Текст книги "Обреченные на победу"

Автор книги: Джон Скальци

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

11

Причиной смерти Томаса послужило что-то съеденное.

Проглоченное им было настолько ново, что ССК ещё не успели дать этому названия. Дело происходило на планете, колонизированной столь недавно, что она тоже не получила ещё собственного имени и обладала лишь официальным обозначением: колония 622, 47 Большой Медведицы. (ССК продолжали пользоваться земными обозначениями для звёзд по той же самой причине, по которой использовали двадцатичетырехчасовые сутки и 365-дневный год: так было проще.)

Согласно стандартной процедуре, новые колонии передают ежедневную сводку всех данных о своей жизни и деятельности при помощи беспилотных скачковых кораблей, курсирующих к Фениксу и обратно, чтобы Колониальное правительство могло, так сказать, держать руку на пульсе.

Колония 622 начала посылать свои челноки с первого же дня после высадки, случившейся шесть месяцев назад. В донесениях оттуда сообщалось о спорах, раздорах и драках, которые являются самым обычным явлением на начальном этапе существования любой колонии. Единственное, что заслуживало внимания, – существование на планете какой-то формы почвенной слизистой плесени, проникавшей в станки, компьютеры, загоны для скота и даже в жилые помещения самих колонистов. На Феникс отправили данные генетического анализа этой плесени с просьбой создать фунгицид, который помог бы справиться с гадостью, въевшейся уже, фигурально выражаясь, колонистам в печёнки. На этом связь прервалась. Зонды сновали туда-сюда, повинуясь управляющей программе, но не несли с собой в столицу ни единого бита информации с планеты.

Томас и Сьюзен служили на «Тусоне», который был направлен туда, чтобы выяснить, что случилось. Сначала «Тусон» безуспешно попытался установить связь с колонией, находясь на орбите. Визуальное наблюдение за городком колонистов не выявило никакого движения – ни людей, ни животных, – никого и ничего. Хотя здания выглядели совершенно неповреждёнными. Взвод Томаса был направлен для рекогносцировки.

Колония была сплошь покрыта плесенью – липкой гадостью, слой которой местами достигал нескольких сантиметров. Она свисала с электрических проводов и сплошь укрывала оборудование связи. В первый момент это показалось хорошим знаком: солдаты решили, что зараза просто испортила технику. Впрочем, этот короткий приступ оптимизма скоро уступил место горькому разочарованию. Когда люди Томаса добрались до хлевов, то обнаружили, что весь домашний скот мёртв и уже почти полностью разложился благодаря стараниям все той же плесени. А затем они нашли колонистов – точно в таком же состоянии. Почти все они (вернее, то, что от них осталось) находились в кроватях или рядом с ними. Исключений было два: молодые семьи оказались в детских комнатах или в коридорах, ведущих туда; а работники кладбищенской команды лежали возле отрытых их руками могил. То, что всех погубило, чем бы оно ни было, нанесло удар поздно вечером и сделало это настолько быстро, что колонисты просто не успели отреагировать.

Томас предложил доставить один из трупов в медицинский пункт колонии. Там он мог бы наскоро провести вскрытие, чтобы понять причины смерти. Командир отделения согласился, и наш доктор с одним из своих товарищей склонились над телом, которое казалось не так сильно повреждённым. Один взял труп под мышки, другой – за ноги. «Поднимать будем на счёт „три“», – сказал Томас. Он успел произнести «два», и тут кусок плесени, покрывавшей все тело, резко дёрнулся и плюхнулся ему в лицо. От неожиданности Томас ахнул, и склизкая гадость сразу же проскользнула ему в рот и горло.

Остальные солдаты из отделения Томаса немедленно приказали своим комбинезонам опустить на лица забрала. Как раз вовремя! Буквально в ту же секунду хлопья плесени полетели в них из всех углов. Подобные нападения произошли на всей территории колонии почти одновременно. Ещё шестеро из взвода наглотались этой пакости.

