Текст книги "Чечня год третий"

Автор книги: Джонатан Литтелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Джонатан Литтелл

Чечня. Год третий

От автора

Прежде всего несколько слов для того, чтобы обозначить контекст, в котором редактировался этот текст. Я послал российским властям первый запрос на беседу с президентом Чечни Рамзаном Кадыровым в конце 2008 года, когда они стремились подчеркивать позитивные аспекты чеченского режима – такие, как восстановление Грозного. Принципиальные аспекты моей поездки на места событий были одобрены, но административные проволочки привели к тому, что я смог приехать туда – вместе с фотографом Томасом Дворжаком – лишь к концу апреля 2009 года. В Чечне мы находились две недели, могли куда угодно ездить и с кем угодно общаться, однако так и не смогли добиться беседы с Кадыровым. Затем – вплоть до июня – я устраивал встречи с читателями в разных городах Европы, а также в Москве. Тогда я написал первый вариант этого репортажа, вписывающегося в преимущественно оптимистическую перспективу. После происшедшего 15 июля убийства сотрудницы «Мемориала» Натальи Эстемировой и после других убийств, случившихся сразу же за ним, эта перспектива оказалась поставлена под большое сомнение. Поэтому я полностью переписал этот текст, чтобы учесть только что упомянутые события, и завершил его в октябре 2009 года. В таком виде я его и публикую, осознавая, что за это время из-за новых событий он стал отчасти устаревшим.

Я благодарю тех друзей, которые пожелали прочесть эту работу до публикации и высказать критические замечания. Без этого она, наверное, так и не увидела бы свет.

Дж. Л.

День строителей

Поскольку Рамзан Кадыров, молодой президент Чечни, как всем известно, является «самым великим строителем в мире», то счастливый случай привел иностранного гостя в Грозный именно 27 апреля – накануне Дня строителей, задуманного как раз для того, чтобы отметить пятую годовщину создания Министерства строительства. Тамир, молодой чеченский пресс-атташе, который должен был нам помогать, фотограф Томас Дворжак и я были приглашены в этот день в городской театр; стоя в главном театральном холле, перед огромным сияющим роялем в обрамлении портретов отца и сына Кадыровых, я смотрел, как входит в театр чеченская номенклатура, проходя по одному мимо металлоискателей, рядом с которыми расположилось омоновское оцепление. Главы районных администраций поблескивали массивными золотыми часами «Ролекс» и кольцами с бриллиантами; министры были в розовых или бледно-фиолетовых рубашках, в фирменных галстуках, в шелковых костюмах кремового цвета и в остроносых ботинках из крокодильей кожи. Многие выставляли напоказ значки с лицом Рамзана или орден Кадырова, золотые медали с вычеканенным на них бюстом Ахмад-Хаджи, покойного отца Рамзана; эти медали были прикреплены к российскому знамени, которое при пристальном рассмотрении оказалось сделанным из разноцветных алмазов, выложенных в ряды. Многие носили песы [1] , бархатные тюбетейки с помпоном на шнурке. Спросите любого чеченца, и он вам скажет, что это – национальный головной убор; как будто бы немногие знают, что не так давно его носили только старейшины из суфийского вирда [2] Кунта-Хаджи, религиозного братства, к которому принадлежат Кадыровы; сегодня тюбетейку носят почти все, независимо от их вирда или тариката [3] , и даже ингуши. Тамир представил меня своему дяде Олгузуру Абдулкаримову, министру промышленности; Духваха Абдурахманов, председатель чеченского парламента, вошел с большим шумом, не замедляя шага, намеренно обойдя омоновский пост, и встал рядом с Ахмадом Гехаевым, министром строительства, чей день, собственно, и отмечался; чуть дальше в форме НАТО, в черном берете и с пистолетом на поясе держался Шарип Делимханов – брат Адама Делимханова, о котором речь пойдет в дальнейшем, командир Нефтеполка, подразделения, обязанного оборонять нефтепромыслы; человек, с которым он говорил, Магомед Кадыров, брат покойного Ахмад-Хаджи, – один из редких гостей, на которых не было ни костюма, ни военной формы: он был одет в простую куртку и в весьма изящные джинсы очень хорошего качества, наверное, дорогие и итальянские. Эта показная семиотика чеченской власти могла бы вызвать улыбку, но она небезынтересна, а коды весьма четко определены: в мире, где каждый всевозможными средствами стремится показать свое место в обществе, кажется, что чем более высокое место занимает человек, тем больше он может позволить себе непринужденности и тем менее он обязан выставлять себя напоказ. Даже телохранители играют в эту игру: все, кто служит в СБП, в службе безопасности президента, носят новую и ладно пригнанную черную форму, иногда с майкой, на которой белыми кириллическими буквами написано «Антитеррор», – а иногда тоже черную фуражку с надписью «Центорой», родовое село Рамзана; сам же он прогуливается в джинсах, с пистолетом на поясе и в золотых наручных часах с циферблатом, украшенным чеченским знаменем. Жесты этих людей поразительны: они те же самые, что и у чеченских повстанцев прошлых лет; этот способ приветствовать друг друга, заключать друг друга в объятия, смеяться, говорить, «скользить» от одного к другому – в тщательно разработанном, но неформальном балете – тоже имеет смысл, сигнализируя о том, что можно сколько угодно служить пророссийскому правительству и принадлежать к российской бюрократии, но все-таки здесь не Россия и собравшиеся – не русские, а чеченцы.

