Текст книги "Королевский гамбит"

Автор книги: Джон Мэддокс Робертс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Предлагаю отдать всю гражданскую и военную власть патрициям и плебейской знати. Тогда мы обезопасим себя от проходимцев, рвущихся занять высокие посты.

– Великолепная мысль, – сухо подытожил Цезарь. – А теперь, поскольку Квинт Курий вышел из нашей импровизированной дискуссии и ныне находится в крепких объятиях Морфея, послушаем нашего будущего консула.

– Я далеко не философ в сфере политики, – изрек своим благозвучным голосом Гортал, – однако кое-что смыслю в законах и искусстве государственного управления. Несмотря на то что и я не хотел бы видеть во главе Рима монарха, я числю себя другом царей. – Он слегка поклонился Тиграну. – И хотя я разделяю мнение о том, что средоточие власти в руках одного человека представляет угрозу общественному порядку, хочу отметить положительный опыт подобного государственного устройства. Так, в минуты чрезвычайной опасности именно быстрые решения единовластного правителя могут спасти государство. Что же касается военной власти, – он сделал красноречивый жест кубком, – то мне кажется, что временами мы предоставляем нашим генералам слишком большие полномочия за рубежом. В последнее годы они все чаще стали забывать о том, что своим командованием, да и всем прочим, обязаны Сенату. И ведут себя как независимые властители тех регионов, где происходят боевые действия. Это относится к Серторию, а также к Лукуллу, о котором в этой связи уже упоминал в своей речи Сергий Катилина.

Использовать чье-либо высказывание для подтверждения своей точки зрения было вполне в духе Гортала.

– Мне кажется, уже назрела острая необходимость провести судебное разбирательство, призванное уточнить обязанности наших полководцев и ограничить их власть.

– Отличное предложение! – подхватил Цезарь. – А теперь послушаем нашего хозяина.

Публий был уже порядком пьян, тем не менее изъяснялся вполне членораздельно.

– Скоро я присоединюсь к моему зятю, победоносному Лукуллу. Мы будем вместе вести войну с Митридатом. Всякий человек, вступающий на государственный пост, обязан пройти военную службу. Она является важной школой для будущего чиновника. Я всегда так считал. Однако хочу заметить, что власть сосредотачивается здесь, в Риме. И если кто-то желает добиться верховной власти, ему не обязательно завоевывать испанцев или египтян. Власть исходит от римского народа. От патрициев и от плебеев. Сенат проводит окончательные указы, но власть все равно находится в руках Народного собрания. Если тот, кто облечен высокими полномочиями, считает, что поддержки большинства в Сенате достаточно, чтобы удержать власть, он глубоко заблуждается. Поддержка народа – вот что необходимо, причем не только в собрании, но и на улицах города.

– Весьма интересно, – произнес Гай Юлий, когда бессвязная тирада Публия, казалось, завершилась, – но давайте же послушаем нашего дорогого гостя и узнаем его точку зрения.

– Прежде всего, – начал Тигран, – позвольте мне выразить свое безграничное восхищение вашей уникальной государственной системой, которая избирает в свои ряды лучших и предоставляет им возможность управлять половиной мира. Однако боюсь, что она никогда не приживется в наших краях. Будучи наследниками греческой культуры, вы имеете уходящую в далекое прошлое традицию избирать свое правительство. Мой же народ состоит большей частью из неразвитых азиатов, которые не приемлют никакой иной власти, кроме самодержавной. Для них царь все равно что бог. Заберите у них царя – и это будет равносильно утрате бога.

Он улыбнулся всем сидящим за столом так, словно они были его лучшими друзьями.

– Я совершенно уверен в том, что Востоком всегда будут управлять монархи. Полагаю, вы все согласитесь со мной, что они должны быть такими правителями, которые являются друзьями Рима. К сожалению, сейчас не многие на Востоке разделяют мою точку зрения.

Еще один камень в адрес папочки, отметил я про себя.