Томас попытался очистить рот от плесени, но она молниеносно проскользнула внутрь, перекрыв дыхательные пути и забив лёгкие, а по пищеводу попала в желудок. Томас через МозгоДруга попросил своих товарищей помочь откачать плесень из его внутренностей, чтобы он снова смог дышать, – благодаря УмноКрови в его распоряжении оставалось около пятнадцати минут до начала необратимых изменений в мозгу. Это была превосходная мысль, и, вероятно, она принесла бы добрые плоды, если бы плесень не начала выделять кислоту в приличной концентрации, которая заживо разъедала внутренности. Лёгкие начали распадаться сразу же, и в ближайшие минуты Томас умер от шока и удушья. Шестеро товарищей разделили его судьбу, которая – это можно было считать неопровержимо доказанным – постигла и несчастных колонистов.

Командир взвода приказал бросить трупы, вернуться на космокатер и направиться к «Тусону». Пристыковаться крейсер не разрешил. Всех прибывших впускали по одному, подержав предварительно в глубоком вакууме, чтобы убить любые остатки плесени, которые могли прицепиться к боекомбинезонам, а потом подвергли интенсивной внешней и внутренней дезактивации. Это слово и звучит-то отвратительно, но сам процесс куда хуже. Последующие исследования, проводившиеся при помощи беспилотных аппаратов, показали, что живых в колонии 622 не осталось и что плесень, вне всякого сомнения обладающая достаточно развитым интеллектом, позволяющим осуществить два скоординированных нападения, почти неуязвима для традиционного оружия. Пули, гранаты и ракеты выхватывали из её массы лишь крохотные кусочки, оставляя остальное невредимым. Пламя огнемётов действовало только на верхний слой слизи; всё, что находилось глубже, нисколько не страдало. Лазерные лучи прорезали любые скопления мерзости насквозь, но куски тут же сливались воедино как ни в чём не бывало. Разработка фунгицида началась было, но вскоре её приостановили, выяснив, что плесень присутствует на этом космическом теле почти повсеместно. Учёные и власти решили, что будет дешевле отыcкать другую пригодную для обитания планету, чем проводить глобальную дезинфекцию этой.

Смерть Томаса явилась напоминанием о том, что мы не только не знаем, против чего приходится воевать в космосе, но часто просто не в состоянии представить себе это. Томас ошибся. Он исходил из предположения, будто враг должен иметь значительное сходство с нами. Но оказался неправ. И погиб из-за своей неправоты.

Завоевание вселенной начало утомлять меня.

Тревога ощутимо закралась внутрь на планете Гиндаль, где мы подстерегли в засаде гиндалианских солдат, возвращавшихся в свои орлиные гнезда. Лазерами и ракетами сломали их огромные крылья, и они, кувыркаясь в воздухе и громко визжа, посыпались на скалы, торчавшие на две тысячи метров ниже высоты их полёта. По-настоящему плохо мне сделалось высоко над Удаспри, где мы, используя силовые установки для погашения инерции (так было значительно удобнее маневрировать), суетились между обломками спутника, сложившихся в кольца планеты, играя в прятки с похожими на пауков винди. Они приноровились сбрасывать с орбиты камни, направляя метеориты точнёхонько на человеческую колонию под названием «Халфорд».

Когда же мы попали на Кова-Банду, я чувствовал, что могу сломаться в любой момент.

Возможно, причиной тому послужили сами кованду, которые во многих отношениях казались чуть ли не клонами нашей человеческой расы: двуногие млекопитающие, необычно одарённые в искусствах, особенно в поэзии и драматургии, быстро размножающиеся и, как выяснилось, необыкновенно агрессивные, когда дело касалось вселенной и их места в ней. Люди и кованду часто сталкивались в борьбе за одни и те же неосвоенные объекты недвижимости. Вот и Кова-Банда была человеческой колонией до того, как перешла к кованду. Наши оставили планету после того, как у поселенцев под действием местного вируса начали вырастать крайне непривлекательные добавочные конечности и излишние лица, глядя на которые больше всего хотелось убить их обладателей (что и происходило сплошь и рядом). Зато у кованду вирус не вызывал даже головной боли, и они поселились на планете. Через шестьдесят три года после бегства колониальщики наконец-то создали вакцину и решили вернуть планету себе. К сожалению, кованду – и в этом тоже их сходство с людьми – были не очень-то склонны делиться своим имуществом. Поэтому мы прилетели на планету и начали войну против кованду, самые рослые из которых были не выше дюйма.