Сама церемония переносит вас напрямую от чеченской семиотики к советской в ее постмодернистской «откорректированной» версии и иногда оказывается на грани спонтанного сюрреализма. Зал набит «добровольцами», набранными в различных министерствах и в университете; чтобы чем-то заполнить ожидание, организаторы привезли из Москвы girls-band [4] , и девушки, повязав ради этого случая – несмотря на мини-юбки – платки на голову, играют на скрипках и виолончели при чрезмерной громкости звука какое-то сочетание классики с поп-музыкой. Когда Кадыров входит в театр в окружении плотной группы охранников и сотрапезников, вся толпа вскакивает и начинает аплодировать, а ведущий торжественно провозглашает в микрофон: «Президент Чеченской Республики, Герой России – Рамзан Ахмадович Кадыров!» Как только Герой России садится, спектакль может начинаться: прежде всего видеомонтаж демонстрирует успехи Министерства строительства – созданного «по одному из последних указов, подписанных Ахмад-Хаджи Кадыровым», – затем следует длинная речь, которую в темпе галопа читает Гехаев, повторяя список тех же самых успехов, но в жанре бюрократического доклада. Речь внезапно прекращается; тут же меняя осанку и глуповато улыбаясь, Гехаев добавляет сразу и смущенно, и тоном верного служаки: «Вы, может быть, спросите, почему я читал так быстро? Да потому, что только что я встретился с Рамзаном Ахмадовичем и он спросил меня: “Ахмад, у тебя длинная речь?”, а когда я сказал “Да”, то он и говорит: “Ну, тогда читай быстро”». Наконец сам Рамзан Ахмадович, «самый великий строитель в мире», – как еще раз напоминает нам ведущий – выбегает на сцену и берет беспроводной микрофон. Если Гехаев и другие выступавшие высказывались по-русски, то Кадыров говорит по-чеченски, глубоким и раскатистым голосом, который подчеркивается выразительной жестикуляцией, – вызывая шутками смех и аплодисменты, а в другие моменты брутально излагая основы собственной философии: «Если лидер хорош, то и все хороши, его товарищи и подчиненные». Мне не по силам судить о его чеченском языке; как мне сообщили, чеченский писатель Герман Садулаев называет его очень литературным и внятным, однако другие утверждают, что, наоборот, его чеченский столь же ограничен, как и его русский, который (процитирую одного приятеля) «не только беден, но и переполнен грубыми ошибками в родах и склонениях», что могу подтвердить и я. Как бы там ни было, чувствуется, что Кадыров вполне на своем месте на этой гротескной ритуальной мессе – это подлинный «гвоздь» сцены; он обожает массовки: по телевизору только его и видно; часто показывают, как он останавливается в деревне, школе или больнице, погружается в толпу и раздает советы, поучения и банкноты; дело выглядит так, как если бы он черпал свою баснословную энергию (тщательно оркестрованной) любви от собственных подданных. За его речью следует нескончаемая раздача медалей, которая начинается с Гехаева и его близких подчиненных, а затем переходит на многочисленных других: причем мужчины имеют право на рукопожатие, а женщины – на получение букета цветов, и видно, что размер букетов постепенно уменьшается при спуске по вертикали власти. В заключение публику обслуживает делегация московских артистов, привезенных вместе с girls-band: артисты выдают плоские анекдоты, поистрепавшиеся за долгие брежневские годы, и наперебой награждают Кадырова все более странными «медалями»; так, чеченский поэт, некий Умар Яричев, декламирует по-русски длинное стихотворение о Министерстве строительства (я смутно припоминаю строки типа «Ахмад-Хаджи – он в кабинете/ О новых стройках размышляет,/ Гехаева он назначает»); и, наконец, Духваха Абдурахманов читает верноподданническую оду «о человеке, который всегда был рядом с семьей Кадырова и чеченским народом, о Владимире Владимировиче Путине». «Слава Путину!» – скандирует он посреди громовых аплодисментов. Восседая в центре толпы, пока его кинообраз проецируется на широкий экран в глубине сцены, Рамзан хохочет, аплодирует, шутит с охранниками и возится с мобильником. Back in the USSR [5] …

