Текст книги "Эммелина"

Автор книги: Джудит Росснер

– Хорош я! Бедная девочка на ногах не стоит, а я толкую, как идти в библиотеку.

Она была на полдороге к двери.

– Если вы подождете… – начал он, но осекся. – Да нет, вы и сами найдете дорогу, – и непонятно было, ей или себе он это сказал. – У меня тут остались еще дела, а вы бегите скорее домой, поешьте – и сразу в постель.

Она поблагодарила и пожелала спокойной ночи. Во рту было сухо, в горле першило, но голод уже не мучил, и думать о еде расхотелось. Войдя в пансион одной из последних, она решила сразу же пойти спать, но миссис Басс углядела ее из дверей столовой:

– Ну вот и ты наконец, дитя! А где же другие новенькие?

– Не знаю, мэм.

– Ну и ладно. Иди скорее и проглоти что-нибудь. Эммелина вошла вслед за нею в столовую, не глядя по сторонам, чувствуя только одно желание – сесть. Рядом стояли два свободных стула, и миссис Басс, подсев к Эммелине, налила молока в стакан (Эммелина выпила с жадностью) и щедро навалила полную тарелку. Но есть по-прежнему не хотелось, раздражал даже запах пищи.

– Ну и как шли дела в волочильне? – начала с интересом расспрашивать миссис Басс.

– После обеда меня перевели в ткацкую, – говорить было трудно, глаза сами собой закрывались.

– В которую?

– В ту, где мистер Магвайр.

Миссис Басс что-то пробормотала по-гэльски. Открыв глаза, Эммелина увидела, что лицо у нее потемнело, как небо перед бурей. И хоть причина такой перемены была непонятна, бедняжка вся задрожала, будто и впрямь была слабым ростком, на который вот-вот эта буря обрушится.

– Послушай меня, Ымельина, – сказала хозяйка, произнеся имя так, как, кроме нее, это делал один лишь единственный человек. – Держись подальше от мистера Магвайра. Он опасен.

– Опасен? – Сна уже не было ни в одном глазу. – Но почему?

– Поверь мне на слово. Он обижает девушек. Таких вот, как ты. Одну даже уволили по его милости. Знаешь, она была похожа на тебя… Я как тебя увидела, сразу подумала о ней.

– Но что же делать? – невольно поддаваясь страху, испуганно спросила Эммелина.

– Держаться от него подальше. Отказаться от работы в ткацкой, раз уж тебя туда поставили, ты, ясное дело, не можешь. Но за порогом не разговаривай с ним ни минуты. А теперь ешь.

Миссис Басс встала и принялась прохаживаться по столовой, переговариваясь то с одной девушкой, то с другой.

Опустив глаза, Эммелина взглянула опять на тарелку, но вид еды вызывал только отвращение: казалось, что у нее будет вкус хлопка. Наконец она все же съела кусочек сладкого мяса, не прикасаясь, однако, к орехам и цукатам: от их резиновой вязкости ей было просто невмоготу. На столе среди прочего стояли соленья и маринады, и Эммелина потянулась вдруг к тарелке с огурцами, привлекшими ее знакомым запахом. Острый вкус оказался приятен для языка. Съев огурец, она снова принялась пить.

Некоторые, поужинав, сразу же выходили из столовой, другие никуда не спешили, болтали. Фанни Бартлет, проходя мимо Эммелины, замедлила шаг, чтоб узнать, как дела. Эммелина, успевшая к этому времени напрочь забыть о Фанни, ответила, что ничего, она справлялась.

– Но боюсь, все же сегодня вам не захочется составить мне компанию и прогуляться разок-другой по Мерримак-стрит, – обронила Фанни.

Не поняв юмора, Эммелина серьезно ответила, что у нее сейчас нету сил не только пройтись куда-то, но даже подняться к себе на чердак.

– Смотри-ка, Фанни хочет втянуть новенькую в свои прогулки, – громким шепотом сообщила соседке одна из сидевших неподалеку девушек, как только Фанни вышла. Обе хихикнули и обменялись еще какими-то репликами по поводу Фанни и ее прогулок, но от усталости Эммелина не поняла, в чем их смысл.

