Текст книги "Хан Хубилай: От Ксанаду до сверхдержавы"

Автор книги: Джон Мэн

Ему рассказывали разные предания и показали все достопримечательности – место, где стал мучеником Павел, и его отрубленная голова трижды подпрыгнула в воздух, крича «Христос, Христос, Христос!», одну из бесшовных плащаниц Иисуса, кусочки дерева от его колыбели, подлинный терновый венец, – и он доверчиво принял все эти реликвии за чистую монету.

Но ему не терпелось двинуться дальше. Его миссия все еще была выполнена лишь наполовину – требовалось еще повидать королей Франции и Англии.

Оставив итальянскую жару позади, Саума месяц тащился от одного постоялого двора к другому по пыльным грунтовым дорогам Франции. Достигнув теперь примерно 60 лет, он, должно быть, был близок к точке надлома. Но в Париже Филипп Красивый, честолюбивый молодой король Франции, устроил ему отличный прием и разместил в удобном доме. Оправившись, Саума изложил свое дело. Предложение Аргуна, казалось, произвело впечатление на Филиппа. Если монголы готовы помочь отбить Иерусалим, как могут христиане не откликнуться? Но фактически он горел желанием продемонстрировать силу по своим причинам – с целью приобрести контроль над английскими владениями во Франции, утвердить претензии Франции на Фландрию и не дать Ватикану выкачивать средства из французских владений церкви.

Полагая, что Филипп теперь стал надежным членом монголо-европейского союза, Саума двинулся дальше на встречу с Эдуардом I Английским – который, по счастью, находился в своей колонии Аквитании. В октябре 1287 года после трехнедельного путешествия Саума добрался до Бордо, назвал себя и был сразу же приглашен на встречу с королем. Вручив ему подарки Аргуна в виде драгоценных камней и шелка, Саума изложил идею крестового похода. Эдуарду она пришлась по душе. Он сам поклялся взять крест этой весной, ибо это в точности соответствовало его планам. Саума, несомненно, поверил, что на две трети выполнил свое задание; последняя треть встанет на место, когда он вернется в Рим.

Словно собираясь скрепить соглашение, Эдуард пригласил нового союзника, чтобы тот причастил его и его двор по своему обряду, который отличался от римско-католического лишь в мелких деталях. За сим последовал пир, который наверняка был обильным – один из других приемов Эдуарда накормил несколько сотен гостей 10 быками и 59 ягнятами. Хотя Сауме, как единственному человеку в мире, способному на такое сравнение, могло прийти в голову, что несколько сотен отнюдь не чета шести тысячам, обедавшим в большом зале у Хубилая в Пекине.

Теперь все зависело от Рима, так как без папы не могло быть никакого крестового похода. Однако папы все еще не было. Приближалась зима. Саума отправился на юг, к более мягкому климату Генуи – райского сада, как он назвал ее, где он мог круглый год есть виноград. После трех месяцев растущей подавленности пришла новость: «habemus papem». Джироламо д’Асколи 1 марта 1288 года возведен на папский престол под именем Николая IV.

Последовало приглашение и аудиенция с прекрасной Речью Саумы, доставкой подарков Аргуна и щедрым ответом Николая. Он сказал, что Саума – его почетный гость и, конечно, должен остаться на Пасху. Саума был в восторге и попросил позволить ему провести обедню. Просьбу его выполнили, и обедня была проведена на глазах у сотен присутствующих. Никто ничего не понял, но действия эти одобрили все. В ответ Сауму попросили принять причастие от самого папы, что и произошло в присутствии огромной толпы в вербное воскресенье, с дальнейшими празднованиями в еврейскую пасху (жирный четверг), страстную пятницу, страстную субботу и собственно Пасху.

Теперь Саума попросил разрешения отправиться домой. Николай колебался, но Саума настаивал: ему нужно сообщить своему народу о том, как замечательно его приняли. Также Саума взял на себя смелость попросить себе некоторые реликвии. Папа сразу же расстроился: если мы станем раздавать реликвии всем, кто ни попросит, сказал он, у нас ничего не останется. Но, добавил он, в данном случае он готов кое-чем снабдить посла – кусочком от одежды Иисуса, ниткой от покрова Богородицы и несколькими разнородными священными реликвиями; для Маркоса же, как католикоса, была приготовлена золотая корона, украшенная драгоценными камнями, пурпурная мантия с вышивкой золотой нитью, украшенные жемчугами носки и папский перстень.

