Текст книги "Пьесы: Оглянись во гневе. Комедиант. Лютер"
Автор книги: Джон Осборн
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Яркий свет костров затопляет окружающую тьму.
Действие третье
Сцена первая
Рейхстаг в Вормсе. 18 апреля 1521 года. Золотого цвета занавес, на нем – четкая, пестрящая красками, залитая ярким солнечным светом картина этого исторического съезда князей, курфюрстов, герцогов, послов, епископов, графов, баронов и прочая. На картине можно показать повозку, в которой Лютер приехал в Вормс. Одним словом, разряженное под Ренессанс средневековье.
У подобных картин нет глубины, они пишутся на сверкающем золотом фоне. Движение сковано, перспектива игнорируется, фигуры и целые сюжеты располагаются по плоскости вверх. Пейзаж как бы вздымается дыбом. Режиссер и художник вправе избрать другой путь и расписать полотно в манере Альтдорфера, например. Перед полотном – тесная, впору одному человеку кафедра с медными поручнями. Желательно, чтобы эта часть авансцены была немного выдвинута в зал. В любом случае нужно стремиться до предела раздвинуть рамки действия, создать впечатление сопричастности событиям, которые разыгрываются на сцене; нужно, чтобы зритель как бы лег подбородком на канаты боксерского ринга. Здесь же, на авансцене, несколько кресел. Стол, на нем десятка два книг. Стол и книги тоже можно показать на золоченом полотне. Еще несколько кресел стоят полукругом у кафедры. Со всех концов зала стройно и сильно звучат фанфары, и на авансцену выходят (лучше – прямо из зрительного зала) некоторые участники рейхстага (им тоже можно найти место на золотой фреске). Впереди выступает герольд, за ним все остальные. Рассаживаются. Среди этих лиц: император Карл V, (он садится перед кафедрой), папский нунций Алеандро, рыцарь Ульрих фон Гуттен, архиепископ Трирский с секретарем и Иоганн фон Экк. Последний занимает место у стола с книгами. Трубы смолкают. Ожидание. Из глубины сцены появляется Мартин и всходит на кафедру.
Экк(поднявшись). Мартин Лютер, ты был призван его императорским величеством, чтобы дать ответ на два вопроса. Можешь ли ты публично признаться в том, что являешься автором представленных здесь книг? Когда я вчера задал тебе этот вопрос, ты немедленно согласился, что эти книги действительно паписаны тобой. Это так?
Мартин утвердительно кивает.
Когда я перешел ко второму вопросу, ты попросил дать время на размышление. Вряд ли в этом была нужда, ибо ты опытный диспутант и весьма толковый доктор богословия. И все же его императорское величество милостиво согласился исполнить твою просьбу. Теперь время кончилось – у тебя были день и целая ночь, – и я повторяю свой вопрос. Ты признал эти сочинения своими. Будешь ты защищать все свои сочинения или от некоторых откажешься? (Садится.)
Речь Мартина – спокойная, в тоне беседы. Он говорит ровным голосом, простыми словами.
Мартин. Ваша светлость, преславные князья и сиятельные вельможи, божьей милостью я стою перед вами и прошу выслушать меня со вниманием. Если по невежеству я кого-нибудь назвал неверным титулом или еще чем-нибудь нарушил приличный этому месту устав, – не взыщите: я плохо знаю мир, я странствовал лишь по углам монашеской кельи. Мы согласились на том, что все эти сочинения принадлежат мне и что на отпечатанных книгах мое имя стоит по праву.
