Текст книги "Джули & Джулия. Готовим счастье по рецепту"

Автор книги: Джули Пауэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– И что нам делать с этим диваном?

– Салли не звонила? – спросил папа.

– Нет. – Я старалась не злиться на нее, ведь если ее мать убили в супермаркете, мне потом будет очень стыдно за то, что я раскудахталась из-за какого-то дивана.

– Ну что ж, – бодро проговорила мама, – не хочет, не надо. Отвезем диван в «Гудвилл» [16]16
  Благотворительная организация.


[Закрыть], и делу конец.

Поскольку наш древний «форд-бронко» девяносто первого года и без того был нагружен до предела, мы с мамой поехали вдвоем. Папа с братом и Эриком должны были отправиться на поиски благотворительной организации, чтобы отдать диван и отпустить грузовик, а мы с мамой доедем до Лонг-Айленд-Сити, разгрузим вещи, и у нас как раз останется время привести себя в порядок перед театром. Мы сели, завели машину и тронулись.

При въезде на магистраль из Бруклина в Квинс, перед самым тоннелем Бэттери, открывается замечательный вид – гавань со сверкающей водой, панорама Нижнего Манхэттена на горизонте, живописный квартал Кэрролл-Гардене… Но мне это место запомнилось не этим. Я помнила, что даже при лучшем раскладе на пересечении шоссе Гоуэнус и Проспекта бывают пробки; что магистраль поднимается в крутую горку, а там всего одна полоса и некуда съехать. Это одно из тех мест, где не дай бог заглохнуть.

Что было дальше, вы, наверное, догадались.

Не вникая в подробности, скажу, что в театр мы с мамой так и не попали. Когда вежливые индусы, от которых, однако, было мало проку, оттащили нас на буксире к заправочной станции на Атлантик-авеню, я посадила покрытую слоем дорожной пыли маму в такси и прождала несколько часов, пока буксир не отвез меня и мою бесполезную машину обратно в Квинс. Вернувшись в квартиру, мама обнаружила у двери опрокинутый диван, который перегородил лестничную площадку. Видимо, поиски отделения «Гудвилл» не увенчались успехом. Для женщины, которая ни разу не пожаловалась за весь этот трудный день, хотя и не отличалась особым терпением, это оказалось последней каплей. Она устала, у нее болели ноги, она была вся в грязи. Прислонившись к дивану, она зарыдала.

К счастью, Эрик остался дома и ждал нас, а папа с Хитклифом отправились в театр, чтобы хоть два из четырех дорогих билетов не пропали. Когда Эрик услышал постукивание дивана о стену, он вышел посмотреть, что стряслось, и обнаружил маму, которая всхлипывала, уткнувшись в серую обивку. Он отодвинул диван в сторону и освободил проход. Она поднялась по лестнице, после чего сразу рухнула в некогда белое кресло, купленное, когда она была беременна мной, как место для кормления (когда я переехала в Нью-Йорк, кресло подарили мне).

– О боже, – простонала она, – никогда больше не встану.

– Элейн, – сказал Эрик, – неужели здесь правда так ужасно?

– Да.

– Прости. Это я во всём виноват. Извини, что притащил твою дочь в такое место.

Элейн посмотрела на большое окно со сломанными ставнями, на гнилые доски кухонного пола, на странный уголок в глубине продолговатой комнаты, похожий на маленький хвостик от буквы L. Задумалась, а потом улыбнулась – добродушно, хоть и всего лишь краешком губ.

– Никуда бы ты ее не утащил, если бы она не захотела. Кроме того, тут кое-что можно подправить. А теперь главный вопрос: у вас есть апельсиновый сок?

Наконец примерно в девять вечера я на своем «форде» добралась до Лонг-Айленд-Сити и, разгрузившись, вошла в квартиру, где обнаружила маму, которая после того, как приняла ванну, расхаживала по квартире с большим стаканом джин-тоника и строила планы.

– Эта комната слишком мала для спальни. Почему бы вам не поставить кровать сюда, а там устроить чудесную мини-гостиную? Комнатка получится замечательная. Я дам вам шторы, чтобы стало поуютнее. А еще вам нужны зеркала. И пушистый ковер не помешает.