Кроме того, папа вручил ему несколько писем, подтверждающих положение Маркоса и Саумы, и еще одно для Аргуна, которое наконец переходило к сути. Иисус передал власть Петру и тем самым всем последующим папам. Аргуну следует признать истинную веру. Что же касается крестового похода, то его надлежит провозглашать папе, а не предлагать другим, так как именно папа будет нести ответственность за успех или провал похода. Пусть Аргун обратится в истинную веру, примет папскую власть, тогда Бог даст ему сил захватить Иерусалим и стать защитником христианства. В общем, никакой папской помощи и никакого крестового похода.

И все же, когда в сентябре Саума добрался до Персии, Аргун остался доволен. Похоже, были заложены основы мира и дипломатии (и это, не забудьте, через 60 с лишним лет после смерти Чингиса и всего через 30 лет после разрушения Багдада и восхождения на трон Хубилая). Для Саумы и католикоса устроили трехдневное пиршество.

Конечно, идею крестового похода положили под сукно. Аргун пытался вызвать интерес во Франции и Англии, но получил лишь уклончивые ответы. Самого же его отвлекли вызовы, брошенные Золотой Ордой и мятежными мусульманами. Он умер в 1291 году вместе с мечтами о дальнейших завоеваниях. В любом случае к тому времени было уже слишком поздно. В том же году египетские мамелюки взяли Акру, последний христианский форпост на Ближнем Востоке, и эпоха крестовых походов завершилась.

А Саума закончил свои дни в прекрасной, новой, хорошо обеспеченной церкви, проводя очень много времени со своим старым другом Маркосом. Обоим, несомненно, с трудом верилось в их преображение из отшельника и жадного до знаний ученика. В конце 1293 года, будучи в Багдаде, Саума заболел, но держался изо всех сил, пока Маркос не прибыл попрощаться с ним, и умер в январе 1294 года – по случайному совпадению, в тот же месяц, что и сам Хубилай. Его похоронили в главной несторианской церкви Багдада, и охваченный горем Маркос стоял у его могилы.

А что, если бы Николай поддержал этот союз? Папство, Франция, Англия и монголы присоединились бы к крестоносцам в защите их замков в Сирии, и возможно, это имело бы ряд важных последствий: ислам вытеснен с Ближнего Востока; Иерусалим, управляемый англо-франко-итальянско-монгольской администрацией, преподнесен папе; Аргун обращен в христианскую веру; христианство шагает в Центральную Азию… и все потому, что Хубилай предоставил Сауме и Маркосу роль в своих планах.

* * *

Теперь, повторяя Марко Поло, я должен упомянуть еще об одном предмете, который отложил в сторону: о возможной связи Саумы с Джотто в виде странной надписи на плащанице Христа с одной из его картин.

Без сомнения, раббан Саума приехал в Рим со своей пайцзой. Вполне возможно, что многие ее видели и любовались ей, а надпись на ней скопировали. А через двенадцать лет Джотто оказался в Риме, как раз во время огромных церемониальных празднований 1300 года, устроенных папой Бонифацием VIII, и, несомненно, набирался идей для своих будущих картин. В 1305 году он находился в Падуе, собираясь приступить к работе над своим величайшим шедевром, фресками Капеллы дель Арена: 67 картин, покрывающих все внутренние стены сценами из жизни Христа. Важной чертой его оригинальности была готовность изображать в своих творениях элементы современной ему жизни.

Один из самых известных таких случаев – включение им в картину «Поклонение волхвов» звезды Давида, которая на самом деле была кометой Галлея, ставшей особо зрелищным явлением в октябре-ноябре 1301 года.