– Прекрасно, прекрасно поставлен вопрос, – сказал Цезарь. – А теперь мы должны выслушать Деция Цецилия Метелла Младшего, который совсем недавно начал свою публичную деятельность. Как известно, он является сыном высоко чтимого нами городского претора и потомком выдающегося рода.

За весь вечер я выпил совсем немного вина, тем не менее ощущал странную легкость в голове. Хотя, возможно, причиной тому было мое увлечение Клавдией. Я поклялся себе не говорить ничего необдуманного и вообще вести себя предельно сдержанно. Однако льстивое обращение Цезаря вынудило меня нарушить данное себе слово. К тому же в воздухе витало нечто такое, что не давало мне покоя весь вечер. Это «нечто» заключалось в том, что с тех пор, как я узнал об убийствах Синистра и Парамеда, с кем бы я ни говорил, в особенности во время этого обеда, все сказанное прямо или косвенно вертелось вокруг двух громких имен: Лукулла и Митридата, Митридата и Лукулла. Я знал: стоит мне приложить достаточно усилий, и я смогу распутать этот клубок лжи и таинственности и обнажить грязные интриги, плетущиеся вокруг этих имен. Я имел на это полное право, ибо за мной стояли Сенат и римский народ. К сожалению, у меня пока не было зацепки, точки опоры, позволяющей повернуть рычаг. Начал я так:

– Как самый младший член правительства я едва решился произнести речь в столь избранном обществе.

При этих словах все заулыбались и закивали друг другу. Исключение составлял лишь Курий, который тихо похрапывал на своем месте. Вокруг по-прежнему сновали слуги, шлепая по полу ногами и наполняя наши кубки вином.

– Во время нашей замечательной беседы мне в голову пришли кое-какие соображения, которыми сейчас я хотел бы с вами поделиться.

Улыбки все еще не сошли у них с уст.

– Мне кажется, есть нечто более важное, чем происхождение и родственные связи. Даже более важное, чем жизненный опыт или личные способности. Это преданность Риму, Сенату и народу. Как совершенно справедливо заметили мой патрон Гортал и мой друг Сергий Катилина, победоносные полководцы, которые воюют исключительно ради личного обогащения и славы, не являются подлинными слугами Рима. Как не является таковым магистрат, торгующий своими решениями. А также наместник, грабящий доверенную ему провинцию.

При этих словах Цицерон усиленно закивал. И неудивительно: именно на подобных доводах он строил свою обвинительную речь против Верреса.

– И уж конечно, – продолжал я, все больше распаляясь, – не является истинным слугой Рима тот, кто ведет секретные переговоры с иностранными правителями, преследуя какие-то личные интересы. Или злоумышляет против одного из действующих военачальников из зависти к его славе.

Цицерон снова кивнул, еле слышно исторгнув слово: «Верно». Лицо Катилины, как всегда угрюмое, стало олицетворением чистейшей скуки. Гортал сохранил привычное выражение доброжелательности, но его улыбка стала несколько натужной. Публий метнул в меня гневный взор, а Тигран уставился в свой кубок, как будто опасаясь выдать себя взглядом.

– Прекрасно, – произнес в завершение моей речи Цезарь, с одобрением посмотрев на меня.

Правда, это ровным счетом ничего не значило, потому что никогда в жизни я не встречал человека, который бы владел своими чувствами лучше, чем Гай Юлий. Он мог улыбаться в лицо человеку, которого замыслил лишить жизни, равно как тому, кто собрался убить его.

Разговор возобновился, вино продолжало течь рекой, и никакие возможные последствия не могли воспрепятствовать размеренному течению вечера. Спустя некоторое время Гортал послал за своими сандалиями, а вслед за ним то же самое сделали Цезарь с Цицероном. Катилина, Курий и Публий, не способные передвигаться, покинули трапезную на руках своих рабов. Тигран еще что-то оживленно говорил, пьяным взором уставившись в пустоту, но недолго, ибо его вскоре сморил сон. Рабы Клавдиев вынесли его вслед за остальными гостями. Я же остался наедине со своими тревожными мыслями.