Отвечу на второй вопрос. Прошу Припять во внимание, ваше светлое величество и сиятельные вельможи, что не все мои книги одинаковы. Есть работы, где я простодушно рассуждаю от сокровищах веры и нравоучения, и даже враги мои сходятся на том, что эти сочинения безвредны, что их можно без опаски дать самому нетвердому христианину. И, сколь суровой и жестокой ни была направленная против меня булла, – даже в ней признается, что некоторые моя книги совсем не оскорбительны. Только от этих оговорок никому не легче, поскольку булла и эти книги предает проклятию наряду с остальными, которые она сочла оскорбительными. Если я стану отказываться от этих книг, что же получится? Получится, что я предаю проклятию те самые положения, в которых сошлись и мои друзья и мои враги. Есть другая категория книг: в них я нападаю на власть ключей, разорившую христианский мир. Никто не может этого отрицать: все это видят, все на это жалуются. И больше всех от этой тирании страдают немцы. Их обирают до нитки. Если сейчас я отрекусь от этих книг, я помогу тирании размахнуться еще сильнее. На это я никогда не пойду. Третья партия книг направлена против определенных личностей, против людей известных, знатных. Они все защищают Рим, они враги моей религии. Возможно, В этих сочинениях я высказался чересчур резко, даже, может быть, слишком грубо для монаха. Но ведь я и не лезу в святые, и защищаю я не самого себя, а учение Христа. Как видите, и от этих книг я тоже не могу отказаться, иначе положение никогда не переменится и все будет идти по-старому. Однако я человек, а не бог, и пример моего Спасителя подсказывает мне единственное средство защитить свои сочинения. Когда первосвященник Анна спросил Иисуса о его учении, а какой-то служитель ударил его по лицу, Иисус ответил: «Если я сказал худо, покажи, что худо». Раз сам непогрешимый господь Иисус Христос пожелал выслушать возражения какого-то служителя, то и я должен поступать точно так же.
И поэтому я прошу во имя господнего милосердия: покажите мне на Евангелиях, где я ошибаюсь. Докажите мне, что я ошибаюсь, и я буду молить, чтобы мне позволили своей рукой бросить эти книги в огонь. Мне кажется, я дал ясный ответ на ваш вопрос. Я очень хорошо сознаю опасность своего положения. Все-таки хочется думать, что причиной наших разногласий является божье слово. Ведь сказал Христос: «Не мир пришел я принести, но меч; ибо я пришел разделить человека с отцом его». Давайте постараемся, чтобы столь многообещающее царствование благородного и юного принца Карла не кончилось бедой для всей Европы. Только бога нужно бояться. Я поручаю себя воле его светлейшего величества и сиятельных вельмож и смиренно молю не осуждать меня и не видеть во мне врага. Я кончил.
Экк(поднимается с кресла). Мартин, ты не ответил на вопрос. Пусть даже некоторые твои сочинения безвредны – речь сейчас не об этом. Мы по-прежнему спрашиваем тебя, намерен ли ты вырвать богохульные страницы, искоренить ересь и мысли, которые могут быть истолкованы как ересь, и вытравить всякое высказывание, которое может повредить католической вере. Его святейшее императорское величество более чем готов быть снисходительным к тебе, и, если ты поступишь как требуется, он употребит свое влияние на папу и сделает так, что доброе в твоих сочинениях не пропадет вместе с дурным. Но если ты будешь упорствовать в своих взглядах, то самая память о тебе исчезнет и все, что ты написал истинного и ложного, – все будет забыто. Интереснее всего, Мартин, что ты тоже киваешь на Святое писание – так поступали все еретики. Ты требуешь, чтобы тебя опровергали божьим словом. Остается думать, что ты человек больной или ненормальный. Да разве всегда и на всякий вопрос нужно отвечать? Задумайся: если каждый заберет себе что-то в голову и начнет подступать с вопросами к установленным положениям церкви и требовать ответа по букве Святого писания, в христианском мире не останется ничего определенного и бесспорного. Что скажут иудеи, турки, сарацины, если им случится узнать, что мы спорим: истина или не истина то, чему мы до сих пор верили? Мартин, я тебя прошу: не думай, что только ты знаешь скрытый смысл Евангелий. Не ставь так высоко свое мнение – многие чувствуют так же искренне и знают немало, но они скромнее тебя. Прошу тебя, не тревожь сомнениями самую святую, самую последовательную веру, основанную совершеннейшим законодателем и кровью и чудесами его апостолов распространенную по всей земле. Определения этой веры дали святые соборы, и церковь утвердила их деяния. Это твое наследование, и законами императора и папы обсуждать эти вопросы запрещается. Споры ни к чему не приведут, и посему законы просто осуждают всякого, кто им не подчиняется. Поэтому я вынужден повторить свой вопрос и требовать прямого, ясного и недвусмысленного ответа: согласен ты отречься от своих сочинений и содержащихся в них ошибок? Или нет?