Тем вечером в одиннадцать мы все встретились в стейкхаусе и отпраздновали папин день рождения. Папа с Хитклифом прекрасно провели время в театре. (Папа – большой поклонник Эди Фалько.) Они даже умудрились разыскать подругу Хитклифа, точнее, его бывшую подругу (Хитклиф из тех ребят, кто всегда достанет откуда-нибудь бывшую подругу, когда нужно), и отдали ей свободный билет, а потом пригласили на ужин. Мы заказали стейк и шпинат со сливками и выпили много мартини. Мама рисовала на салфетке выкройку каких-то особенных штор для большого окна, которые уменьшат уличный шум, и рассказывала о каком-то потрясающем дешевом ламинате, которым можно прикрыть гнилые доски на кухне.

– Вот видишь, теперь все в порядке, – вздохнула я, глядя на свет сквозь стекло наполненного мартини бокала. Мне было хорошо, я выпила, наелась и теперь переваривала еду.

– Да, – Эрик отодвинул стул, – только яиц в красном вине не хватает.

Мама оторвалась от салфетки, бросила на него свирепый взгляд и ткнула его ручкой.

– Ни слова об этом. Даже в шутку.

Наступила полночь. Итак, моему папе исполнилось шестьдесят, мы наконец переехали и живем теперь в Лонг-Айленд-Сити, а не бродим по нему, как ходячие мертвецы. Может, и вправду все не так уж плохо?

~~~

Апрель 1944 года

Канди, Цейлон

Новая архивариус сидела, прислонясь к стене, и покачивала бокалом, то ли просто так, то ли потому, что была пьяна. Ее крупное широкое лицо раскраснелось, волосы окружали его огненно-рыжим нимбом. Сидящие вокруг мужчины и женщины пребывали в разных стадиях опьянения и веселья; кто-то, как она, сжимал ножку бокала с контрабандным мартини, кто-то со смеху едва не падал со стула. Пол понимал, что ему следовало бы веселиться вместе со всеми. Но тут было слишком много шума, поэтому он продолжал сидеть в углу за маленьким столиком с бокалом джина и апельсинового сока и слушать. На территории, занимаемой Бюро стратегических служб на Цейлоне, не было бара, но кто-то из служащих наспех расставил разномастные столы и стулья в холле, чтобы угодить истосковавшимся по выпивке американцам. Помещение было слишком мало для такого скопления народа, и в мерцающем желтоватом свете газовых ламп легко было оставаться незаметным.

– Итак, – громогласно заявила архивариус, стукнув по столу своей широкой ладонью, – я знаю, что надо сделать. Давайте спустимся в город. Я тут на днях проходила мимо ресторанчика, и запах оттуда шел – закачаешься!

Бейтсон предостерегающе поднял палец.

– Джулия, твой желудок этого не выдержит…

– Я голодная как волк, а если мой желудок чего и не выдержит, так это очередной банки консервированной картошки. Так что пойдем и попробуем, что едят на Цейлоне!

Раздался звон бокалов и звук отодвигаемых стульев – люди поднимались со своих мест. Они скрылись в темноте.

Неужели его и впрямь заинтриговала эта жизнерадостная гигантесса, чья кипучая энергия одновременно и раздражает, и странно завораживает? Или он просто проголодался? Пол не знал да и не стал раздумывать, а просто отправился вместе со всеми.

ДЕНЬ 36, РЕЦЕПТ 48
До мозга костей

Факт для любопытных: во время Второй мировой войны Джулия Чайлд работала в секретной организации – Бюро стратегических служб. Столь бессмысленное название было удобной маскировкой для настоящей шпионской сети. В то время ее еще звали Джулией Макуильямс; ей было тридцать два года, она была не замужем и толком не знала, чем будет заниматься в жизни. Возможно, ей казалось, что из нее выйдет неплохая шпионка, хотя трудно представить рыжеволосую женщину ростом под два метра, которая пытается выглядеть незаметно, скажем, на Шри-Ланке! Разумеется, настоящими шпионскими делами она не занималась, а если бы и занималась, вряд ли бы мы об этом узнали.