Я внимательнейшим образом осмотрел все одежды Христа на фресках в Капелле дель Арена: там нет никаких чужеземных письмен. Но две другие фрески заставили меня приглядеться к ним повнимательнее. На Рождество Дева Мария возлежит в хлеву, довольно-таки хорошо одетая, учитывая ее тогдашние обстоятельства. И на ее платье, едва видимом из-под плаща, по подолу тянутся довольно странно знакомые узоры: закорючки и линии, образующие квадраты. На фреске же, изображающей Воскресение – «Ангел у гробницы» – такие же узоры украшают подолы одежд римских солдат, которые спят, не ведая, что рядом с ними происходит чудо; и такие же узоры вновь появляются на подоле платья Марии Магдалины.

Мне жаль портить хорошую историю, но эти узоры – вовсе не буквы письменности Пагба-ламы. Однако они могут – всего лишь могут! – быть стилизациями под них, тем, что Джотто добавил в качестве экзотического штриха, привезенного с таинственного Востока, более того, христианином. Знаю, что тут есть небольшая натяжка (как-никак между визитом раббана Саумы и созданием фрески Джотто прошло 17 лет), и наверное, это всего лишь совпадение. Но тем не менее оно странное. Наверное, Ксанаду и Падую действительно связывает цепь причин и следствий: китайский император, озабоченный укреплением связи со своими подданными, блестящий тибетский монах, путешествующий в далекие края тюрк-христианин, папа, жаждущий знаний о монгольской империи – и художник, вставляющий в свой шедевр намек на китайский стиль.

* * *

Размышления о возможной передаче новой письменности заставили меня задуматься над одним вопросом. В этой книге много говорилось о необыкновенных достижениях Хубилая, но не менее интригует обратная сторона его жизни и времени: его неудачи и проявления ограниченности. Что еще он мог сделать, учитывая его мастерство правителя и интеллектуальный диапазон? Ибо между Востоком и Западом могла быть создана одна особая связь, которая поразительным образом преобразила бы наш мир.

Вопрос этот звучит так: почему Хубилай не изобрел печать разборным шрифтом? Ведь он же был у него прямо в руках.

Вдумайтесь: Хубилай, находясь в уникальном положении человека, опирающегося на несколько культур, знал, что никакая из существующих письменностей не достаточно хороша для его целей: все они либо слишком трудны, либо слишком непостижимы, либо неприемлемы для других членов его имперской семьи. Теоретически письменность Пагба-ламы весьма неплохо разрешила эту проблему, даже если на практике она не укоренилась.

Хубилай был завален книгами – тысячи в его собственном правительстве, миллионы в обществе в целом. Но книги эти производились не тем методом, который примерно в 1450 году был изобретен Иоганном Гутенбергом: с применением разборного металлического шрифта для создания многих страниц за один раз и пропусканием их через печатные прессы. Восточный метод печати, существующий с V века, заключался в вырезании зеркально отраженного текста или рисунка на дереве, покрытии этой печатной формы тушью и оттиске с нее на бумагу. Сперва такая техника применялась для создания печатей, эстампов и религиозных картин, потом, в конце VIII века, появились первые книги. Технология была примитивной, действенной и технически несложной, но стреноженной присущей ей фундаментальной неэффективностью. Для изготовления такой печатной формы требовался не один день, страницы можно было печатать только по одной за раз, и информация могла быть использована только в таком виде. Для каждой новой страницы требовалась новая печатная форма; для каждой новой книги – много печатных форм. Списанные формы не печатающихся больше книг забивали дворы печатных мастерских, зачастую их просто пускали на дрова.

Решение было очевидным. Если у каждой литеры будет собственная печатная форма, как в штампах, можно создать любой текст, какой захочешь, а после оттиска использовать эти литеры вновь. Не нужно вырезать каждую страницу, не нужны миллионы списанных резных досок. Помните Пи (Би) Шэна, который предположительно еще в XI веке изобрел печать разборным шрифтом? Его идея заключалась в вырезании литер из влажной глины и обжиге их. Для печати он выбирал нужные ему литеры, вставлял их в рамку, покрывал тушью и оттискивал притиранием на ткань или бумагу. Техника эта работала; технология улучшилась и была перенята корейцами, у которых в 1234 году появилась первая книга, набранная металлическим разборным шрифтом.

