Текст книги "Свобода"

Автор книги: Джонатан Франзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Джесси, речь идет об одном вечере. Зачем раздувать из этого проблему?

– Так не раздувай.

Патти сочла холодность и самообладание Джессики справедливым наказанием за то, как холодна она сама была с матерью в свои девятнадцать. Она так ненавидела себя, что сочла бы подходящим практически любое наказание. Слезы были отложены на потом – она чувствовала, что недостойнатого облегчения, которое бы принесли рыдания или торопливый побег на вокзал, – и Патти подвергла проверке свое самообладание, поужинав в столовой колледжа с Джессикой и ее соседкой по комнате. Она вела себя как взрослый человек, но сознавала, что из них двоих взрослым человеком была Джессика.

В Сент-Поле она продолжила свое погружение по ментальной шахте. Ричард больше не писал. Автор с радостью сообщила бы, что Патти ему тоже не писала, но к настоящему моменту должно быть ясно, что ее способность совершать ошибки, продлевать агонию и унижать себя поистине не знала границ. Единственное письмо, за которое автору не стыдно, было написано после того, как Уолтер рассказал, что Молли Тремэйн покончила с собой, наглотавшись снотворного в собственной квартире. В том письме Патти проявила свою лучшую сторону и надеется, что Ричард запомнил ее именно такой.

Жизнь Ричарда той зимой и весной широко освещалась прессой – особенно в журналах «Пипл», «Спин» и «Энтертеймент уикли» после выхода альбома «Безымянное озеро» и всплеска «культа» Ричарда Каца. Среди тех, кто поспешил высоко оценить «Ореховый сюрприз» и признаться в давней любви к «Травмам», были Майкл Стайп [43]43
  Джон Майкл Стайп – американский музыкант, вокалист группы R.E.M.


[Закрыть]и Джефф Твиди. [44]44
  Джефф Твиди – американский музыкант, лидер группы Wilco.


[Закрыть]Неряшливые, но образованные поклонники Ричарда успели изрядно повзрослеть, и многие из них стали заведовать отделами культуры и искусств в различных изданиях.

Обида, которую чувствует человек, когда его любимая, но никому не известная группа вдруг начинает звучать в наушниках у всех и каждого, в случае с Уолтером умножилась в тысячу раз. Разумеется, он гордился, что новый альбом был назван в честь озера Дороти и что многие песни из этого альбома были написаны в его доме. Кроме того, Ричард милосердно отредактировал тексты так, чтобы «ты» в них, обращенное к Патти, могло восприниматься как обращенное к умершей Молли; именно этой точки зрения он предоставлял придерживаться журналистам, зная, что Уолтер собирает и читает все, что о нем пишут. Но в основном Уолтер был разочарован и задет восхождением Ричарда. Он говорил, что понимает, почему Ричард больше не звонит, что понимает, что Ричарду сейчас нелегко, но на самом деле он ничего не понимал. Их дружба оказалась тем, чего он всегда боялся. Даже в кажущиеся моменты упадка Ричард на самом деле не падал духом до конца. У него всегда был тайный план, который совершенно не включал в себя Уолтера; он всегда ориентировался только на поклонников и не забывал о своей цели. Пара малоизвестных журналистов оказались настолько усердны, что позвонили Уолтеру, чтобы взять у него интервью, и его имя было упомянуто в нескольких мелких изданиях, в основном в интернете. Сам Ричард в тех интервью, которые читал Уолтер, упоминал о нем исключительно как о «добром товарище по колледжу», и ни один из крупных журналов так и не назвал его по имени. Уолтеру хотелось получить чуть больше благодарности за моральную, интеллектуальную и даже финансовую поддержку Ричарда, но по-настоящему его задевала мысль о том, как мало на самом деле он значит для Ричарда – по сравнению с тем, как много Ричард значит для него. А Патти, разумеется, не могла открыть ему главное доказательство того, как много на самом деле он значит для Ричарда. Когда Ричард нашел время, чтобы позвонить другу, обида Уолтера не позволила им поговорить нормально и отняла у Ричарда желание звонить снова.