В некотором смысле моя судьба сложилась похоже. В исторический момент я тоже работала в правительственной организации, хоть и не секретной. И сейчас нам предстояли напряженные дни, ведь, когда обрушились две башни Всемирного торгового центра, именно нам пришлось заниматься ликвидацией последствий. На самом деле для правительственной организации это занятие весьма интересное, куда интереснее, чем, скажем, обработка заявок на выдачу разрешений на строительство. Это одна из причин, по которой в мае две тысячи второго года я наконец решила изменить своим привычкам и согласилась на постоянную работу. Приближалась годовщина терактов, или трагических событий, или как там еще называют тот день – даже в правительственном агентстве люди толком не знают, как его называть, предпочитая «11 сентября», а не 9/11 (похоже на название дезодоранта), – и мы должны были устраивать памятные церемонии, рассказывать о внедрении новых и смелых программ, привлекать общественность и выуживать средства у губернаторов и мэров.

В нашем офисе провели конкурс на самый вдохновенный лозунг для компании. В качестве награды победитель получал возможность пообедать с президентом компании (тот еще приз, скажу я вам). Новый лозунг разместили на веб-сайте, напечатали на канцелярских принадлежностях и даже на стеклянной входной двери. Лозунг получился хороший и весьма вдохновляющий. Но я работала секретаршей. А когда работаешь секретаршей в правительственной организации, которой предстояло заполнить пустоту там, где когда-то стояли две башни, за несколько дней до первой годовщины одиннадцатого сентября, то никакие лозунги не помогают.

Проблема заключалась не в том, что вопрос вызывал у всех слишком много эмоций, – сотрудники были слишком сильно загружены, чтобы предаваться меланхолии. Кроме того, у нас работали одни республиканцы, а от них искренних чувств не дождешься. К тому же наш офис находился прямо напротив того самого места, которое во всем мире называют «нулевой отметкой», а мы называли просто «строительной площадкой» – из окон конференц-зала можно было заглянуть прямо в эту зияющую яму. А когда видишь это каждый день в течение многих месяцев, невольно привыкаешь. Привыкнуть можно ко всему, даже к тому, о чем и подумать невозможно. Это просто, не легко, но просто.

Весной, когда мне предложили постоянную работу в этой компании, желтые грузовики все еще продолжали зубастыми ковшами расчищать завалы, и фрагменты человеческих тел все еще продолжали находить. Временами, гуляя по центру или даже вдали от него, можно было наткнуться на клочок бумаги, порхающий в канаве. Обрывки страниц меморандумов, инвентарных ведомостей, бланков заказов как стружка по торту разметались по всему городу, будто кто-то присыпал их серой цементной пудрой, чтобы снять отпечатки пальцев. И каждому было понятно, откуда эти листки.

Тогда, в мае, меня вызвал в свой кабинет президент агентства мистер Клайн. Человек довольно странный, не молодой, но и не старый, с толстой шеей и лицом не то чтобы непривлекательным, но каким-то маленьким и скукоженным. Он казался мне похожим на свинью, наверное, потому, что был республиканцем. Но со мной он был добр, особенно в тот день, когда-предложил мне постоянное место.

Среди множества причин, по которым я согласилась, возможно, был и Нейт, неофициальный заместитель мистера Клайна, – довольно симпатичный молодой человек с детским личиком, если вам нравятся лица а-ля злой гений. Он был на два года моложе меня, если верить его словам, а верить им конечно же нельзя. Его мимоходом брошенные комплименты, дружелюбные подначки, призванные не обидеть, а приятно раззадорить, ехидненькие замечания и завуалированные сексуальные намеки завораживали меня, создавая иллюзию, что я нахожусь в сериале «Западное крыло» в какой-то параллельной вселенной, которой правит Бартлет.

Но не будем отклоняться от темы.