Они не настолько глупы, чтобы выводить свои крошечные армии против людей, превышавших их размером в шестьдесят – семьдесят раз. На первых порах они использовали против нас самолёты, дальнобойные миномёты, танки и другое вооружение, причинявшее некоторый ущерб, – ведь совсем не просто разглядеть самолёт, имеющий в длину двадцать сантиметров и летящий со скоростью несколько сот километров в час. Но ведь на войне принято делать всё возможное, чтобы помешать противнику использовать против тебя то, чем он располагает. Поэтому мы высадились в парке главного города Кова-Банды, и артиллерийские снаряды, не попадавшие в нас, неизбежно поражали солдат и мирных жителей наших врагов. Так или иначе, нам удалось избавиться от большинства неприятных факторов. Наши старались уничтожить войска кованду с каким-то небывалым остервенением. Главная причина, вероятно, заключалась в том, что никто не хотел оказаться убитым врагом ростом в один дюйм.

Однако же рано или поздно все крохотные самолётики оказываются сбитыми, все танки уничтоженными, и тогда приходится воевать с кованду врукопашную. Впрочем, это слово здесь не подходит, так как ты используешь не руки, а ноги. Просто-напросто топчешь их. Поднимаешь ногу, ставишь её на одного или нескольких вражеских солдат, слегка нажимаешь – и дело сделано. Пока ты этим занимаешься, лилипуты прицеливаются в тебя, кричат во всю силу своих крошечных лёгких, испуская еле-еле слышный с высоты твоего роста писк. Но все их усилия тщетны. Сквозь боекомбинезон, рассчитанный на полное поглощение энергии от попадания пули обычного, человеческого масштаба, попадания в стопу или голень микроскопических пулек кованду вовсе не ощущаются. Ты лишь улавливаешь лёгкий хруст под своей ступнёй. Потом высматриваешь следующего противника и давишь его.

Мы занимались этим на протяжении многих часов, прохаживаясь по главному городу Кова-Банды и останавливаясь время от времени, чтобы одним выстрелом разнести вдребезги пяти – или шестиметровый небоскрёб. Кое-кто стрелял дробовыми зарядами – каждая дробинка напрочь отрывала голову кованду, попадавшему под выстрел. Но основным тактическим приёмом этой войны было топтание. Знаменитое чудовище Годзилла, выдуманное японцами и к тому моменту, когда я покинул Землю, прошедшее бессчётное количество кинематографических перерождений, ощущало бы себя здесь полностью в своей тарелке.

Не помню точно, когда я начал орать и пинать небоскрёбы. Но занимался этим достаточно долго и настолько энергично, что кто-то из командиров в конце концов послал Алана остановить меня. К этому моменту Задница сообщил, что я сломал три пальца на ногах. Алан отвёл меня обратно в городской парк и заставил сесть. Едва я опустился наземь, как из-за валуна выскочил какой-то кованду и выстрелил мне в лицо. Ощущение было таким, будто ветром мне в щёку швырнуло крупную песчинку.

– Будь оно проклято. – Я почти не повысил голоса, а затем схватил кованду, стиснул его в кулаке и злобно швырнул в ближайший небоскрёб.

Малыш пролетел по плоской дуге, ударился о стену и рухнул вниз с головокружительной двухметровой высоты. Остальные кованду, имевшиеся поблизости, очевидно, решили отказаться от попыток убить меня.

После этого я повернулся к Алану:

– Разве тебе не нужно командовать отделением? С чего бы это ты решил во время боя повозиться со мной?

Его тоже недавно повысили в должности – после того, как один разъярённый гиндлианин напрочь откусил лицо его командиру.

