Текст книги "Саймон Холодное Сердце (Испытание любовью) (др. перевод)"

Автор книги: Джорджетт Хейер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Джорджетт Хейер Саймон Холодное Сердце

Джорджетт ХейерСаймон Холодное Сердце

РОМАН

Часть I

Глава IСаймон приходит к Фалку Монтлису

Путь из Бедфорда он прошел пешком и когда майским утром пошел в Кэмбридж, солнце стояло еще совсем низко над горизонтом и в траве тускло поблескивали капельки росы. Все пожитки юного путника свободно умещались в стареньком мешке, который он нес на спине. Короткий поношенный свитер местами заметна полинял и сделался пятнистым, а длинные чулки кое‑где протерлись до дыр. На голове юнца лихо красовалась шапка, натянутая до самых бровей и «увенчанная» бесхитростно торчащим вверх пером цапли. В руке он крепко держал дубинку с железным наконечником и поступь имел решительную. Хмурые глаза зорко всматривались из‑под густых бровей в плоскую болотистую равнину. Не по годам широкие плечи, крепкие бедра и мускулы делали этого четырнадцатилетнего мальчика похожим на взрослого, хотя и низкорослого мужчину. Низкий лоб под белокурыми волосами придавал выражение силы еще детскому лицу, а припухлые губы были плотно сомкнуты и свидетельствовали о воле и целеустремленности. Впечатление ранней возмужалости усиливал мрачноватый, настороженный блеск, таившийся в сине‑зеленой глубине глаз.

– Добрый день! – приветствовал мальчика какой‑то бредущий в южную сторону старьевщик, которому, видать, очень хотелось завязать приятную беседу со случайным попутчиком.

Юноша ответил на приветствие низким ломким голосом и улыбнулся, показав два ряда крепких белых зубов.

– Куда путь держишь, малец? – спросил старьевщик, настраиваясь на праздную болтовню.

– Куда надо, – отрезал Саймон и ускорил шаги.

Отставший старьевщик что‑то возмущенно прокричал, задетый высокомерием юнца, но тот не удостоил крикуна ни ответом, ни взглядом. Саймон – так звали мальчика – явно был не из числа любителей от нечего делать чесать язык.

…Но вот, наконец, и Монтлис, цель его пути, и Саймон застыл на миг перед подъемным мостом, оглядывая внушительный замок.

– Что вам угодно, юноша? – добродушно окликнул его оруженосец, прохаживающийся по мосту. – Здесь пещера Льва.

Проблеск улыбки мелькнул в темной глубине глаз Саймона.

– Я ищу Льва, – сказал он и ступил на мост.

– Ха‑ха‑ха‑ха, – засмеялся оруженосец, загораживая Саймону путь. – Ищете Льва? Неужели? Да вас ему и на один зуб не хватит, славный вы мой малютка!

Саймон в упор взглянул в лицо развеселого стражника. Глаза мальчика сверкали гневом.

– Я ищу милорда графа, – сказал Саймон. – Прочь с дороги, братец.

Стражник хлопнул себя по бокам и весь затрясся от громового хохота. Пытаясь одолеть приступ смеха и немного придя в себя, он согнулся в неуклюжем шутовском поклоне.

– Милорда нет дома, – сказал он, потешаясь над Саймоном.

– Врешь! – вспылил Саймон. – И будешь за это наказан. А ну с дороги!

Не дожидаясь позволения, он, как угорь, скользнул мимо стражника и молнией пронесся по мосту. Скрывшись с глаз весельчака, Саймон приостановился – нет, не от нерешительности, а от незнания, что делать дальше. В раздумье он смотрел на большие ворота, открытые, но охраняемые солдатами, и хмурился, принимая решение. Принял – и вошел в ворота быстрым и уверенным шагом, но остаться незамеченным ему так и не удалось. Один из стражников внезапно окликнул Саймона, и тот, не оглядываясь, на ходу коротко бросил через плечо:

– По поручению милорда!

Стражник засмеялся, подумав, что это какой‑то мальчик из кухонной прислуги, и вернулся к своим приятелям.

Тем временем Саймон поднялся по винтовой лестнице к двери, ведущей в замок, и здесь натолкнулся еще на нескольких стражников, которые не пустили его дальше.

– Ступай на кухню, малыш, – сказали ему.

Это взбесило Саймона, но он сохранил самообладание и ничуть не оробел.

– Я должен видеть милорда, – решительно возразил он.

– Это еще зачем, щенок?