Выходя из кабинета мистера Клайна, где я получила предложение о работе и сказала, что подумаю об этом, я едва не столкнулась лоб в лоб с Сарой, вице-президентом по связям с правительством, которая стремглав неслась к двери. (В нашем агентстве вице-президентов и без того было пруд пруди, но с завидным постоянством появлялись новые.) Сара была необычайно стройной веснушчатой девушкой с огромными глазами и густыми ресницами, что делало ее похожей на героиню японского мультика. (А еще она была совершенно ненормальной – я поняла это, когда полтора месяца заменяла ее секретаршу. Впрочем, это мое личное непрофессиональное мнение.) Она замерла, потом вцепилась в мои плечи и, как гипнотизер, глядя мне прямо в глаза, гаркнула:

– Джули, ты республиканка?

Мысленно я подхватила выкатившиеся из орбит глаза и вставила их обратно в глазницы, а стоявший рядом Нейт, который караулил, когда я выйду из кабинета мистера Клайна, подмигнул мне и усмехнулся:

– Шутишь, что ли? Республиканцы не носят винтаж.

Логичное объяснение, подумала я.

Но, какова бы ни была причина, я согласилась, и вот, через четыре месяца, в начале сентября, сидела в своей кабинке – уже четвертой по счету с тех пор, как поступила на работу в агентство, – и вертелась на офисном кресле, впиваясь ногтями в лоб, и, словно робот, вещала в трубку: «Да, сэр, я понимаю, что вы обеспокоены тем, что наша организация гадит на голову лучшим представителям нью-йоркской общественности, но не могли бы вы послать свои замечания в письменной форме?»

Приближалась годовщина терактов; высокопоставленные лица, родственники погибших и репортеры хлынули к нам водопадом, и с каждым днем их становилось все больше. Напротив большой комнаты, где проводились пресс-конференции, находился мой рабочий стол, и я понимала, что нужно выглядеть и вести себя профессионально… но если честно, мне было все равно. Отчасти потому, что никакой я не профессионал, но в большей степени из-за этого треклятого телефона.

Когда Джулия Чайлд работала на Цейлоне, на ее рабочем столе вряд ли стоял телефон. И международная линия в те времена на Канди вряд ли была подведена к каждому дому. А вот мой телефон трезвонит без остановки. У меня восемь линий – а это непрестанно мигающие красные лампочки. Иногда по четыре, а то и по пять человек одновременно ждут на линии. Я разговариваю с людьми, которые на меня орут, я терпеливо выслушиваю одиноких стариков – это хуже всего. Ну что я могу объяснить старушке со Стейтен-Айленда, которая не выходит из дома, но убеждена, что знаменитый архитектор украл у нее идею мемориала, потому что его макет, который она видела в газете, как две капли воды похож на хрустальное пресс-папье на ее комоде? Не могу же я сказать: «Спасибо, мы примем к сведению, что у вас не все дома, до свидания!» А ведь присылают еще проекты высоченных шпилей в форме молитвенно сложенных ладошек и макеты, построенные из палочек от леденцов, бумажных стаканчиков и раскрашенных ватных шариков. И все эти экспонаты должны быть тщательно заархивированы и каталогизированы – видимо, для какой-нибудь выставки отстойного искусства для умалишенных.

Иногда становится совсем невмоготу, и тогда я готова на все наплевать и попросту разреветься. Полагаю, от демократа с радостью ждут подобной сентиментальности, и, если повезет, окружающие лишь покачают головой и отправят меня домой за холодным компрессом. Но у меня есть определенная репутация, которой нужно соответствовать. Я не плакса – по крайней мере, на работе. В офисе я поддерживаю образ крутой и суровой служащей веймарской эпохи – бумажные порезы, убийственный сарказм и темные круги под глазами. Я не плачу, я вздыхаю, когда меня просят принести очередную упаковку салфеток для убитой горем вдовы, или в изнеможении бьюсь головой о стол посреди телефонного разговора с женщиной, которая уже неделю не выходит из квартиры и даже с кресла встать не может, а ведь раньше была танцовщицей, а вот теперь она не может оплатить медицинские счета и думает, что на месте «нулевой отметки» нужно построить не что иное, как точную копию Всемирной ярмарки тысяча девятьсот тридцать девятого года. Вместо того чтобы плакать, я отпускаю ехидные замечания в адрес стариков, что присылают нам стихи под названием «Ангелы 911». Так протекает мое рабочее время. Жестокий цинизм вызывает чувство вины, а когда его слишком много – разлагает душу.