Она собиралась с силами, чтобы подняться по лестнице, словно готовилась к долгому путешествию, а когда наконец добралась до постели, то просто рухнула, засыпая, не успев ни раздеться, ни влезть под одеяло, ни даже подвинуться, чтобы оставить место для Хильды. Прошло, как ей показалось, всего минут пять, и утренние удары колокола раздались прямо над ухом. Она никак не могла поверить, что ночь прошла. Как же так? И возможно ли, чтобы тело болело больше, чем вчера вечером, а усталость была такой сильной, словно она всю ночь не спала, а работала. Все находившиеся в комнате девушки казались ей частью дурного сна, который привиделся только что, перед пробуждением, но что это был за сон, она не могла уже вспомнить.

Однако второй день прошел лучше первого, так как страх все-таки ослабел. Мистер Магвайр по-прежнему подбадривал ее, и из его слов было ясно, что для нее нет опасности быть уволенной из корпорации за неспособность. Когда он был рядом, весь такой добрый, готовый помочь, она попросту забывала о грозных предостережениях миссис Басс. Казалось, они относились к кому-то другому. Завязывать узелки было легче, чем накануне, и, когда нить рвалась, Эммелина уже не впадала в панику. А в конце рабочего дня Коринна сказала, что она на глазах превращается в «заправскую ткачиху».

В воскресенье она проспала и звон церковных колоколов, и завтрак, хотя Эбби и Хильда сказали позже, что изо всех сил будили ее. Когда же она наконец проснулась, наверху не было ни души и который час – непонятно, так как за окном серо и пасмурно.

Одевшись, она спустилась по лестнице и увидела, что все вернулись уже из церкви и сидят в столовой. Миссис Басс сразу дала ей понять, что пропустить службу в первое воскресенье – простительно, но дальше пропусков быть не должно.

После обеда пошел легкий снежок. А она в первый раз сидела со всеми в большой комнате. Всяк занимался своим делом: болтали, читали, штопали или писали письма. Уже неделю она была в Лоуэлле. Пора и ей, конечно, написать домой, но взяться было страшно: и потому, что боялась показаться несчастной, и еще по одной причине. На фабрике она нередко думала о матери, иногда даже воображала, что они рядом и она объясняет маме, как работают эти машины, как живут в городе люди. На большой, обезличивающей все фабрике эти видения-картины поддерживали ее, но в домашней, или почти домашней, обстановке пансиона миссис Басс мысли о матери, наоборот, лишали сил и угрожали снова превратить в беспомощную маленькую девочку. Она все время помнила о своем возрасте, знала: другие девушки тоже помнят. Однажды случайно услышала чей-то голос, шепотом сообщающий, что ей и четырнадцати-то нет. По тону было понятно, что недостаток это немалый. Чтобы скрыть его, она очень старалась казаться самостоятельной, сдержанной; может быть, на кого-то из девушек это и действовало, но сильнее всего давило на нее саму. Искусственность роли, которую она пыталась играть, сковывала и лишала всякой независимости. Она все еще не могла читать Библию. Пробуждаемые чтением воспоминания были настолько ярки, что грозили разрушить и без того хрупкое душевное равновесие. А если так, то ведь страшно даже представить, что будет, если, лежа в постели или сидя в удобном кресле здесь, в общей комнате, она примется за письмо, то есть впрямую заговорит с мамой.

Поэтому она так и не стала писать домой в то первое воскресенье, а просто сидела вместе со всеми в общей комнате и слушала. Все разговоры – и сплетни, и шутки, и серьезные обсуждения – ошеломляли ее. (Впрочем, такой же была и реакция куда более старших девушек, впервые попавших в город.) Мало того, что разговор был быстрее и сложнее по рисунку, чем слышанный ею дома, само число обсуждаемых тем, интимность многих вопросов были такими, что голова просто шла кругом. Во вторую неделю, когда тело уже приобвыкло к работе и лечь спать сразу же после ужина перестало быть главной потребностью, она, слушая разговоры, узнала (и больше, чем нужно) о таком множестве людей, какое прежде ей было даже не вообразить.