И Уолтер вступил в соревнование. Он привык считать себя старшим братом, а теперь Ричард снова его обскакал. Пусть на самом деле он не умел играть в шахматы, поддерживать отношения и быть достойным гражданином – за его песни, его упорство и целеустремленность его любили и превозносили. Все это заставило Уолтера внезапно возненавидеть их дом, сад и свою долю в миннесотском предприятии, в которое он вложил столько сил и энергии; Патти потрясло, как презрительно он теперь преуменьшал собственные достижения. Через несколько недель после выхода «Безымянного озера» он отправился в Хьюстон на первое собеседование с миллионером Вином Хэйвеном, а месяц спустя стал проводить будни в Вашингтоне. Патти – а может, и самому Уолтеру – было ясно, что его решение переехать в Вашингтон, основать трест «Лазурные горы» и выйти на международный уровень было частью этого соревнования. Пятничным декабрьским вечером, когда «Ореховый сюрприз» играл с Wilco в театре Орфеум, Уолтер даже не стал возвращаться ради этого в Сент-Пол.

Патти тоже не пошла на этот концерт. Она не могла слушать этот новый альбом – прошедшее время, в котором была написана вторая песня, было невыносимо:

 
Больше не было никого, как ты,
Для меня. Никого. Я живу
С никем. Люблю никого.
Твое тело было таким,
Как ни у кого, —
Телом, созданным для меня.
Больше не было никого, как ты.
 

Она постаралась последовать примеру Ричарда и перевести его в разряд прошедшего. Во внезапно обуявшей Уолтера энергии было что-то восхитительное, напоминавшее ей об «Афинском дьяволе», и она надеялась, что в Вашингтоне у них все начнется сначала. Она все еще любила дом на Безымянном озере, но с домом на Барьер-стрит было покончено: он не сумел удержать Джоуи. Приехав в Джорджтаун солнечным субботним днем, когда миннесотский ветер трепал желтеющие деревья, она решила, что у нее все получится. (Может быть, на ее решение повлияла близость университета Вирджинии, куда поступил Джоуи? Может быть, она знала географию куда лучше, чем полагала?) Самое удивительное, что, лишь прибыв в Вашингтон и проезжая в такси по парку Рок-Крик, она вдруг вспомнила, что всегда ненавидела все, что связано с политикой и политиками. Она вошла в дом на 29-й улице, и сердце ее заколотилось: она поняла, что совершила очередную ошибку.

2004

Открытые разработки

Когда Ричарду Кацу стало ясно, что дольше откладывать возвращение в студию и запись нового альбома «Орехового сюрприза» вместе со своими юными энергичными соратниками нельзя, так как все способы потянуть время уже давно исчерпаны – сначала они выступали в каждом мало-мальски подходящем городе Америки, затем начали методично объезжать все более и более дальние страны, пока музыканты не взбунтовались в ответ на попытку добавить Кипр к гастрольному туру по Турции; потом он сломал указательный палец на левой руке, отбивая фундаментальную монографию Саманты Пауэр по мировому геноциду, которую швырнул в него в гостиничном номере Анкары его барабанщик, Тим; после этого в одиночестве уехал в горы Адирондака, чтобы написать музыку к датскому артхаусному фильму; потом, заскучав, разыскал в Платтсбурге торговца кокаином и занюхал 5000 евро датского министерства культуры; затем ушел в самоволку и предался дорогостоящему кутежу в Нью-Йорке и Флориде, был задержан в Майами за вождение в пьяном виде и ношение оружия; провел шесть недель в клинике детоксикации Губстера в Таллахасси, где стойко сопротивлялся всем увещеваниям о скором выздоровлении, затем лечился от опоясывающего лишая, который подцепил во время эпидемии ветрянки в клинике; затем отбыл 250 часов блаженно бессмысленных общественных работ в парке округа Майами-Дейд; после чего улегся на диван с книжкой и просто-напросто перестал снимать трубку и проверять электронную почту, заявив, что нуждается в восстановлении защиты против баб и наркотиков, радостей, которыми могли безнаказанно наслаждаться его соратники, – тогда он отправил Тиму открытку, в которой просил передать остальным, что полностью разорен и возвращается к постройке веранд на крышах, и все остальные члены «Орехового сюрприза» почувствовали себя полными идиотами.