И, не дожидаясь ответа, стражники принялись грубо выталкивать его прочь. Но Саймон увернулся от их рук и, отскочив в сторону, обрушил на плечи ближайшего к нему солдата свою дубинку с такой силой, что тот – крепкий и крупный мужчина – едва устоял на ногах.

Дело, впрочем, обернулось бы в конце концов для Саймона плачевно, не появись в эту минуту поблизости мальчик чуть младше Саймона. Темноволосый, в роскошном убранстве, прогуливаясь в сопровождении двух борзых собак, он приблизился к месту стычки, оставаясь надменным и безучастным ко всему, что его окружало.

– Прекратить! – приказал он.

Солдаты тотчас отпустили Саймона и расступились, а Саймон остался стоять на месте, скрестив на груди руки и обратив гной взгляд в сторону нарядного мальчика, которому повиновались стражники.

Мальчик подошел к Саймону, высоко подняв от удивления Лрони.

– Что это? – спросил он. – Кто это здесь дерется с нашими людьми?

Саймон шагнул навстречу мальчику:

– С вашего позволения, сэр, я ищу милорда графа.

Тот самый стражник, которому от Саймона достался удар дубинкой, собрался было что‑то сказать, но тут же умолк, остановленный повелительным жестом темноволосого мальчика. А мальчик дружелюбно и поощрительно улыбнулся Саймону.

– Я Алан Монтлис, – сказал он. – Чего хочешь ты от моего отца?

– Я хочу, чтобы граф взял меня к себе на службу, – ответил Саймон, – а эти люди меня не пускают к милорду.

Алан Монтлис был, кажется, в нерешительности и ответил не сразу.

– Моему отцу новые люди не нужны, – произнес он, наконец, и снова умолк, теребя пальцами завитки своих темных волос. Потом, вдруг оживившись, заявил: – Что‑то мне нравится в тебе. Иди за мной.

Саймон поклонился, сняв шапку, из‑под которой высвободились густые прямые волосы, пролегающие поперек лба и спускающиеся сзади до самой загорелой шеи, и последовал за Аланом, не сводя с него пристального, острого, как клинок, взгляда, как будто бы оценивая своего провожатого и благодетеля. Этот взгляд и годы спустя приводил в замешательство врагов Саймона, даже самых могущественных из них. Алан, однако, ничего этого не замечал и шел себе, что‑то еле слышно насвистывая на ходу. Через обширный выложенный камнем холл он повел Саймона в направлении арки со свисавшим сверху кожаным пологом. У этого полога Алан приостановился и снова заговорил с Саймоном – на этот раз полушепотом:

– Называй моего отца справедливым, – предупредил он Саймона.

– Фалк Лев, я знаю, – ответил он, и улыбка промелькнула на его губах.

– Он внушает страх, – сказал Алан.

– Я не боюсь людей.

На это Алан слегка усмехнулся и округлил свои карие глаза.

– Ты еще не знаешь милорда, – сказал он, отодвигая полог.

Они вошли в светлый зал, устланный коврами и циновками.

На стенах висело множество картин на библейские и исторические сюжеты. Посередине зала стоял стол, и хотя было только начало девятого утра, милорд уже завершил свой завтрак, состоявший из солонины с ломтями хлеба и большой кружки эля, и собирался встать, но пока еще оставался за столом, сидя в непринужденной позе в просторном кресле. Фалк Монтлис был гигант с выпуклой грудью и величавой осанкой, столь же белокур, сколь темноволос Алан. Одна рука Фалка, массивная, обильно поросшая волосами, покоилась поверх стола, вторую он держал за поясом своей длинной мантии. Воинственно торчала золотистая кудрявая бородка графа. Алан почти подбежал к нему и припал к коленям отца.

– Сэр, этот мальчик хочет говорить с вами.

Тяжелые веки со светлыми ресницами приподнялись. Милорд сначала взглянул своими маленькими голубыми глазками на сына, а потом перевел взгляд на Саймона.

– Знает ли он, что я не вступаю в беседу с каждым самонадеянным бродягой‑молокососом? – сказал он. В его голосе нетрудно было услышать грозные нотки раздражения. – Убирайся прочь, любезный!

Саймон решительно шагнул к столу, крепко сжимая в руке свою шапку.

– Я не бродяга, милостивый милорд! И не заслужил, чтобы меня так называли.

Алан замер, стоя на коленях. Его испугала такая безрассудная отвага Саймона. Но граф Монтлис расхохотался.

– Ладно! Кто же ты тогда, птенчик?

– Я надеюсь, что настанет день, когда я стану таким же человеком, как и вы, милорд, – ответил Саймон. – Вот чего я хочу, потому я и пришел сюда искать себе службы у вас!