1937

«Чечня – это что-то вроде 1937 или 1938 года», – заявляет мне в небольшом московском офисе Александр Черкасов, один из руководителей «Мемориала», крупнейшей российской правозащитной организации. «Там завершается обширная программа строительства, люди получают жилье, там парки, в которых играют дети, там спектакли, концерты, все выглядит нормально, а… по ночам исчезают люди». Это сравнение приходится часто слышать от российских правозащитников, и, как замечает Черкасов, оно не притянуто за уши, но основано на реальных фактах: количество убитых или пропавших без вести на каждые 10 000 жителей за последние 10 лет в Чечне, по мнению Черкасова, пропорционально превосходит количество жертв больших сталинских чисток. Но прежде всего это сравнение передает иллюзию нормальности и даже реальность нормальности для тех, кого не затронул террор. Я провел в Чечне две недели, в конце апреля – начале мая, и если бы я опубликовал этот репортаж сразу же, то акцент бы в нем делался на нормализацию, на ту Чечню, в которой – несмотря на громадные проблемы – дела идут в общем и целом лучше, чем прежде. Реконструкция обширна и реальна; что же касается террора, то ни один из моих друзей, ни один из членов различных неправительственных организаций, за исключением организаций «Мемориала», работающих непосредственно над случаями исчезновения людей, пыток и внесудебных расправ, как будто бы особенно им не интересовался; они смутно знали, что террор тлеет в горах, но не знали никого, кого он непосредственно касался, – колоссальная коррупция интересовала и затрагивала их больше. И говорить о нормализации было бы некоторым образом «правильно», так как проблема здесь связана не с фактами, а с перспективой, с точкой зрения. Я работал в Чечне во время двух войн, сначала – в 1996 году, а затем еще год и три месяца с начала второй войны, осенью 1999 года, и всегда поддерживал там тесные контакты: поэтому, как и сами чеченцы, я хорошо помню те годы, когда жизнь чеченца не стоила ни копейки, когда человек мог исчезнуть – его пытали, а потом убивали просто после встречи с пьяным солдатом на блокпосте; когда изнасилованных девушек затем убивали, как выбрасывают поломанную вещь; когда находили трупы молодых людей, захваченных во время больших зачисток – проводимых федералами операций, – связанных колючей проволокой и сожженных заживо; когда семьи в панике и отчаянии собирали несколько тысяч долларов, чтобы выкупить своих арестованных мужчин, прежде чем станет слишком поздно – даже когда было уже слишком поздно, семьи платили эти деньги для выкупа изуродованных трупов; когда дети росли в вонючих лагерях, почти не получая образования; когда их убивали или калечили бомба, мина или праздный снайпер; когда шахидки, «черные вдовы», которые совершали самоубийство, унося с собой нескольких русских, делали это не из-за религиозных верований, но из чистого отчаяния, так как у них в семье не оставалось ни одного мужчины и даже ребенка. Для большинства чеченцев, которые ничего из этого не забыли, очевидно, что «жить стало лучше». И многие среди них, даже те, у кого еще сохраняется сочувствие к борьбе за независимость, те, кто ненавидит русских и считает Кадыровых предателями, готовы до известной степени поверить Кадыровым за это «лучше». Один чеченский друг, которого я назову Ваха, который никогда не воевал, но всегда поддерживал независимую Ичкерию и ее первого президента Джохара Дудаева, очень ясно сказал мне в отдельной кабинке одного грозненского кафе за чаем и большим блюдом мантов: «Отец [Кадыров] – вот был настоящий человек. Когда Чечня очутилась в безнадежном тупике, он показал выход из него. До Кадырова всякий раз, когда ты проезжал через блокпост, возникало ощущение, что тебя могут убить ни за что. Он дал людям чувство того, что с этим покончено, что их больше не могут убить в любой момент». Сын, безусловно, в упоении от того, что может нажить капитал на этом ощущении; он может гордиться тем, что принес в Чечню мир и безопасность, тем, что запер федералов на их базах, тем, что взял под собственный контроль их камеры пыток, такие как печально известная ОРБ-2. Но и это он может: он единственный, кто сегодня применяет насилие и террор; единственные камеры пыток в Чечне сегодня – его; убийства может совершать только он, и никто больше. Но ведь Рамзан умеет выбирать своих жертв, в Чечне больше не убивают невинных, нет, убивают одних только «шайтанов» и тех, кто их поддерживает: в королевстве Рамзана на третьем году его царствования никто не погибает, если он того не заслужил, – так повелел патрон.