Если ей случалось сесть рядом с Мейми, та сразу отодвигалась или же поворачивалась спиной, и в конце концов до Эммелины дошло, что она до сих пор не прощает ей приход в ткацкую на место Элизы, хотя Эбби и другие девушки открыто заявили: винить Эммелину решительно не за что. Элиза нашла работу на фабрике корпорации «Тремонт», и было ясно, что, если дела у нее пойдут хорошо, Мейми переберется туда в конце месяца.

Нередко разговаривали о разных не сумевших устроиться девушках, о тех, кого уволили из Корпорации за опоздание или иной проступок; о тех, кого отсылали домой, потому что у них обнаруживалась чахотка. Последнего, правда, у миссис Басс никогда не случалось, так как она очень строго отбирала новеньких. Слушая разговоры о страшной болезни чахотке, Эммелина наконец поняла, почему Оупел просто так, из-за кашля, не взяли в пансион.

По поводу Фанни чего-то как будто не договаривали. Ее не любили, считали «распущенной». Что это значит применительно к девушке, Эммелина не понимала. По общему мнению, Фанни выходит пройтись для того лишь, чтобы любезничать с мужчинами, работающими на фабриках, вдоль которых как раз и проходят маршруты ее прогулок, а вовсе не потому, что ей трудно сидеть долго с книгой, как она утверждает. Эммелина так и не расспросила Хильду о Фанни. Сначала все собиралась, но потом передумала: поняла, что это будет предательством. А Фанни была ведь единственной ее подругой. Никто другой даже и крошечного шажка не сделал навстречу. В общей комнате она чувствовала себя не на месте, всегда сидела потупившись, не до конца понимая, приличны ли разговоры, которые ведут девушки, но точно зная, что ей не следовало бы с такой жадностью ловить каждое произносимое слово.

У Эбби был ухажер, нравившийся всем, кроме Лидии, считавшей, что он не пара ее подруге. Любой мужчина, желавший навестить какую-нибудь из девушек, должен был накануне получить разрешение миссис Басс, а придя, разговаривать со своей знакомой в общей комнате, в кругу всех обитательниц пансиона, которые, не скупясь, поддразнивали его во время визита, а потом, когда он уходил, долго со смехом перемывали ему косточки. Иногда появлялся некий господин сомнительного вида, прохаживался по общей комнате и как-то очень противно поглядывал то и дело на девушек. Это был сын миссис Басс, мелкий служащий на одной из фабрик в Лоренсе. Он был женат, но жену его миссис Басс на порог не пускала, да и его старалась увести поскорее в комнату около кухни, подальше от девушек. Кроме сына, у миссис Басс была еще дочь Виктория, «отрада сердца». Она очень удачно вышла замуж и жила в Бостоне, как настоящая леди. Чувства девушек к миссис Басс колебались от не лишенной симпатии настороженности до неприязни и страха (ловко прикрытых, разумеется), но интерес к ней всегда был жгучий. Всякий клочок раздобытых сведений с восторгом передавался друг другу, словно конфеты с лотка коробейника, в пансион миссис Басс категорически не допускавшегося (хотя во все другие пансионы он ходил регулярно).

Твердым положением в обществе миссис Басс была обязана мужу (ныне покойному) – механику-янки Джейкобу Бассу. Ирландская эмиграция была еще, можно сказать, малочисленной, и из немногих, добравшихся до Лоуэлла, только она и Стивен Магвайр сумели добиться большего, чем простейшая физическая работа на фабрике. Джейкоб Басс был странноватым, но, безусловно, выдающимся человеком, изобретателем и создателем многих новых фабричных машин. Говорили, что с теми, кто на него работал, он обращался значительно лучше, чем другие наниматели в Лоуэлле, но, заподозрив недобросовестность, сразу, без лишних вопросов, накидывался на виновника, и делал это так яростно, что наводил ужас на всех остальных. Он никогда не увольнял рабочих, если дела на фабрике шли неважно, но безжалостно штрафовал их даже за двухминутное опоздание. Иногда – зимой так же часто, как летом, – он исчезал куда-то на несколько дней, и ходили слухи, будто он ночует в какой-то пещере неподалеку от Лоуэлла, сидит без пищи и неотрывно глядит на водопад, изобретая конструкции новых машин. Окончил он свою жизнь, удавившись в сарае, во дворе собственного дома на окраине Лоуэлла. Вдову он оставил с двумя малышами и закладной, без денег, но с крепкими связями. Обеспеченная поддержкой друзей, принадлежащих к высшему кругу Лоуэлла, она и смогла обеспечить себе место управительницы пансиона. Секретом, известным всему свету, был тот факт, что Молли Басс и Стивен Магвайр – кузены, а также что миссис Басс видеть не может Стивена, но обожает его жену.