Впервые монголы вторглись в Корею в 1216 году, в последующие 50 лет они многократно заскакивали туда и убирались обратно. Именно Хубилай в 1271 году окончательно сделал Корею частью монгольской империи. Так что, возможно, Хубилай знал о печати разборным металлическим шрифтом, а уж его ученые советники – знали наверняка.

Но также они знали и о трудностях, которых при таком способе возникает даже больше, чем при печати с деревянных форм. Дело выбора правильной литеры из по меньшей мере 8000, а может, 40 000 или больше, в зависимости от требований дизайна, не давало никаких преимуществ по части внешнего вида и почти никаких по части скорости. Кроме того, книгопечатание такого типа представляло собой угрозу двум древним искусствам – каллиграфии и вырезания печатных форм.

Верно, были и те, кто остался заинтригован этой идеей. В 1297 году Ван Чжэнь, магистрат из Дунпина в провинции Шаньдун, создал 30 000 деревянных литер, установленных на двух вращающихся круглых столах, которые облегчали процесс набора. Впоследствии правительство выпустило несколько поразительных изданий, выполненных разборным шрифтом – таких, как энциклопедия 1726 года из 5000 томов, в которой использовалось 250 000 литер. Однако для повседневного употребления этот метод печати оставался слишком обременительным, чтобы стать чем-то большим, чем технологическая странность.

Таким образом, положение Хубилая позволяло ему увидеть истинную трудность, стоявшую за печатью как с деревянных форм, так и разборным шрифтом, а именно китайскую систему письменности. Китайская письменность записывает слоги.[79]79
  За двумя исключениями, как я с облегчением обнаружил при своих первых попытках запомнить знаки китайской письменности – неотчетливых звуков «р» и «дз», например, в словах нар (где) и бэйдзи (чашка). Сами по себе эти звуки ничего не означают и таким образом могут считаться «буквами». (Прим. авт.)


[Закрыть] Именно это сдерживало развитие китайской печати, пока в XX веке современная техника и современные требования – массовый рынок книг, газеты – не сделали рентабельным развитие такой индустрии.

Но у Хубилая прямо под самым носом был ответ на эти затруднения в виде алфавитного письма, по наущению его деда перенятого монголами у уйгуров. И он опять же существовал в виде алфавитной письменности, изобретенной Пагба-ламой. Тем самым он образовал еще одно звено в цепи, тянущейся на 3400 лет в прошлое до того момента, когда община ближневосточных иммигрантов в древнем Египте начала адаптировать для своих нужд иероглифы и наткнулась на революционное изобретение – алфавит.

Подобно китайской, другие ранние системы письма – египетская иероглифика, месопотамская клинопись – были основаны на слогах, которые казались естественными основными компонентами языка.[80]80
  Автор не совсем точен: согласно научным представлениям, письменность бывает трех видов – иероглифическая, где каждый знак обозначает слово (и знаков в ней, соответственно, столько же, сколько корней в данном языке), слоговая, в которой каждый знак обозначает определенный слог (таких уже поменьше, порядка сотни-другой) и алфавитная, где каждый знак обозначает отдельный звук (их бывает порядка 20–40). (Прим. пер.)


[Закрыть] Но в языке есть намного более фундаментальный уровень – ничего не значащие звуки, составляющие слоги. Гениальность любого алфавита состоит в том, что он использует не больше нескольких десятков символов для представления всего диапазона лингвистических звуков и даже не-звуков, вроде безмолвного собирания энергии перед маленьким взрывом, с которого начинается «п». Причем это отнюдь не соответствие между звуком и символом один к одному, как часто утверждают. Великая сила алфавита заключается в его нечеткости, которая придает ему гибкость. Именно это его качество позволяет представлять любой звук любого языка, коль скоро освоишь условности конкретной системы транслитерации. К примеру, китайское «r» – своего рода жужжание вроде русского «ж» или «s» в английском слове «treasure»; французское «r» подобно шотландскому «ch», немецкое «r» – это гортанное хрипение, а детское «r» в английском языке часто передается как «w», а в русском – как «л». Именно эта комбинация неоднозначности и простоты дает алфавиту огромное преимущество над письменностями, основанными на слогах.

