сыном – он, ни разу не сумевший произвести на них впечатления за первые пятнадцать месяцев своей жизни. Теперь, видимо, ему предстояло наверстать упущенное.

В первый момент ему показалось: родители совсем не изменились. У матери все тот же маслянистый блеск в волосах, все тот же бледный оттенок кожи. Все такая же сухощавая и сутулая фигура отца, обтянутая хлопковой тканью куртки. Все та же унылая складка вокруг рта – маска разочарования, прикрытого дружелюбием. Но изменения все же были. В их глазах, застывших и остекленевших от горя.

Субхаш смотрел на портрет Удаяна в новой комнате родителей и не мог поверить, что брата больше нет. Но портрет свидетельствовал об этом. Эту фотографию сделал примерно десять лет назад один родственник, который имел фотоаппарат. Одна из немногих фотографий, где братья запечатлены вместе. В тот день они узнали результаты успешно сданных экзаменов в колледж. День, который их отец назвал самым счастливым в своей жизни.

На этой фотографии Субхаш с Удаяном стояли во дворе дома. Плечом к плечу. Сейчас, чтобы сделать похоронный портрет, это плечо вместе с самим Субхашем было отрезано.

Он стоял перед портретом брата и плакал, прикрыв лицо рукой. А родители, ничуть не тронутые этой сценой, смотрели на него, как на артиста перед публикой, и ждали окончания сценического действия.

С террасы перед ним открывался прямой вид на местность, где они с Удаяном росли. Низенькие жестяные и черепичные крыши с тыквенными плетями, забравшимися на самый верх. Крошащиеся каменные ограды, загаженные воронами. Два продолговатых пруда на другой стороне улицы. Низина сейчас выглядела как глинистое дно после отлива.

Он спустился вниз, на первый этаж, в ту часть дома, которая совсем не изменилась, в их с Удаяном бывшую комнату. Он поразился – какая, оказывается, темная и тесная эта комната. Возле окна письменный стол, на стене книжные полки, в углу простенький шкаф для одежды. Вместо их кровати, на которой они спали вдвоем, теперь стояла раскладушка. Должно быть, Удаян принимал здесь учеников, когда занимался репетиторством. На книжных полках – учебники, измерительные приборы и ручки с карандашами. Не было только их самодельного коротковолнового приемника, и вся политическая литература куда-то исчезла.

Субхаш распаковал вещи и ополоснулся водой, которую насос подкачивал дважды в день из общей водонапорной колонки. Вода эта содержала много железа, имела металлический привкус. От нее волосы становились жесткими, а кожа шершавой.

Ему сказали подняться наверх и пообедать. То есть теперь кухня располагалась наверху, на этаже, где теперь находилась спальня родителей. Стол накрыли на четверых: отца, Бирена Каку с женой и Субхаша. Мать всегда ела потом, уже накормив других.

Субхаш сел спиной к портрету брата – видеть его постоянно было невыносимо.

Он жадно набросился на еду – дал с ломтиками жареной горькой дыни, рис и тушеную рыбу. Речная рыба пабда была сладковата на вкус, ее побелевшие после жарки глаза напоминали речные камушки.

Огромные латунные блюда вместо тарелок казались до боли родными. Они давали свободу есть руками. Питьевую воду наливали из черного керамического кувшина, стоявшего в углу. Пиала показалась какой-то неудобной – ободок слишком толстый для рта.

– А где она? – спросил Субхаш.

– Кто?

– Гори.

Мать черпачком поверх риса положила ему дал.

– Она ест на кухне, – ответила она.

– Почему?

– Ей так нравится.

Он не поверил матери, но вслух ничего не сказал. Не произнес того, что подумал, – Удаян наверняка осудил бы их за то, что они ее так отделили, за то, что соблюдают подобные обычаи.

– И она сейчас там? Я хотел бы с ней познакомиться.

– Она сейчас отдыхает. Ей сегодня нездоровится.

– Нездоровится? А врача вы вызывали?

Мать, не поднимая глаз, продолжала накладывать еду в тарелки.

– В этом нет необходимости.

– У нее что-то серьезное?

Мать наконец объяснила:

– Она ждет ребенка.

После обеда он вышел пройтись. Пошел к прудам. Пучки водяных гиацинтов торчали кое-где в низине, вода еще стояла здесь и там.

Субхаш заметил невысокий каменный столбик, которого здесь никогда не было раньше, подошел к нему. На нем значилось имя брата, а под ним годы рождения и смерти: 1945–1971.

Этот скромный мемориал установили в память о мученике политических репрессий. Вода сюда приходила и уходила, скапливалась и исчезала, и именно это место партийные товарищи Удаяна выбрали для памятника.