Мартин. Ваше светлейшее величество и вы, вельможи, ждете от меня простого ответа, и я отвечу прямо и без уверток. Пусть меня убедят свидетельствами Святого писания, ибо я не верю ни папам, ни соборам, пусть меня опровергнут текстами Святого писания и божьим словом свяжут мою совесть. В противном случае я не могу и не хочу ни от чего отрекаться, ибо не подобает поступать против совести. На том я стою. Бог да поможет мне. Я не могу иначе. Аминь.
Сцена вторая
Виттенберг. 1525 год. Походная музыка, ухает пушка, вопли раненых. Дым, растерзанное знамя с изображением креста и деревянного башмака, эмблемы крестьянского движения. По другую руку от кафедры на авансцене небольшой аналой.
В центре – тачка, около нее окровавленный труп крестьянина. На авансцене Рыцарь. Он перепачкан в грязи, изможден и подавлен.
Рыцарь. Горячий был тогда денек в Вормсе, не то что теперь. Много воды утекло с тех пор. Нет уже того пыла! Нынче одним головорезам хорошо. А вы даже представить себе не можете, какого страху в тот день нагнал на все многоперое собрание наш монах. Нас всех охватил трепет, всех до единого, никто не устоял, хотя многие, поверьте слову, были совсем не расположены переживать такие чувства. Голова у пего взмокла и зудела, и по его виду можно было догадаться, какое у него липкое и белое тело, даже бледнее лица, а на ощупь как мельничный жернов. К концу он весь парился в поту, и даже со своего места я слышал его запах. Но он был как искра, этот неряха монах, он был как искра и шипящим огоньком бежал к пороху, на котором мы сидели, и остановить его было невозможно, а когда бабахнуло, то уже было поздно что-то исправлять. И я тогда как-то вдруг ясно понял, что такое бывает однажды, как-то сразу это почувствовал. Что-то свершилось, что-то стало другим, переменилось, что-то на наших глазах обрело плоть, стало плотью и духом, вроде как… да, как спустилась тьма на землю, когда тело того обмякло на кресте. Я так понимаю свершение чуда, и вот что-то в этом роде совершилось тогда во всех пас, безразлично – друзья мы были ему или враги. О чем мы тогда думали, чего ожидали, к чему шли – не возьмусь передать, даже награди меня бог умением говорить и писать, как этот монах. За других не скажу, но лично я готов был орать, пока не лопнут перепонки, готов был вырвать меч – нет, не вырвать: оторвать от себя, как драгоценнейшее, кровное, и всадить, куда он скажет.
(Отдается своим мыслям. Его взгляд падает на труп крестьянина. С силой ударяет рукой по тачке.) Да разве его поймешь! Меня он совсем сбил с толку, я не знаю, чего он хочет. Сколько ни старался понять, ничего не получается. (К трупу.) Верно, приятель? Получается, да не так, как нам хотелось. Уж ты и подавно не этого хотел. Но кто мог подумать, что мы окажемся в разных лагерях – мы здесь, а он с ними? Что в твоей войне с ними он встанет за воротами бойни и будет бить в барабан: выпускайте из них кровь, вырезайте их тысячами, тяните на виселицу, гоните в адское пекло! Я, конечно, понимаю: каждая группа добивалась своего, но они все сошлись па том, чтобы поживиться за наш счет, чтобы нашими руками натворить дел, о которых мы не смели и задумываться. Все они одним миром мазаны: высокие князья и архиепископы, отборная знать и богатые бузотеры, господа такие да господа сякие – все сбились, как свиньи к корыту, все драли с крестьянина последний грош. Хороши и наши добрые аббаты, у которых глотки заплыли жиром, словно там ожерелье из гусиных яиц, и мы хороши, допотопные рыцари и вообще бывшие люди, помнящие только лучшие времена: нас припугнули – мы и полезли очертя голову, потому что терять нечего. Да… И никого не нашлось остановить, указать выход, когда стало слишком ясно, как далеко зашли дела. Ведь страдания стольких людей могли же чему-то научить! Говорят, что прибыль – для вас, конечно, это штука знакомая, – так вот, она, оказывается, зародилась в монастырях, когда там стали вести учет приходу и расходу. Пожалуйста вам: счетные книги в монастырях, и притом задолго до того, как нас понесло жечь эти самые монастыри. А когда люди хотят остаться в барыше, для них существует только одна статья – приход, а расходы оплачивают другие, и даже не стоит труда заносить это в книгу. (Шевелит ногою труп.) Вот ты и расплатился, земляк, тебя, как говорится, списали в расход. Он, можно сказать, еще только рождался на белый свет, а они уже отмели его в сторону. Скажете, не так? И всех таких, как он, всегда, везде и всюду. (С трудом поднимает на тачку тело крестьянина.)