Кац на самом деле был разорен. На протяжении полутора лет записи и выступлений группе удавалось сводить к нулю баланс доходов и расходов, а если у них образовывался излишек, Кац переселял всех в гостиницу подороже и покупал выпивку всему бару, заполненному поклонниками и посторонними. Хотя «Безымянное озеро» и вновь вспыхнувший интерес к старым записям «Травм» принесли ему больше, чем предыдущие двадцать лет работы, ему удалось спустить каждый цент в своих попытках вновь обрести себя. Главными душевными травмами бессменного лидера «Травм» стали (1) вручение ему премии «Грэмми», (2) трансляция его песен по Национальному радио и (3) декабрьские продажи, со всей ясностью продемонстрировавшие, что «Безымянное озеро» легло под несколько тысяч изящно подстриженных елочек в качестве превосходного подарка к Рождеству. Самой большой неприятностью была премия «Грэмми».

Кац прочел много работ по этологии и потому причиной непонятной живучести депрессивного типа личности в океане человеческих генов считал тот факт, что депрессия помогает приспособиться к бесконечной боли и невзгодам. Пессимизм, чувство собственной никчемности и недооцененности, неспособность к радости, постоянное ощущение общей дерьмовости мироустройства: для еврейских предков Каца по отцовской линии, которых неумолимые антисемиты гоняли из местечка в местечко, и для его англосаксонских предков по материнской линии, которые растили рожь и ячмень на бедной почве Северной Европы с ее коротким холодным летом, было абсолютно естественно чувствовать, что все плохо, и знать, что будет еще хуже, – так они справлялись со своей неудавшейся жизнью. Помимо плохих новостей у депрессоидов было несколько радостей. Этот не самый приятный образ жизни все же имел свои преимущества. В трудном положении депрессоидам приходили на помощь их гены, в то время как бодряки обращались в христианство или переезжали куда-нибудь поближе к солнцу. Кац чувствовал себя в трудном положении как рыба в воде. Их с «Травмами» лучшие годы пришлись на периоды правления Рейгана Первого, Рейгана Второго и Буша Первого; Билл Клинтон (по крайней мере до Моники) дался ему нелегко. Теперь наступила эра Буша Второго, худшая из всех, и он мог бы снова заняться музыкой, не свались на него нежданный успех. Он ловил воздух ртом, словно рыба, тщетно силясь ухватить своими ментальными жабрами живительную мглу, отсутствующую в атмосфере всеобщего благоденствия. Никогда еще с самой юности не был он так свободен и так близок к самоубийству. В конце 2003 года он вернулся к строительству веранд на крышах.

С первыми двумя клиентами ему повезло: двое замкнутых в своем мирке ребят, влюбленных в Red Hot Chili Peppers и не способных отличить Ричарда Каца от Людвига ван Бетховена. Сидя на их крыше, он в относительном спокойствии орудовал пилой и молотком. Но уже третий заказ исходил от людей, которые знали, кто он такой. Владелец дома на Уайт-стрит, между церковью и Бродвеем, богатенький издатель альбомов по искусству, имел у себя полный набор пластинок «Травм» и был весьма обижен тем, что Кац не помнил их встреч в толпе в таких клубах, как «Максвелл» и «Хобокен».

– Там было столько народу, а я плохо запоминаю лица, – сказал Кац.

– Молли тогда еще упала со сцены, а потом мы все вместе пили. У меня до сих пор ее окровавленный платок где-то валяется. Не помнишь?

– Пусто. Извини.

– Ну, в любом случае я рад, что вам наконец-то воздали должное.

– Давай не будем об этом. Лучше поговорим про вашу крышу.

– Прояви фантазию! – заявил клиент. – И выпиши счет. Я хочу, чтобы у меня была веранда от самого Ричарда Каца! Ты же вряд ли еще какое-то время продержишься в этом деле. Я прямо не поверил, когда услышал, что ты занялся строительством.

– Все-таки хотелось бы хотя бы примерно понять примерную площадь покрытия и предпочтения в материалах.

– Да что угодно.