Так что Хубилай имел в своем распоряжении часть главных элементов, которые, оказавшись почти два века спустя в руках Гутенберга, помогли ходу Возрождения. Уходят писцы с их прекрасными медленными способами фиксации, входят печатные прессы и с ними множество преимуществ, сплошь подпитывающих друг друга: массовые рынки, всеобщая грамотность, дешевые книги, ученые, обменивающиеся информацией и стоящие на плечах друг у друга. Идеи Коперника были трудночитаемыми и малопонятными, но выйдя однажды из печати, они оставались в библиотеках, дожидаясь, когда их подтвердит Галилей. Писцу требовать неделя на переписку пары высококачественных страниц и целые годы на воспроизведение единственной библии. А Гутенберг и его команда усовершенствовали новую технологию и за два года напечатали 180 экземпляров его знаменитой библии. К 1500 году 250 печатных мастерских по всей Европе выпускали в год 2000 названий, то есть свыше 200 000 книг. В 1518–1225 годах одна только Германия каждый год печатала миллион книг, и треть из них была книгами Мартина Лютера, антипапскими «Девяносто пятью тезисами», которые запустили Реформацию, – и которые поэтому как хвалили, так и обвиняли, не без некоторых оснований, в провоцировании величайшего раскола в христианской церкви. А из Возрождения и Реформации возникла новая Европа, которая захватила весь мир, возобладала в торговле, основывала нации, открывала новые земли – именно то, чего Чингис и Хубилай намеревались добиться для своей империи.

Революция подобной природы могла быть инициирована под эгидой Хубилая. Для подкрепления его имперских амбиций Китай обладал технологией, кораблями и межконтинентальными связями по морю и по суше. Хан или его крайне толковые советники могли предпринять дальнейшие шаги, которые превратили бы письменность Пагба-ламы в металлический шрифт, вставить его в рамки и начать печатать книги и прочее. Для подобных действий даже имелась веская финансовая причина. Если в Европе толчок печатному делу дала религиозная необходимость гарантии, что все христиане читают одну и ту же одобренную и свободную от ошибок Библию, то в Китае Хубилая таким толчком вполне могла послужить необходимость печати огромного количества бумажных денег со сложными узорами и несколькими цветами для предотвращения подделок.

Почему же этого не произошло?

Недоставало нескольких важных технических шагов. Одним из них была бумага нужного сорта. В Китае бумага была мягкой и хорошо впитывающей, как нынешняя туалетная, идеально подходя для писцов, работающих кисточками, и печати с деревянных форм. В Европе же писцы работали перьями, которым требовалась более твердая, не абсорбирующая поверхность, и именно такая бумага требовалась Гутенбергу для производства жестких крошечных тиснений. Во-вторых, в Китае не выращивали ни оливки, ни виноград, которые надо давить с помощью тяжелого пресса – устройства, которое Гутенберг видоизменил для изготовления печатного пресса. И в-третьих, требовалось появиться кому-то с поразительным изобретением Гутенберга – ручной матрицей, способной производить несколько сотен новых свинцовых литер в день. Это устройство, существующее ныне только в музеях, 500 лет было фундаментальным для книгопечатания.

И есть последняя, наверное, самая решающая причина того, почему не произошло никакой юаньской революции в печатном деле. Цель печати состоит в передаче информации, а на мой взгляд – сожалею, что должен это сказать – у монголов не было никакой информации, которую они желали бы передать. Если копнуть поглубже, то, что создал Хубилай, было своего рода фирмой «Монголия Инкорпорейтед», огромной корпорацией, занятой исключительно приобретением богатства и власти без какой бы то ни было цели, кроме собственного вечного выживания. Это всегда было проблемой.

Одной из главных характеристик Чингиса являлась его терпимость. Ему явно представлялось верным, что Небо избрало его самого и его наследников править миром. Но почему все должно быть именно так, оставалось тайной. Всю свою жизнь он ломал голову над этой загадкой, надеясь, что ответ на нее найдется у других религий. Чингисовы беспокойство и терпимость унаследовали и его преемники, включая Хубилая – но тот тоже не нашел ответов и поэтому не смог провозгласить никакой великой новой истины. И равным образом у монголов, конечно же, не было традиции великой литературы или великого искусства. Они могли лишь поощрять передачу искусства и литературы своих подданных, китайцев.