С книгой в руке входит Мартин. Рыцарь и Мартин обмениваются долгим взглядом, потом Мартин замечает труп. Рыцарь берет у Мартина книгу, смотрит название. От него не укрылось, что Мартина передернуло при виде трупа.
Рыцарь. Еще одна? (Возвращает книгу Мартину.) Как думаешь, хорошо будет расходиться?
Пауза.
Наверно, хорошо. Без публики ты не останешься. Верно?
Мартин порывается уйти, но Рыцарь его удерживает.
Погоди, Мартин. (Оборачивается и осторожно, словно совершая обряд, кладет руку на труп, затем мажет кровью Мартина.) Вот так. Так-то лучше.
Мартин делает еще одну попытку уйти, и опять Рыцарь останавливает его.
Теперь все правильно. Теперь ты даже обличьем похож на палача.
Мартин. Казнит господь…
Рыцарь. Полюбуйся на себя – разве не похож?
Мартин. Не мне, господу пеняй.
Рыцарь. Какая разница? На тебе такой же фартук.
Мартин направляется к кафедре.
Он тебе очень идет. (Пауза.) Тогда, в Вормсе (пауза), ты был виден до последней шерстинки, как через стекло. Помнишь Вормс? Я тебя всего нюхом чувствовал. Вонь, смерть, страх – вот чего ты добился. Ты знал, Мартин, на что идешь, и, кроме тебя, никто другой не решился бы на это. Ты даже сразу мог дать и свободу и порядок.
Мартин. Где это видано, чтобы в революцию был порядок! Во всяком случав, христиане призваны страдать, а не бороться. Рыцарь. Пусть все мы служили интересам старых, корыстных групп, ладно, но разве всех нас не искупила кровь Христова? (Указывает на мертвого крестьянина.) Вот его – принимали его в расчет, когда записывали божье слово? Или одному тебе оставили свободу? Тебе и князьям, которых ты взял под свое крылышко, богатеям бюргерам и…
Мартин. Свободу? (Поднимается по ступеням кафедры.) Князья меня упрекают, ты меня упрекаешь, крестьяне упрекают…
Рыцарь(поднимается за ним следом). Потому что ты превратил воду в вино.
Мартин. Когда я вижу хаос, я узнаю работу дьявола, и мне делается страшно. Ну, хватит об этом.
Рыцарь. Опять увиливаешь!
Мартин. Уходи.
Рыцарь. Нет, погоди!
Мартин силится столкнуть Рыцаря со ступеньки, но тот держится крепко.
Мартин. Сойди отсюда!
Рыцарь. Уходишь от ответа, лицемер, свинья, вонючка!
Мартин. Услышал бог стенание сынов Израилевых…
Рыцарь. Что, теперь откровение в голову ударило?
Мартин. И вывел их из земли фараоновой.
Рыцарь. Лицемерная свинья!
Мартин. Слышишь? Вывел…
Рыцарь. Провались ты пропадом! Не суй мне свою Библию, поросенок, у меня своих откровений хватает. (Стучит пальцем по лбу.) Ты тут держи свою Библию, тут! (Хватает руку Мартина и тычет ею в его голову.) Ты убиваешь дух, ты буквой убиваешь дух! Ты не туда забрел, Мартин, – ты копаешься в собственном дерьме. Рой, рой глубже! Это ты умеешь. Тут тебе и дух святой, спеши надышаться!
Они схватываются в драке, по Рыцарь очень слаб, и Мартину удается освободиться и взойти на кафедру.