«Мемориал» был почти согласен с этой точкой зрения. В Москве в июне Александр Черкасов, который следит за событиями на Северном Кавказе с первой войны (1994–1996), описал мне «чеченизацию», термин, каким было названо решение, принятое Владимиром Путиным в 2002-м: установить сильную пророссийскую чеченскую власть, принципиально состоящую из бывших повстанцев, во главе с бывшим муфтием, сторонником независимости, Ахмад-Хаджи Кадыровым, как «передачу полномочий по нелегальному насилию от федеральных структур к местным». И Черкасов, как и его коллеги, был согласен с тем, что такая «чеченизация» влечет за собой реальные перемены. «Понятно, что насилие не менее жестокое, – добавил он, – но более избирательное». В Грозном за пластмассовым столиком в кухне своего офиса другой правозащитник, которого я здесь назову Муса, спокойно поведал мне «историю насилия». Я уже упомянул большие зачистки, крупные операции, проводившиеся федералами с 2000 года, длившиеся по нескольку дней и систематически завершавшиеся десятками убитых и пропавших без вести; вина большинства из них состояла в том, что они были молодыми мужчинами; заканчивались зачистки также изнасилованиями и грабежами. По мнению Мусы, зачистки продолжались приблизительно до конца 2002-го; с 2003-го, после того как федералам при помощи Кадырова-отца удалось наконец развить сеть сексотов, произошел постепенный переход к системе адресных зачисток, когда эскадроны смерти осуществляли нападения на конкретных лиц – иногда чтобы убить их на месте, а иногда с целью похищения. Количество убийств и исчезновений такого рода продолжало расти до середины 2004-го, когда в зачистках начали участвовать чеченские органы: тогда насилие пошло на спад. «И не только количество незаконных арестов и исчезновений снизилось, – уточняет Муса, – но еще и число оставшихся в живых возросло». Олег Орлов, председатель исполнительного бюро общества «Мемориал», произнес передо мной аналогичную речь в Москве: «В 2007 году, с реальным приходом Рамзана Кадырова к власти, количество пыток и похищений резко пошло вниз. Кадыров в первый год своей власти, – добавляет Орлов, – стал использовать правозащитную риторику!» «Мемориал» – единственная организация, которая ведет систематическую статистику исчезновений и убийств в Чечне. Даже если эта статистика по большей части учитывает малую долю фактической реальности: «Будем считать, что мы зафиксировали какую-то часть, ну, скажем, 30%», – говорит Орлов, статистические данные дают достаточно отчетливое представление об эволюции тенденций. В 2006-м, в последний год пребывания у власти Алу Алханова, промежуточного президента, назначенного Путиным в 2004 году после убийства в мае 2004-го Ахмад-Хаджи Кадырова, «Мемориал» зафиксировал 187 случаев похищений, из которых 11 закончились смертью, а 63 – исчезновением (другие жертвы либо были освобождены, большинство – после пыток, либо же предстали перед официальной системой правосудия для суда); в 2007 году «Мемориал» зарегистрировал 35 случаев похищений, с одним убитым и девятью пропавшими без вести. Во время моих дискуссий с Орловым и его коллегами в мае и июне они констатировали для 2009-го учащение таких случаев – причем за первые четыре месяца года количество исчезновений и убийств уже