Текст книги "Призраки двадцатого века"

Автор книги: Джозеф Хиллстром Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Гораздо больше меня обеспокоила вторая, менее вероятная возможность – что в подвале действительно кто-то был и что прямо сейчас этот психопат прячется в одном из укромных уголков крепости Морриса. Мне стало жутковато. Я взял Морриса за руку и отвел его наверх, чтобы он рассказал матери о том, что с ним случилось.

Выслушав рассказ младшего сына, потрясенная мать приложила ладонь к его лбу.

– Боже, да ты весь мокрый! Давай я отведу тебя в твою комнату, Моррис. Сейчас выпьем аспирину, и все пройдет. Я прошу тебя прилечь ненадолго, хорошо? А потом мы еще раз все обсудим.

Я горел желанием немедленно обыскать подвал, чтобы убедиться, что там никого нет, но мать отмахнулась от меня. Она кривилась каждый раз, когда я открывал рот. Они вдвоем ушли на второй этаж, а я остался на кухне. Сидя за столом, я не сводил глаз с двери в подвал и провел в нервном напряжении и тревоге целый час. Это был единственный выход из подвала. Я приготовился заорать при малейшем звуке, если таковой раздастся с той стороны двери. Но там было тихо. Когда с работы вернулся отец, мы спустились с ним вниз и все осмотрели. Ни за бойлером, ни за топливной цистерной никто не прятался. Наш подвал был очень опрятным и просторным, укромных мест там почти не имелось. Злоумышленник мог бы затаиться лишь в крепости Морриса. Я обошел ее, пиная коробки и заглядывая в окна. Отец предложил мне залезть в крепость и осмотреть ее изнутри, но при виде гримасы на моем лице он засмеялся и не стал настаивать. Как только он начал подниматься по лестнице, я тут же помчался за ним следом. Мне не хотелось задерживаться внизу, когда он выключит свет.

Как-то раз, собираясь в школу, я закидывал книги в спортивную сумку, и вдруг из учебника истории выпало два листа бумаги. Я поднял их, не узнавая: два листа, размноженных на ксероксе, типографский шрифт, вопросы, свободные строчки для ответов. Поняв наконец, что я держу в руках, я чуть не выругался самым грязным из известных мне ругательств. Но рядом стояла мать, и ругаться при ней было бы большой ошибкой. Это привело бы к выкрученному уху и расспросам, а до них лучше дело не доводить, иначе выяснится, что я напрочь забыл о контрольной, что нам задали в прошлую пятницу.

Всю эту неделю на уроках истории мне было не до заданий. У нас в классе появилась девочка, одевавшаяся как панк – в потертые джинсовые юбки и ярко-красные колготки в сеточку. На истории она сидела рядом со мной и от скуки разводила и сводила коленки. Когда я наклонялся вперед, мне было видно, как мелькают ее неожиданно скромные белые трусики. Если нам и напоминали о контрольной, я этого не слышал.

Мать подвезла меня до школы. Я зашагал по скользкому асфальту на задний двор. История Америки. Второй урок. Времени у меня не оставалось. Я даже не читал параграфы, по которым должен писать контрольную. Я понимал, что надо бы сесть и полистать учебник, ответить на вопросы хотя бы наугад. Но я не мог заставить себя взять в руки забытые листки. Меня полностью подавил паралич беспомощности. Я не в силах был справиться с тошнотворным ощущением безвыходности и непоправимости.

Вдоль границы между асфальтом и замерзшим истоптанным пустырем тянулся ряд толстых деревянных столбов. Когда-то они поддерживали забор, давно разобранный. На одном из столбов сидел Кэмерон Ходжес из моего класса, рядом толпилось еще несколько человек. Кэмерон был светловолосым мальчиком и носил большие круглые очки, из-под которых на мир с любопытством взирали вечно влажные голубые глаза. Он был одним из лучших учеников и входил в школьный совет, и, несмотря на эти серьезные недостатки, одноклассники его почти любили, хотя он ничего для этого специально не делал. Он никогда не хвалился тем, как много знает, и не походил на тех задавак, что тянут руку каждый раз, когда знают ответ на более-менее сложный вопрос. Но было в нем и кое-что еще – некая разумность, сочетание спокойной уверенности и почти царственного стремления к справедливости. Он выделялся из общей массы школьников как более зрелый и опытный человек.