Мартин. Слово победило мир, на Слове утвердилась церковь…
Рыцарь. Слово? Какое Слово? Верти им как хочешь, только оно, может быть, вроде святой реликвии или индульгенции, а ты помнишь, как ты с ними обошелся! Да ведь это, наверно, все только поэзия, Мартин! Стишки! И ты, конечно, стихоплет, это ясно. Знаешь, во что верит сердцем большинство народа? У них нет твоего воображения, и в своем сердце они верят, что Христос был человек, как все мы, и, само собой, пророк и учитель; в простоте душевной они верят, что его вечеря была просто трапеза, как у них, – если им есть за что сесть, конечно, – простая трапеза, хлеб и вино. Простая еда, без прикрас и слов. А помог им в это поверить – ты сам.
Мартин(после паузы). Оставь меня.
Рыцарь. Хорошо. С тобой ничего и не выстоишь. Я и так слишком долго проторчал рядом. От нас уже одинаковый дух идет.
Мартин(с болезненным стоном). Это дух моего спора, я без конца спорю с богом, я хочу, чтобы он был верен своему Слову! Молчи! Если твои крестьяне восстали против его Слова, это даже хуже убийства, ибо страна разорена и еще неизвестно, как господь распорядится с немцами.
Рыцарь. Не сваливай немцев на бога, Мартин! (Смеется.) Бог тут не виноват. Этих немцев только зачинали, когда ты уже порядочно наломал дров.
Мартин. Услышь меня, Иисусе! От твоих ран идут мои слова! Эти сбившиеся в стадо мужики заслужили смерть. Они противились власти, они грабили и торговались, и все во имя твое. Поверь мне, Христос! (Рыцарю.) Я этого требовал, я молился об этом, и вышло, как я просил. Убери эту дрянь! Оттащи его куда-нибудь!
Рыцарь собирается увезти тачку с трупом.
Рыцарь. Ладно, дружок. Оставайся со своей монашенкой. Женись, валандайся с нею. Живи, как все люди. Распускай с ней слюни, забирайся к ней в постель, как передрогший ребенок. Как думаешь, справишься?
Мартин(с облегчением). Отец по крайней мере меня за это похвалит.
Рыцарь. Отец? (Пожимает плечами и, устало толкая перед собой тачку, уходит со сцены.)
Мартин(бессильно склоняет голову на край кафедры.) Я… (Шепчет.) Верю тебе… Верю… Ты победил мир… Я верю тебе… Ты один мне нужен… (Тяжело навалившись на кафедру погружается в забытье. Затем старается овладеть собой, словно он на людях и нужно кончить проповедь.) Я полагаю, вы… Я уверен, вы помните: Авраам… Авраам был старик… Да, глубокий старик, ему было сто лет, когда случилось чудо, подлинное чудо для человека его лет: у него родился сын. Сын. Он назвал его Исааком. Он любил Исаака, любил так сильно, что и не выразить словами. Для Авраама его сынок был живым чудом: маленький, вечный… зверек… удивительный. И в ребенке он находил отца. Но однажды господь сказал Аврааму: возьми сына своего, которого ты так сильно любишь, убей его и принеси мне в жертву. И в ту же минуту что-то сжалось внутри Авраама, ибо он думал, что господь послал ему сына в залог его жизни. И вот он взял отрока и приготовился его убить: связал, положил на жертвенник поверх дров – сделал, как ему было сказано. И, тихими словами беседуя с отроком, вознес над его голым тельцем нож, и мальчик даже не старался освободиться, не закрывал глаза. Никто, кроме Христа, не являл такой покорности, и, если бы господь тогда не усмотрел, отрок бы умер; но вмешался ангел, мальчика развязали, и Авраам взял его на руки. Во чреве жизни мы можем умереть, но господь говорит: нет, и мы живем во чреве смерти. Он сокрушает нас, и он дает нам жизнь.
Появляется Рыцарь, молча смотрит на Мартина. В руках у Рыцаря знамя с изображением башмака.
Мартин. Сердце Иисуса, спаси меня. Сердце Спасителя моего, освободи меня. Сердце пастыря моего, защити меня. Сердце – наставника моего, вразуми меня. Сердце царя моего, направь меня. Сердце друга моего, не оставь меня.
Входит Катерина фон Бора, невеста Мартина, с нею два монаха.
Мартин сходит с кафедры и направляется к ней навстречу. Звучит простая мелодия па каком-то простом инструменте. Катерина берет Мартина за руку, оба опускаются на колени в центре сцены. На них молча взирает Рыцарь. Потом он ожесточенно рвет знамя и швыряет его к алтарю.