Миссис Магвайр – в девичестве Айвори Стоун, дочь Элайи Стоуна, поверенного корпорации «Саммер», человека, как говорили, глубоко набожного и не только требовавшего такой же набожности от других, но и следившего, насколько усердно они ее проявляют. Айвори была любимой дочерью Элайи Стоуна, а его неприязнь к Магвайру была так велика, что бросалась в глаза даже случайному человеку, видевшему их вместе на фабрике.

Стивен Магвайр приехал в Лоуэлл в 1822 году с ирландцами, нанявшимися рыть и расширять каналы. Эти работы проводились, для того чтобы в должной мере снабдить водой фабрики. По завершении их Стивена взяли на строительство самих фабричных зданий. Он был единственным из тех первых ирландцев, оставшимся позже и на самой фабрике, в ремонтной мастерской корпорации «Саммер». Работая там, он привлек внимание Джейкоба Басса. У Стивена были способности к изобретательству, и Басс быстро сделал его своим первым помощником. Нередко заглядывая в Эйкр – трущобы, где жили ирландцы, – Джейкоб встретил там свою будущую жену, кузину Стивена, Молли.

Стивен и Молли издавна были на ножах, отношения не улучшились и когда она вышла замуж, но мужчины отлично ладили на работе, и, когда фабрика открылась, Стивена сделали мастером и главным механиком ремонтного цеха. В эту пору он встретил Айвори Стоун и принялся за ней ухаживать, вопреки яростному сопротивлению ее отца. Поговаривали, что Элайя Стоун согласился на брак только лишь потому, что Айвори грозила в случае отказа выйти за Стивена по католическому обряду и переехать с ним в Эйкр. И тогда Стоун сдался, но при условии, что молодые поселятся в его доме. И до сих пор Стивен, Айвори, четверо их детей, вдовец мистер Стоун и его незамужняя сестра живут все вместе.

В последующие годы Стивен Магвайр перепробовал все мужские профессии на фабрике, поскольку тесть настаивал на необходимости до тонкостей представлять себе работу всей Корпорации в целом.

Из того, что Эммелина могла понять по разговорам в общей комнате, явствовало: мистер Магвайр скорее нравился девушкам, чем вызывал уважение. Что-то в его сердечно-шутливой манере, в стремлении поболтать, всегдашней готовности развлечь историями и шутками удерживало их от почтительного отношения, так естественно устанавливавшегося с другими мастерами. Но Айвори Магвайр пользовалась всеобщим уважением. Стивен когда-то обмолвился, что у его жены такой острый глаз на несправедливость, что она распознает ее даже в Лоренсе, успеет со стеком в руках встретить на Потакетском мосту и ни за что не пропустит в Лоуэлл. Высказывание это было воспринято всерьез и среди девушек использовалось для иллюстрации того, что, как известно всем и каждому, совесть миссис Магвайр всегда на страже.