равняется их числу за весь 2008 год. Уже спустя несколько месяцев члены общества «Мемориал» вместе с их товарищами из организации Human Rights Watch объявили, что Рамзан насаждает практику коллективного наказания. Эту практику описала мне одна из главных сотрудниц бюро Human Rights Watch в Москве Таня Локшина, которая в своем мартовском докладе описала подробности наиболее заметного проявления коллективного наказания, поджоги домов семей молодых людей, которые «ушли в лес», т. е. вступили в ряды исламского вооруженного сопротивления. В августе 2008-го Кадыров перед своим парламентом заявил, что к этой практике добавлено сильнодействующее продолжение: его решение, как пояснил он в тот же вечер, выступая по телевидению, – наказывать семьи. Эта тема была подхвачена и «расширена» его приближенными: Муслим Хучиев, мэр Грозного, объявил семьям повстанцев в телевизионной речи: «В дальнейшем вы должны будете находить и возвращать родственников домой. В будущем, если ваши родственники совершат зло, оно коснется вас и других родственников, даже ваше потомство… Зло, которое творят ваши родственники, находящиеся в лесах, вернется к вам в ваши дома, именно каждый в скором времени ощутит это на собственной шкуре. Каждый, у кого родственники в лесах, ощутит ответственность, каждый!» Сеть рамзановской разведки такова, что для молодого человека невозможно «уйти в лес» без того, чтобы весть об этом не распространилась с достаточной быстротой – и за несколько дней давление на семью достигает результатов. Некоторым родителям удается убедить сыновей вернуться домой; там они иногда пропадают ни за грош, иногда же становятся предметом нравоучительной публичной или телевизионной речи – либо самого Рамзана, либо одного из его приближенных; но в конечном итоге общая тенденция вроде бы такова, что их оставляют в покое. И это не глупость: считая их не террористами, но скорее нашалившими мальчишками, Кадыров наверняка избежал многих рецидивов. Сами же боевики не могут «выйти из леса» иначе, нежели разоблачив прозвища или фальшивые имена некоторых из своих собратьев по оружию; как бы там ни было, трудно сказать, обязывают ли их еще пытать других пленных повстанцев – эта практика была широко распространена несколько лет назад и подтверждена свидетельством Умара Исраилова, бывшего боевика, силой принужденного к союзу с Рамзаном и впоследствии бежавшего в Австрию, где его и убили среди бела дня в январе этого года. Что же касается наконец тех, кто упорно сопротивляется и отказывается сдаваться, то от этого страдают их семьи. Локшина рассказала мне историю об одном довольно пожилом человеке, два племянника которого стали весьма известными боевиками-исламистами (оба его сына были убиты на войне). «Он имел несчастье оставаться их ближайшим живым родственником. Несколько лет кадыровцы заставляли его убедить племянников сдаться. Он сам пытался это сделать – в таком отчаянии он пребывал, его жену побили, – и наконец ему удалось отыскать племянников в лесу и поговорить с ними. И он умолял их либо выехать за границу, либо попросить о чем-то вроде амнистии. Но племянники не только не хотели выслушать его, но даже поколотили. В итоге кадыровцы как-то вечером пришли к нему, выгнали его на улицу вместе со старой женой и сожгли дом».