Монтлис запрокинул голову и снова от души расхохотался.

– И затем ты явился сюда, в логово Льва, не так ли? Чтобы он съел тебя на обед, мой петушок?

– Так говорили мне и ваши привратники, милорд, но живой я принесу вам гораздо больше пользы, чем съеденный.

– Правда? А что ты умеешь? Прясть шелк?

– Это и многое другое, милорд, – невозмутимо ответил Саймон.

– Ну‑ну! Так что же еще? Стеречь моих гончих? Или тебе с ними не совладать?

Саймон презрительно выпятил нижнюю губу.

– Я пришел сюда затем, чтобы приручать всякую дичь, милорд!

Глаза Фалка загорелись. Он весело прихлопнул по столу ладонью.

– А знаешь, мне нравится твоя смелость, мой юный цыпленок! А умеешь ли ты отражать удары?

– Да, и наносить – тоже.

Милорд бросил на него насмешливый взгляд.

– Как нанес ты его моему стражнику?

Если Фалк и ожидал, что Саймон от этих слов придет в замешательство, то ожидания милорда не сбылись: Саймон в ответ лишь утвердительно кивнул. Милорд засмеялся.

– Какая дерзость. Ты почему шел через большие ворота? Разве тебе неизвестно, что вход на кухню с другой стороны?

– Я никогда не пойду к своей цели через черный ход, милорд. Я пойду прямо.

– И в самом деле, похоже, что так, – сказал Фалк. – Ладно, чего же ты хочешь от меня?

– Хочу быть вашим оруженосцем и сквайром.

Монтлис щелкнул пальцами, от души забавляясь настырностью мальчишки.

– Ты – и на коне! Это же блоха на верблюде!

Густые брови Саймона сошлись на переносице, и щеки мальчика залило румянцем.

– Я вырасту, милорд.

– Нет‑нет. Очень уж ты мал. Сколько тебе лет?

– Четырнадцать, сэр.

– В самом деле, малыш! Ступай себе с Богом, я не нуждаюсь в оруженосцах.

Саймон не двигался с места.

– Тогда, сэр, сделайте меня своим пажем, пока я не вырасту как следует.

– Клянусь Богом, ты слишком многого хочешь. Я не делаю крестьян моими пажами.

– Я не крестьянин.

– Ха! А кто же ты?

– Такой же знатный человек, как вы, сэр!

– О Матерь Божья! И как тебя зовут?

– Саймон, милорд.

– Это имя. А дальше как?

Саймон – не без видимой досады – пожал плечами.

– Сам себя я называю Бьювэллет, сэр.

Полные губы милорда скривились.

– У тебя должно быть кольцо, – крикнул он. – Как твое настоящее имя, любезный?

– У меня их несколько…

– Стоп! Имя твоего отца!

Саймон ответил не сразу. Молча пожал плечами, поднял взгляд на Фалка и только потом сказал:

– Джеффри Мэлвэллет.

– Пресвятая Дева! Как же я не узнал это лицо! Значит, ты побочный сын Мэлвэллета?

– Так говорила мне моя мать, милорд.

– Кто она? Она жива?

– Она умерла четыре года тому назад, сэр. Ее звали Джеан, она служила в доме у Мэлвэллета. Но теперь это уже неважно.

– Так‑так, – чуть склонив голову набок, смерил его взглядом Фалк. – Но какие у тебя доказательства?

– Кольцо, милорд. Небольшое такое.

– Покажи.

Саймон поднял руки к шее и снял со своей груди ленту, на которой висело золотое кольцо. Монтлис долго и внимательно разглядывал его.

– Как оно досталось твоей матери?

– Я никогда об этом не спрашивал, милорд. Мне все равно, чей я сын – Мэлвэллета или кого‑то другого. Я тот, кем сам предпочитаю быть.

– Интересная философия! – Тут Монтлис вспомнил о своем собственном сыне, все еще стоявшем на коленях, и дал ему знак встать с колен и приблизиться.

– Что думаешь ты об этом, Алан? Перед нами еще один из своры Мэлвэллетов.

Алана это ничуть не огорчило.

– Мэлвэллет нам не друг, сэр, но мне этот мальчик нравится, – ответил он, небрежно облокотясь о стол.

– Он смел. Скажи мне, малец, где ты жил после смерти твоей матери?

– У меня, сэр, был общий дом с ее братом, резчиком по дереву.

– Так, а потом?

– Мне там надоело, и я пришел сюда, милорд.

– А почему не к отцу, маленький удалец?

Саймон снова передернул плечами.