Вместе с женой другого мастера, Филоменой Уайтхед, она создала библиотеку и лекторий, куда приезжали такие ораторы, как мистер Эмерсон и мистер Грэхем. Кроме культурной деятельности, ее волновали здоровье и духовное благополучие жителей Лоуэлла, и она принимала активное участие в деятельности епископальной церкви. Была она и членом комитета, боровшегося за открытие бесплатной больницы для фабричных рабочих. Рассказывали, что миссис Магвайр очень остро воспринимала несправедливость положения, при котором женщины оставались неграмотными, а мужчины, пусть даже и менее способные, легче имели возможность получать образование. И даже то, как она одевалась и как вела себя, внушало доверие. Несмотря на богатство, она неизменно носила простое черное платье, похожее на «форму» работниц с фабрики, не надевала украшений и не пользовалась притираниями, хотя это и начинало входить в моду среди дам ее круга. Наконец, говорили, что она держала себя с большим достоинством в неприятной истории с Люси Шортер, уволенной года три назад по причинам, «связанным с мистером Магвайром». В этот период она сочла своим долгом быть рядом с мужем везде, заезжать за ним по вечерам на фабрику и, как никогда, подчеркивать свою привязанность к нему. Миссис Магвайр ежегодно устраивала рождественский чай для фабричных девушек, для тех, кого она имела обыкновение называть «мои друзья», хотя само собой разумелось, что ее дружба, в отличие от милосердия, была ограничена исключительно этими моментами.

Ближе к концу второй недели в Лоуэлле Эммелина, попросив у Хильды листок бумаги и перо, взялась-таки за письмо к матери. Сообщила, что работа тяжелая, но она в общем справляется, что девушки славные, что в конце декабря она уже вышлет деньги из своего первого заработка. Закончив, она изумленно уставилась на страничку. Сколько раз в неделю в голове проносилось: «Я непременно должна рассказать обо всем этом маме». А письмо оказалось шестью строчками, причем последнюю заполняли приветы братьям и сестрам и выражалась надежда, что дома все хорошо. О чем еще писать? Все, что казалось важным, мгновенно заслоняли новые события. Кроме того, чтобы толково рассказать о чем-либо, нужно было столько всего объяснять, что одна только мысль об этом лишала ее решимости. К тому же ни при каких объяснениях мать все равно не сможет вообразить себе лоуэллскую жизнь. И именно это было для Эммелины особенно страшным. Раньше она делилась с матерью всем: любым впечатлением, любой мыслью, и ощущение, что о Лоуэлле рассказать невозможно, приводило ее к одиночеству, куда более горькому, чем просто тоска по дому. Ей очень хотелось вновь очутиться в церкви. Чувство, что Бог не нашел ее в Лоуэлле и что ей хочется рассказать Ему, где она, не оставляло ни на минуту. Каждый вечер она добросовестно молилась, но ощущения, что она услышана, не было. Время от времени Эммелина ловила себя на том, что смотрит в небо, словно надеясь найти там знаки присутствия Бога. В церкви она, конечно, снова обретет Его поддержку.

Свое второе воскресенье в Лоуэлле она провела в Первой свободной баптистской церкви вместе с Фанни, которая вообще-то была методисткой, но сказала, что с Эммелиной охотно сходит в баптистскую. Фанни одолжила ей шляпку. Она любила красиво одеться и, так как не должна была ничего отсылать домой, имела нарядов больше, чем почти все другие девушки. Она предложила Эммелине и шаль, но та почувствовала: правильнее отказаться. А вот шляпку взяла – было уже понятно: без шляпки любая девушка выглядит деревенщиной.

Путь в церковь был ее первой настоящей прогулкой, и оказалось, что идти трудно, так как ноги отекли и башмаки немилосердно жали. Зато день стоял ясный и солнечный, и смотреть вокруг было одно удовольствие. Церковь находилась на Мерримак-стрит, и, направляясь к ней, они миновали ряд модных лавок, в витринах которых было так много привлекательного для глаз: платья, украшения и даже прежде никогда не виденная Эммелиной мягкая мебель. Уличная толпа тоже вызывала интерес. Люди шли в церковь в великолепных суконных накидках, парадных костюмах. У многих женщин длинные уличные жакеты были так изумительно сшиты, что, если б не толстая ткань, их можно было принять и за платья. Ну и, конечно, шляпки. Каких только шляпок тут не было!