Поэтому в монгольском имперском предприятии наблюдается интеллектуальная и художественная пустота. Цель у него имелась лишь одна – завоевывать, править и финансировать само себя. И я не уверен, что это достаточно содержательное послание для любого правительства, не говоря уже о правительстве, контролирующем империю таких размеров, как у Хубилая. В конечном итоге монголам было нечего сказать миру.

* * *

Поэтому вся слава и честь достались Гутенбергу, и «Книга о разнообразии мира» Марко Поло перешла от переписчиков к печатникам, постоянно наращивая известность. Но задолго до 1477 года, когда в Германии вышли из-под пресса первые печатные издания, путь, которым следовал Марко, оказался закрыт падением Монгольской империи и возрождением ислама, ознаменованным захватом турками Константинополя в 1453 году.

Не желая быть обязанными мусульманским посредникам, европейские купцы снова обратились к морскому пути на Восток. Искомые ими товары – шелка, драгоценные камни и особенно пряности – традиционно доставлялись китайскими джонками в Малайзию, арабскими кораблями – в Индию, Персию, Африку и Аравию, а оттуда через Красное море на Средиземноморье. Но такая организация дела страшно раздражала, ибо за время пути к европейским кухням восточный перец пятидесятикратно возрастал в цене. С европейской точки зрения, несомненно, следовало доставлять его самим. Это и стимулировало гонку с целью первыми открыть путь вокруг мыса Доброй Надежды, и отсюда же родилась большая идея Колумба – добраться до Востока, плывя вокруг света другим путем, на запад. Позвольте мне повторить: его целью было добраться до Китая и страны великого хана.

Но постойте, мы ведь уже в 1490-х годах. Книга же Марко вышла в свет примерно в 1300 году. Что ж, минуло два века – а великий хан все еще жив?!

Конечно, такого никак не могло быть. Но когда мусульмане в середине XIV века захлопнули дверь на сухопутном пути, Китай для европейцев словно вошел в какое-то искривление времени. Никто не имел ни малейшего представления о том, что там происходит. На их взгляд, Хубилай был бессмертен, и похоже, никто не ставил под сомнение эту необыкновенную посылку. Как выражается в своей книге «Марко Поло и открытие мира» Джон Ларнер, «Для Европы великий хан [т. е. последний император династии Юань] все еще жил и царствовал даже через 130 лет после своего изгнания из Китая».

Колумб – Кристофоро Коломбо – был бесцеремонным генуэзцем, движимым своей одержимостью. Не один год пытаясь добиться поддержки у Португалии, он в конечном итоге получил ее от Испании, что оказалось довольно неплохо для всех, за исключением туземного населения Америки. В исторических сочинениях стало общим местом, что Колумб направлялся в Китай Хубилая в качестве первой остановки на дальнейшем пути, потому что прочел его описания у Марко Поло. Предположительно он даже взял с собой «Книгу о разнообразии мира» в свое первое плавание в 1492 году с целью наверняка найти дорогу, когда доберется туда. Так это или нет, служит темой сильных и высокотехнических споров среди ученых, но ныне большинство нехотя постановило, что такого не было. Аргументы обеих сторон хорошо подытожены Джоном Ларнером. Вкратце они звучат так: у Колумба все же имелся экземпляр книги Марко (на латыни, отпечатанный в 1440 году), но, не относясь к числу больших любителей чтения, он, похоже, приобрел его лишь после своего возвращения из Нового Света для проверки, что же такое он открыл.

Однако вдохновение для путешествия могло прийти к нему из нескольких источников, так как к XV веку Марко стал восприниматься всеми скорее как репортер, чем как фантазер, и сообщенные им сведения вводились в «карты», если можно так назвать подобные фантастические творения. Колумб мог получить прямой доступ к своим идеям через письмо, написанное флорентийским астрологом и ученым по имени Поццо Тосканелли, который был членом своего рода неофициального всеевропейского общества ученых.