– Я могу задать тебе тот же самый вопрос, – сказал Алан и пожал плечами. – С ними все в полном порядке. Они получили необходимые распоряжения, да и никакого реального сопротивления больше не осталось. Все тихо и спокойно, и Типтон в лучшем виде справится со всем происходящим. Кейес велел мне пойти вытереть тебе нос и спросить, что с тобой случилось. Вот я, чёрт возьми, и спрашиваю: что с тобой случилось?

– Боже, Алан! Я провёл три часа, давя ногами разумных существ, как будто это какие-то долбаные тараканы, а ты ещё спрашиваешь, что со мной. Я своими собственными говенными ногами топчу людей насмерть. Все это, – я показал рукой вокруг, – неслыханно смешно. Алан, эти люди ростом в один дюйм. Как будто Гулливер истребляет лилипутов.

– Мы не можем выбирать для себя сражения, Джон, – ответил Алан.

– А как ты сам ощущаешь себя во время этого сражения? – спросил я.

– Оно меня немного раздражает, – признался Алан. – Это битва не на жизнь, а на смерть; мы просто истребляем этих парней к чертям собачьим. С другой стороны, самая большая неприятность в моём отделении – повреждение барабанной перепонки от взрыва. Воюй себе да радуйся. Так что в целом я чувствую себя прекрасно. И кованду вовсе не такие уж беспомощные. Общий счёт у нас с ними чуть ли не ничейный.

Как ни удивительно, он говорил чистую правду. Благодаря своему крохотному размеру кованду имели серьёзное преимущество в космических сражениях: их корабли было весьма не просто заметить, а их крошечные истребители, наносившие каждый в отдельности крайне незначительные повреждения нашим кораблям, добивались поразительных результатов, наваливаясь кучей. Лишь когда война перешла в стадию наземных сражений, мы обрели подавляющее преимущество. Кова-Банду оборонял относительно немногочисленный космический флот, что и послужило одной из основных причин, по которым ССК решили напасть именно на неё.

– Я не говорю о том, кто впереди по счёту сбитых кораблей, Алан, – резко оборвал я его. – Я говорю о том, что мы сражаемся с соперниками ростом в дюйм. Один гребаный дюйм. До этого мы сражались с пауками. Перед этим – с какими-то треклятыми птеродактилями. Все это никак не совмещается с моей шкалой ценностей. И с моим самоощущением. Алан, я больше не чувствую своей принадлежности к роду человеческому.

– Рассуждая формально, ты действительно не являешься человеком, – ответил Алан.

Он совершенно явно пытался таким образом поднять моё настроение. Но у него, естественно, ничего не получилось.

– Ладно, скажем тогда, что я больше не чувствую, что когда-то был человеком. Наша работа заключается в том, чтобы рыскать по вселенной, отыскивать новые незнакомые народы и культуры и как можно быстрее убивать этих сучьих детей. Мы знаем о них ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы сражаться с ними. Только то, что они являются не чем иным, как нашими врагами. Если бы не тот факт, что все они обладают разумом, позволяющим им давать сдачи, мы могли бы с таким же успехом сражаться с животными.

– Это облегчает жизнь большинству из нас, – сказал Алан. – Если ты не имеешь возможности думать о дружбе с пауком, то не станешь мучиться совестью, когда убиваешь его, даже если он большой умник. Возможно, не станешь мучиться именно потому, что он – умник.

– Пожалуй, как раз это меня и беспокоит. Я не несу никакой ответственности. Только что я схватил живое мыслящее существо и убил его, швырнув в стену дома, и в моей душе ничего не шевельнулось. И это, Алан, тревожит меня очень сильно. Мы должны отвечать за свои поступки. Мы должны, по крайней мере, отдавать себе отчёт хотя бы в части тех ужасов, которые творим независимо от того, есть у нас серьёзные основания на это или нет. Я не испытываю ни малейшего отвращения к тому, что делаю. И это меня пугает. Я боюсь того, что это может означать. Я давлю ногами этот несчастный городишко, словно я – какое-то долбаное чудовище. И мне начинает казаться, что так оно и есть. Я стал таким. Я – чудовище. Ты – чудовище. Мы все – передолбанные жестокие чудовища и не видим в этом совершенно ничего дурного.