– Все же будь добр и сделай вид, что не все равно, – сказал Кац. – Если тебе все равно, я вряд ли…

– Короче, покрой крышу, и все. И пусть будет просторно, – с досадой сказал клиент. – Люси хочет устраивать там вечеринки. Потому мы этот дом и купили.

Сын клиента, Захария, учился в школе Стайвизен, пытался играть на гитаре и хотел стать битником. В первый же день он после учебы залез на крышу к Кацу и с безопасного расстояния – словно Кац был львом на цепи – принялся забрасывать его вопросами, призванными продемонстрировать его глубокие познания в винтажных гитарах. Кац считал винтажные гитары крайне утомительным объектом страсти, о чем и сообщил Захарии. Тот в досаде удалился.

На следующий день, пока Кац таскал на крышу доски и прочие пиломатериалы марки «Трекс», [45]45
  Компания «Трекс»(Trex) производит настилы, перила, ограждения и отделочные материалы.


[Закрыть]мать Захарии, Люси, перехватила его на третьем этаже и без всяких к тому понуканий сообщила, что, по ее мнению, «Травмы» представляли из себя всего лишь типичную подростковую слезодавилку и никогда ее не интересовали. За этим последовала пауза – губы приоткрыты, в глазах нахальный вызов; Люси выжидала, как будет воспринято ее присутствие – драма ее личности. Как это водится среди подобных дамочек, она полагала свою провокацию необычайно оригинальной. Кацу доводилось слышать подобные заявления, практически дословно, уже сотни раз, и теперь ему было немного неловко, что он даже не может притвориться, будто шокирован, даже из жалости к мужественному маленькому эго Люси, охваченному неуверенностью, свойственной стареющим женщинам. Из их разговора при всем желании вряд ли бы вышел толк, но он понимал, что ее гордость будет серьезно задета, если он хотя бы не попытается ей нахамить.

– Знаю, – сказал он, прислоняя доски к стене. – Поэтому новый альбом стал для меня прорывом: там появились неподдельные, зрелые эмоции, которые тронули и женский пол.

– С чего это вы взяли, что мне понравилось «Безымянное озеро»? – спросила Люси.

– А с чего это вы взяли, что мне это интересно? – храбро парировал Кац. Все утро он бегал по лестницам, но подобные выступления утомляли его куда больше.

– Мне, в общем, понравилось, – признала она. – Правда, по-моему, этот альбом самую чуточку перехвалили.

– Никак не могу с вами не согласиться, – ответил Кац.

Она в досаде удалилась.

В восьмидесятых и девяностых, чтобы не обесценить свой самый выигрышный козырь – а именно умение получить финансовую поддержку под заведомо непопулярную музыку, – Кац буквально вынужден был вести себя непрофессионально. Основные заказы исходили от художников и киношников с Манхэттена – они предоставляли ему еду, а иногда и наркотики и засомневались бы в его творческой полноценности, если бы он хоть раз показался на работе до полудня, не попытался бы соблазнить хоть одну замужнюю женщину или выполнил бы заказ в срок и не выходя за рамки бюджета. Но сейчас, когда манхэттенскую богему поглотила финансовая индустрия, а Люси каждое утро усаживалась по-турецки в своей шикарной кровати, одетая в маечку на лямках и прозрачные трусики, – он мог наблюдать эту картину через стеклянный потолок – читала «Таймс», болтала по телефону, демонстрировала весьма впечатляющие бедра и едва прикрытую растительность на лобке и то и дело махала ему, – он стал рьяным адептом профессионализма и протестантской добродетели, приходил ровно в девять и работал еще несколько часов после заката, надеясь покончить со стройкой на день-два раньше намеченного срока и свалить отсюда ко всем чертям.