Я не привел с собой раба, поэтому пришлось самому искать свои сандалии и собираться с силами, чтобы добраться домой. Выйдя из трапезной, я увидел, что меня поджидает Клавдия. На девушке было столь легкое платье, что казалось, будто свет лампы пронизывает ее насквозь, ярко очерчивая фигуру. Это был последний сокрушительный удар по моим расстроенным чувствам. Помнится, на загородной вилле моего отца под Фиденами стояла древняя греческая статуя Артемиды, по слухам, работы самого Праксителя. Облаченная в короткий хитон охотницы, она стояла на цыпочках одной ноги, будто преследуя свою добычу. Мальчишкой я считал ее идеалом женской красоты: длинные, стройные ноги с упругими бедрами, небольшая высокая грудь, грациозный изгиб длинной шеи. Меня никогда не привлекали пышногрудые Юноны или Венеры, столь почитаемые большинством римлян мужского пола. Клавдия явила предо мной оживший образ моей мраморной Афродиты.

– Деций, – прошептала она, – я так рада, что ты еще держишься на ногах, причем вполне твердо.

– Кажется, мне не удалось стать душой компании, – отозвался я. – Я никак не мог проникнуться атмосферой вечера.

– Знаю, я все слышала.

– Зачем тебе слушать пьяную демагогию сильных мира сего? Должно быть, тебе было до смерти скучно.

Усилием воли я пытался заставить фонари гореть ярче, чтобы лучше разглядеть ее, но потом бросил эту затею. Я не собирался видеть ничего больше того, что позволяла мне видеть Клавдия.

– Всегда полезно знать, что говорят власть предержащие в Риме. Тем более в наши дни. И хотя из присутствующих сегодня гостей только Гортал представляет реальную политическую силу, остальные тоже подают большие надежды.

– Даже Курий и Катилина?

– Мужчине вовсе не обязательно обладать умом, талантом или добрым нравом, чтобы играть значительную роль в управлении государственными делами. Вполне достаточно быть беспринципным и опасным.

Согласитесь, довольно странно слышать такие слова из уст полуодетой молодой особы, говорящей ночью наедине с мужчиной, который не является ее мужем. Тем не менее я старался не обращать внимания на эти щекотливые обстоятельства, лишь бы подольше побыть с ней вместе.

– А как же я? Я тоже один из тех, кто подает большие надежды?

Она придвинулась ближе – так близко, что мне даже не верилось:

– О, еще какие! У тебя есть все, о чем сегодня шла речь: способности, происхождение, преданность… Нет той вершины, которую ты не мог бы покорить.

– Только всему свое время, – сказал я. – Такие дела, как продвижение по служебной лестнице, быстро не делаются. Существует строго установленный порядок.

– Это так, когда ты предпочитаешь плыть по течению, – возразила она. – Однако смелые люди не смиряются перед обстоятельствами. Они не боятся ускорить этот процесс.

Я понимал, куда она клонит.

– Смелых людей, если ты помнишь, не так давно обезглавливали, сбрасывали вниз с Тарпейской скалы или затаскивали при помощи крюка в Тибр.

Она презрительно усмехнулась:

– Такая участь может постичь любого человека, даже самого робкого. Разница лишь в том, что смелые люди рискуют жизнью ради достойных целей. Помпей и Красс отказались постепенно перемещаться с одной ступени лестницы на другую. И теперь они консулы.

– Полагаю, Гортал проявил большую осмотрительность, – заметили. – Поэтому он встретит смерть в своей постели. В отличие от этих двоих.

Усмешка сошла с лица Клавдии:

– Я ошиблась в тебе, Деций Цецилий. Мне казалось, ты сделан из лучшего теста.

Она подошла так близко, что едва не коснулась сосками грудей моей туники.

– Ты мог провести эту ночь со мной. Но теперь думаю, ты этого не заслуживаешь. Поэтому будет лучше, если ты проведешь ее один. Лучшего достойны только лучшие.