Алан, судя по всему, не нашёл что возразить мне на эти слова. Так мы и сидели, глядя на то, как наши солдаты давили ногами крошечных кованду до тех пор, пока давить стало некого.

– Ну, что за чепуха с ним приключилась? – спросил лейтенант Кейес у Алана, когда совещание по поводу прошедшего боя с командирами отделений подходило к концу.

– Он думает, что мы все – жестокие монстры, – сказал Алан.

– Ах, вот что… – протянул лейтенант Кейес и повернулся ко мне. – Сколько времени ты служишь, Перри?

– Почти год.

Лейтенант кивнул.

– В таком случае, Перри, у тебя всё идёт точно по графику. Большинству людей требуется как раз год, чтобы решить, что они превратились в какую-то бездушную машину для убийства, лишённую совести или морали. Некоторым – чуть больше или чуть меньше. Вот, скажем, Йенсен, – он указал на одного из сидевших с ним командиров, – сломался только на пятнадцатом месяце, но зато как сломался! Йенсен, расскажи ему, что ты тогда сделал.

– Выстрелил в Кейеса, – без тени смущения сообщил Рон Йенсен. – Решил, что в нём персонифицирована вся та ужасная система, которая превратила меня в машину для убийства.

– Кстати, чуть не разнёс мне башку, – добавил Кейес.

– Отличный был выстрел, – горделиво заметил Йенсен.

– Да, отличный, потому что ты промахнулся. Иначе я оказался бы бесповоротно мёртвым, а ты превратился бы в мозг, плавающий в баке с физраствором, и медленно сходил бы с ума от отсутствия внешних раздражителей. Видишь ли, Перри, это случается с каждым. Ты избавишься от этого ощущения, когда поймёшь, что на самом деле ты никакое не жестокое чудовище. Дело в том, что ты пытаешься объять своим рассудком совершенно вывернутое положение вещей. На протяжении семидесяти пяти лет ты вёл жизнь, в которой самыми впечатляющими событиями были разве что перепихивания на стороне раз в несколько лет тайком от жены. И вдруг тебе приходится чуть не навскидку стрелять из МЦ, чтобы убить какого-то космического паука, прежде чем он разделается с тобой. Боже милостивый! Я не верю, что найдётся кто-нибудь, кто рано или поздно не свихнётся от всего этого.

– Алан не свихнулся, – возразил я. – А он участвует в этой истории ровно столько же.

– Это верно, – согласился Кейес. – Ну, Розенталь, что скажешь?

– Если честно, лейтенант, то я больше всего похож на закупоренный котёл, в котором кипит необъяснимый гнев.

– Ах, подавление, – понимающе кивнул Кейес. – Замечательно. Только прошу тебя, постарайся уж не пальнуть в меня, когда тебя наконец взорвёт.

– Ничего не могу обещать, сэр, – честно сознался Алан.

– Знаешь, что помогло мне? – сказала Эйми Вебер, командир одного из наших отделений. – Я составила список земных вещей, которых мне недоставало. Это был, с одной стороны, способ психологического подавления, но, с другой стороны, весь этот перечень напоминал мне, что я ещё не совсем оторвалась от того мира. Если ты о чём-то скучаешь, значит, у тебя сохранилась связь с прошлым.

– И по чему же ты скучала? – спросил я.

– Прежде всего по пьесам Шекспира в «Парке». В последний вечер на Земле я посмотрела там «Макбета» в совершенно изумительной постановке. Боже, это был просто замечательный спектакль. И мне кажется крайне маловероятным, что в этих местах нам удастся посетить настоящий театр с живыми актёрами.

– А я скучаю по шоколадному печенью, которое пекла моя дочь, – сознался Йенсен.

– Шоколадное печенье ты можешь раздобыть и на «Модесто», – сказал Кейес. – Просто замечательное.

– Моя дочь пекла куда лучше. Вся хитрость в патоке.

– Даже на слух и то отвратительно, – веско заметил Кейес. – Ненавижу патоку.

– Хорошо, что я не знал об этом, когда стрелял в вас. Тогда бы я точно не промахнулся.

– Мне очень недостаёт плавания, – сказал Грег Ридли. – Я, бывало, купался в речке рядом с моим домом в Теннесси. Большую часть времени там было холодно, как в аду, но всё равно мне это очень нравилось.

– Русских горок, – заявил Кейес. – Самых больших, на которых чувствуешь, что твои кишки вот-вот вывалятся сквозь ботинки.

– Книг, – сказал Алан. – Больших толстых книг в твёрдых переплётах, которые так приятно читать за завтраком в воскресенье.

– Ну, Перри? – обратилась ко мне Вебер. – А чего недостаёт тебе? Говори сразу, не задумываясь.

Я пожал плечами.

– Всего лишь одной вещи.

– Что бы это ни было, вряд ли оно окажется глупее русских горок, – заявил Кейес. – Так что выкладывай. Это приказ.

– По-настоящему мне недостаёт одной-единственной вещи – быть женатым. Сидеть рядом с женой и просто говорить, или читать, или делать ещё что-нибудь вместе.

В ответ на мои слова воцарилась гробовая тишина.

– Это что-то новенькое для меня, – промолвил через некоторое время Ридли.

– Вот дерьма-пирога, – заявил Йенсен, – чего-чего, а об этом я нисколько не скучаю. Последние двадцать лет моего брака прошли так, что, будь живы мои родители, я не стал бы им писать об этом.

Я обвёл окружающих взглядом.

– Может быть, у кого из вас были жена или муж, которые отправились служить одновременно с вами? Неужели вы не поддерживаете контакта с ними?

– Мой муж улетел намного раньше меня, – сказала Вебер. – К тому времени, когда я получила своё первое назначение, он уже был мёртв.

– Моя жена служит на «Бойсе», – сообщил Кейес. – Время от времени пишет мне пару слов. У меня такое ощущение, что она не слишком сильно тоскует там без меня. Думаю, что тридцати восьми лет рядом хватило ей по уши.

– Когда люди попадают сюда, им не слишком-то хочется возвращаться к своим старым жизням, – со своей обычной дотошной рассудительностью заговорил Йенсен. – Конечно, мы все скучаем по какой-нибудь ерунде. Эйми совершенно правильно сказала, что это один из способов не дать себе сойти с ума. Но это всё равно что вернуться во времени к моменту непосредственно перед тем, как ты исчерпал все возможности, которые предоставляла тебе прожитая жизнь. Если бы ты смог возвратиться туда, то разве стал бы поступать точно так же? Ведь ты уже прожил ту жизнь. Ремарка в сторону: я не сожалею о тех решениях, которые принимал, и о поступках, которые когда-то совершил. Но я вовсе не спешу повторять все заново. Не сомневаюсь, что моя жена где-то здесь. Но она счастлива своей новой жизнью – без меня. И должен признаться, что я тоже не испытываю ни малейшего желания снова взваливать на себя это бремя.

– Знаете, меня все это совсем не ободряет, – сказал я.

– Да что же может быть в браке такого, чего тебе так сильно не хватает? – спросил Алан.

– Ну, прежде всего мне действительно не хватает жены. Но мне не хватает также и чувства… не знаю точно, как его назвать, – комфорта, что ли? Ощущения, что ты находишься там, где должен быть, вместе с человеком, чьё место рядом с тобой. Будь я проклят, если чувствую здесь хоть что-то подобное. Мы отправляемся в места, за которые вынуждены драться насмерть, в обществе людей, каждый из которых окочурится завтра или послезавтра. Я не хочу никого обидеть.

– Да какие уж тут обиды, – отозвался Кейес.

– Здесь я не имею твёрдой почвы под ногами, – продолжал я, – не имею такого места, где ощущал бы себя в настоящей безопасности. Мой брак имел свои плюсы и минусы, как и у всех остальных, но, когда доходило до сути, я знал, что он прочен. Мне недостаёт такой вот надёжности и такой связи с кем-то. Каждого из нас в значительной степени делает человеком то, что мы значим для других людей и что люди значат для нас. Мне не хватает сознания того, что я для кого-то что-то значу – этой неотъемлемой части человеческой сущности. Вот почему я так скучаю по моей семье.