Из Флориды он вернулся, питая равную неприязнь к сексу и музыке. Это чувство было для него внове, и ему хватило ума понять, что все происходящее связано исключительно с его душевным состоянием, но никак не с реальностью. Как схожесть женских тел никоим образом не отменяла их бесконечного разнообразия, так и по поводу однообразия кирпичиков, из которых строится популярная музыка, – всех этих мажорных и минорных квинт, ритмов в две и четыре четверти и рифмовки А-В-А-В-С – отчаиваться не было никакого смысла. Каждую минуту где-то в Нью-Йорке кто-то юный и целеустремленный пишет песню, которая хотя бы для нескольких слушателей – если повезет, для двадцати, а то и для тридцати – покажется свежей, как утро в первый день сотворения мира. С тех пор как закончились общественные работы во Флориде и пришло время распрощаться с большегрудой надзирательницей из департамента природопользования, Мартой Молиной, Кац не включал свой музыкальный центр, не прикасался ни к единому музыкальному инструменту и даже и не помышлял когда-нибудь пустить кого-либо к себе в постель. Почти каждый день его внимание привлекали какой-нибудь пассаж, доносящийся из репетиционной в подвале или даже (и такое бывало) из открытых дверей магазина вроде «Банана репаблик» или «Гэп», или девчонка, которая могла бы изменить чью-нибудь жизнь, – но он перестал верить, что это могла бы быть его жизнь.

Затем пришел зябкий четверг – небо приняло мышино-серый казарменный цвет, мелкий снег приукрасил линию горизонта, размыв очертания волшебных башенок Вулворт-билдинг, [46]46
  Вулворт-билдинг – один из 50 самых высоких небоскребов в Нью-Йорке.


[Закрыть]мягко нависшего под напором погоды над Гудзоном и темной Атлантикой вдали, и укрыв от Каца суету машин и пешеходов четырьмя этажами ниже. Благодаря царящей на улицах слякоти шум движения усилился, весьма удачно заглушая звон в ушах. Распиливая доски и устанавливая их между тремя каминными трубами, он чувствовал, что находится в двойном коконе, что снег и свой труд надежно скрывают его от внешнего мира. Полдень обратился в сумерки, а мысль о сигаретах так ни разу и не пришла ему в голову, а поскольку периоды между перекурами и были теми частями, на которые он мысленно делил свой день, казалось, что между обеденным сэндвичем и неожиданным появлением незваного Захарии прошло не больше четверти часа.

Мальчик был одет в толстовку с капюшоном и сидящие на бедрах узкие джинсы – подобные Кацу встречались в Лондоне.

– Как вам «Тутси Пикник»? – поинтересовался Захария. – Вставляет?

– Никогда не слышал, – ответил Кац.

– Да ладно!

– И все же.

– А «Флагрантс»? Крутые, да? Помните эту их песню на тридцать семь минут?

– Не имел удовольствия.

– Ладно, – Захария не терял надежды, – а как вам те психоделы из Хьюстона, которые писались у «Пинк Пиллоу» в конце шестидесятых? Некоторые моменты реально похожи на ваши ранние работы.

– Мне нужна та штука, на которой ты стоишь.

– Они, наверное, повлияли на вас, да? Особенно «Пешаварский рикша».

– Подними-ка левую ногу.

– А можно еще вопрос?

– Сейчас я включу пилу, будет шумно.

– Всего один!

– Валяй.

– Это часть вашего творческого процесса? Возврат к старой работе?

– Не думал об этом.

– Понимаете, у меня одноклассники спрашивают. Я им сказал, что это все часть вашего творческого процесса. Ну типа вы возвращаетесь к своему внутреннему рабочему состоянию, чтобы собрать материал для нового альбома.

– Сделай одолжение, скажи своим друзьям, чтобы их родители звонили, если им нужны мои услуги. Беру заказы в районе между Четырнадцатой авеню и западом Бродвея.

– Серьезно, зачем вам это?

– Включаю пилу.

– Один последний вопрос! Клянусь, последний. Можно взять у вас интервью?

Кац включил пилу.

– Пожалуйста, – принялся умолять Захария. – У меня в классе есть девочка, она без ума от «Безымянного озера». Если я запишу с вами маленькое интервью и выложу его в интернет, может, мне удастся с ней заговорить.

Кац опустил пилу и тяжело посмотрел на Захарию:

– Ты играешь на гитаре и еще говоришь, что у тебя проблемы с девочками?

– Ну, с этой конкретной – да. Она больше мейнстрим любит. Мне нелегко приходится.

– И она та самая единственная и неповторимая.

– Типа того.

– И вы учитесь в одном классе, – сказал Кац, непроизвольно подсчитывая в уме возраст. – И она не перескакивала через год, ничего такого.