Размах террора, возможно, напоминает сталинский в процентах, но он далеко не таков, если рассмотреть голые цифры. Из 74 исчезновений или скорее незаконных арестов, зарегистрированных «Мемориалом» с января по июнь, 57 человек отпустили, даже после пыток. Четверых казнили, а 12 «пропали без вести», что означает, что их, несомненно, тоже убили. 16 за полгода – это далеко от цифр первых лет войны или даже от алхановского периода. Но имеет ли смысл делать такие сравнения? Кадыров регулярно обвиняет «Мемориал» за то, что он видит лишь негативную сторону вещей, отказываясь видеть позитивную – реконструкцию и развитие. Однако, с точки зрения «Мемориала», реконструкция и развитие не могут основываться на убийствах, пытках и терроре – как в Чечне, так и в России, где нынешний режим стал мастером в искусстве затыкания ртов подавляющему большинству населения, убивая людей или допуская возможность выборочных убийств при контроле всякого доступа к информации. Рамзан, как и его хозяин в Москве, знает: чтобы сохранять страх, достаточно нескольких случаев. В Чечне можно презирать Рамзана, можно сидеть дома и жаловаться на него друзьям, и риск будет ничтожным; но горе тем, кто отважится публично противостоять ему, кто станет его врагом. Или даже тем, кто, к несчастью, будет слишком хорошо знаком с одним из его врагов.