Четырехдневный визит родителей окончен, и я посадила их на рейс до Остина, где жизнь легка. К тому моменту все мы уже мучались от спазмов в голове и животе, которые неизбежно возникают, когда твои родители приезжают в Нью-Йорк. Все эти дни я мечтала о встрече с книгой Джулии Чайлд как об избавлении, и стало ясно, что с моей жизнью что-то не так. Накануне их отъезда мы ели на ужин курицу с эстрагоном и смесью из разных салатных листьев, и я очень гордилась тем, что на приготовление ужина я израсходовала меньше пачки сливочного масла.

Хитклиф остался в Нью-Йорке – он устроился на работу. Мне было не совсем ясно, как это произошло. В последние несколько дней ему постоянно звонили на оба его сотовых телефона. Он никогда не делился с нами содержанием своих разговоров, но после одного из них отвел меня в сторонку и тихо спросил, нельзя ли ему какое-то время пожить у нас на диване. Ему предложили работу на выставке косметики в Джевитц-Центре. Работа на первый взгляд неподходящая для Хитклифа, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он будет продавать мыло и лосьоны, изготовленные на основе молока кашмирских коз, которых он целый год пас в Тоскани. Вот такой он, наш Хитклиф.

Оказывается, в виртуальном мире по мне соскучились. Девушка по имени Крис поместила комментарий к моей записи о курице с эстрагоном. «Слава богу, вы вернулись! Я уж думала, вы умерли!!! Я так скучала!» На работе я полдня таяла от радости, что у меня появилась постоянная читательница по имени Крис, ведь в реальной жизни я не знала никого с таким именем. Но потом до меня дошло, что, вообще-то, эта Крис вполне может оказаться отпетым маньяком! Но мне все равно было приятно, что кому-то нравится моя писанина, и после всей этой катавасии с родителями и этим чертовым переездом я вернулась к своему кулинарному проекту с особым энтузиазмом. Я начала с малого – яйца-пашот, простой супчик. Но вскоре почувствовала, что готова взяться за что-то посложнее. К примеру, за бифштекс с соусом из говяжьей мозговой косточки.

Первой сложностью в приготовлении этого блюда стала покупка этой самой косточки. Возможно, в шестьдесят первом году, когда книга «Искусство французской кухни» Джулии Чайлд вышла в свет, мозговые косточки свешивались с каждого дерева – такие жирненькие елочные игрушки. Но на дворе был не шестьдесят первый год, я жила не во Франции, и потому задача оказалась не из простых. Я жила в Лонг-Айленд-Сити, а в Лонг-Айленд-Сити мозговые косточки попросту не водились.

Не водились они, как выяснилось, и в Нижнем Манхэттене. В Нижнем Манхэттене были винотеки, сырные бутики и очаровательные маленькие бистро, но, поскольку большинство модников, населяющих этот далекий от нас центральный район, предпочитали еду, которую по-вампирски можно просто схватить и высосать на ходу, мясники здесь тоже не водились.

Тогда я подключила Эрика. Вечером после работы он поехал в «Асторию» [17]17
  Квартал в Квинсе, где проживает много эмигрантов разных национальностей.


[Закрыть]. Эрик полагал, что в этом квартале непременно найдутся лавки, которые держат настоящие эмигранты, а настоящие эмигранты должны понимать всю прелесть хорошей мозговой косточки. Однако оказалось, что настоящие эмигранты давно переняли современный образ жизни; поиски Эрика обернулись провалом.

Хитклиф заканчивал работу на выставке только после семи, а я в этот вечер должна была вернуться домой в девять. На ужин я готовила жареного цыпленка по рецепту Джулии. Для соуса требовалось измельчить желудок, и я вдруг поняла, что не знаю, как он выглядит. Я знала, что внутри курицы обычно есть мешочек с потрохами и желудок должен быть где-то там. Печенку я кое-как опознала, но что именно было желудком среди оставшихся внутренностей, так и осталось для меня загадкой. (Прочитав мое нытье на эту тему, отец Эрика позвонил мне и внес ясность: желудок – это такая штука, похожая на два сердечка, соединенных вместе; сердце выглядит как половинка желудка.)