Мне он нравился, и я даже голосовал за него на выборах в школьный совет, но общего у нас было мало. Я не мог вообразить его в качестве своего друга… то есть я имею в виду, что вряд ли кто-то вроде него заинтересовался бы кем-то вроде меня. Я был скрытен, не умел толком общаться, подозрительно относился к людям, на все реагировал враждебно. Если я слышал, как кто-то смеется, я свирепо озирался – на случай, если смеялись надо мной.

Подойдя к группе ребят поближе, я увидел, что Камерон держит в руках листки с контрольной. Его приятели сверяли по его ответам свои: «изобретение хлопкоочистительной машины, ага, я то же самое написал». Я шел мимо Кэмерона, у него за спиной. Я не думал, что делаю. Просто протянул руку и выхватил листки из его рук.

– Эй! – крикнул Кэмерон, пытаясь забрать их обратно.

– Я только перепишу, – хриплым голосом выдавил я и развернулся, чтобы он не дотянулся до своей работы. Я раскраснелся, тяжело дышал, мне было стыдно за свой поступок, но я не сделал ничего, чтобы исправить ситуацию. – На истории получишь свои писульки обратно.

Кэмерон соскользнул со столба. Он подошел ко мне, держа руки ладонями кверху. Его глаза увеличенные линзами, были потрясенными и просящими.

– Нолан. Не надо. – Не знаю почему, но я удивился, когда он назвал меня по имени. В жизни бы не подумал, что он знает, как меня зовут. – Если наши ответы совпадут, мистер Сардуччи догадается, что ты списал. Нам обоим попадет. – Его голос дрожал.

– Не хнычь, – сказал я.

Прозвучало это резче, чем я хотел, – наверное, я испугался, что он заплачет. Остальные ребята восприняли мои слова как издевку и засмеялись.

– Точно, – протянул Эдди Прайор, внезапно появившийся между мной и Кэмероном. Он приложил ладонь ко лбу Кэмерона и толкнул его. Кэмерон плюхнулся на пятую точку и вскрикнул. Очки соскочили с его носа и покатились по замерзшей луже. – Чего ты жмешься? Никто не узнает. Никуда не денется твоя контрольная.

С этими словами Эдди положил руку мне на плечо, и мы вместе зашагали прочь. Он говорил, еле разжимая губы, словно мы были заключенными и во время прогулки в тюремном дворе договаривались о побеге.

– Лернер, – сказал он, обращаясь ко мне по фамилии. Он всех звал только по фамилии. – Перепишешь – дашь мне. Ввиду непредвиденных обстоятельств вне сферы моего влияния, а именно из-за того, что приятель моей матери – крикливая сука, вчера мне пришлось свалить из дома, и я до самой ночи играл в снежки с кузеном. Результат я успел сделать только два первых вопроса из этой чертовой контрольной.

Хотя Эдди Прайор еле-еле успевал по всем предметам, кроме трудового воспитания, и за плохое поведение почти каждую неделю оставался после уроков, он обладал не меньшей харизмой, чем Кэмерон Ходжес. Ничто не нарушало его благодушного настроения, и эта черта оказывала сильное впечатление на окружающих. Более того, его неуемная веселость и стремление во всем видеть смешное были так заразительны, что никто не мог на него долго сердиться. Если учитель выставлял Эдди из класса за ту или иную выходку, тот спокойно пожимал плечами – словно говорил: «Кто может разобраться в этом сумасшедшем мире?» – неторопливо собирал вещи и вразвалочку покидал кабинет, ухмыльнувшись напоследок классу, что неизменно вызывало цепную реакцию смешков. А на следующий день тот же самый учитель, выдворивший Эдди из класса, перекидывался с ним мячом на перемене и обсуждал последний бейсбольный матч.

Мне кажется, что популярных ребят от непопулярных отличает одно, и это качество было общим у Эдди Прайора и Кэмерона Ходжеса: уверенность в себе. Эдди знал, кто он такой. И он принимал себя таким. Собственные неудачи и недостатки не волновали его. Каждое слово Эдди было бездумным и чистым выражением его истинной личности. А я не имел четкого представления о себе и все время оглядывался на окружающих. Я пристально следил за ними, одновременно надеясь и страшась, что в их глазах и лицах я увижу того, кого видели они, когда смотрели на меня.