Мы редко отдаем себе отчет в том, до какой степени наши представления обусловливают наш опыт; в теории мы это знаем, но все время забываем об этом, и наш разум всегда хочет верить, что то, что мы видели, слышали и поняли, сочетается между собой для формирования нового и «объективного» представления. Когда Александр Черкасов заявил мне в июне: «Ад стал комфортабельным, но все-таки это ад» или же когда Олег Орлов утверждал в разговоре со мной: «В результате длительной войны, колоссального кровопролития, насилия там теперь строится тоталитарная, по сути дела, система», то я про себя подумал: «Да, возможно, но все-таки они чуть-чуть преувеличивают, прошло так много времени после их поездок туда, у них нет чувства перспективы». Каждый, разумеется, может запутаться в собственных представлениях, это я хорошо знал; моя ошибка состояла в том, что я считал, будто мои представления ближе к реальности, нежели их представления. Но кто знает, что такое реальное? Реальное – это две пули в голову. И только те, с кем это произошло, видели в течение более или менее долгого мгновения, как это реальное обрушивается на них всей своей тяжестью, раз и навсегда раздавливая какие бы то ни было представления. Утром 15 июля, спустя неделю с небольшим после того, как я завершил первый вариант этого репортажа, я получил несколько писем по электронной почте, в которых сообщалось, что Наталья Эстемирова, одна из основных активисток «Мемориала» в Грозном – у нее были наиболее надежные контакты, она давала больше всего информации, – похищена несколько часов назад; ее коллеги, беспокоившиеся по поводу того, что она не приходит на встречи, зашли к ней домой и расспросили соседей, присутствовавших при сцене похищения, а те сообщили, что Эстемирову «рядом с ее домом силой втолкнули в белую машину ВАЗ-2107 и потом она кричала, что ее похитили». Я не был знаком с Натальей Эстемировой, я никогда не пересекался с ней на различных международных конференциях, в которых она регулярно принимала участие; в Грозном я тоже ее не видел – даже не знаю почему: может быть, ее там не было или, может быть, меня как раз обуяла лень – ведь я видел столько ее коллег и сказал себе, что она не сообщит мне ничего большего, чем они; ничего такого, чего я не знал бы. Ведь все-таки я читал ее сообщения и проявлял беспокойство, хотя и не чрезмерное – ведь, в конце концов, «пропавшие без вести» именно в эти дни все время вновь давали о себе знать; это я «знал» совершенно так же, как «знал», что такой всемирно известной правозащитнице, как Эстемирова, которая получает премии и имеет немалую международную славу, угрожают, но убить ее нельзя, так как это повлекло бы за собой слишком много проблем (точно так же все говорили про Анну Политковскую, ее большую подругу, которую Эстемирова с самого начала посвящала в тонкости чеченских дел; то же самое говорила про себя и Анна, и, должно быть, Наталья Эстемирова тоже – в дни, когда она воистину ощущала страх кожей, – стремясь придать себе смелости). К тому же то же самое думали сотрудники «Мемориала» в Чечне, я обсуждал вопрос риска с Шахманом Акбулатовым, шефом Натальи: он полагал, что дела идут более или менее неплохо, он говорил, что Кадыров время от времени на них орет и тогда следует некоторое время быть тише воды ниже травы, но дальше это не заходит, во всяком случае, он на это надеялся. И все-таки я никому не позвонил, у меня были другие дела, а вечером я узнал, что ее труп с несколькими пулями в голове и в теле нашли в лесу на ингушской границе [6] . Должно быть, Наталья чувствовала себя невообразимо одинокой в те долгие минуты, которые она, связанная, провела в белой машине ВАЗ-2107, у ног мужчин, собравшихся ее убивать; должно быть, она продолжала надеяться, сколь было возможно, что самого страшного не будет, но когда ее вытащили из автомобиля – в гараже или в лесу, – когда ей прикладом сломали нос, а руки связали так, что нарушилось кровообращение [7] , настал момент, когда она все поняла – ведь, в конце концов, она так долго занималась именно такими делами, и вот теперь настал ее черед, как раз потому, что она занималась тем, чем не должна была заниматься; потому, что даже если ты совершенно не обязан во всеуслышание петь хвалу Рамзану Кадырову, ему все-таки надо позволять убивать и в свое удовольствие пытать тех, кого надо убивать и мучить; итак, в его дела вмешиваться не следовало, а если ты вмешивался, ты сам становился его врагом, еще одним из тех, кого следовало стереть в порошок, – и тем хуже для детей и друзей, оставшихся в живых: им тоже остается разве что заткнуться, а то с ними сделают то же самое: и вот об этом она, должно быть, думала – о пятнадцатилетней дочери, которая так долго очень боялась за нее, а она делала все, чтобы успокоить дочь, все время понимая, что у дочери есть причина бояться; и вот теперь она останется одна. Никто не узнает, какие мысли могли проноситься в эти моменты у нее в голове; никто не узнает, говорила ли она с людьми, пришедшими ее убивать, пыталась ли она увещевать их, когда они ее били; она прекрасно знала, что это были за люди, это были люди, которых ничто не страшит и которым ничего не жаль, для которых бездна человеческого горя – ровным счетом ничего; но если я что-нибудь и представляю себе, так это то, что в эти последние мгновения она очень много думала о дочери и что у нее, должно быть, разрывалось сердце от того, что она вот так покидает дочь; а потом она погибла, ужасно и жестоко, и ее тело выбросили в лес, словно старый продырявленный мешок, «чтобы другим неповадно было».