К этой же самой группе принадлежал португальский клирик Фернау Мартинс, который стал каноником Лиссабона и советником Альфонсо V Португальского. Ему-то Тосканелли и послал карту с сопроводительным письмом: «Я как-то беседовал с вами о более коротком пути морем в страны пряностей, чем тот, которым вы плывете к Гвинее… Говорят, что в самом знатном порту, называемом Зайтоном…» – далее идет описание, чуть ли не цитирующее Поло. «[Он] находится под властью князя, называемого великим ханом», который правит многими городами, в том числе «знатным и очень великим городом Кинсаем, расположенным в провинции Манги [южный Китай] неподалеку от провинции Катай [северный Китай]». Случилось так, что Колумб в то время находился в Лиссабоне. Как предполагает Ларнер, вполне возможно, что он видел или скопировал письмо Тосканелли и таким образом приобрел сообщенную Марко информацию из вторых рук.

А что он ее приобрел, не подлежит сомнению. Отплыв в 1492 году на поиски Катая, он записал в своем дневнике, что его царственные спонсоры Фердинанд и Изабелла дали ему письма к «великому хану и всем королям и владыкам Индии». Добравшись до Кубы, он узнает о лежащей впереди великой реке и «говорит, что попытается отправиться к великому хану, который, как ему думается, находится в том краю, или к городу Катай, принадлежащему великому хану, который, как он говорит, очень большой, согласно тому, что ему рассказывали, прежде чем он отправился в плавание». И ссылка на Катай как на город, и слова «тому, что ему рассказывали» предполагают скорее устный источник информации, чем чтение Поло.

Это необыкновенная цепь причин и следствий. Хубилай с распростертыми объятиями принял Марко, а тот написал «Книгу о разнообразии мира», которая косвенно вдохновила Колумба на его эпохальное плавание. Наверное, это стало самым большим вкладом Хубилая в мировую историю: он послужил магнитом, притянувшим Колумба на запад и приведшим Старый Свет в соприкосновение с Новым.

* * *

Стало быть, к 1492 году Хубилай уже прочно укоренился в сознании жителей Запада, и не в качестве кошмара, каким был для них его дед, но как живущий на другом конце радуги монарх бесконечного богатства и славы. Именно в этом виде он и доходит сегодня до англоязычного населения мира благодаря искаженным версиям Поло, вызванному опиумом видению и знаменитой перебивке сна.

«Книга о разнообразии мира» Поло в итальянском переводе (сделанном Рамузио) попала к английскому компилятору путевых заметок открывателей новых земель Ричарду Хаклюту, солидная трехтомная работа которого вышла в 1598–1600 годах. Эти три тома, плюс неопубликованные произведения Хаклюта, плюс дополнительный материал были затем изданы его коллегой Сэмюэлем Парчесом в виде еще более объемистого произведения, опубликованного в различных изданиях, завершившихся вышедшим в 1625 году трудом «Хаклют посмертный, или Парчес и его паломничества». В этом компендиуме мы читаем: «В Ксамду же построил Кублай-хан величественный дворец, занимающий шестнадцать миль равнинной земли со стеной, где есть плодородные луга, приятные источники, замечательные ручьи и всевозможное зверье и дичь, а посреди стоял роскошный дом наслаждений».

Для ознакомления со знаменитой историей о видении и перебивке сна шагнем еще на 170 лет вперед, в июньский вечер 1797 года. Сцена представляет собой изолированную ферму на склоне холма в Эксмуре, неподалеку от побережья между Порлоком и Линтоном. Входит поэт Сэмюэль Тейлор Кольридж, который в то время там проживал. Он долго гулял, общаясь с природой, пока вдруг его не застигло врасплох страшное расстройство желудка – дизентерия, как он это называет. Он принимает немного опиума, читает тот самый абзац из Парчеса, засыпает и видит во сне куда более фантастическую версию только что прочитанного. Его вытаскивает из сна «человек, прибывший по делу из Порлока» – один из наиболее знаменитых инкогнито в истории литературы, так и оставшийся анонимным, так как у Кольриджа складывалось привыкание к опиуму, а этот неизвестный, как предполагают некоторые, мог снабжать его снадобьем. Проснувшись, Кольридж осознает, что у него вертится на кончике языка поэма длиной не менее 300 строк. Но сделка занимает час, к концу которого Кольридж почти забыл большую часть поэмы. Он вспоминает лишь несколько строк и через несколько недель, усердно напрягая мозги, наскребает достаточно материала для создания «фрагмента», который становится одним из самых знаменитых стихотворений на английском языке:

 
В стране Ксанад благословенной
Дворец построил Кубла-хан,
Где Альф бежит, поток священный,
Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,
Впадает в сонный океан.
 
 
На десять миль оградой стен и башен
Оазис плодородный окружен,
Садами и ручьями он украшен.
В нем фимиам цветы струят сквозь сон,
И древний лес, роскошен и печален,
Блистает там воздушностью прогалин.
 
 
Но между кедров, полных тишиной,
Расщелина по склону ниспадала.
О, никогда под бледною луной
Так пышен не был тот уют лесной,
Где женщина о демоне рыдала.
 
 
Пленительное место! Из него,
В кипенье беспрерывного волненья,
Земля, как бы не в силах своего
Сдержать неумолимого мученья,
Роняла вниз обломки, точно звенья
Тяжелой цепи: между этих скал,
Где камень с камнем бешено плясал,
Рождалося внезапное теченье,
Поток священный быстро воды мчал,
И на пять миль, изгибами излучин,
Поток бежал, пронзив лесной туман,
И вдруг, как бы усилием замучен,
Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,
В безжизненный впадал он океан.
И из пещер, где человек не мерял
Ни призрачный объем, ни глубину,
Рождались крики: вняв им, Кубла верил,
Что возвещают праотцы войну.
 
 
И тень чертогов наслажденья
Плыла по глади влажных сфер,
И стройный гул вставал от пенья,
И странно-слитен был размер
В напеве влаги и пещер.
Какое странное виденье —
Дворец любви и наслажденья
Меж вечных льдов и влажных сфер.
 
 
Стройно-звучные напевы
Раз услышал я во сне,
Абиссинской нежной девы,
Певшей в ясной тишине.
Под созвучья гуслей сонных,
Многопевных, многозвенных,
Ливших зов струны к струне.
О, когда б я вспомнил взоры
Девы, певшей мне во сне
О Горе святой Аборы,
Дух мой вспыхнул бы в огне,
Все возможно было б мне.
В полнозвучные размеры
Заключить тогда б я мог
Эти льдистые пещеры,
Этот солнечный чертог.
Их все бы ясно увидали
Над зыбью, полной звонов, дали,
И крик пронесся б, как гроза:
Сюда, скорей сюда, глядите,
О, как горят его глаза!
Пред песнопевцем взор склоните,
И этой грезы слыша звон,
Сомкнемся тесным хороводом,
Затем, что он воскормлен медом
И млеком рая напоен![81]81
  Сэмюэль Тейлор Кольридж, «Кубла-Хан, или видение во сне», перевод К Д. Бальмонта (Прим. пер.)


[Закрыть]
 

Это, конечно же, не имеет абсолютно никакого отношения к Хубилаю, так как в Ксанаду никогда не было никаких расщелин, пещер или лесов, и эта местность определенно не могла похвалиться никакими струящими фимиам цветами – разве что медленно текущей рекой и пологими безлесными холмами; до океана же, ничуть не более сонного и безжизненного, чем любой иной, нужно два дня скакать во весь опор. Зато это имеет большое отношение к Квантокским холмам, дикому побережью Сомерсета, прекрасным лесистым склонам холмов, массе литературных отсылок, любви Кольриджа к природе и его растущему пристрастию к опиуму. Не уверен, что это поэтическое произведение так уж хорошо смотрится в наше время: «многопевных» – странное слово, а рядом с ним – еще и «многозвенных». Но это уже придирки. Именно эта ирреальная смесь образов творит волшебство, и именно потому имя Кубла-хана вызывает отклик в душах англоязычных читателей, которые слыхом не слыхивали о Кольридже.