Сцена третья
Гимн. Монастырь августинцев в Виттенберге. 1530 год. Стол в трапезной, на нем два прибора с остатками еды. За столом в одиночестве сидит Мартин. На четвертом десятке он бурлил энергией, был в расцвете сил, а теперь это стареющий человек, делающий безнадежные попытки вернуть прежнюю форму. С кувшином вина входит Катерина, крупная, красивая тридцатилетняя женщина.
Мартин. Как он?
Катерина. Все хорошо, сейчас придет. Не хочет, чтобы я ему помогла. Наверно, ему было нехорошо.
Мартин. Бедняга. Весь век просидеть в монастыре – после этого не всякий желудок примет твою стряпню.
Катерина. Что, невкусно?
Мартин. Что ты, все отменно, да только усохшему пищеварению старика монаха тяжеленько с этим справиться. Катерина. Понятно. А ты как – ничего?
Мартин. Вполне, дорогая. Спасибо. (Улыбается.) Хотя попозже, боюсь, прихватит и меня.
Катерина. Сам виноват – любишь поесть.
Мартин. А что, это лучше, чем поститься. Знаешь рассказ об одном солдате? Не слышала? Было это в каком-то крестовом походе. Солдата успокоили, что если он погибнет на поле брани, то удостоится обедать в раю с Христом. Солдат дал тягу. Кончилось сражение, наш герой объявляется, и его спрашивают, почему он сбежал с поля битвы. «Ты что же, не хотел обедать с Христом?» – говорят. А он отвечает: «Дело не в этом, просто я сегодня пощусь».
Катерина. Я принесла еще вина.
Мартин. Спасибо.
Катерина. Лучше будешь спать.
Опираясь на палку, входит Штаупиц.
Мартин. Вот и славно! Я уже боялся, что ты там провалился, прямехонько в ласковые лапы дьявола.
Штаупиц. Простите. Я немного прогулялся.
Мартин. Ничего, подсаживайся. Кэти принесла нам вина.
Штаупиц. Не могу опомниться. Все это очень удивительно. Прежде здесь было полным-полно мужчин, а теперь только ты и твоя Кэти. Вот какие чудеса.
Катерина. Я бы не советовала тебе засиживаться, Мартин. Ты опять неважно спал прошлую ночью. Я слышала, как ты тяжело дышал.
Мартин(приятно развлечен). Ты расслышала, что я тяжело дышал?
Катерина. Отлично знаешь, про что я говорю. Когда ты не можешь заснуть, я тоже лежу без сна. Спокойной ночи, доктор Штаупиц.
Штаупиц. Спокойной ночи, милая. Спасибо за обед, он был прекрасный. Очень жаль, что я не сумел отдать ему должное.
Катерина. Я не обижаюсь. С Мартином вечно такая же история.
Штаупиц. Правда? Значит, он не очень переменился.
Мартын. Совсем не переменился. Даже Кэти не может умаслить мои потроха.
Катерина. А коли не живот – так бессонница.
Мартин. Ладно, Кэти, не ворчи. Еще у меня подагра, геморрой и звон в ушах. Доктору Штаупицу пришлось терпеть мои капризы куда дольше, чем тебе.
Катерина. Молчу, но постарайся не забыть, что я тебе сказала. (Целует Мартина.)
Мартин. Спокойной ночи, Кэти.
Катерина уходит.
Штаупиц. Ты попал в очень хорошие руки.
Мартин. Беда, что не каждому повезет жениться на монахине. Они прекрасные стряпухи, бережливые хозяйки и замечательные матери. Против отчаяния, мне кажется, существуют три средства. Первое – это вера в Христа, второе – поднять против себя весь мир и расквасить ему нос, а третье – любовь женщины. Конечно, и эти средства не всегда помогают, а если помогают, то лишь на время. Бывает чертовски плохо, сна пет, хоть караул кричи, и тогда я поворачиваюсь к Кэти, трогаю ее. Я говорю: выручай, Кэти, помоги. Иной раз ей и впрямь удается вытащить меня. Нелегкая это работа даже для ее рук. А руки у нее большие, сильные.
Штаупиц. Она молодчина.
Мартин. Еще вина?
Штаупиц. Совсем немного. Мне тоже пора на покой.