Несколько раз их окликали молодые люди – знакомые Фанни. И никакие слышанные раньше сплетни не могли помешать восхищению Эммелины изяществом и непринужденностью Фанни. Представив Эммелину как подругу, Фанни весело принималась болтать обо всем: о фабрике, о разных людях, работавших раньше в Лоуэлле. Прежде чем перейти к Саммеру, Фанни служила в корпорации «Бутт» и знала на удивление много народу. Расставшись с очередным знакомым, она немножко насмешливо, но добродушно рассказывала Эммелине о каждом. Один был красавчик, другой хорош на работе, третий прекрасный танцор, но уж очень непостоянен. Особо существенным фактором Фанни считала внешность. Сама она, в общем, большой миловидностью не отличалась, но, с точки зрения Эммелины, была красоткой: нарядная, оживленная, брызжущая весельем.

Как было бы чудесно подружиться с девушкой, доброй, как Фанни, но и рассудительной, как Хильда, – думалось невольно. А если Хильда вдруг возьмет и предложит дружбу, тоже будет хорошо. У Хильды нет близких подруг, но ее все уважают. А с Фанни едва общаются, да к тому же еще критикуют. Оказавшись подругой Фанни, она не будет своей в Лоуэлле. Родной дом остался где-то вдали, нового не появилось, и некому было заменить членов ее семьи, хотя, пожалуй, мистер Магвайр и казался подчас не мастером-работодателем, а добрым, любящим родственником. Однажды ей даже приснилось, будто он правит отцовской повозкой, едучи мимо лесопильни, что у дальнего края пруда.

* * *

Внезапно прямо перед ними, на углу, возникло тяжелое, на крепость похожее гранитное здание. Двери были открыты, люди вереницей поднимались по ступенькам, но почему-то Эммелине все еще не приходило в голову, что это и есть церковь.

– Ну вот, – заявила со вздохом Фанни, глянув в последний раз на ясное синее небо, словно много недель не сумеет его увидеть, – вот мы и пришли!

Эммелина испуганно посмотрела вверх и увидела крест, тоже каменный.

– Но это же совсем не похоже на церковь! – вырвалось у нее.

Фанни рассмеялась так звонко, что многие обернулись и посмотрели на нее неодобрительно.

Внутри церковь казалась не только огромной, но и отделанной с какой-то неподобающей роскошью. Кафедра, скамьи, даже каменный пол были отполированы до зеркального блеска, а из окон, снаружи казавшихся мрачновато-тусклыми, струилось радужное сияние витражей.

Неподалеку от входа, между скамьями, стоял пастор, беседуя с очень почтенной пожилой парой. Он был высокий и сухощавый, с редеющими черными волосами и как бы готовящимися к улыбке, но так и не улыбающимися губами. Фанни, увы, ничего не могла рассказать ни о самом преподобном Ричардсе, ни о его прихожанах. Собравшиеся здесь девушки работали в других корпорациях.

– И если говорить честно, – шепнула Фанни, – потому я сюда и хожу. В епископальной стоит на минутку оглянуться, как кто-нибудь, конечно уж, доложит за обедом, что ты во время службы думала о чем угодно, только не о молитве.

В первых рядах по обе стороны прохода сидели респектабельные дамы и господа, похожие на ту пару, что беседовала с пастором у входа. Сидевшие дальше трети на две состояли из девушек с разных фабрик, а на одну треть – из семейных рабочих (почти все с детьми), выглядевших вполне прилично, но одетых похуже, чем молодые работницы.

Кое-где виднелись и грубые домотканые платья, и шали вроде ее собственной. Их владелицы выглядели такими же деревенскими растрепами, как та, что посмотрела из зеркала на Эммелину в первый день пребывания у миссис Басс. Сегодня у нее, к сожалению, как-то не получилось взглянуть на себя.

Но вот преподобный Ричардс взошел на кафедру и начал говорить. Его голос был ясный, но очень тонкий, звенящий, словно натянутая струна, а выговор близок к английскому, как это свойственно образованным бостонцам. Для Эммелины он звучал непривычно. С трудом подавляя невольное огорчение, она пыталась внимательно слушать.

Проповедь строилась на тексте притчей Соломоновых; на отрывке, который был ей почти незнаком.

 
Сын мой, внимай мудрости моей и приклони
ухо твое к разуму моему,
Чтобы соблюсти рассудительность и чтобы уста твои
сохранили знание.
Ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея
речь ее;
Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как
меч обоюдоострый;
Ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают
преисподней.
Если бы ты захотел постигнуть стезю жизни ее, то пути
ее непостоянны и ты не узнаешь их.
Итак, дети, слушайте меня и не отступайте от слов
уст моих.
 

Она была в полной растерянности. Не понимая слов, чувствовала их зловещий оттенок, который, увы, не смягчался голосом преподобного Ричардса. Сидевшая рядом Фанни все время вертелась, и Эммелине сделалось страшно, что это привлечет к ним обеим неодобрительное внимание. В общем, уже становилось понятно, почему в Лоуэлле требовали посещать церковь. Она здесь не приносила ни утешения, ни тепла и, пожалуй, являлась еще одним местом, где нужно было все время быть начеку.

Они вышли одни из первых. Сама Эммелина спускалась бы с паперти медленно, но Фанни пустилась бегом, и ей поневоле пришлось присоединиться к подруге.

Домой они возвращались другой дорогой, шли по какой-то улице, застроенной с двух сторон пансионами. Почти все прохожие были мужчины, и Фанни сказала, что они здесь и живут, кто с семьями, а кто по одному, как девушки в пансионе. Когда подошли к концу улицы, какой-то молодой человек окликнул Фанни из окна, и она помахала в ответ.

– Постой, – крикнул он, – я сейчас выйду – поболтаем!

– Это Билли Скут, – объяснила Фанни, – он работал со мной в чесальне на фабрике корпорации «Бутт», – тут она хихикнула. – Его там прозвали Билли Скука: стоило ему проработать неделю на одном месте, как делалось скучно и он просил, чтобы его куда-нибудь перевели. Он, наверное, и до сих пор у Бутта, ведь это буттовские дома! – закончила она, кокетливо поправляя шляпку и шаль.

Эммелина не знала, что делать. Было неясно, хочет ли Фанни, чтобы она осталась и участвовала в разговоре.

– Может быть, мне вернуться уже к миссис Басс? Стоять просто так посреди улицы было неловко. Мужчины шли мимо, поглядывая на них. Дома, в Файетте, никто не позволил бы себе таких взглядов. Дома все было по-другому. Льюку, например, нравилась Анна Кемп, но каждый раз, когда она оказывалась рядом, он смотрел только себе под ноги.

– Как хочешь, – ответила Фанни. – Увидимся за обедом. – И она показала Эммелине, как ей вернуться на Мерримак-стрит.

Эммелина пошла в указанном направлении и, немного не доходя до угла Мерримак-стрит, встретила Хильду, Эбби и Лидию, возвращавшихся из епископальной церкви Святой Анны. Немного поодаль шли еще три незнакомые Эммелине пансионерки миссис Басс.

– Ага! – сказала одна из них, не потрудившись даже понизить голос. – Если идешь в церковь с мисс Фанни Бартлет, домой возвращаешься в одиночестве!

Эммелина смутилась, не зная, что и ответить.

– Не надо дразнить Эммелину, она ведь понятия не имеет, о чем вы толкуете, – бросила через плечо Эбби.

– Ну так тогда пусть узнает, – вставила Хильда и, обернувшись к Эммелине, спросила: – Вы как возвращались? Вдоль домов корпорации «Бутт»?

Эммелина кивнула. Шедшие сзади девушки захихикали. Эммелине хотелось узнать, в чем дело, но не было никакого желания слышать дурное о Фанни.

– Да на ней и шляпка Фанни! – воскликнула одна из девушек со смехом.

Эммелина почувствовала, что краснеет: стыдиться ей было нечего, но тон задевал за живое.

– Давайте не будем вредничать! – сказала Хильда.

– Мисс Хильда, как всегда, учительствует, – заметил кто-то. Но Хильда взяла Эммелину под руку и крупным шагом пошла вдоль по улице. Они быстро опередили на несколько ярдов остальных девушек, повернули еще раз за угол и оказались уже совсем недалеко от пансиона миссис Басс.

– А что плохого в шляпке Фанни? – спросила Эммелина.

– Дело не в ее шляпке, дело в ее поведении. Она чересчур легкомысленно ведет себя с мужчинами. Болтает со всяким, кто только заговорит.

Так вот оно что! Оказывается, манеры, так восхищавшие Эммелину, на самом деле навлекли на Фанни всеобщее неудовольствие. Эммелина совсем запуталась. Конечно, она вернет Фанни шляпку, как только увидит ее, но что потом?..

– Что же теперь делать? – спросила она у Хильды.

– Тебе решать, – ответила та, – но помни, что ты так неопытна, что легко можешь погубить репутацию.

Эммелина перепугалась. Если она так неопытна, что легко может погубить репутацию, то значит, она и слишком неопытна, чтобы ходить по Лоуэллу в одиночку.

– Но она так по-дружески отнеслась ко мне, – застенчиво пробормотала Эммелина.

– Те, у кого нет подруг, всегда бросаются на новеньких! Но слова Хильды только осложнили дело, ведь теперь стало понятно, что ей нужно остерегаться как раз тех, кто к ней хорошо относится.

– Как же мне с кем-нибудь подружиться? – спросила Эммелина, втайне надеясь, что, может быть, Хильда вдруг согласиться стать ее подругой. Хильда дала бы так много. Она была бы наставницей, даже старшей сестрой, какой Эммелина сама была дома для младших. Дружа с Хильдой, она сумеет избежать стольких ошибок, которые в ином случае, скорее всего, неизбежно наделает в Лоуэлле.

Но Хильда сказала:

– Надо быть терпеливой, Эммелина, Сколько времени ты уже здесь? Неделю? Две? Немного погоди – и ты подружишься с кем-нибудь из ровесниц или, может быть, с девушками чуть постарше. Только не пытайся добиться всего сразу. Это как раз то, что мешает Фанни.

Фанни очень хотелось как можно скорее обзавестись друзьями. Она готова была общаться и с новенькими девушками, и с молодыми парнями, болтала одинаково бойко и с теми, и с другими. Трудно было понять, что же в этом плохого, но чувствовалось: Хильда, безусловно, говорит о вещах крайне важных. Да, надо будет избегать Фанни, не потому что Фанни плохая, а потому…

Но в этот момент – они были уже у дверей пансиона – с другой стороны появилась Фанни, ловко и весело пробираясь среди гуляющих девушек, двигаясь стремительнее, чем они все.

Эммелина сразу почувствовала себя виноватой. Ведь Фанни так по-дружески отнеслась к ней! Что делать? Под взглядом Хильды она совершенно смешалась и, когда Фанни подошла поближе, молча сняв шляпку, протянула ей. Фанни посмотрела на Хильду, потом снова на Эммелину. Взяла протянутую ей шляпку и, ни слова не говоря, стала подниматься по ступенькам. Вынести это было немыслимо.

– Фанни! – крикнула Эммелина. – Спасибо тебе за шляпку!

Фанни обернулась и посмотрела на нее с такой доброй улыбкой, что Эммелина почувствовала, как правильно она сделала, окликнув ее, и захотела еще как-то проявить благодарность.

– Ты где будешь перед обедом? В общей комнате?

Фанни немного поколебалась, потом ответила: нет. Казалось, она избегала смотреть на Хильду. Не глядя на нее, добавила, что есть не хочет и поэтому, скорей всего, пойдет наверх – променяет воскресный обед на сон.

Хильда явно была недовольна этой беседой и даже не пыталась скрыть своих чувств.

– Но неужели мне нельзя быть хотя бы вежливой? – в смятении проговорила Эммелина.

Хильда пожала плечами:

– Ты играешь с огнем. Девушки перетерпят твой деревенский вид и твои деревенские платья, но если ты испортишь себе репутацию, это, боюсь, уже будет непоправимо. – И с этими словами она поднялась по ступенькам и вошла в дом.