И поэтому в следующий миг, когда мы с Эдди в обнимку отошли от Кэмерона, я испытал внезапный и невероятный психологический сдвиг. В поисках выхода из ловушки, куда я загнал себя сам, я вырвал из рук Кэмерона его контрольную и пришел в ужас от того, на что готов пойти ради собственного спасения. Я по-прежнему пребывал в отчаянии и ужасе – но вместе с тем я испытывал восторг. Меня распирало от счастья, потому что рука Эда Прайора лежала на моем плече, словно мы были старыми друзьями, выходящими из таверны «Белое дуло» в два часа ночи. С радостным удивлением я слушал, как Эд называет приятеля своей матери крикливой сукой. Мне это показалось остроумнейшей шуткой, достойной Стива Мартина.[63]63
  Стив Мартин – американский комедийный актер.


[Закрыть] И в результате я сделал то, что пять минут казалось абсолютно невозможным. Я отдал Эду листки Кэмерона.

– Говоришь, два первых вопроса ты уже сделал? Тогда держи. Ты быстрее спишешь то, что осталось. А я возьму после тебя, – сказал я.

Он ухмыльнулся, и на его по-детски пухлых щеках заиграли ямочки.

– А ты-то как попал в этот переплет, Лернер?

– Да просто забыл. На истории я вообще ничего не слышу. Ты знаешь Гвен Фрэзьер?

– Угу. Дура уродливая. И что?

– Эта уродливая дура не носит трусов, вот что, – сказал я. – Она сидит рядом со мной и постоянно разводит колени. И пол-урока на меня пялится ее волосатая дырка. Какие тут, к черту, контрольные!

Он захохотал, да так громко, что на нас оглянулся весь двор.

– Наверное, Фрэзьер проветривает ее, чтобы подсушить болячки от герпеса. Ты смотри, поаккуратней с ней, приятель.

Он снова залился смехом и смеялся до тех пор, пока слезы не потекли у него из глаз. Я тоже смеялся, хотя со мной это случается редко, и каждый мой нерв восторженно трепетал. Он назвал меня приятелем.

Насколько я помню, контрольную Кэмерона он так и не вернул, и мне пришлось сдать свои листки без единого ответа. Честно говоря, этот момент почти стерся из моей памяти. Однако с того дня я стал ходить с Эдди. Он любил рассказывать о своем старшем брате Уэйне – тот провел в детской колонии четыре недели из трехмесячного срока за поджог чьей-то машины, потом сбежал и теперь бродяжничал. Эдди говорил, что иногда Уэйн звонит ему, чтобы похвастать о шлюхах, с которыми переспал, и о головах, которые разбил. Я толком не понял, на какие средства живет его старший брат. Один раз Эдди обмолвился, что Уэйн нанимается разнорабочим на фермы в Иллинойсе. В другой раз – что он ворует машины для детройтских негров.

Днем мы часто встречались у пятнадцатилетней Минди Акерс. Она присматривала за младенцем в квартире на цокольном этаже напротив жилища Эдди. В той квартире пахло плесенью и мочой, но мы просиживали там часами, курили сигареты, играли в шашки, а голый младенец ползал у нас под ногами. А иногда мы с Эдди ходили по дорожке через лес за парком Кристобел на бетонный пешеходный мостик, висящий над шоссе 111. Эдди всегда брал в таких случаях бумажный пакет с мусором, чаще всего – из квартиры, где работала Минди: полные детского дерьма памперсы, промокшие упаковки, оставшиеся от еды из китайского ресторана. Этот мусор он как бомбы сбрасывал на проходящие под мостиком грузовики. Однажды он попал памперсом в огромную фуру с оленьими рогами на капоте, разрисованную по кузову красными языками пламени. Памперс ударился о лобовое стекло и лопнул, взорвавшись брызгами ядовито-желтого поноса. Завизжали тормоза, из-под шин повалил черный дым. Водитель гневно нажал на сигнал, и от звука мощной сирены мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Мы схватились за руки и побежали прочь, смеясь.

– Поднажми, жирная задница! Может, он гонится за нами! – кричал Эдди.