Ретроспективно я говорил себе, что надо посмотреть, что произойдет на новом этапе; что «правила игры» вот-вот изменятся. Предзнаменования были вполне ясны. 4 июля по чеченскому телевидению показали передачу с Адамом Делимхановым, чеченским депутатом в федеральной Думе и прежде всего двоюродным братом и правой рукой Кадырова, даже его личным киллером; так вот Делимханов в военной форме и среди людей с оружием непосредственно угрожал чеченским и ингушским активистам: «Есть некоторые люди, – объявил он по-чеченски, – которые называют себя правозащитниками, которые помогают этим шайтанам, преступникам-боевикам, которые работают на них и проводят их дела, их политику… Но я знаю [о чем говорят] простые жители. Они говорят, что заявления этих людей… то, что они говорят и делают, их преступления – не меньше, чем тех боевиков, которые находятся в лесу… Даст Бог, всех, кто помогает злу, мы призовем к ответственности. Каждый из них… должен знать, что за свои слова им придется отвечать». Спустя три дня после этой передачи Ризвана Албекова, который, возможно, был повстанцем, а возможно, и нет, публично казнили люди в масках перед группой молодежи в его деревне Ахкинчу-Борзой, вместе с сыном – как-то слишком уж быстро… И как раз Эстемирова расследовала этот случай и предала его огласке – информация была опубликована на сайте «Мемориала», который читают немногие, но все равно это не понравилось, очень и очень не понравилось. «Кадыров был в ярости», – недавно рассказывал мне по телефону Александр Черкасов. Кадыров поведал о своем гневе Нурди Нухаджиеву, ответственному за права человека в Чечне, который впоследствии, согласно газете «Газета», «вызвал шефа бюро “Мемориала” в Грозном, чтобы пожаловаться на Эстемирову, которая не видит-де позитивной эволюции и настаивает на том, чтобы выносили сор из избы». «Мемориал» утверждает, что Нухаджиев сказал тогда Шахману Акбулатову, что он публично и строго покритикует «Мемориал», чтобы чуть-чуть защитить Эстемирову, пока уляжется гнев босса. Нухаджиев наотрез отрицает это версию; и, даже если она верна, это мало что изменило бы. «Очевидно, что Кадыров говорил не только с Нухаджиевым», – добавляет Черкасов. Нухаджиева я встречал во время моего пребывания в Грозном: он очень активен и энергичен, когда речь идет об изобличении злоупотреблений, совершенных силами федералов и даже братьями Ямадаевыми – влиятельное чеченское семейство, сотрудничающее с русскими; ссора братьев с Кадыровым привела к убийству двух из них и к роспуску батальона военной разведки, который они контролировали, – но Нухаджиеву нечего сказать, когда речь идет о злоупотреблениях кадыровцев и о женщинах – я расскажу об этом в дальнейшем; он совершенно согласен со своим хозяином насчет тех женщин, которые, подобно Эстемировой, «выносят сор из избы» и, кроме того, отказываются носить платок. В прошлом году Эстемировой разрешили критиковать по российскому телевидению кадыровские предписания, заставляющие носить платок; она заявила, что, даже если бы она его надела из уважения, приехав в гости в деревенские семьи, она отказалась бы носить его в местах работы, в прокуратуре или в министерствах, а «правительство не должно вмешиваться в частную жизнь граждан». Несколько дней спустя [8] ее пригласил к себе Рамзан [9] , который оскорблял ее и угрожал ей [10] ; он бросил ей, что непокрытые волосы возбуждают его и получается, что она хочет его возбудить, а если да, то она не женщина, а шлюха; затем он сказал ей (как передает «Мемориал»): «Да, у меня руки по локоть в крови. И я не стыжусь этого. Я убивал и продолжаю убивать плохих людей. Мы боремся с врагами Республики». Очевидно, он имел в виду Наталью Эстемирову. Олег Орлов, с которым я немного знаком, – не тот человек, который может потерять хладнокровие или чувство меры, и поэтому, когда я прочел то, что он написал в вечер убийства, я представил себе всю ярость и горечь, а также безмерное чувство вины, охватившие его: «Я знаю, я уверен в том, кто виновен в убийстве Наташи Эстемировой. Мы все этого человека знаем. Зовут его Рамзан Кадыров, это президент Чеченской Республики. Рамзан уже угрожал Наталье, оскорблял, считал ее своим личным врагом. Мы не знаем, отдал ли он приказ сам или это сделали его ближайшие соратники, чтобы угодить начальству. А президента Медведева, видимо, устраивает убийца в качестве руководителя одного из субъектов РФ» [11] . Орлов ощущает себя виновным в этой смерти, он говорит об этом в дальнейшем в своем заявлении, но он также знает, кто несет ответственность за нее, и он утверждает это и в конце концов открыто и во весь голос заявляет, что Рамзан может быть кем угодно, но прежде всего это убийца [12] .