Призвав в себе остатки чувства собственного достоинства, я произнес:

– Сильные духом не всегда побеждают. У них бывают и поражения. Лично я предпочитаю лучше принять свое поражение. Несомненно, среди людей, смелых духом, найдутся такие, которые будут достойны лучшего.

Проходя мимо Клавдии, я взглянул на нее мельком: ее лицо напоминало застывшую маску.

На улице не было видно ни зги. Так темно в Риме бывает только в безлунную ночь. Я понимал, что вернуться за фонарем или факелом при сложившихся обстоятельствах было бы по меньшей мере бестактно. Кроме того, свет, который, с одной стороны, облегчил бы мне путь, с другой – несомненно, сделал бы его еще более опасным. Снующие повсюду римские воры всегда не прочь поживиться, поэтому только и рыщут в поисках перебравших прохожих. А свет привлекает их к себе, как ночных мошек. Словом, я счел за лучшее споткнуться или наступить на какую-нибудь гадость, что, надо сказать, делал неоднократно, пока добрался домой. Наконец, измученный одним из самых длинных и странных дней в своей жизни, я без сил рухнул в постель.

ГЛАВА 4

Утро, как всегда, наступило слишком рано. Наверное, мне никогда не удастся понять, почему нам вбили в голову, что вставать затемно – это хорошо. Полагаю, наши моралисты числят этот обычай добродетелью исключительно потому, что он такой неприятный. Они всегда рекомендуют начинать работу до рассвета, будто это время имеет какое-то преимущество над ярким солнечным утром. Возможно, это напоминает им боевые походы, во время которых солдат будят за час до рассвета. Лично я никогда не находил в этом обычае ничего хорошего. Только идиоту могла прийти мысль воевать в такой час. Словом, я не могу объяснить столь раннюю побудку иначе как прихотью жестоких центурионов, которые не без удовольствия взирают на страдания своих подчиненных. Сенаторы, преторы и консулы встают тогда, когда еще даже невозможно разглядеть одежду, и, очевидно, ощущают себя более трудоспособными по сравнению с теми, кто предпочитает приступать к своим деловым обязанностям, полностью проснувшись. Страшно подумать, сколько войн мы проиграли по вине сенаторов, которые составляли планы военных действий ни свет ни заря, клюя носом.

Несмотря на свой внутренний протест, я был вынужден встать, как всегда, спозаранку и выслушать доклад ночной стражи, с трудом подавляя одолевавшую меня зевоту и запихивая завтрак в свой изнуренный предыдущей трапезой желудок. Слава богам, этой ночью в моем районе не произошло ни одного убийства. Если бы вам пришлось жить в Субуре, вы бы поняли, почему это обстоятельство меня так порадовало. Особенно если учесть, что одной из следующих жертв вполне мог оказаться я сам. Прошлой ночью по дороге домой мне все время мерещилось, будто за мной кто-то идет. Мне казалось, что я слышал чьи-то шаги за спиной. Впрочем, неудивительно. В такую темную ночь и при моем вчерашнем состоянии даже самый заядлый скептик мог увидеть привидения. Хотя если это так, то их был целый город.

Вслед за ночным дозором я принял клиентов, а потом еще одного посетителя. Им оказался высокий и чрезвычайно красивый молодой человек, одетый в голубую тунику вроде тех, какие носят моряки. В ответ на мое приветствие он улыбнулся, обнажив безупречные зубы, чем выказал дружеское расположение, граничащее с дерзостью.

– Я от Макрона, – произнес юноша. – Он просил кое-что передать тебе наедине.

Мои клиенты подозрительно на него покосились.

– Говори лучше при нас, парень, зачем явился, – вступил в разговор Бурр, мой старый солдат. – Видишь ли, недавно на нашего патрона было совершено нападение. И мы не хотим, чтобы это повторилось.

Однако незнакомец в ответ рассмеялся во весь голос.