Снова наступила тишина.

– Хорошо, Перри, чёрт с тобой, – сказал наконец Ридли. – Ты так все завернул, что я тоже начал тосковать по своей жене.

Йенсен громко фыркнул.

– А вот я – нисколько. Ты, Перри, можешь сколько угодно тосковать по своему браку. А я буду продолжать мечтать о печенье, которое делала моя дочь.

– Патока, – скривился Кейес. – Вот ведь гадость.

– Прошу вас, сэр, не начинайте этого снова, – поднял голову Йенсен. – А не то мне придётся переться за винтовкой.

Смерть Сьюзен явилась полной противоположностью смерти Томаса. Забастовка нефтяников на Элизиуме привела к резкому падению выхода продукции на нефтеперерабатывающих заводах. «Тусон» получил задание доставить туда подменные бригады – так деликатно называли штрейкбрехеров – и оборонять их, пока они будут снова приводить в действие остановленные буровые установки. Сьюзен находилась на одной из платформ, атакованной забастовщиками при помощи самодельной артиллерии. Взрывом Сьюзен и ещё двоих солдат скинуло с платформы в море с высоты в несколько десятков метров. Двое её однополчан упали в воду уже мёртвыми, но Сьюзен, покрытая страшными ожогами и пребывающая в полубессознательном состоянии, всё же выжила.

Её выловили из воды те же самые забастовщики, которые атаковали платформу. Они решили устроить Сьюзен показательную казнь.

В морях Элизиума водятся огромные рыбы-падальщики, которым колонисты дали непрезентабельное название «глоты»: челюстной сустав такой рыбы имеет шарнирное устройство, что позволяет ей глотать огромные предметы. За эту способность они и получили своё название. Рыбе не составляет труда заглотить и человека. После того как планету колонизировали, они начали собираться чуть ли не стаями возле нефтедобывающих платформ в ожидании, когда сверху вывалят очередную кучу пищевых отходов.

Взбунтовавшиеся нефтяники подняли Сьюзен на своё судно, привели её в сознание и прочли ей вслух свой наспех состряпанный манифест, рассчитывая, по-видимому, на то, что её МозгоДруг передаст их слова в ССК. После этого они решили избавиться от Сьюзен: устроили десятиминутную пародию на суд, объявили её виновной в сотрудничестве с врагами, приговорили к смерти и швырнули обратно в море как раз возле того места, куда выходил мусоропровод платформы.

Глота пришлось ожидать недолго. Пасть распахнулась, и Сьюзен оказалась в брюхе. Но и в это время Сьюзен была всё ещё жива и пыталась выбраться из рыбины через те же двери, через которые попала внутрь. Но прежде чем она успела это сделать, один из бунтовщиков выстрелил глоту в спину сразу за спинным плавником – там у этих рыб находится мозг. Выстрел оказался смертельным; рыба начала погружаться в море, унося в себе пленницу. Сьюзен погибла не оттого, что была съедена, она даже не утонула – её расплющило давлением воды на глубине.

Ликование бунтовщиков по поводу удачного удара, нанесённого угнетателям, оказалось недолгим. «Тусон» тут же прислал свежие силы, солдаты налетели на лагеря нефтяников, похватали вожаков, расстреляли их и скормили трупы глотам. Правда, убийц Сьюзен отправили на корм рыбам живьём. Почти сразу же после этого забастовка закончилась.

Смерть Сьюзен послужила мне напоминанием о том, что люди могут быть не менее жестокими, чем порождения дальних миров. Окажись я на «Тусоне», то, по всей вероятности, собственноручно скормил бы тех ублюдков, которые убили Сьюзен, глотам и не усмотрел бы в этом ровным счётом ничего плохого. Не знаю, в лучшую или худшую сторону изменили меня те переживания, которые я испытал, сражаясь с кованду. По крайней мере, я больше не волновался из-за того, что могу стать в меньшей степени человеком, чем прежде.