– Насколько я знаю, нет.

– Как ее зовут?

– Кейтлин.

– Приведи ее завтра после уроков.

– Но она же не поверит, что вы здесь. Я поэтому и хочу взять интервью, чтобы доказать. Тогда она сама захочет вас увидеть.

Кац соблюдал целибат уже без двух дней восемь недель. Предыдущие семь недель отсутствие секса казалось естественным дополнением к отказу от наркотиков и алкоголя – одна добродетель поддерживала другую. Пять часов назад, взглянув вниз на эксгибиционистку Люси, он испытал безразличие, близкое к тошноте. Но теперь ему вдруг с кристальной ясностью открылась истина: он падет на день раньше восьминедельной отметки, пожертвует собой ради досконального изучения Кейтлин, проведет бесчисленные мгновения между сегодняшним вечером и завтрашней ночью, воображая миллионы слегка различающихся лиц и тел, одним из которых она может обладать, а затем вновь проявит свое мастерство и насладится его результатом – все это ради сомнительной радости сровнять Захарию с землей и поставить на место восемнадцатилетнюю поклонницу с ее пристрастием к «мейнстриму». Не интересоваться пороком, оказывается, уже само по себе было добродетелью.

– Значит, так, – сказал он. – Придумывай вопросы, а я освобожусь через пару часов. Завтра покажешь мне результаты. Хочу проверить, чтобы не навыдумал всякой хрени.

– Супер, – ответил Захария.

– Ты меня вообще слышал? Я больше не даю интервью, но если я делаю исключение, мне нужен результат.

– Клянусь, она сюда придет. Она обязательно захочет с вами встретиться.

– Ладно, тогда иди и подумай над тем, как тебе круто повезло. Я спущусь около семи.

На город упала тьма. Началась метель, а вместе с ней – кошмарная ежевечерняя пробка в Гудзоновом туннеле. В трехстах ярдах от Каца пересекались почти все ветки городской подземки, кроме двух, да еще скоростного поезда. Это место по-прежнему было узловой точкой мира. Залитый светом прожекторов шрам на месте Мирового торгового центра, городская тюрьма, биржа, ратуша, «Морган Стэнли», [47]47
  «Морган Стэнли» – американский коммерческий банк (осн. в 1939 году).


[Закрыть] «Американ Экспресс», глухие стены монолита «Верайзон» [48]48
  «Верайзон»(Verizon) – одна из крупнейших телекоммуникационных компаний в США и мире.


[Закрыть]и волнующий вид через гавань на статую Свободы, одетую в зеленый оксид.

Отважные женщины и стойкие мужчины, благодаря которым функционировал город, высыпали на Чабмерс-стрит, украсив ее своими маленькими яркими зонтиками, и потекли домой, в Квинс и Бруклин. На мгновение, прежде чем включить свет, чтобы продолжить работу, Кац почувствовал себя почти счастливым, почти понятным себе; но два часа спустя, собирая инструменты, он понимал, что заранее ненавидит Кейтлин. Что за странный и жестокий мир – ему хотелось трахнуть телку, потому что он ненавидел ее, и он понимал, что этот эпизод кончится так же плохо, как и множество ему подобных, и это будет значить, что весь его период чистоты был потрачен впустую. Отдельно он ненавидел Кейтлин за эту растрату.

И все же ему хотелось расквитаться с Захарией. У пацана была собственная комната для репетиций, кубическое пространство с поролоновыми стенами, усыпанное таким количеством гитар, какого Кац не имел за тридцать лет. Насколько можно было судить, этот мальчик уже был гораздо более крутым солистом, чем Кац когда-либо был – или мог бы быть. Но таких старшеклассников в Америке было с сотню тысяч. И что? Вместо того чтобы, обманув отцовские надежды, увлечься энтомологией или вторичными ценными бумагами, Захария послушно косил под Джими Хендрикса. Никакого воображения.

Мальчик ждал его в своей репетиционной комнате с эппловским ноутбуком и распечатанным списком вопросов. В тепле замерзшие руки сразу же заболели, из носа потекло. Захария указал на предназначавшийся ему складной стул.

– Может, вы могли бы сыграть одну песню до интервью, а в конце сыграть еще одну?

– Нет, – ответил Кац.

– Одну песню! Было бы так круто.

– Давай задавай свои вопросы. Все это и так достаточно унизительно.

Вопрос.Итак, Ричард Кац, с момента выхода «Безымянного озера» прошло три года, а с момента получения «Ореховым сюрпризом» «Грэмми» – ровно два. Расскажите о вашей жизни после таких масштабных перемен.

Ответ.На этот вопрос я отвечать не буду. Придумай что-нибудь получше.

В.Расскажите о вашем решении вернуться к ручному труду. Это связано с вашими музыкальными поисками?

О.И еще получше.

В.Ладно. Что вы думаете про революцию с МР3?

О.Ах да, революция. Приятно снова слышать это слово. Круто, что песня теперь стоит столько же, сколько пачка жвачки, да и хватает ее на столько же, а потом она теряет вкус, и приходится тратить еще один бакс. Эпоха, которая закончилась, скажем, вчера, – та эпоха, когда все притворялись, что рок бичует конформизм и консьюмеризм, а не является их помазанником, – в общем, эта эпоха меня изрядно раздражала. Для честности рок-н-ролла, да и для всей страны, очень хорошо, что мы наконец-то видим, что Боб Дилан и Игги Поп на самом деле всего лишь вечнозеленая жвачка.

В.То есть вы считаете, что рок утерял свою подрывную составляющую?

О.Я считаю, что в роке никогда не было подрывной составляющей. Это всегда была просто-напросто жвачка, мы просто притворялись, что это не так.

В.А что вы думаете о том, что Дилан отошел от акустики?

О.Раз уж речь зашла о древностях, давайте вспомним Французскую революцию. Помнишь того рокера, что написал «Марсельезу», – Жан-Жак Какой-то? – в 1792 году ее же на каждом углу играли, а потом вдруг крестьяне восстали и надавали аристократам. Вот эта песня изменила мир. Крестьянам не хватало правильного настроя. Остальное у них было – унижения, нищета, огромные долги, ужасные условия труда. Но без песни у них бы ничего не вышло. Санкюлоты изменили мир.

В.И что Ричард Кац собирается делать дальше?

О.Займусь политикой в качестве республиканца.

В.Ха-ха.

О.Серьезно. «Грэмми» была неожиданной честью. Я чувствую себя обязанным воспользоваться этим в год выборов. Мне дали возможность повариться в потоке поп-музыки, заняться производством жвачки и поубеждать четырнадцатилеток, что продукты Apple отражают стремление компании Apple сделать мир лучше. Делать наш мир лучше ведь круто, так? A Apple явно стремится улучшить мир, и айподы гораздо круче всех остальных МР3-плееров, поэтому они такие дорогие и не работают с программами других компаний, потому что – на самом деле не совсем ясно почему – в таком прекрасном мире самые крутые товары приносят совершенно возмутительную прибыль крохотной горстке обитателей этого прекрасного мира. Если посмотреть на все это, так сказать, в общем плане, сразу понятно, что покупка своего айпода сама по себе делает мир лучше. Это мне в республиканской партии и нравится: они дают самому решить, что сделает мир лучше. Это партия свободы, так ведь? Поэтому я и не понимаю, с чего вдруг эти нетерпимые моралисты-христиане так влияют на нее. Им возможность выбора как раз не по душе. Некоторые из них даже протестуют против поклонения деньгам и товарам. Я считаю, что айпод – это истинное лицо республиканской политики, и в интересах музыкальной индустрии – выйти вперед, проявить политическую активность и гордо заявить: мы, производители жвачки, не про социальную справедливость, точную или объективную информацию, осмысленный труд, внятную национальную идею, мудрые решения. Нет, мы не про это. Мы за то, чтобы свободно выбирать, что нам слушать, и плевали мы на все остальное. Мы высмеиваем тех, кто настолько плохо воспитан, что не хочет быть крутым, как мы. Мы каждые пять минут бездумно выдаем себе конфетку. Мы за постоянный контроль и эксплуатацию прав на интеллектуальную собственность. Мы за то, чтобы убеждать десятилеток потратить двадцать пять долларов на крутой силиконовый чехольчик для айпода, производство которого обошлось дочерней фирме Apple в тридцать девять центов.

В.Серьезно. В последние годы премия «Грэмми» стала весьма антивоенной. Многие номинанты высказывались по этому поводу прямо. Как вы считаете, успешные музыканты обязаны быть ролевыми моделями?

О.«Я-я-я», «купи-купи-купи», «туси-туси-туси». Сиди в своем мирке и играй с закрытыми глазами. Я хочу сказать, что мы ужеотличные республиканские ролевые модели.

В.Если так, почему в последние годы на церемониях обязательно сидит цензор и следит, чтобы никто не высказался против войны? Вы хотите сказать, что Шерил Кроу – республиканка?

О.Надеюсь. Она кажется очень милой, было бы чертовски жаль, если бы она оказалась демократкой.

В.Она весьма определенно высказывалась против воины.

О.Ты считаешь, Джордж Буш на самом деле ненавидит геев? Что ему не накласть на аборты? Дик Чейни действительно считает, что Саддам Хусейн устроил 11-е сентября? Шерил Кроу производит жвачку, и я тебе это говорю как многолетний производитель того же. Тот, кому интересно, что Шерил Кроу думает про войну в Ираке, пойдет и купит дорогущий МР3-плеер просто потому, что его рекламирует Боно Вокс.

В.Но ведь в обществе должны быть лидеры, так? Вам не кажется, что корпоративная Америка пыталась давить на «Грэмми»? Заткнуть потенциальных лидеров антивоенного движения?

О.Ты хочешь, чтобы производители конфет сражались против кариеса? Использовали одну и ту же рекламу, чтобы продавать жвачку и рассказывать всем, что жвачка вредна? Я сейчас, конечно, пошутил насчет Боно, но он куда лучше интегрировался, чем весь остальной музыкальный мир. Если ты сколотил состояние, продавая жвачку, можно пойти дальше и продавать дорогущие айподы и стать еще богаче, а потом твои деньги и имя позволят тебе пройти в Белый дом и заняться какой-нибудь благотворительностью в Африке. Короче, будь мужчиной, смирись, признай, что тебе нравится быть частью правящей верхушки и что ты веришь в нее и сделаешь что угодно, лишь бы закрепиться в ней.

В.Вы хотите сказать, что поддерживаете вторжение в Ирак?

О.Я хочу сказать, что если бы кто-нибудь вроде меня поддерживал вторжение в Ирак, его бы никогда не случилось.

В.Давайте на минут вернемся к личности Ричарда Каца.

О.Нет уж, выключай диктофон. С меня довольно.

– Это было здорово! – воскликнул Захария, выключая диктофон. – Очень круто. Я прямо сейчас выложу все в Сеть и пошлю ссылку Кейтлин.

– У тебя есть ее адрес?

– Нет, но я знаю, у кого есть.

– Тогда завтра после школы приходите.

Кац спускался по Черч-стрит к станции скоростного поезда, окруженный привычным облаком раскаяния, которое всегда накрывало его после интервью. Его беспокоила не собственная грубость: грубить было его профессией. Его беспокоило, что он мог звучать жалко: никому не нужный талант, способный лишь поносить более успешных коллег. Он вновь продемонстрировал, кем, к сожалению, является на самом деле, и этот человек был ему отвратителен. А отвращение к самому себе – одно из простейших определений депрессии.

Вернувшись в Джерси-Сити, он заглянул в греческую забегаловку, где ужинал три-четыре раза в неделю, и вынес оттуда вонючий пакет, набитый низкосортным мясом и питой. За последние два с половиной года он так мало времени проводил в своей квартире, что та словно настроилась против него, не желая больше быть его домом. Немножко кокаина помогли бы делу и придали бы квартире дружелюбный лоск – но всего на несколько часов, максимум – дней, а затем все стало бы еще хуже. Единственной комнатой, которая ему по-прежнему хоть как-то нравилась, оставалась кухня, чье яростное флюоресцентное освещение вполне подходило его настроению. Он присел за старый эмалевый столик, чтобы отвлечься от вкуса съеденного ужина чтением Томаса Бернхарда, его нового любимого писателя.