– Его я уже видел, милорд.

Монтлис прыснул от смеху.

– И тебе не понравилось, как он выглядит?

– Совсем неплохо, сэр, но вас я тоже видел и о вас обоих я много слышал и знал.

– О, Святое Распятие! Выходит, я тоже тебе по нраву пришелся?

– Люди называют вас Львом, милорд, и говорят, что поступить к вам на службу и служить вам труднее, чем Мэлвэллету.

Фалк надул щеки.

– Да, это так. Ты предпочитаешь дела потрудней, не так ли, малыш?

– Они большего стоят, – подумав, ответил Саймон.

Фалк окинул его одобрительным взглядом.

– Ты, кажется, не такой, как другие мальчики. И не поленился же ты придти в мой замок. Может, уйдешь теперь?

– Я не затем пришел.

– Со мной поладить нелегко, – предостерег его Монтлис.

– Я не искал такого господина, с кем легко поладить.

– Ты думаешь заслужить у меня посвящение в рыцари?

Саймон вспыхнул.

– То, чего я добьюсь, должно быть заслужено мною самим, сэр. Я не ищу покровительства.

– За это ты мне нравишься еще больше. Будешь пажем у моего сына, пока я не найду тебе подходящего дела, да такого, чтоб досадить Мэлвэллету, смотри у меня! Надеюсь, ты доволен?

Саймон преклонил колени.

– Да, милорд. Я буду служить вам верно и хорошо, чтобы благодарность не стала для меня слишком тяжелым грузом.

Монтлис от восхищения хлопнул Саймона по плечу.

– Мудро сказано, мой славный птенец! А теперь иди. И ты, Алан, ступай с ним и вели переодеть его и накормить.

И началась служба Саймона у Фалка Монтлиса…

Глава IIВозмужание

Из пажей Алана он стал пажем самого милорда Фалка, и его одеяние украшали теперь красный и золотистый цвета из герба Монтлиса. Он был чудо как хорош в короткой красной накидке, отделанной золотом и схваченной в талии кожаным поясом. Золотистые чулки, красные башмаки и красный берет, лихо сдвинутый набекрень – таков был наряд Саймона. На нем лежали многочисленные и сложные обязанности, и милорд Фалк ни в чем не делал ему ни малейших поблажек. Спать Саймону приходилось на жестком соломенном тюфяке у порога опочивальни Фалка, да еще рано вставать, а ложиться поздно. Он прислуживал милорду и его супруге за обедом, и каждое утро в десять часов Саймон занимал свое место на возвышении возле кресла милорда и неподвижно выстаивал все то время, пока милорд с гостями трапезничал, или отлучался, но только затем, чтобы выполнять поручения Фалка. Обязан он был выполнять поручения графини и Алана, и целыми днями, бывало, просто разрывался на части, носясь как угорелый, – только бы всюду поспеть.

Шло время, Саймон вырос, еще больше раздался в плечах и окреп так, что немногим удавалось одолеть его в борьбе, дальше и точнее послать в цель стрелу, чем это делал он. И мало кто мог выдержать его удар, устояв на ногах. Однако он совсем не был забиякой и имел нрав скорее даже добродушный. И все же порой, если кто‑то пробуждал в нем вспышку холодной ярости, Саймон становился неукротим. В глазах его в такие минуты загорался огонь, заставлявший трепетать даже самых заносчивых и наглых недругов, просивших прошения и пощады, не дожидаясь, пока железные руки Саймона хотя бы коснутся их.

Саймону и самому доставалось немало тумаков и затрещин. Это случалось, когда милорд Фалк пребывал в дурном настроении (что бывало не так уж редко), но полученные удары не лишали Саймона хладнокровия и не пробуждали в нем мстительных чувств. Он смиренно сносил рукоприкладство Фалка, но не кротость и унижение были тому причиною. Это была горестная покорность сквайра или раба, несущего свой нелегкий крест под гнетом чужой превосходящей силы. Еще когда Саймон был пажем, сквайр милорда Ланселот с Черного Острова, надменно помыкал им. Как‑то Саймон пропустил мимо ушей приказание Ланселота, и тот нанес Саймону удар, чуть не сбив его с ног. Однако, быстро придя в себя, Саймон обрушил на Ланселота град ударов. Ланселот, бывший на пять лет старше Саймона, покатился кубарем и вышел из потасовки, весь «украшенный» синяками. Узнав об этом происшествии, Фалк произвел Саймона в сквайры прямо в той комнате, где жил Ланселот. При этом Фалк уверял Саймона, что тот больше похож на него, чем Алан, собственный сын милорда.