На следующий день Эрик с Хитклифом объединили силы. После работы мой муж отправился на электричке в Верхний Ист-Сайд, а братец – в Ист-Виллидж. Но обе мясные лавки – «Лобелс» и «Оттоманелли» – к тому времени, когда мои преданные охотники за мозговой костью добрались туда, были уже закрыты. Видимо, мясники строго соблюдают правило «сна красоты». Правда, брат успел заскочить в зоомагазин перед самым закрытием и купить мышей для кормления нашей ручной змеи по имени Зу-зу. Всякий раз, когда Хитклиф приезжает к нам, я, пользуясь случаем, сваливаю на него обязанности по кормлению змеи. Этого пятифутового шаровидного питона подарил мне он, когда я еще училась в колледже и считала, что все должны иметь домашних животных. После этого я решила, что именно он и должен нести кармическую ответственность за всех тех грызунов, которые за десять лет были принесены в жертву змеюке. Я вернулась домой около десяти, заказала пиццу и рухнула на диван. Эрик разбудил меня на полминуты, чтобы я сняла линзы. Будить меня, если я заснула на диване, – занятие не из веселых.

А потом наступило одиннадцатое сентября две тысячи второго года. Я встала в пять утра и к семи была уже на работе. Все утро провела на ногах. Стоя в углу битком набитого зала для пресс-конференций и выслушивая сладкоречивых, полных энтузиазма политиков, я пыталась определить, куда смотрит Нейт: на меня или куда-то в пустоту. Потом пришлось долго стоять на площади возле нашего здания. На противоположной стороне улицы, где раньше возвышались две башни… а теперь зияла яма, в скорбном молчании собрались родственники погибших. В микрофон зачитывали имена всех, кто погиб в терактах. После двенадцати настало время пригласить гостей в семейную комнату.

Раньше в этом помещении на двадцатом этаже был конференц-зал, но теперь его переоборудовали, поскольку окна его выходили на место гибели чьих-то братьев, сестер, мужей и сыновей. Стены от пола до потолка были увешаны фотографиями, стихами, цветами и памятными вещицами. Здесь была книга посетителей, много диванов, игрушек и настольные игр для детей. Кроме того, в семейной комнате они могли спокойно побыть рядом с местом гибели своих близких, не подвергаясь нападениям навязчивых торговцев кепками с эмблемой пожарного управления Нью-Йорка и туалетной бумагой с Усамой бен Ладеном или же туристов, позирующих перед камерой на фоне ограждения, будто они находятся на плотине Гувера. Я никогда не любила кладбища и, глядя вниз на эту зловещую яму, думала отнюдь не о Боге, ангелах или тех, кто упокоился на том свете; нет, у меня перед глазами были лишь куски человеческих тел. И я понять не могла, как люди, потерявшие близких в этой зияющей яме, вообще могли смотреть на нее.

После утренней мемориальной акции все пошли в семейную комнату и снова стали смотреть на яму. Родственники принесли с собой еще больше фотографий и стихов и прикалывали их булавками к стенам. На стенах скопилось столько этого добра, что тем, кто пришел впервые, негде было поместить фотографию и понадобилась помощь в поисках свободного места. Аккуратно сдвигая чью-то фотографию на полдюйма влево, а чью-то – на дюйм вправо, я втискивала между ними снимок, привезенный миниатюрной женщиной из Эквадора, чей сын в тот роковой день мыл окна в ресторане башни, откуда открывалась панорама Нью-Йорка. Тем, кто раньше не был здесь, приходилось нелегко: не только потому, что все стены были уже завешаны или они никого здесь не знали, в отличие от тех, кто приходил сюда чаще, но и потому, что со дня трагических событий они впервые приехали сюда – кто-то ехал из-за границы и плохо говорил по-английски, а у кого-то были непростые отношения с погибшими близкими. Так что я раздавала салфетки братьям-гомосексуалистам из Германии и воду в бутылках чудаковатым английским тетушкам, которые смущенно похлопывали по спине рыдающего