Я бежал, но только потому, что наслаждался бегом. Вряд ли водитель бросил бы грузовик и помчался за нами. Тем не менее было приятно притвориться, будто мы убегаем от погони.

Потом, в парке, мы немного успокоились и перешли на шаг, но все еще не могли отдышаться. Эдди сказал:

– Дальнобойщики – самая вонючая разновидность живых существ на всей Земле. После рейса они воняют, как ведро с мочой.

Я не очень удивился, когда через некоторое время узнал, что приятель матери Эдди – та самая крикливая сука – водил фуру

Иногда Эд заходил ко мне, в основном – чтобы посмотреть телевизор. У нас хорошо принималось большинство программ. Эда очень интересовал мой брат. Он расспрашивал меня о его состоянии и просил показать, над чем работает Моррис в подвале. Эдди даже вспомнил, что видел по телевизору, как Моррис запустил цепную реакцию домино на своей картине с грифоном и рыцарями, хотя было это более двух лет назад. Вслух Эд не говорил этого, но его, кажется, восхищал тот факт, что он лично знаком со слабоумным гением. Наверное, он с таким же энтузиазмом отнесся бы к брату, если бы Моррис был безруким или карликом. Эду хотелось встретить чудо. И вы знаете, как бывает: иногда люди получают больше, чем им по зубам.

В один из визитов Эдди пошел взглянуть на последнюю версию крепости Морриса. Моррис тогда соорудил из полусотни коробок сеть туннелей – чудовищного осьминога с восемью длинными коридорами, тянущимися к огромной центральной коробке из-под проекционного экрана. Было вполне логично раскрасить коробки так, чтобы они и цветом напоминали осьминога – эдакого злобного кракена из скандинавского мифа. Несколько толстых, похожих на хоботы «рук» действительно были зелеными с красными дисками, изображающими присоски. Но остальные щупальца Моррис строил из остатков от предыдущих проектов: одно – из коробок из-под желтой подлодки, на другом виднелись части космического корабля – подкрылки, иллюминаторы и множество американских флагов. А большая коробка в центре была не покрашена, а обтянута мягкой проволочной сеткой, причем наверху Моррис свернул проволоку в два кривобоких рога. Сама крепость производила впечатление самодельной игровой площадки – пусть яркого и необычного, но все-таки простого сооружения. Ребенок может построить такое сам или с помощью отца. И лишь эта деталь – необъяснимые рога из сетки – неоспоримо свидетельствовали о том, что перед вами творение человека, чьи шарики очень далеко заехали за ролики.

– Отпад, – сказал Эдди, стоя на лестнице и оглядывая крепость сверху.

Но я видел по его глазам, что на самом деле он не впечатлен. Он надеялся на нечто большее.

Я не мог допустить его разочарования. Если он хотел доказательств, что мой брат – гений, я добуду их для него. И я опустился перед одним из входов на четвереньки.

– Эту крепость надо видеть изнутри, самая крутизна – там.

Не оборачиваясь, чтобы проверить, следует ли он за мной, я пополз внутрь.

Я был в то время здоровым и широкоплечим четырнадцатилетним парнем и весил фунтов сто двадцать. Но все-таки я оставался ребенком с детскими пропорциями и детской гибкостью, что позволяло мне протиснуться сквозь самый узкий туннель Морриса. Однако делал я это нечасто. Почти с первых дней строительного увлечения Морриса я обнаружил, что мне не нравится находиться внутри его сооружений: я испытывал что-то вроде клаустрофобии. Теперь же, с Эдом за спиной, я бодро полез в картонную крепость Морриса, как будто не знал лучшей забавы.

Я преодолевал один извивающийся туннель за другим. В одной из коробок стояла картонная полка, а на ней – банка из-под варенья; внутри жужжали и бились о стекло мухи. Акустика тесного пространства усиливала и искажала звук, и мне показалось, что он исходит из моей головы. Я ненадолго задержался возле банки, озадаченный тем, зачем Моррису эти мухи – или он ждал, когда они перемрут? Потом я двинулся дальше, в широкий проход, где на стены были наклеены светящиеся в темноте звезды, луны и чеширские коты – вокруг меня кружилась целая неоновая галактика Сами стены Моррис закрасил черным, и сначала я их вообще не увидел. На умопомрачительно краткий миг я подумал, что стен нет и я ползу в космическом пространстве по какой-то узкой невидимой дорожке, а надо мной и подо мной – пустая бездна. И если я сверну с этой дорожки, то ничто не остановит мое падение. В ушах по-прежнему жужжали мухи, упрятанные в банку, хотя мне казалось, что я их оставил далеко позади. У меня закружилась голова, я вытянул руку и кончиками пальцев уперся в картон. Ощущение затерянности в пустом пространстве исчезло, осталась лишь легкая дурнота. Следующая коробка была самой узкой и темной из всех, и, протискиваясь через нее, я задел спиной ряд маленьких медных колокольчиков, подвешенных к потолку. Их нежный металлический перезвон так напугал меня, что я чуть не завопил.

Однако впереди я увидел круглое отверстие, выходящее в залитое светом помещение. Я пополз туда.

Коробка в центре картонного кракена казалась достаточно просторной для того, чтобы вместить внутри семью из пяти человек и собаку в придачу. Ее освещала пузырьковая лампа на батарейках – установленная в углу, она испускала красные шары плазмы, что плавали в цилиндре с густой янтарной жидкостью. Стенки огромной коробки Моррис оклеил серебристой фольгой. Искры и сполохи света разбегались по фольге дрожащими волнами, сталкивались и исчезали полосы золотого, малинового, лимонного цветов. Мне представилось, что по ходу моего путешествия через туннели к центру крепости я постепенно уменьшался, пока не стал размером с полевку, и в конце концов прибыл в маленькую клетку, подвешенную внутри зеркального шара – такие шары в те годы являлись обязательным атрибутом дискотек. Я весь обмяк от предвкушения чудесного действа. В висках стучало; странный зыбкий свет резал глаза.

Явившись домой вместе с Эдом, я не видел Морриса и решил, что он ушел вместе с мамой. Но тут я обнаружил его сидящим на коленях в центральной коробке, спиной ко мне. В руках у него был журнал комиксов и ножницы. Он отрезал обложку и вставил ее в белую картонную рамку, а потом стал приклеивать к стенке с помощью скотча. Он услышал, как я вполз, и оглянулся на меня, но не поздоровался, а вернулся к своему занятию.

За моей спиной раздался шорох, и я подвинулся вбок, освобождая проход. Через мгновение в круглом отверстии появилась голова Эдди. Он обвел глазами красочный зал из фольги. Его лицо раскраснелось, он ухмылялся, играя ямочками на щеках.

– Очуметь! – произнес Эдди. – Гляньте-ка на это. Хотел бы я трахнуть здесь какую-нибудь цыпочку.

Он полностью вылез из туннеля и сел на колени.

– Клевый форт, – сказал он в спину Моррису. – В твоем возрасте я бы убил за такой.

Он совершенно проигнорировал тот факт, что Моррису в его одиннадцать лет давно пора перестать играть в картонные крепости.

Моррис не отвечал. Эдди искоса взглянул на меня, и я пожал плечами. Тогда Эдди снова стал разглядывать детали обустройства коробки – с открытым ртом и выражением полнейшего счастья, а вокруг нас продолжал беззвучно бушевать шторм ярких цветов и серебристых вспышек.

– И ползти сюда потрясно, – поделился Эдди. – Как тебе понравился туннель, обклеенный изнутри черным мехом? Я думал, что, когда доползу до конца, выпаду из задницы гориллы.

Я засмеялся, но посмотрел на него недоуменно. Я не помнил мехового туннеля, а Эдди полз прямо за мной, по тому же самому пути.

– И еще «музыка ветра», – добавил Эдди.

– Это колокольчики, – поправил я.

– Разве?

Моррис закончил вешать картину и, не сказав нам ни слова, полез в треугольный выход. Перед тем как скрыться в темном проеме, он обернулся и произнес, обращаясь ко мне:

– Не ходи за мной. Возвращайся тем же путем, каким пришел сюда. – Потом пояснил: – Этот ход я еще не закончил, надо над ним поработать. Он пока не работает так, как нужно.

И Моррис нырнул в темноту.

Я посмотрел на Эдди, собираясь извиниться. Я уже выстраивал в голове фразу «Прости, ты же знаешь, у него не все дома». Но Эдди прополз мимо меня к дальней стене и стал рассматривать картину, только что повешенную Моррисом. На ней изображалась семья морских обезьян – сплоченная группа голых толстопузых существ с антеннами на голове и человеческими лицами.

– Смотри-ка, – сказал Эдди, – он повесил портрет своей настоящей семьи.

Я опять засмеялся. Пусть в этике межличностных отношений Эдди разбирался не очень, зато он всегда умел рассмешить меня.

Я собирался к Эдди – это была пятница, первая половина февраля, – когда он сам позвонил и попросил подождать его на пешеходном мосту над трассой 111. Что-то в его голосе, в резких интонациях привлекло мое внимание. В словах не было ничего необычного, но мне показалось, будто голос его пару раз сорвался. Словно Эдди пытался проглотить непрошеные слезы.

От моего дома до мостика было минут двадцать ходьбы – по авеню Кристобел, через парк, а потом по дорожке через лес. Эта дорожка, посыпанная дробленым голубоватым гравием, шла по холмистой местности мимо голых берез и кленов. Примерно через полмили она выныривала на мостик, а потом опять скрывалась в лесу на другой стороне. На мосту, перегнувшись через перила, стоял Эдди и смотрел на машины, мчащиеся на восток.

Он не поднял головы, когда я подошел. Перед ним на перилах были разложены колотые кирпичи, и как раз при моем приближении он швырнул один осколок вниз. Меня мгновенно пронзила игла испуга, но кирпич упал на заднюю часть длинного грузовика с прицепом и не причинил никакого вреда. Прицеп был нагружен стальными трубами. Кирпич звонко ударился об одну из верхних труб и поскакал вниз по штабелю с мелодичным стуком – как молоток, брошенный на медные трубы гигантского органа. Эдди растянул губы в широкой, заразительной, невероятно симпатичной ухмылке, показывая щелку между зубами. Он повернулся ко мне, чтобы посмотреть, оценил ли я неожиданную музыкальность его бомбардировки. И тогда я увидел его левый глаз. Его кольцом окружал синяк – багрово-фиолетовый, с разводами блеклой желтизны.

Я заговорил и едва узнал собственный голос, глухой и слабый:

– Что случилось?

– Вот, – сказал он и достал из кармана куртки полароидный снимок. Он все еще ухмылялся, но избегал моего взгляда. – Настоящий пир для глаз. – Он будто не слышал моего вопроса

На фотографии были сняты два пальца с накрашенными серебряным лаком ногтями – женские. Пальцы прижимались к зажатому между ног треугольнику ткани в красную и черную полоску. Остальное пространство занимали бедра – размытая бледная плоть.

– Я выиграл у Акерс десять раз подряд, – сказал Эдди. – А мы договаривались: если она продует десятую партию, то сфотографирует, как забавляется со своим клитором. Акерс ушла в ванную, чтобы я не видел, как она это делает. Теперь она хочет отыграть снимок. Если я опять выиграю, то заставлю ее сунуть туда палец прямо передо мной.

Я повернулся, и теперь мы стояли бок о бок, облокачиваясь на перила, лицом к несущемуся на нас потоку машин. Не зная, что сказать, не будучи уверенным, как реагировать, не испытывая вообще никаких чувств относительно снимка, я смотрел на него еще секунду. Минди Акерс была невзрачной девчонкой с вьющимися рыжими волосами, вечной угревой сыпью и страстной влюбленностью в Эдди. Если она и проиграет следующие десять партий в шашки, то сделает это специально.

В тот момент, однако, меня не очень интересовало, что она сделала или не сделала, дабы завоевать расположение Эдди. Куда более животрепещущей темой был сочный синяк на левом глазу Эдди, но как раз ее он и не хотел обсуждать.

– Чертовски круто, – сказал я наконец и положил снимок на бетонный столбик перил. И бездумно дотронулся до одного из кирпичей, разложенных Эдди.

Под нами прогрохотал трактор. Водитель выжал сцепление, понижая передачу, и мотор зарычал еще громче. Между крупными пушистыми снежинками взвился черный дым, пахнущий дизельным топливом. Я и не заметил, что пошел снег.

– Так чего у тебя с глазом? – попробовал я еще раз, удивляясь собственной смелости.

Эдди провел под носом тыльной стороной ладони. Ухмыляться он так и не перестал.

– Да этот мешок с дерьмом, с которым встречается мать, застукал меня, когда я заглядывал к нему в бумажник. Как будто я собирался украсть у него талоны на питание или еще что. Сегодня он рано ляжет, завтра ему до рассвета выезжать в Кентукки, так что держусь подальше от дома, пока… Эй, смотри – вон бензовоз.

Я посмотрел и увидел мощный тягач, надвигающийся на нас. За собой он тащил длинную стальную цистерну.

– У нас есть всего один шанс подорвать его, – сказал Эдди. – Четыре унции С-4.[64]64
  С-4 – взрывчатое вещество, часто применялось американскими солдатами во Вьетнаме.


[Закрыть] Если попадем, сметем всю трассу.

Прямо перед ним лежал кусок кирпича Я ожидал, что Эдди возьмет его и швырнет в цистерну, когда та будет проходить под нами. Но вместо этого он положил свою руку поверх моей, которую я почему-то до сих пор не снял с камня. Во мне забился слабый пульс тревоги, но я ничего не сделал, чтобы убрать его руку. По-видимому, этот факт следует подчеркнуть особо. Я позволил случиться тому, что затем случилось.

– Подожди, – скомандовал Эдди. – Готовься. Не промахнись. Давай!

Как раз когда цистерна стала уходить под мост, он толкнул мою руку с кирпичом. Кирпич сильно ударился о бок цистерны со звенящим звуком: ке-ранг! А потом отскочил и полетел в сторону от бензовоза, через соседнюю полосу, где в этот момент шла красная «вольво». Под острым осколком хрустнуло лобовое стекло – я успел увидеть паутину трещин, простреливших его во все стороны, – а потом машина исчезла под мостом.

Мы оба развернулись и бросились к противоположным перилам. Мои легкие отказались работать, и я несколько секунд не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Когда «вольво» показалась из-под моста, ее уже вело на обочину. Мигом позже машина выскочила с трассы и на скорости тридцать миль в час скатилась с заснеженной насыпи. Внизу, засыпанные снегом, росли молодые гибкие клены. С сухим треском «вольво» врезалась в один из них. Лобовое стекло выскочило из рамы единым пенящимся куском, скользнуло по капоту и упало в снег.

Я все еще не дышал, когда пассажирская дверь распахнулась и из машины выскочила крупная блондинка в красном пальто, перетянутом поясом. Руку в варежке она прижимала к глазу. С криком она бросилась открывать заднюю дверь.

– Эми! – визжала она. – О боже мой, Эми!

Потом я ощугил на своем локте жесткую хватку пальцев. Эдди развернул меня, толкнул с моста на дорожку, крикнул диким голосом:

– Сматываемся к чертовой матери!

Когда мы сошли с моста, он толкнул меня еще раз – с такой силой, что я упал коленом на голубой гравий (коленная чашечка взорвалась острой болью). Но Эдди уже тащил меня вверх и вперед. Я не думал. Я бежал. В висках стучала кровь, лицо обжигал холодный воздух. Я бежал.

Я не думал до тех пор, пока мы не выскочили в парк и не перешли на шаг. Не сговариваясь, мы двигались к моему дому. После стремительной пробежки на морозном воздухе у меня никак не проходила резь в легких.

Она пошла к задней двери, с криком: «О боже мой, Эми!» Значит, на заднем сиденье кто-то был. Скорее всего, маленькая девочка. Высокая, полная блондинка зажимала варежкой один глаз. В нее попал осколок стекла? Из-за нас она ослепнет? А eщe: блондинка вылезла из пассажирской двери. Почему не вышел водитель? Был ли он без сознания? Или он погиб? У меня дрожали колени. Я вспомнил, как Эдди толкнул мою руку с кирпичом, вспомнил, как кирпич выскользнул из моей ладони, завертелся в воздухе, как потом он отскочил от цистерны и влетел прямо в лобовое стекло «вольво». Сделанного не воротишь, вдруг понял я, и эта мысль потрясла меня как откровение. Я посмотрел на свою руку, бросившую кирпич, и увидел, что в ней зажат снимок: Минди Акерс, теребящая треугольник ткани между ног. Я не помнил, когда успел взять его. Молча я показал его Эдди. Он взглянул рассеянно и сказал:

– Оставь себе.

Это были первые слова, прозвучавшие после того, как он крикнул: «Сматываемся к чертовой матери!»

У самого дома мы встретили мою мать. Она стояла возле почтового ящика и о чем-то разговаривала с соседкой. Когда я проходил мимо, она прикоснулась пальцами к моему затылку – привычный, интимный, мимолетный жест, от которого внутри меня все содрогнулось.

Я молчал, пока мы не вошли в дом и не стали снимать в прихожей обувь и куртки. Отец был на работе. Где Моррис, я не знал и не хотел знать. Дом стоял тихий и темный, в нем ощущался покой пустоты.

Расстегивая свою вельветовую куртку, я сказал:

– Нужно позвонить. – Голос, казалось, исходил не из моего горла или груди, а откуда-то еще – из угла прихожей, из-под горы шапок, сложенных там.

– Куда?

– В полицию. Узнать, что с теми людьми.

Он замер, стянув джинсовую куртку с одного плеча, и уставился на меня. В полумраке прихожей его синяк походил на неудачную попытку накрасить ресницы тушью.

Почему-то я не мог остановиться и продолжал говорить:

– Мы скажем, что стояли на мосту и видели аварию. Не обязательно говорить, что она случилась из-за нас.

– Она случилась не из-за нас.

– Ну, – начал я и замолчал, не зная, что говорить дальше. Его утверждение было абсолютно лживым, и я не мог придумать такого возражения, чтобы оно не прозвучало как провокация.

– Просто кирпич закрутило не в ту сторону, – сказал он. – Разве это наша вина?

– Мне хочется знать, что с ними все в порядке, – сказал я. – На заднем сиденье был маленький ребенок…

– Ни черта там не было.

– Ну… – И опять я смолк, но заставил себя продолжить: – Нет, был, Эдди. Девочка. Мать звала ее.

Он опять на мгновение замер и внимательно посмотрел на меня. На лице его появилось выражение жесткой расчетливости, а затем он с притворным безразличием пожал плечами и продолжил стягивать сапоги.

– Если ты позвонишь в полицию, я покончу с собой, – сказал он. – И на твоей совести будет еще и это.

У меня перехватило дыхание, грудь сдавило невидимым неподъемным грузом. Я попытался ответить, и вместо голоса из горла вырвался чужой сиплый шепот:

– Брось.

– Я серьезно, – сказал Эдди. Он помолчал перед тем, как задать вопрос: – Помнишь, я говорил тебе, что мой брат звонил мне и рассказывал о том, как много он зарабатывает, воруя машины в Детройте?

Я кивнул.

– Это вранье. А помнишь, я говорил о другом его звонке, из Миннесоты, где он трахал рыжих сестер-близняшек?

Я вспомнил и опять кивнул.

– И это тоже я выдумал. Я все выдумал. Он вообще не звонит. – Эдди протяжно вздохнул, и едва заметная прерывистость вдоха подсказала мне, что он борется со слезами. – Не знаю, где он, что он делает. А звонил он мне только однажды, когда еще сидел в колонии. За два дня до побега. Он был каким-то странным. Старался не плакать. Он просил, чтобы я никогда не делал ничего такого, из-за чего меня могут отправить в колонию или тюрьму. И взял с меня обещание. Потому что, сказал он, там и тебя сделают педиком. Там полно этих бостонских ниггеров, они ведут себя как извращенцы, они заставят и тебя. А потом он пропал, и никто не знает, что с ним случилось. Но мне кажется, если бы с ним все было в порядке, он бы уже позвонил. Мы с ним дружили. Он не стал бы держать меня в неизвестности. И я знаю своего брата – он ни за что не стал бы гомиком. – Теперь Эдди в открытую лил слезы. Замолчав, он утер щеки рукавом и направил на меня яростный горящий взгляд: – И я не собираюсь загреметь в колонию из-за какой-то аварии, в которой никто не виноват. Никто не сделает меня голубым. Со мной уже был такой случай. Этот грязный вонючий дерьмоед из Теннесси, дружок моей матери… – Он умолк, отвел глаза, попытался успокоиться.