– Насчет меня будь спокоен, старик. Я никогда не нападаю дважды.

– Надеюсь, что на этот раз мне ничего не грозит, – произнес я, невзирая на возмущенные взгляды моих клиентов, после чего, обращаясь к ним, сказал: – Подождите меня в перистиле. Сегодня утром мы идем к претору, – и, обернувшись к молодому человеку, добавил: – Иди за мной.

Я повел его в кабинет, который переделал на свой лад. Теперь в нем были большие окна и застекленная крыша. Мне хотелось получше разглядеть молодого гостя, встревожившего своим появлением моих клиентов. Двигался он свободно, немного раскачиваясь, и своей несколько небрежной походкой чем-то напоминал атлета.

Сев за стол, я принялся изучать юношу. У него были вьющиеся черные волосы и строгие правильные черты лица – возможно, излишне грубоватые для греков, но вполне вписывающиеся в римское представление о мужской красоте. Телом он напоминал молодого Геркулеса. Я никогда не испытывал влечения к представителям своего пола, но при взгляде на этого юношу понял, что, должно быть, чувствовали такого рода мужчины. Напустив на себя строгий вид, я спросил:

– Ты всегда являешься к государственным служащим в таком виде? Разве тебе неизвестно, что положено надевать тогу?

– Я человек новый в этом городе, – ответил он, – и никого здесь не знаю.

– Твое имя?

– Тит Анний Милон из Остии. Теперь живу здесь, под опекой Макрона.

На столе передо мной лежал старинный бронзовый кинжал, найденный в каком-то захоронении на Крите. Я приобрел его у одного человека, который клялся, что тот некогда принадлежал легендарному герою Идоменею. Впрочем, всякое бронзовое оружие, которое мне доводилось видеть, непременно приписывали какому-нибудь герою «Илиады». Я взял кинжал со стола и бросил юноше: «Лови!» Тот молниеносно выставил руку. Его ладонь была столь тверда, что мне даже почудилось, будто при ударе о нее бронза лязгнула.

– Ты из гильдии гребцов?

Только у гребцов могли быть такие закаленные трудом руки.

Он кивнул:

– Провел три года в море, в погоне за пиратами. А последние два возил баржи, курсировавшие между Римом и Остией.

Гильдия гребцов была весьма мощной, и в ней запрещалось применять более дешевый рабский труд. Юный Милон был прекрасным примером того, как мог выглядеть трудившийся на этом поприще человек, который получал хороший заработок и позволял себе питаться не хуже всякого свободного гражданина.

– Так что же Макрон просил тебя передать мне?

– Во-первых, мальчишка, который забрался в твой дом и стукнул тебя по голове, из чужаков.

Он бросил кинжал, и тот упал на кипу папирусов, примяв их своей тяжестью.

– Он уверен?

– Забраться в дом важного человека за каким-то несчастным бронзовым амулетом может только тот, кого на это дело наняли. Никто из наших в ту ночь этого не делал. Они доложили об этом главарям своих банд, а те в свою очередь Макрону. Никто бы не стал скрывать такого рода преступление.

– Ладно, продолжай.

– Синистра убил какой-то азиат. Удавка из тетивы – это в их духе. В Риме предпочли бы скорее пустить в ход сику, пугио или меч.

– Или дубинку. – Я дотронулся до своей все еще болезненной макушки. – Все эти иностранные убийцы весьма на руку Макрону. Я подозревал его в чем угодно, только не в наивности.

– Даже такой человек, как мой патрон, не может быть виноват во всех смертных грехах. – Он расплылся в обворожительной улыбке. – И наконец, что касается Г. Агера. Того, который купил Синистра. Он служит надсмотрщиком на ферме неподалеку от Байи. Нам понадобится еще несколько дней, чтобы разузнать, кому она принадлежит.

– Очень хорошо. Скажи Макрону, чтобы он держал меня в курсе дела. И как только что-то выяснится, пусть снова пришлет тебя, чтобы дать мне знать. Ты выглядишь гораздо приличнее большинства его громил.

– Приятно слышать. Я могу идти?

– Да. Вот еще что. Пусть Макрон купит тебе какую-нибудь тогу.

Напоследок сверкнув своими безупречными зубами, он вышел. Да, этот молодой человек был определенно лучше того уличного сброда и бывших гладиаторов, из которого обычно складывались банды. Мне пришлись по вкусу его непринужденность и сообразительность. Я всегда был не прочь завести полезное знакомство с кем-нибудь из низших слоев римского общества, и сейчас был как раз такой случай. Ибо я нутром чуял, что этот юноша далеко пойдет, если, конечно, сумеет уцелеть.

По пути к дому отца я размышлял над полученными мною новыми сведениями. Происхождение моего обидчика и убийцы Синистра представляло интерес только в том случае, если оба преступления совершил один человек. Но это было невозможно. Убийцей Синистра мог быть только такой же сильный и тренированный мужчина, как он сам, но никак не мальчишка, который проник в мой дом. Подозрение, что преступник был азиатом, не давало мне покоя. Но его еще предстояло доказать.

Гораздо больше меня беспокоил другой вопрос. Зачем было Г. Агеру приезжать из Байи, что находилась в Кампанье, в Рим? Очевидно, не только затем, чтобы купить гладиатора и отпустить его на волю? Я стал вспоминать знакомых мне людей, которые имели загородные дома близ Байи. Прежде всего, Цезарь, Гортал и Помпей. Но это еще ни о чем не говорило. В таком знаменитом курорте, как Байя, приобретал виллу всякий, кто мог себе это позволить. Я тоже намеревался это сделать, как только разбогатею. Этот курорт славился шикарным, беспечным и безнравственным образом жизни. Моралисты обожали разглагольствовать о разложении Байи. Это привлекало сюда еще больше народу.

По дороге к дому моего отца с нами случилось одно происшествие. На первый взгляд это был обыкновенный пустяк, который может повстречаться на пути каждого и как будто не влечет за собой никаких последствий, но почему-то заставляет задуматься. Словом, нас обогнал белоснежный паланкин, который несли рабы в белых храмовых туниках. В нем находилась одна из девственниц-весталок. Эти особы, посвятившие свою жизнь служению богине домашнего очага, пользуются в Риме чрезвычайным почетом и уважением. Они наделены такой святостью, что если по пути к месту казни преступник встретит весталку, его немедленно освобождают. Это вселяет надежду приговоренным преступникам, хотя довольно призрачную, ибо весталки редко покидают пределы храма, меж тем как преступников казнят постоянно.

Пропустив паланкин, мы продолжили путь. Я не узнал, кто находится внутри его. Храм Весты посещали преимущественно женщины, а весталок выбирали среди маленьких девочек из хороших семей. Я был лично знаком только с одной из служительниц храма, моей тетушкой. Когда срок ее службы подошел к концу – кстати сказать, он длился ни много ни мало тридцать лет, – она предпочла сомнительным преимуществам позднего брака остаться в храме на правах жрицы. Служение весталок подразделялось на три десятилетних периода. В первый из них они изучали свои обязанности, во второй – применяли их на практике, а в третий – обучали им новичков. Подобное образование отнюдь не ставило своей целью подготовить женщину к мирской жизни.

Не дойдя до отцовского дома, мы столкнулись с ним на улице. Окруженный толпой, он шествовал по направлению к Форуму.

– Мы идем в курию, – пояснил отец. – Прибыл гонец с Востока. С важными донесениями о войне.

Мне хотелось обсудить с ним странные происшествия, случившиеся в предыдущий день, однако пришлось отложить наш разговор. Чем ближе мы подходили к курии, тем больше разрасталась вокруг нас толпа. Очевидно, весть о прибытии вестника с Востока неким чудесным образом, который мне хорошо был известен, успела облететь весь город. Когда мы добрались до Форума, то там уже некуда яблоку было упасть. Поэтому отцовским ликторам, вооруженным фасциями, приходилось прокладывать нам путь сквозь толпу, которая расступалась перед ними, подобно морю перед таранным судном.