Мартин. После вина лучше спится. У тебя усталый вид.
Штаупиц. Старость. Смотри, наша старушка груша цветет. Ты о ней заботишься.
Мартин. Я люблю ковыряться в земле, когда есть возможность. Мне приятно думать, что это на пользу моим костям. Во всяком случае, после работы я чуть больше нравлюсь себе.
Штаупиц. В свое время мы разок-другой побеседовали под этой грушей.
Мартин. Да.
Штаупиц. Как тихо, Мартин. Мне никогда прежде не приходило в голову, что тишина в монастыре кричит… Был явственный голос. (Пауза.) Теперь пропал. (Встряхивает головой, пауза.) Как твой отец?
Мартин. Тоже постарел, но еще держится.
Штаупиц. Он… доволен тобой?
Мартин. Он никогда не был особенно мною доволен. Ни степень магистра, ни звание доктора его не радовали. Только когда мы с Кэти поженились и Кэти забеременела, вот тогда он был доволен.
Штаупиц. Ты помнишь брата Вайнанда?
Мартин. Как же! Он всегда зажимал коленями мою голову, когда я падал в обморок в хоре.
Штаупиц. Где-то он сейчас? (Пауза.) У него был редкой красоты голос.
Мартин. Старый друг, тебе грустно. Прости. (Пауза.) От нас, монахов, был малый прок, а для самих себя и вовсе никакого. Каждый таился, как вошь на хитоне господнем.
Штаупиц. Да, и ты особенно отличался. Я всегда выговаривал тебе за фанатизм, с которым ты исполнял устав.
Мартин. И наконец отговорил, правда? (Пауза.) Отец, а ты мною доволен?
Штаупиц. Я? Сынок, теперь уже пе имеет значения, доволен я тобой или нет. Когда мы толковали под этой грушей, ты был совсем как дитя.
Мартин. Как дитя.
Штаупиц. А нужно было мужать, ты слишком долго не решался на это. Но сейчас ты уже не перепуганный монашек, и тебе не надо бегать к отцу-настоятелю, который похвалит или отругает. Ты только откроешь рот, и мир бросает дела и слушает. Знаешь, когда я приехал принимать этот монастырь, за весь год не печаталось и тридцати книг. А только в прошлом году их вышло шестьсот, если не все семьсот, причем основная масса была напечатана здесь, в Виттепберге.
Мартин. Господь оказал себе прекрасную услугу, подарив нам печатный станок. Даже не представляю, как он обходился без него раньше.
Штаупиц. Есть слух, что в тысяча пятьсот тридцать втором году будет конец света.
Мартин. Если ему быть, то почему и не в тысяча пятьсот тридцать втором году? Чем этот год хуже других? Давно пора. Можно написать книгу и назвать ее: «1532».
Штаупиц. Прости, Мартин. Я пришел повидаться, а не разводить критику. Прости старика: я уже плохо соображаю, все чего-то боюсь, еще переел сегодня. Я совсем не…
Мартин. Ты тоже меня прости. И не огорчайся: я привык выслушивать критику, Иоганн. Критика полезна, она укрепляет мышцы. Кого только не наслушаешься: врунов, крохоборов, этого хитрого шута Эразма хотя бы. Он-то мог бы разобраться, что к чему, да только все хочет пройтись по яйцам, ни одного не разбив. Или Генрих, этот английский бабуин с задницей мандрила, прокаженный сукин сын, – у него же нет ни одной своей мысли. Только додумался называть себя Защитником веры.
Пауза. Штаупиц не отзывается на попытку Мартина придать разговору шутливый характер.
Однако нужно признать, что Эразм не дал себя задурить ханжеством и возней с индульгенциями, папой и чистилищем. Он копнул в самую глубину и до сих пор по уши сидит в вопросах морали и спасения человека собственными силами. От других добра не жди. Один господь думает за всех. Но вот чего не может понять Эразм: господь непостижим, недосягаем для разума. Воля человеческая подобна лошади, стоящей меж двух ездоков. Если ее оседлает господь, она пойдет, куда укажет господь. А если вспрыгнет сатана, она повезет по его указке. И главное, лошадь не может выбирать ездока. Этот вопрос решают между собой те двое. (Пауза.) В чем ты меня винишь? Что я сделал?