вдовца из Белиза. Таковы были обязанности младших служащих на годовщине трагедии одиннадцатого сентября – ну, по крайней мере, некоторых из нас. Этим занимались секретарши, но не стажеры из отдела городского планирования, не девчонки-пиарщицы и не ребята из отдела программного планирования. Только женщины, и ни одного мужчины, – именно женщины целыми днями подносили кнопки, ручки, воду, салфетки и ключи от туалета в коридоре. Может, оттого, что все наши начальники – республиканцы, они твердо убеждены в том, что женщины от природы деликатны и чувствительны, и это несмотря на то, что их собственная компания изобиловала примерами, опровергающими этот стереотип. А может, они просто понимали, что двадцатипятилетние мальчики из «Лиги плюща» вряд ли сумеют правильно оценить ситуацию, если их отправят разгребать эмоциональные завалы.

Между тем мозговую косточку мы так и не нашли. Эрик предложил привлечь к поискам Салли, но мы так и не выяснили, живы ли ее родители или же стали жертвами психа с винтовкой, поэтому обращаться к ней с подобным предложением было рискованно, мы могли нарваться на взрывную ситуацию.

– А что могло случиться с моими родителями? Что?! О господи, неужели я тебе так и не перезвонила? – Салли была в шоке.

Эрику никогда раньше не приходилось разговаривать с человеком, чьих родителей, возможно, прикончили при ужасных обстоятельствах, но он не исключал, что когда-нибудь и до такого может дойти.

– Да нет же, нет, с ними все в порядке. Просто мои грузчики не приехали. Они должны были приехать с Род-Айленда, но так и не появились. Извини, конечно, надо было позвонить! Они чехи и, кажется, сидят на наркоте. Я имею в виду грузчиков. На случай, если мы с ними снова договоримся, диван еще у вас?

Эрику даже в голову не пришло поинтересоваться у Салли, зачем ей нанимать для перевозки дивана чехов, сидящих на наркотиках, да еще с самого Род-Айленда. После готовности к тяжелому разговору он не сразу переключился на привычную интонацию и после глубокого вдоха заявил, что она, конечно, может забрать диван (который по-прежнему стоял вверх тормашками на нашей лестничной площадке), но только в том случае, если поможет нам найти мозговую косточку.

– Конечно! С радостью! А что такое мозговая косточка?

Мы с Салли стали близкими подругами с того самого дня, когда поселились вместе на первом курсе колледжа, и умудрились остаться ими, хотя я из тех людей, кто от тоски и уныния напивается до поросячьего визга или готовит что-нибудь очень вредное, а Салли в подобных ситуациях драит ванну зубной щеткой, выходит на пробежку или записывается в еврейскую религиозную школу. Но сейчас, после отъезда своего симпатичного английского бойфренда, Салли не готова была обсуждать со мной свои проблемы, это стало ясно по тону, каким она заговорила о диссертации, о доисторических корнях феминизма, и по тому рвению, с каким она согласилась отправиться на охоту за мозговой косточкой. Эрик заключил, что это британец должен кусать себе локти, а не она.

Эрик ушел с работы пораньше, Хитклиф сбросил на кого-то свой косметический стенд, а Салли выехала с Верхнего Вест-Сайда. Без пяти шесть они встретились у входа в мясную лавку «Оттоманелли». Они успели, хоть и к самому закрытию, но, увы, мозговые косточки у них закончились. Затем процессия прошлась по бакалейным лавкам Вест-Виллидж – от «Гурме Гараж» до «Эдемского сада». Салли и Хитклиф отчаянно кокетничали с мясниками (в зависимости от того, мужчина или женщина стояли за прилавками, в дело вступали то Салли, то Хитклиф), но только не Эрик – он совершенно не умеет флиртовать, и, чтобы соблазнить его, мне в свое время пришлось затащить его на студенческую вечеринку и накачать пуншем с кислотой. Наконец они раздобыли говяжью бедренную кость длиной в шесть дюймов.

Троица вышла из лавки, держа клетчатый голубой пакет с мозговой косточкой высоко над головой – вот она, удача! Эрик с облегчением стряхнул предчувствие неминуемой катастрофы. Мог ли он всего месяц назад представить, как важен огрызок говяжьей кости в вопросах семьи и брака?