В воздухе стоял запах чеснока и прогорклого оливкового масла. Люди со всех сторон засыпали нас вопросами, очевидно думая, что мы знаем больше всех остальных. Судя по их содержанию, толки в городе ходили самые разные, начиная с поражения наших войск и грядущего в связи с этим несчастья для Рима и кончая надвигающейся на наш город чумой и очередного восстания рабов. Разумеется, не меньше слухов всех взволновали последние знамения. Якобы было замечено, что над Капитолием прошлой ночью кружили пятьдесят орлов. В Пестуме родился ребенок со змеиной шеей. А священные гуси заговорили по-человечески, предрекая гибель городу. Иногда мне казалось, что Рим – единственный на земле город, жители которого занимаются исключительно тем, что сочиняют и распространяют всевозможные приметы и предзнаменования.

Пока преторы в белых тогах с пурпурной каймой заполняли здание курии, сопровождающие их прислужники толпились в портике снаружи. Когда мы с отцом поднимались по лестнице, отец обратился к ликторам, стоявшим сбоку от нас:

– Наведите здесь мало-мальский порядок. Гражданам Рима вскоре надлежит услышать важное сообщение. И я хочу, чтобы они выглядели достойно. И вели себя как подобает истинным римлянам.

– Хорошо, претор, – ответил Регул, глава ликторов. Он тотчас кликнул глашатаев, а когда мы входили в курию, те уже начали призывать граждан объединяться по трибам.

Курия была до краев наводнена народом. Сулла почти вдвое увеличил Сенат, намереваясь ввести в него своих друзей и вознаградить приспешников. Однако почему-то он не счел нужным построить соответствующее по размерам здание, которое могло бы вместить такую ораву. Помпей дал двум своим цензорам год на то, чтобы очистить этот орган власти от продажных и недостойных сенаторов, однако это не слишком улучшило положение. Отец занял свое место среди преторов, а я стал пробираться в заднюю часть здания, где стояли рядовые сенаторы.

Внизу напротив скамей, расставленных рядами, как в театре, в роскошных креслах восседали консулы. Помпей, самый выдающийся воин своего поколения, для своей должности был невероятно молодым. По конституции ему еще было не положено занимать ни консульское место, ни те высочайшие военные посты, на которые он был назначен. Он никогда не был квестором, эдилом или претором. Кроме того, тридцать шесть лет – слишком молодой возраст для того, чтобы занять должность консула. Однако многое можно простить человеку, у которого за воротами стоят легионы солдат, а сам он находится здесь. Больше всего на свете он мечтал о мировой славе полководца. При этом сам отнюдь не являлся таким политическим болваном, как большинство прочих военных. Об этом можно было судить по некоторым аспектам его деятельности в качестве консула. Я имею в виду, к примеру, предпринятую им чистку Сената, о которой я уже упоминал. А также судебную реформу, которую он провел таким справедливым образом, что жаловаться могли только продажные чиновники, что они, понятно, и делали.

Что же касается Красса, то с ним дело обстояло совершенно иначе. И, несмотря на то что он обладал всем необходимым для консульской должности набором качеств, к сожалению, совершенно ничем не отличился на военном поприще. Иначе как невезением это не назовешь, поскольку Красс после своей гражданской службы получал военные назначения, из которых трудно было извлечь какую-то выгоду. Пока Помпей одну за другой одерживал победы в гражданских войнах на Италийском полуострове, в Сицилии и Африке, в Испании против Сертория и Перперны, Крассу приходилось воевать с рабами. И даже в этой войне Помпею удалось присвоить себе часть славы. Внезапной атакой он разбил войско галльского гладиатора Крикса, который отделился от Спартака и отправился в сторону дома своей дорогой. Чтобы хоть как-то примириться с постигшим его разочарованием, Красс совершил впечатляющий жест: он распял шесть тысяч пойманных рабов вдоль Аппиевой дороги, от Капуи до самого Рима. Став бунтовщиками, они теперь были совершенно не пригодны как рабы, зато могли послужить назиданием другим. Его поступок убедительно доказал всем, что с таким человеком, как Марк Лициний Красс, шутки плохи.

Красс питал зависть к славе Помпея, а Помпей – к его несметному состоянию. Однако и у того и другого костью в горле стоял Лукулл, командовавший римским войском на Востоке. Вследствие всех этих обстоятельств обстановка в Риме была крайне неустойчива. Все с нетерпением ожидали ее разрешения и облегченно вздохнули, когда оба полководца два месяца спустя покинули свои консульские кресла в Риме, чтобы где-нибудь еще завоевать места проконсулов. Гортал и его коллега Квинт Метелл, такой же добродушный на вид прохиндей, ничего не боялись. (Это не мой кровный родственник, под началом которого я служил в Испании, а другой Квинт Цецилий Метелл, позднее получивший прозвище Кретик.)

Помпей подал знак, и вперед вышел молодой человек. По всему было видно, что он очень волновался, обнаружив себя перед ныне притихшим собранием сильных мира сего. Это был военный трибун, который не успел даже сменить перед своим выступлением грязную походную тунику, весьма износившуюся под воинскими доспехами. По старинному обычаю он сбросил свое оружие и военное снаряжение у городских ворот, оставив при себе лишь военный ремень с брелком и украшенные бронзой поножи. Его походные башмаки, подбитые большими сапожными гвоздями, громко отстукивали каждый его шаг по мраморному полу. Я был с ним не знаком, но решил непременно исправить эту ошибку сразу после заседания.

Гортал поднялся со своего места, которое находилось в самом нижнем ряду, и повернулся лицом к сенаторам. Его ослепительной белизны тога была изящно наброшена на плечи в свойственной ему одному манере. Это выглядело столь впечатляюще и величественно, что трагические актеры впоследствии начали ему подражать.

– Отцы отечества, – раздался его дивной красоты голос, – этот трибун, Гней Квинтилий Карбон, сегодня прибыл из восточных легионов с донесением от полководца Лукулла. Прошу вас внимательно его выслушать.

Гортал сел в свое кресло, а трибун достал из кожаного футляра свиток. И, не успев развернуть его, произнес:

– Полководец Луций Лициний Лукулл приветствует благородный Сенат и граждан Рима.

Поначалу его речь была робкой, но с каждым словом обретала уверенность.

– Отцы отечества, – продолжал вещать он, – обращаюсь к вам, чтобы сообщить о нашей победе на Востоке. Больше года тому назад разбив войска Митридата в великой битве при Кабире, я посвятил себя управленческим обязанностям здесь, в Азии. Тем временем подчиненные мне военачальники уничтожали последние очаги сопротивления и боролись с партизанами в горах. Ныне я имею честь сообщить о том, что Понт, Галатия и Вифиния находятся полностью под властью Рима. Митридат сбежал в Армению и ныне скрывается у своего зятя Тиграна в Армении.

При этих словах значительная часть Сената, поддерживающая Лукулла, вскочила со своих мест, приветствуя известие громкими аплодисментами и радостными возгласами. Остальные выражали свой восторг более сдержанно, а финансовые и политические противники полководца-победителя старались ничем не выдать своей злобы и разочарования. В самом деле, разве можно было открыто порицать великую победу Рима? Кажется, я радовался громче всех. Когда ликование стихло, Карбон продолжил чтение.

– Но несмотря на столь значительную победу, Восток будет представлять для Рима опасность до тех пор, пока Митридат жив и находится на свободе. Тигран выказал откровенное неповиновение Риму, предоставив убежище понтийскому правителю. Поэтому я предлагаю ввести в Армению легионы и потребовать выдачи Митридата. Если он откажется, я пойду на него войной. Да здравствуют во веки веков Сенат и народ Рима!