Штаупиц. Я ни в чем не виню тебя, Мартин, ты знаешь. Праведный – сам себе обвинитель, ибо и суд его праведен.
Мартин. Что ты хочешь сказать? Что я неправедный?
Штаупиц. Ты стараешься быть праведным, а большего с тебя не спрашивается.
Мартин. Ты про этих проклятых крестьян? Думаешь, я должен был поддержать их?
Штаупиц. Я этого не говорю.
Мартин. А что говоришь?
Штаупиц. Не надо было поддерживать князей. Крестьян перебили, и эту бойню устроил ты. А ведь их дело было правое, Мартин. Разве не так?
Мартин. Я никогда не говорил, что оно неправое.
Штаупиц. Тогда как же?
Мартин. Ты не забыл свои слова: «Помни, брат, что ты начал свое дело во имя господа нашего Иисуса Христа»?
Штаупиц. И что из этого следует?
Мартин. Отец, четками не навести порядок в мире. Это была орава, толпа, и если их не усмирить и не уничтожить, то к десятку тиранов добавится тысяча новых. Толпа есть толпа, уже одним этим она неугодна Христу. Человек не может умереть за другого, не может верить за другого, отвечать за другого. Поручись за другого – и ты уже в толпе. Надо жить своим умом и умереть за самого себя – это самое большее, на что мы имеем право рассчитывать. Неужели я должен напомнить тебе слова Павла? «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от бога, существующие же власти от бога установлены. Посему противящийся власти противится божию установлению». Так говорит Павел, отец, так в Священном писании. «А противящиеся сами навлекут на себя осуждение».
Штаупиц. Что же, может быть, ты прав.
Мартин. «Любовь не делает ближнему зла, итак, любовь есть исполнение закона».
Штаупиц. Да, так написано. Должно быть, я просто устал.
Мартин. Ну, а мне выпало исполнить по написанному.
Штаупиц. Пора идти спать.
Мартин. Хотят, чтобы я стал неподвижной звездой, отец, но я планета, я перемещаюсь. Вот и ты меня бросаешь.
Штаупиц. Я не бросаю тебя, Мартин. Я тебя люблю. Мужчина так не любит женщину, как я тебя. Но мы уже не те два монаха, которые могли безбоязненно беседовать в саду под грушей. Мир изменился. Начнем хотя бы с того, что ты создал Германию. Ты развязал ее язык, выучил ему немцев, и другим народам придется привыкать к его звукам. Как некогда мы претворяли хлеб в тело Христа, так ты сотворил тело Европы, и наши сегодняшние муки рано или поздно перепадут всем. Ты отбил Христа у тихо бормочущих и сладко поющих, у выряженных в сверкающие сутаны и тиары и восстановил его на его месте. Ты восстановил его в душе каждого. Мы очень многим тебе обязаны. Об одном прошу: сдерживай себя. Ты многому нас научил, на многое раскрыл глаза, но все равно – ведь были же люди, хоть несколько человек, которые в свое время вели здесь святую жизнь. Не надо, не думай, что ты один прав. (Готов разрыдаться.)
Мартин(растерян). Что еще сделать? Что? (Хватается за живот.)
Штаупиц. Что с тобой?
Мартин. Все те же неприятности. Ничего.
Штаупиц. Я никогда не мог понять одной вещи, все хочу тебя спросить.
Мартин. Да?
Штаупиц. Когда в Вормсе тебе задали два вопроса, зачем ты просил день на обдумывание?
Мартин. Зачем?
Штаупиц. Ты знал ответ за много месяцев вперед. Господи, да я сам множество раз слышал его от тебя. Зачем тебе нужна была отсрочка?
Пауза.
Мартин. Я не был уверен.
Штаупиц. А потом – был?
Мартин. Я слушал голос господа, но слышал только свой собственный.
Штаупиц. Был ты потом уверен?
Пауза.
Мартин. Нет.
Штаупиц(целует Мартина). Спасибо, сын. Да благословит тебя бог. Надеюсь, сегодня ты будешь спать лучше. Спокойной ночи.
Мартин. Спокойной ночи, отец.
Штаупиц уходит. Мартин остается один. Пьет вино.
О господи, верую. Верую. Но помоги моему неверию. (Тяжело обмякнув, сидит в кресле.)