Однако Саймон нечасто подвергался нападкам своей ровни. Его уважали за уравновешенность и рассудительность, считали настоящим мужчиной, ища его расположения и дружбы. Сам же он никогда и никому в друзья не набивался, не придавая особого значения тому, что думают о нем другие люди, и, казалось, ни к кому не питал теплых чувств, кроме, быть может, Фалка Монтлиса и Алана, к которому относился дружелюбно и в то же время немного насмешливо. Иногда Саймону доводилось видеть своего отца. Это случилось несколько раз, когда Саймон сопровождал Фалка в его поездках в суд, где разбиралось спорное дело между Фалком Монтлисом и Джеффри Мэлвэллетом о владении какими‑то земельными участками. Было весьма сомнительно, чтобы Джеффри Мэлвэллет обратил на Саймона свое внимание, но однажды на суде в Бедфорде Джеффри, лениво осматриваясь вокруг себя, неожиданно заметил устремленный на него слишком уж пристальный взгляд пажа своего врага. Этот юнец сидел, опершись подбородком на руки и со спокойной наглостью уставившись на Джеффри, который смерил нахального пажа холодным взглядом, брошенным с высоты величия Мэлвэллета. Но когда их взгляды встретились, какой‑то странный блеск в глазах Саймона заставил Джеффри Мэлвэллета сразу же отвернуться, и краска залила его щеки. Саймон же продолжал наблюдать за своим отцом. Нет, вовсе не из желания досадить, а просто потому, что Джеффри был ему интересен и хотелось получше рассмотреть, что за человек его отец. То, что Саймон видел перед собой, было недурно, но особого восторга не вызывало. Джеффри был рослый и стройный мужчина с мягким, вкрадчивым голосом, изысканно одетый и – если верить Фалку Монтлису – гордый и высокомерный, как сам Люцифер. В коротко стриженных волосах Джеффри уже виднелась проседь. У него были такие же, как у Саймона, глаза и такие же густые и прямые брови. А вот губы пухлые и мягко очерченные, совсем не такие, как у Саймона, и лоб гладкий. У Джеффри Мэлвэллета был еще один сын, тоже Джеффри, всего на два года старше Саймона, но Саймон его ни разу не видел.

Во взаимоотношениях между Аланом и Саймоном многое очень быстро переменилось.

Алан подпал под влияние Саймона и был предан ему. Саймон принимал эту преданность и покорность, отвечая на них ненавязчивым покровительством. Они часто играли вместе, и Саймон легко становился первым во всяком спортивном единоборстве, кроме самых безобидных и легких. Игра в шары чаще приносила успех Алану. Другое дело – мяч. Алан с грустью признавал, что ему далеко до Саймона, игравшего обнаженной рукой и наносившего удары с такой убийственной точностью и силой, что Алан охотнее уклонялся от мяча, чем посылал его сопернику ответным ударом. Менее искусным был Алан и в стрельбе из лука, и Саймон, не скрывая легкой насмешки, наблюдал за его тщетными усилиями получше натянуть тетиву, отчего юный Алан так раздражался, что промахивался еще сильнее, чем всегда. Саймон попробовал обучить Алана драться дубинкой с железным наконечником, осторожно пуская ее в ход, чтобы не причинить Алану вреда. Однако Алану, которого никак нельзя было упрекнуть в нехватке смелости, не по душе пришлась столь глубокая и примитивная забава, и обучаться этому искусству он не стал. Алан любил соколиную охоту, травлю дичи, был хорош в подвижных и веселых играх и умело фехтовал. Рыцарские турниры не очень привлекали его, он избегал участия в подобных развлечениях и, оставаясь в четырех стенах, охотнее бренчал на своей арфе и сочинял изысканные романсы, посвященные многочисленным дамам его сердца. Он рисовал, писал стихи и больше всего на свете любил песни трубадуров, сочиненные сто лет назад. Он был любимцем дам и в пятнадцатилетием возрасте уже волочился то за одной из них, то за другой в свите прочих вздыхателей. Саймону это не нравилось и казалось пустой тратой времени.

– Ты был когда‑нибудь влюблен? – с томной грустью в голосе спросил как‑то Алан Саймона.

Они сидели в комнате под крышей замковой башни, Алан был занят игрой на арфе, а Саймон прилаживал тетиву к своему новому луку.

Не отрываясь от дела, Саймон состроил презрительную гримасу.

– Любовь, любовь! Вечно ты об этом! Не был я влюблен и не знаю, что это такое!

Склонив свою красивую голову чуть набок, Алан прикоснулся к струнам. Тихо прозвучало несколько грустных аккордов. Темные глаза Алана засияли, он улыбнулся.

– Ты не знаешь, что такое любовь? Неужели нет такой девицы, которая волнует твое сердце?

– Нет. И ничего я этого не знаю, – ответил Саймон.

Алан отодвинул в сторону арфу и скрестил свои стройные ноги, приняв удобную позу. На нем была накидка из ярко‑синего бархата с отделанными золотом длинными рукавами. Драгоценный камень, сверкающий в мочке левого уха, золотой перстень на пальце, усыпанный самоцветами золотой пояс, схватывающий накидку в талии – как отличалось это убранство от лишенной украшений длинной темно‑красной мантии Саймона, высоких башмаков на его ногах… Саймон до сих пор гладко зачесывал длинные волосы от лба к затылку, хотя в моду уже вошла короткая стрижка. Ему было шестнадцать лет, и он уже достиг шести футов росту, имел мощные мышцы, атлетическую спину и железные руки, сильные, как у медведя. Рядом с изящным Аланом Саймон казался гигантом.

Затая улыбку, Алан пристально смотрел на Саймона.

– Мои сестры не так уж плохи на вид, – заметил он, смеясь одними глазами. – Элен, быть может, чуть миловиднее, чем Джоан.

– Миловиднее? – отозвался Саймон, по‑прежнему не отрываясь от дела.

– Какая из них тебе больше нравится? – вкрадчиво спросил Алан.

– Не знаю. Никогда не думал об этом.

Саймон мельком взглянул на Алана, и вдруг по его лицу скользнула улыбка.

– Ты допускаешь, что одна из них должна волновать мое сердце?

– А они не волнуют? Ты не чувствуешь ни малейшего сердцебиения в их присутствии?

Саймон натянул новую тетиву, проверяя, хороша ли она.

– Сердцебиения? – переспросил он не сразу. – Какая чепуха! Мое сердце бьется, когда я попадаю стрелой в цель или укладываю соперника на обе лопатки. Или еще когда сокол на охоте нападает на добычу.

Алан вздохнул.

– Ах, Саймон‑Саймон, неужели ты такой бессердечный и никогда не влюблялся?

– Говорю тебе, я не знаю, что такое – любовь. Меня это не волнует. Я думаю, все это выдумали чувствительные юнцы.

Алан засмеялся.

– У тебя не язык, а жало, Саймон!

– Если это заставило бы тебя проводить время, как пристало мужчине, а не вздыхать и стонать от любви, было бы совсем неплохо.

– Нет, я не согласен с тобой. Любовь – это все, она дороже всего на свете. Настанет такой день, когда ты поймешь, что я прав.

– Неужели? – съязвил Саймон.

Алан вздохнул.

– Саймон, что у тебя вместо сердца? Не глыбу ли гранита носишь ты в своей груди? Никто для тебя ничего не значит. И я тоже? И милорд? Ты никого из нас не любишь?

Саймон отложил в сторону лук и занялся стрелой.

– Ты похож на хныкающего младенца, Алан, – упрекнул он своего друга. – Чем бы ты хотел быть еще, кроме того, кто ты уже есть?

Алан протестующе простер к Саймону обе руки.

– Это не то, чем бы я хотел быть для тебя! – воскликнул он. – Я отдал тебе мою дружбу, а что взамен дал ты мне? Есть ли у тебя хоть искра дружеских чувств ко мне, Саймон?

Саймон между тем отобрал еще одну стрелу и, почти с нежностью проведя рукой по ее широкому оперению, задумался, глядя на Алана, отчего тот вскочил на ноги, и кровь бросилась ему в голову.

– Для тебя эта стрела дороже, чем я!

– Чепуха, – невозмутимо ответил Саймон. – Как расскажу я тебе о том, что чувствую, когда я сам себя не знаю?

– Мог бы ты сегодня покинуть Монтлис без всяких сожалений? – непременно хотел знать Алан.

– Нет, – сказал Саймон, – но однажды я сделаю это. Я в долгу за то, что нахожусь здесь, потому что за несколько лет научился многому, что необходимо мужчине. И я здесь счастлив, если тебе это угодно знать. Между тобой и мной установилась дружба, а между милордом и мной – согласие. И давай покончим с этой глупой болтовней.

Алан снова сел и обратился к своей арфе. На сей раз струны ее зазвенели резко и нестройно.

– Ты какой‑то странный, Саймон, и холодный. Сам удивляюсь, отчего это я так к тебе привязан.

– Оттого, что ты слабохарактерный, – отрезал Саймон, – и оттого, что всякие нежности доставляют тебе удовольствие.

– Может быть, – пожал плечами Алан. – Ты‑то во всяком случае не слабохарактерный.

– Нет, – спокойно сказал Саймон. – Я не слабохарактерный и никакой я не странный. Смотри, Алан, если сумеешь, натяни эту тетиву.

Алан вскользь взглянул на лук:

– Знаю, что не сумею.

– Мог бы сначала попробовать. Тебе ведь хотелось бы заслужить одобрение своего отца?

– Отнюдь нет. Я вовсе не собираюсь заслуживать его одобрение. Я не создан для таких утомительных забав. Скорее это ты должен попытаться заслужить его похвалу, потому что ты из тех, кого он любит.

Саймон поставил стрелу на указательный палец и удерживал ее в равновесии.

– Превосходно! Ну и что должен делать милорд со своей любовью? Не так уж много ее в его сердце.

– Ты так думаешь? – живо возразил Алан. – Я знаю, что он очень благоволит к тебе. Скоро, он наверное, посвятит тебя в рыцари.

– Я ничем этого не заслужил.

– Неважно. Он хочет этого, я полагаю. И еще он очень всерьез хочет выдать за тебя одну из моих сестер, если ты сам этого захочешь.

– Я на это не соглашусь. В моей жизни нет места женщине, и в моем сердце тоже.

– Но почему? Что за жизнь будет у тебя? – удивился Алан.

Глаза Саймона зажглись холодным светом и стали жесткими.

– Моя жизнь будет такой, какой я сам захочу ее сделать, – убежденно сказал он.

– И какой же?

– Когда‑нибудь я скажу тебе об этом, – ответил Саймон почти весело. Потом собрал свои стрелы и удалился своим характерным тяжелым, но неслышным шагом. Алану в его поступи чудилось что‑то звериное.

Фалк и вправду уделял Саймону больше внимания и заботы, чем своему собственному сыну. У Алана не было души льва, и с годами между ним и его отцом возникло отчуждение. Широким, необузданная натура Фалка, его размашистые и грубые манеры, все эти его судебные тяжбы утомляли Алана и вызывали в нем неприязнь, и точно так же утонченный вкус и изнеженность Алана служили мишенью насмешек Фалка и рождали в нем чувство сожаления. Фалк поставил Саймона на место своего сына и куда бы ни направлялся – брал Саймона с собой. Отнюдь не оберегая его от трудов и лишений, Фалк с восхищением наблюдал, как стойко переносит их его сквайр. Вот так постепенно, шаг за шагом росло между ними обоими взаимопонимание и усиливалась их взаимная привязанность, о чем они никогда не заводили речи, однако в этом‑то и заключалась суть их взаимного уважения и согласия. Фалк не выносил ни рабской любви и покорности, ни слезливого восхищения своей персоной. Ни то, ни другое не было присуще Саймону. Прямой путь к сердцу Фалка прокладывали сила и бесстрашие. Саймон обладал и тем и другим. Случались между ними и раздоры, и тогда никто из них не уступал другому. Фалк бушевал, словно раненый буйвол, а Саймон стоял на своем, как утес, чего бы это ему ни стоило. В такие минуты отчужденный взгляд Саймона сверкал сдержанным, холодным гневом, непреклонную решимость выражали его плотно сомкнутые губы, а брови сходились и одну прямую линию над ястребиным носом.

– «Что имею, тем владею»! – громогласно заявил как‑то Саймону Фалк, указывая на девиз своего герба.

– Я ничего не имею, однако владею! – отчеканил в ответ Саймон.

Глаза Фалка налились кровью.

– Раны Господни! – взревел он. – Ты мне бросаешь вызов, щенок дворняжки? Кнут по тебе плачет и темница!

– И я еще буду владеть, – ответил Саймон, скрестив руки на своей широкой груди.

– Умереть мне на этом месте, я приручу тебя, дикая кошка! – вскричал Фалк и замахнулся на Саймона сжатым для удара кулаком. Но гнев уже улетучился из его глаз, сменившись широкой ухмылкой, за которой последовал громовый хохот.

– Не имею, но еще буду владеть, – повторял он с наслаждением, – хо‑хо! Не имею, но буду… ох‑хо‑хо!

Не переставая хохотать, Фалк хлопнул Саймона по плечу. Будь на месте Саймона какой‑нибудь юнец не столь крепкого сложения, едва ли бы он удержался от такого бурного проявления дружеских чувств. Это было отпущение грехов, если даже не что‑то еще более милостивое.

– Ладно, малый. Только делай то, что я тебе велю!

Столь милостивое позволение так же мало тронуло Саймона, как и предшествующая вспышка Фалка. Саймон упрямо тряхнул светлыми волосами:

– Нет, я пойду своей дорогой.

Гневные огоньки вернулись в глаза Фалка.

– И ты осмелишься не повиноваться мне?! – рявкнул он, сжимая своей гигантской ручищей плечо Саймона. – Да я могу переломить тебя, как тростинку!

Саймон спокойно выдержал острый, как клинок, взгляд Фалка.

– Я осмелюсь на все, – сказал он.

Рука Фалка на плече Саймона сжималась сильнее и сильнее, боль ручейками пробегала от плеча через грудную клетку. Саймон заставил себя не вздрагивать от этой боли и не морщиться.

И не отводить глаз под взглядом Фалка. Хватка на плече медленно ослабевала.

– Да, ты осмелишься, – сказал Фалк. – Так бы и переломил тебя о свое колено!

– Ломайте, – ответил Саймон, – но я все‑таки буду владеть.

Фалк расхохотался и убрал руку с плеча Саймона.

– Иди, иди своей дорогой, щенок, раз уж твоя горячая голова мешает тебе слушаться меня.

Саймон хмуро взглянул на Фалка:

– Этого я, наверное, не сумею, – сказал он, – Не уверен.

Фалк опять расхохотался. Саймон положительно нравился ему.

Когда Саймону исполнилось семнадцать лет, он и по своей стати, и по способности к здравому размышлению был почти уже взрослым мужчиной. Тверже и определеннее стали черты его лица, еще более суровыми – надбровные дуги над глубоко сидящими сине‑зелеными глазами, а губы утратили юношеские очертания вместе с прежней мягкостью. Он редко улыбался и никогда не разражался хохотом, как это было свойственно милорду Фалку. Смех Саймона был недолог и звучал сухо, слегка язвительно и быстро стихал, а улыбался он еще мрачнее, чем хмурил брови, если бывал сердит. Когда же бывал весел, его улыбка становилась лучезарной и по‑мальчишески озорной.

Фалк считал его прирожденным солдатом и вожаком. Когда среди многочисленной челяди графа возникали ссоры, никто иной как Саймон умел охладить пыл самых задиристых буянов, в то время как суетливому начальнику стражи или управляющему это не удавалось. Порой стражники, становясь раздражительными и капризными в периоды долгого безделья, затевали между собой скандалы и, подогретые слишком обильными возлияниями хереса, вступали в опасные стычки. Но стоило только Саймону выйти к ним своей неслышной поступью и предстать перед ними, со свойственным ему холодным самообладанием усмиряя поодиночке самых расходившихся бунтарей – а это были не какие‑нибудь сопляки, а бывалые солдаты, – и они с виноватым видом стояли перед ним навытяжку и кротко отвечали ми его строгие и четкие вопросы, чего и в помине не было, когда унять их пытался сам начальник стражи. Будучи в сущности почти мальчиком, Саймон умел самых отъявленных выпивох приводить в состояние смирения кающихся грешников. Достаточно было ему лишь раз в упор взглянуть на ослушника – и от неповиновения не оставалось и следа. Саймон очень скоро уразумел это и пускал в ход свое умение обескураживать, едва лишь в этом возникала необходимость. Что‑то непреодолимо покоряющее было в его внешнем облике и в самом его появлении перед людьми, неуловимое ощущение власти и превосходства исходило от него, и люди исподволь уступали внушению непобедимой скрытой силы, таившейся в Саймоне. Монтлис угадал и нем истинного Мэлвэллета и, присматриваясь к Саймону, посмеивался про себя. Вскоре он поставил Саймона во главе своей стражи и не без удовольствия наблюдал за его жесткими, а порой и жестокими методами. Фалк старался ни в чем не проявлять своего покровительства собственному сквайру, стремясь выяснить, как тот будет утверждать себя в одиночку, без чьей‑либо помощи. Саймон же и не домогался никакого покровительства и без особого труда доказывал, что по праву является сильнейшим. Когда он вмешивался в возникавшие ссоры, то вначале столкнулся с дерзкой наглостью и угрозами, переходившими в кулачный бой. Это продолжалось очень недолго. Подчиненные быстро уяснили себе, что их дерзость вызывает в Саймоне устрашающую ярость. Но всего убедительнее были сломанные ребра и вывихнутые челюсти у тех, кто осмеливался первым поднять на него руку. Вот почему очень скоро смутьяны сочли за лучшее отказаться от подобных забав.