Однако радость его поутихла, когда Салли сообщила, что не поедет с ними в Квинс, как планировалось, чтобы отведать бифштекса соте-берсис соусом из говяжьей мозговой косточки.

– Мне кажется, это не очень хорошая идея, – сказала она.

– Да брось ты, – вмешался Хитклиф, но вовсе не потому, что питал к ней тайную страсть (как бы мне этого ни хотелось). Я давно лелеяла надежду, что в один прекрасный день эти двое сойдутся. Впрочем, узнав Хитклифа и Салли, любой поймет, что ничего хорошего из этого не вышло бы.

– Что-то не так?

– Слишком долго потом тащиться домой на метро. Передай Джули мои извинения.

Салли была отнюдь не первым гостем, которого мы лишились ввиду повального нежелания переться к черту на кулички, чтобы вкусить французских изысков в паршивой квартирке, неведомо почему именующейся лофтом. Всякий раз, получая отказ, мы испытывали разочарование и легкое унижение. С точки зрения общения с людьми мы жили все равно что в Нью-Джерси.

Тем временем я прибралась в семейной комнате после ухода последнего посетителя и отправилась домой. Пока мои друзья рыскали по улицам Вест-Виллидж в поисках кости, я очистила две головки чеснока дня пюре де помм де терр аль эйль, то есть картофельного пюре под чесночным соусом. Очень вкусное блюдо, только вот грязной посуды после него куча.

Вы видели кухню Джулии Чайлд? Вдоль всех стен идет перфорированная доска, на которой рядами подвешены кастрюли и сковородки, и каждая обведена маркером, чтобы было видно, где ее место. Это Пол, муж Джулии, придумал такое для нее, а может, для себя, чтобы с ума не сойти. Он всегда отличался методичностью. Методичность и мне бы не повредила, особенно в тот момент, когда к обжаренной муке, которая вот-вот начнет подгорать, пора добавлять горячего молока, и тут понимаешь, что забыла его подогреть. В такие моменты очень удобно иметь под рукой маленькую кастрюльку, а не шарить в ее поисках под столом одной рукой, а другой при этом лихорадочно помешивать муку. Но на моей кухне никогда не будет такого порядка, потому что методичность – это совсем не про меня.

В приготовлении пюре де помм де терр аль эйльнужна точность и недопустима спешка, но даже несмотря на то, что я начала слишком поздно, у меня все было готово задолго до возвращения троицы добытчиков (точнее, того, что от нее осталось). Я начала нервничать. И чтобы убить время, решила проверить почту.

Моя подруга Изабель живет в холмистом Техасе с мужем Мартином и его матерью, специалистом по общению с животными. Изабель… даже не знаю, как ее описать. Вот, сами почитайте:

Нэнси только что рассказала мне ПОТРЯСАЮЩИЙ и престранный вещий сон в духе Трумэна Капоте и Берроуза, в котором я была хореографом труппы бешеных хомячков, выступающих на пасхальном телешоу. Я тут же вспомнила, что в прошлые выходные мне приснился похожий сон, видимо, предвестник этого – я сейчас как раз перечитываю «Сны и реальность», и все в точности, как описано в книге.

Я не знаю никакой Нэнси, не понимаю и не хочу понимать, каким образом сон о хомячках может быть связан с Трумэном Капоте, Уильямом Берроузом или Пасхой, я в жизни не слыхала о книге под названием «Сны и реальность». А заодно прошу учесть, что Изабель отправила это сообщение всей своей адресной книге, то есть не одному десятку человек. Вот кто такая Изабель. В наш век всеобщей спешки Изабель никуда не торопится и ничуть этого не стесняется. Эта характеристика показалась бы вам еще смешнее, если бы вы слышали голос Изабель, похожий на речь десятилетней отличницы, забывшей принять успокоительное, – она то пародирует людей, о которых вы сроду не слыхивали, низким гортанным голосом, то заливается высокочастотным визгом и наоборот, безо всякого предупреждения. Порой от этого взрываются барабанные перепонки. Мне, между прочим, только что пришло в голову, что ее голос похож на голос Джулии Чайлд: