355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джордж Кеннан » Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана » Текст книги (страница 9)
Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 02:23

Текст книги "Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана"


Автор книги: Джордж Кеннан



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

В конце июня 1944 года Советская армия вступила на территории, которые и советское правительство признавало польскими. Вместо того чтобы дать возможность правительству в изгнании создать там какую-то гражданскую администрацию, советское правительство утвердило на освобожденной территории в Люблине Польский коммунистический комитет, который теперь превратился в Польский комитет национального освобождения.

Правительство в изгнании не могло не тревожиться по поводу такого оборота событий. Теперь и правительства стран Запада не могли не уделять внимания этой проблеме. Когда глава лондонского польского правительства Станислав Миколайчик встречался с Рузвельтом, тот, как и Черчилль, уговаривал польского премьера встретиться со Сталиным. Последний неохотно согласился на эту встречу. 27 июля Миколайчик вылетел в Москву, и в тот же день советские газеты объявили о заключении договора между советским правительством и Польским комитетом национального освобождения, согласно которому этому комитету передавалось "полное управление всеми гражданскими делами" во всех освобожденных советскими войсками районах. Это означало, что Сталин не собирается предоставлять правительству в изгнании никаких полномочий на территориях, контролируемых Красной армией.

Накануне опубликования указанного договора посол сообщил мне о предстоящем визите Миколайчика и спросил, должны ли мы дать какую-либо телеграмму в Вашингтон по поводу ситуации, связанной с этим визитом. На следующее утро, прочтя в газетах об этом договоре с Люблинскими поляками, как стали называть Комитет национального освобождения, я кратко изложил свои взгляды на создавшееся положение и передал эту записку послу. Я дал следующее объяснение, почему едва ли возможно согласие между правительством в изгнании и люблинской группой:

"1. Русские достигли беспрецедентных успехов в военной области. Они уверены, что смогут без особых затруднений уладить дела в Восточной Европе, и вряд ли сделают значительные уступки полякам или нам.

2. Миколайчика пригласили в Москву лишь по настоянию англичан. В лучшем случае Сталин примет польского премьера при условии установления контакта с поляками, контролируемыми Москвой. Это означает, что Сталин не заинтересован в данном визите и ничего не ждет от него.

3. В Москве дали понять, что реорганизация Лондонского польского правительства – предварительное условие нормализации русско-польских отношений. Такой реорганизации не произошло.

4. Новый Польский комитет национального освобождения уже занял враждебную позицию в отношении правительства в изгнании, и по соображениям престижа эта позиция едва ли может быть изменена".

Я также отметил, что Миколайчик может рассчитывать не больше чем на пост в новом польском правительстве, которое будет состоять в основном из членов Комитета освобождения и просоветских поляков за границей, таких, как Оскар Ланге. Это возможно лишь при условии разрыва Миколайчика со многими нынешними товарищами по изгнанию, включая президента и Соснковского.

По вопросу о границах я заметил, что они будут, очевидно, определены в соответствии с политическими и стратегическими соображениями Москвы, при использовании этнической формулы, содержащейся в манифесте Польского комитета национального освобождения, а это предполагает значительную свободу толкований.

Я не ставил вопроса об эксцессах русских властей в период действия советско-германского пакта о ненападении. Союзники не хотели заниматься проблемой действий советского правительства в этот период. К тому же примерно в это время посол отправил кого-то из личных помощников вместе с группой иностранных журналистов в Катынь, так как их пригласили туда для осмотра захоронений советские власти, желая доказать, что офицеров убили немцы. Со мной по этому вопросу никто не советовался. Поэтому я, по крайней мере в официальной корреспонденции, последовал правилу молчания в делах, которые касались сомнительных вопросов.

Я считал дело Миколайчика проигранным, поэтому испытывал неловкость при контактах с его людьми в Москве. Я рассматривал их как обреченных представителей обреченного режима, но было бы слишком жестоко сказать им об этом; к тому же такие мои высказывания, если бы на них обратили внимание советские власти, могли бы вызвать у них сомнения в целесообразности моего пребывания в Москве. В начале августа я изложил некоторые из своих наблюдений в связи с визитом Миколайчика:

"Накануне в английском посольстве устраивали ужин в честь польского премьера Миколайчика и сопровождающих его лиц. Премьер встречался с Молотовым, но не встречался со Сталиным. Сам Миколайчик был воодушевлен после этой встречи, но его окружение приуныло. Английский посол провозгласил тост за успех их миссии. Мы должны были внешне сохранять оптимизм и веру в такой успех, поскольку Миколайчик прибыл сюда при содействии нашего президента и английского премьера.

Мне же, однако, на этом вечере пришлось нелегко. Кроме поляков, я был здесь единственным человеком, достаточно компетентным в делах Восточной Европы. Я знал, что вполне возможно заключение русско-польского договора, который будет содержать заверения в уважении Россией независимости Польши и невмешательстве в ее внутренние дела. Я знал, что Красная армия в самый период оккупации будет достойно относиться к полякам. Но я знал также, что в силу обстоятельств нынешний договор превратится в узду для Польши, что русская концепция "терпимости" в конечном счете определяется их собственными представлениями об этом, что русские будут неизбежно опосредованно влиять на польские дела, если сами поляки не примут эффективных мер противодействия, которые в Москве не могут быть восприняты иначе, как враждебные. Кремль в соседях России видит либо вассалов, либо врагов, и те, кто не желает быть первым, должны смириться с тем, что они будут играть роль последних.

Зная все это, я удивлялся тому легкомыслию, с которым великие державы дают малым странам советы в делах, касающихся их жизненных интересов. К сожалению, я сейчас сам в этом участвую. Нам лучше было бы, вместо проявлений официального оптимизма, посочувствовать драме народа – нашего союзника, которого мы помогли спасти от наших врагов, но теперь не можем защитить от наших друзей".

Через два дня, на этот раз на обеде в нашем собственном посольстве, я принял участие в разговоре с Миколайчиком и сопровождавшими его поляками. Мои заметки говорят сами за себя:

"Один из поляков прямо спросил меня, что я думаю об их шансах. Я ответил, что русские, по-моему, стремятся к договору, но едва ли отступят от своих условий ради его достижения. Я сказал, что будет хорошо, если поляки в изгнании смогут вернуться на родину и работать там ради ее будущего. Вместе с тем я предупредил их, что я вообще склонен к пессимизму".

Прежде чем Миколайчик уехал из Москвы, началось трагическое Варшавское восстание. Оно более всего должно было продемонстрировать правительствам западных стран, чему следовало противостоять в политике Сталина, касающейся Польши. Мало того что Красная армия на другом берегу реки (Вислы) пассивно наблюдала, как немцы убивают героев восстания, также Сталин и Молотов не дали нашему послу Гарриману разрешения использовать американскую авиационную базу на Украине для облегчения снабжения осажденных поляков оружием и другими нужными вещами. Более того, было выдвинуто требование, чтобы мы совершенно отказались от подобных баз. Никто из нас в Москве не сомневался в истинной природе позиции советских руководителей. Это был прямой вызов западным державам, означавший, что советские руководители собираются изолировать Польшу от внешнего мира, а также что их ничуть не заботит судьба польских борцов, не принимающих коммунистической власти, которые, с советской точки зрения, ничуть не лучше немцев. Это значило, что советским лидерам нет никакого дела до мнения американцев о польской проблеме и что они не намерены и впредь считаться с их мнением{29}.

Я полагал, что именно тогда Запад должен был поставить советских руководителей перед выбором: либо изменить свою политику и согласиться на сотрудничество в обеспечении реальной независимости стран Восточной Европы, либо лишиться поддержки и помощи западных союзников до конца войны. Мы ничем уже не были обязаны советскому правительству, если вообще когда-нибудь были ему обязаны. Второй фронт уже открыли, союзники воевали на Европейском континенте, территория СССР была уже полностью освобождена. Отказ советской стороны от поддержки Варшавского восстания давал Западу полное право отказаться от всякой ответственности за исход советских военных операций.

Надо ли говорить, что я с крайним скептицизмом и горечью следил за дальнейшим развитием советско-американских отношений в аспекте польской проблемы в 1944 – 1945 годах. Положения Ялтинской декларации о том, что польский коммунистический режим будет преобразован "на широкой демократической основе... при проведении свободных выборов на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании", показались мне просто пропагандистским трюком, попыткой обмануть общественное мнение стран Запада. Подобным же образом я реагировал на долгие переговоры, которые вело руководство нашего посольства весной 1945 года с Молотовым и Вышинским о том, кого из некоммунистов-поляков можно пригласить для подготовки создания коалиционного польского правительства. Я считал, что все это совершенно пустое дело.

Мое последнее столкновение с польской проблемой относилось ко времени после кончины Рузвельта, когда Гарри Гопкинс посетил Москву, чтобы попытаться продолжить политику президента в отношении России и Польши. После первой или второй встречи со Сталиным Гопкинс вызвал меня в резиденцию посла и поинтересовался моим мнением по этому вопросу.

Я очень удивился, так как не очень хорошо знал его, не был поставлен в известность о его переговорах со Сталиным и не ждал обращения Гопкинса ко мне. Он изложил мне условия решения польской проблемы, выдвинутые Сталиным, и спросил, можем ли мы сделать в этом направлении что-то еще. Я ответил, что так не думаю. Он спросил, следует ли нам достигнуть договоренности на основе этих предложений. Я сказал, что мы не должны разделять ответственности за предложения русских по Польше. Гопкинс ответил: "Я уважаю ваше мнение, но принять его не могу".

Был и еще один аспект польской проблемы, которым мне пришлось заниматься в те месяцы в Москве, – западные границы будущей Польши.

18 декабря 1944 года я прочитал в "Правде" статью Стефана Йедриховского, руководителя отдела пропаганды Люблинского комитета, писавшего, что будущая западная граница Польши должна была бы пройти от Штеттина по Одеру – Нейсе до северной границы Чехословакии. Из материалов "Правды" было очевидно, что советское правительство поддерживает эти заявления. Я тогда не знал, что по этому вопросу в значительной мере уже достигнута договоренность на Тегеранской конференции год назад. Поэтому я позволил себе сразу же довести до сведения посла некоторые свои мысли по этому вопросу. Я начал с того, что у поляков нет ни людских, ни технических ресурсов для освоения вновь приобретенных территорий на Западе. Поляки не смогут также защитить эти земли своими силами, а оттого их зависимость от Советского Союза усилится. Русские об этом хорошо знают. Они понимают, продолжал я, "что граница по Одеру неизбежно, повлечет за собой превращение любого польского режима в региональный, зависимый от СССР, а сама западная польская территория неизбежно превратится в зону советской экономической, политической и военной ответственности. То обстоятельство, что статья Йедриховского занимает в "Правде" столь видное место, свидетельствует, что русские определенно решили, что граница зоны их прямой политической, экономической и военной ответственности должна пройти на западе по Одеру и нижней Нейсе, и они, пользуясь случаем, оповестили об этом мировую общественность... Это лишает реальности всякую идею о свободной и независимой Польше, значит, что в Центральной Европе появится граница, которую можно будет защищать только с помощью постоянного присутствия значительных вооруженных сил. Несмотря на необоснованно оптимистичный взгляд Черчилля относительно того, что около 6 миллионов человек найдут себе новое место жительства в Германии, эта перемена создаст серьезные социально-экономические проблемы, трудноразрешимые и оставляющие незначительные возможности для стабильности в этом регионе. Этот процесс может протекать только за наш счет и за счет англичан.

Мы не сможем предотвратить реализацию этого проекта... Но я думаю, было бы нереалистично с нашей стороны не дать настоящей оценки этому процессу и тому влиянию, которое он окажет на будущее Европы. Не вижу, почему мы должны делить с кем-то ответственность за те осложнения, которые он за собой повлечет".

Этот меморандум был написан за шесть недель до дискуссии по польскому вопросу на Ялтинской конференции. Я цитирую его здесь, поскольку он дает представление о нереалистичности подхода Рузвельта к проблемам Восточной Европы в последние месяцы войны. Уже год назад, во время Тегеранской конференции, следовало понять, что, расширяя территорию Польши на Запад на две сотни миль за счет Германии, союзники тем самым соглашались на создание польского государства, которое могло быть только советским протекторатом. Неестественную границу по Одеру – Нейсе могли защищать только вооруженные силы, превосходящие по мощи вооруженные силы, созданные самой Польшей. Поляки также не могли в деле обороны этих земель положиться и на западные державы. Все это уже было известно по опыту 1938-го и 1939 годов. Даже тогда западные державы показали свою недостаточную силу. Ввиду границы по Одеру Нейсе немцы могли бы заявить гораздо более резонные претензии к Польше, чем выдвигал Гитлер в 1939 году. Польша, получив значительную часть немецкой территории, должна будет, в интересах собственной обороны, обеспечить поддержку русских и принять значительную часть их условий. В этих обстоятельствах не имело особого смысла обсуждать со Сталиным и Молотовым состав будущего польского правительства, как если бы могла существовать подлинная независимость Польши.

Все документы по польскому вопросу, на которые я ссылался в предыдущей главе, были или полностью приватными (я их вообще никому не показывал), или являлись памятными записками для посла. Он их обычно не комментировал, и я не помню, представлялись ли какие-то из них в Вашингтон. Кроме случая с Гопкинсом, я не мог обсудить свои соображения с кем-то из руководящих лиц. Но если бы такая возможность и появилась, то мне, скорее всего, ответили бы, что ни Польша, ни другие страны Восточной Европы не окажутся под протекторатом России, так как сейчас разработан план создания международной организации, которая защищала бы мир между народами и обеспечивала стабильность послевоенных границ.

Конечно, я знал о планах создания ООН, из чего Госдепартамент не делал секрета. Думаю, что с помощью такого рода планов послевоенного порядка наш госсекретарь компенсировал невозможность реально влиять на политику в военное время и стремился придать некую значительность своим действиям. Когда я вернулся в Россию, наше правительство, как и английское, стремилось склонить русских вступить в переговоры о создании этой международной организации. На мой взгляд, такая политика была лишена истинной мудрости и даже, по-моему, достойна сожаления, поскольку усиливала впечатление, будто это нам нужны были сотрудничество и дружба советской стороны, будто мы почему-то не можем решать послевоенные проблемы без демонстрации нашему общественному мнению сотрудничества Большой тройки (Сталина, Рузвельта и Черчилля). Это могло только усилить позиции русских на переговорах и повысить уровень их требований. Но мои размышления не имели в ту пору особой ценности в глазах моих руководителей в Вашингтоне.

Глава 9.

Москва и победа в Европе

Русские наконец согласились принять участие в указанных переговорах, и с 21 августа по 22 сентября 1944 года прошла первая фаза конференции в Дамбартон-Окс по вопросу создания международной организации. Помимо вопроса о роли России и сама идея создания подобной организации не казалась мне особенно плодотворной. 4 сентября 1944 года я кратко записал свои размышления по поводу сообщений в прессе о дискуссиях на этой конференции:

"Общая концепция организации международной безопасности исходит из положения о том, что при сохранении статус-кво удастся избежать войн в Европе и решать европейские проблемы в интересах нашей страны. Вместе с тем опыт Священного союза, Лиги Наций и других подобных организаций, основанный странами, желавшими сохранения существующего статуса, свидетельствует о том, что подобные организации служат своей цели, пока их существование поддерживается интересами великих держав. Если они не соответствуют меняющимся интересам той или другой великой державы, в таком случае эти структуры не могут помешать этим державам изменить сложившуюся ситуацию. Международная политическая жизнь представляет собой некую меняющуюся реальность, и к ее эффективной долговременной регуляции способны только такие системы, которые являются по природе своей достаточно гибкими, чтобы адаптироваться к постоянно меняющимся интересам вовлеченных в них стран.

Международная организация по защите мира и безопасности сама по себе не заменит реалистичной внешней политики. Чем больше мы игнорируем реальную политику, стремясь создать некую систему, узаконивающую статус-кво, тем больше вероятность, что система распадется под давлением конкретных реальностей международной политики. Наши предложения, которые должны, по сути, предотвратить господство великих держав над малыми странами, отражают наивное и несовременное мышление. Мы игнорируем концепцию марионеточных государств, столь характерную для политического мышления Азии, России, а также отчасти для Восточной и Центральной Европы. Эта концепция может воспрепятствовать действию наших правовых формул, нацеленных на регуляцию международной жизни. Концепция введения закона в международную жизнь сама по себе заслуживает всемерной поддержки нашей страны, но она не может вытеснить силы, как реального фактора, действующего в значительной части мира. Эта реальность не может не влиять на создаваемые нами ради регулирования международной жизни организационные структуры. Международная безопасность будет зависеть от этих реалий, которые не могут не сказаться на работе подобных организационных структур. Мы проявим недопустимое пренебрежение правильно понятыми интересами нашего народа, если, занимаясь планированием создания международной организации, не будем серьезно рассматривать силовые факторы, определяющие взаимоотношения европейских государств".

Нельзя сказать, чтобы в 1944 году я был совершенно против создания новой всемирной организации. В ней не было особой необходимости, но при реалистичной политике, при понимании ограниченности ее возможностей она не принесла бы вреда. Меня прежде всего волновало, можно ли создать такую организацию, которая смягчила бы последствия подчинения советскому влиянию Восточной и отчасти Центральной Европы, смогла бы скорректировать дисбаланс, сложившийся в Европе по окончании войны. Вильсон ожидал чего-то подобного от Лиги Наций, но был разочарован. На это возражали, что США не участвовали в Лиге Наций. Но даже американское участие не могло компенсировать слабости, свойственной подобным организациям, особенно когда американцы считали, что вся эта концепция будет основываться на дружественном и тесном послевоенном сотрудничестве великих держав. Между тем очевидно, что Сталин не ценил мир сам по себе. Если мир больше соответствовал его интересам, нежели война, то он ему был и нужен. Но яростная политическая борьба при этом продолжалась, и если бы его целям лучше служило насилие, а не мир, особенно насилие между другими странами, от которого Россия бы осталась в стороне, тогда существование международной организации не помешало бы ему вести поджигательскую политику как таковую. Международная организация интересовала Сталина как возможный инструмент сохранения гегемонии США, Англии и СССР, которая основывалась бы на политической гармонии между этими державами. Но эта гармония, в свою очередь, должна была бы основываться на признании двумя другими державами советских сфер влияния в Восточной и Центральной Европе. Поэтому неудивительно, что советские участники переговоров в Дамбартон-Окс получили инструкции возражать против американского предложения, чтобы тот или иной постоянный член Совета Безопасности не мог голосовать по спорным вопросам, в которых он сам был одной из сторон. Они указывали, что при политической солидарности великих держав в этом не будет никакой необходимости.

По одному-двум важным пунктам, включая этот, достичь договоренности в Дамбартон-Окс не удалось. В Госдепартаменте опасались, что весь проект международной организации подвергнется внутренней критике в США, если великие державы получат право голоса и право "вето" в подобных случаях. Президент направил телеграмму Сталину с просьбой уступить в этом вопросе, но 15 декабря пришел отрицательный ответ. Сталин заявил, что допустить это значило бы свести на нет договоренность, достигнутую на Тегеранской конференции о том, что планы послевоенного периода должны основываться на принципе единства союзников. Кроме того, и малым странам в их собственных интересах следует тщательно взвешивать возможные последствия, к которым могут привести нарушения согласия крупных держав.

Этот ответ вызвал беспокойство в Вашингтоне и дискуссию, следует ли продолжать настаивать на этом пункте. Посол Гарриман вместе с сотрудниками нашего посольства также обсуждали эту тупиковую ситуацию. Не помню, к чему свелась дискуссия, но, мне кажется, из Вашингтона поступило предложение просить Сталина войти в наше положение и помочь разрешить наши внутриполитические трудности, связанные с этой ситуацией.

Что касается меня, то я всегда был против того, чтобы наши государственные деятели выдвигали в качестве аргумента в дискуссии с другими правительствами наши внутренние проблемы. На следующее утро я составил для посла памятную записку, из которой привожу отдельные положения:

"Мы должны ясно и глубоко понимать создавшееся положение. Советское правительство рассматривает пограничные страны в категории сферы своих интересов. Оно хочет, чтобы мы поддержали его возможные акции в этих регионах, независимо от того, оцениваем мы эти акции позитивно или негативно. Я уверен, что при сохранении этой позиции оно само воздержится от моральных оценок каких-либо действий, которые мы можем предпринять, например в Карибском регионе. Наш народ не имеет в виду вышеуказанной особенности советского мышления и надеется, что советское правительство готово вступить в международную организацию по безопасности для предотвращения агрессии. Перспектива разочарования в этом отношении может повлечь за собой опасность появления у нас в стране резкой критики действий Москвы, что, возможно, окажет отрицательное влияние на наши взаимоотношения с Россией. Наша задача состоит в том, чтобы смягчить адаптацию к подобному положению дел, поскольку оно может сложиться в перспективе. Нам прежде всего необходимо сохранять хладнокровие и ясность мышления. Мы ни в коем случае не должны допускать, чтобы русские почувствовали, что их позиция может иметь политический резонанс в нашей стране, и таким образом, чтобы мы оказались в положении просителей, уговаривающих их предпринять те или иные действия, которые бы благоприятно повлияли на нашу внутриполитическую ситуацию. Русские в этом случае могут слегка пересмотреть свою позицию по вопросу голосования в Совете или выдвинуть какие-то предложения, успокаивающие наше общественное мнение, но они потребуют за это значительных уступок. При этом они едва ли пойдут на принципиальное изменение своей позиции. Мы должны не выступать в качестве просителей, а сделать русским дружественное предупреждение в том смысле, что нам было бы жаль, если бы пришлось разъяснить нашей общественности, что только Россия из всех великих держав не желает подчинить свои будущие действия воле международного сообщества. Это лишит наш народ иллюзий относительно возможности действительно эффективного международного сотрудничества и ненужных надежд на наши будущие взаимоотношения. Россию надо поставить перед выбором. Если американское общественное мнение неблагоприятно для нее, то при предлагаемом подходе ответственность за это несет только она сама".

Противоречия, возникшие во время конференции в Дамбартон-Окс, как известно, разрешились на Крымской конференции в Ялте с помощью проведения различий между процедурными и политическими вопросами. Но лично мне это, как и другие свидетельства успехов в подготовке новой международной организации, не принесло удовлетворения. В личностном и интеллектуальном плане мне был чужд духовный мир мистера Халла и его коллег по Госдепартаменту. Со скептицизмом и горечью я читал об успехах дискуссий в Ялте по этому и другим вопросам. Я считал, что это – недостаточно глубокое разрешение существующих проблем, и, следует признаться, надеялся, что все это закончится неудачей. Я уверяю, что не был противником международного сотрудничества и создания всемирных организаций как таковых, но я понимал, что из любых договоренностей с русскими, принятых на основе неадекватного, с моей точки зрения, понимания сути дела, не может выйти ничего хорошего.

Перед моим возвращением в Россию в 1944 году я проанализировал мою собственную позицию в отношении нашей политики в России. Для меня, как для человека, склонного к аналитическому мышлению, было очевидно, что она строится на отсутствии глубокого понимания сути дела. Вместе с тем я не был в России несколько лет и, самое главное, не был там во время войны. Возможно, там произошли значительные перемены. Тяжелый опыт войны и сотрудничество с западными союзниками в общем военном деле принесли советским лидерам понимание нереальности марксистской доктрины о социальных антагонизмах и того обстоятельства, что возможно сотрудничество и доверие между странами, которые называют себя коммунистическими, и странами, которые себя так не называют. Видимо, они поняли: различия в социальных системах не во всем определяют взаимоотношения между суверенными государствами.

Сам я не очень надеялся, что нечто подобное имело место. Однако мои коллеги, занимавшиеся в то время российскими делами, придерживались гораздо более оптимистических взглядов на эту проблему. За время пребывания в Москве я понял, что изменений, которых я ожидал, там не произошло. Мне вскоре стало ясно, что наши планы дальнейшего сотрудничества с Россией в послевоенный период основаны на непонимании идеологических и политических особенностей, свойственных советскому руководству. Лично я понимал проблему, но в мои обязанности не входило делать какие-то разъяснения по этому вопросу, тем более что, уже принимая свой пост, я понял: он не связан с политической ответственностью. К тому же опыт моей работы научил меня тому, что в Вашингтоне никогда не проявляли должного интереса к моим оценкам, заключениям и выводам. Но в такой ситуации я не мог и безмолвствовать. В результате в. сентябре 1944 года я сочинил очерк на 30 страницах, озаглавленный "Россия семь лет спустя". Этот текст опубликован в полном виде в приложении к этой книге. В нем нашли отражения идеи, выраженные позднее в моей статье "X". В этом очерке я решил предоставить американским политикам свои обширные знания, касающиеся России вообще и сталинской России в особенности. В нем я дал анализ эволюции советской внешней политики, современному положению советского правительства, а также сделал ряд предсказаний в смысле будущего развития политических тенденций в послевоенный период

Очерк начинался с анализа влияния войны на взаимоотношения между советским режимом и народами СССР. Далее говорилось о демографических последствиях войны, а затем о расширении сферы интересов России в Восточной Европе, о соотношении сил между Россией и Западом. Я отмечал, что нельзя утверждать, будто вскоре утвердится господство России на континенте, однако происшедшие перемены означают значительное изменение соотношения сил в пользу России.

Говоря о перспективе российской экономической жизни в послевоенный период, я замечал, что советский режим будет распределять средства между тремя основными сферами – военными расходами, увеличением фиксированного капитала и улучшением уровня жизни народа, при этом исходя из главной цели "увеличения мощи и престижа Российского государства в мире в целом".

Советские лидеры будут, писал я, добиваться своих целей путем форсированного развития тяжелой промышленности. Что касается внешней торговли, то советское правительство не будет зависеть от нее и, во всяком случае, не будет склонно ради нее отказываться от того, что считает жизненно важным для безопасности и прогресса России. Получая кредиты от иностранных правительств, русские будут считать, что правительства, выделявшие кредиты, действовали прежде всего в собственных интересах, а потому не должны вызывать в России чувства благодарности и энтузиазма.

Однако центральная часть моего аналитического очерка – вопросы внешней политики. Указав, что заботы о безопасности всегда доминировали в психологии советских официальных властей, я отметил также, что они надеялись решить проблему безопасности собственного режима с помощью распространения революционных движений в других странах, и напомнил, что после прихода Гитлера к власти Сталин стремился столкнуть между собой Германию и другие западные державы с целью обезопасить Россию от нападения немцев или, по крайней мере, ослабить мощь подобного нападения.

После того как в конце 1930-х годов выяснилось, что западные державы не собираются противостоять восточной экспансии Гитлера, Сталин смог разработать программу территориальной и политической экспансии, основанной во многом на опыте царизма, которая должна была бы обеспечить России защитную зону против нападения с Запада. Эта программа, указывал я, вдохновила заключение пакта о ненападении с Гитлером. Она же лежит в основе советских планов на первый послевоенный период. Если этого можно достичь путем сотрудничества с западными державами, тем лучше; если же нет, тогда для этой цели могут быть использованы другие средства.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю