Текст книги "Ночные гоцы"

Автор книги: Джон Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Толпа наводила жуть. Да еще этот огонь… Он глянул на здание суда, которое успело полностью охватить гудящее пламя, и внезапно подумал: неужели поджог? Дым относило в сторону, и над военным городком уже нависала черная туча, снизу окаймленная алым.

За его спиной опять что-то прокричали по-английски. Он обернулся.

Джеффри Хаттон-Данн пробирался сквозь толпу на пони для поло. Джеффри шатался в седле, слипшиеся пряди волос падали ему на лоб, вся рубашка была в грязных темных пятнах, монокль свободно болтался на ленте. Джеффри что-то говорил, но Родни никак не мог уловить смысл его слов. Лес киверов заколыхался; над ним белая рубашка – спина тоже в пятнах – приближалась к алому мундиру Булстрода.

В двадцати ярдах от Родни часовой, стоявший на левом конце веранды, поднял винтовку. Толпа следила за ним испуганными, блуждающими глазами, следили все – кроме Хаттон-Данна и продолжавшего надрываться полковника.

Остальные караульные на высокой веранде тоже смотрели на часового. Он прицелился, мгновение помедлил и спустил курок. Плечи дернулись от отдачи. При свете пожара оранжевая вспышка выстрела была почти незаметна. Над дулом завился пороховой дымок. На рубашке Джеффри, в центре живота, расплылось еще одно пятно. Джеффри, не выпуская поводья, повалился длинным телом на спину пони, и его светлые волосы смешались с гривой. Часовой быстро и уверенно перезарядил винтовку. Родни тупо наблюдал. Патроны нового образца действительно весьма эффективны. Часовой снова прицелился, мгновение помедлил и спустил курок. Родни не мог сдвинуться с места. Никто не мог сдвинуться с места, даже люди, стоявшие на линии огня.

Джеффри головой вперед падал в толпу. Родни успел увидеть его лицо. Умирая, он все еще пытался что-то сказать, и не мог. Пони рвался и ржал, к нему тянулись сотни рук. Они стаскивали Джеффри… да нет же, хотели помешать ему рухнуть на землю. Родни яростно потряс головой. Сердце бешено стучало, перед глазами были только широко открытые рты, только разинутые красные глотки. Отдельные выкрики утонули в согласном вое.

Яркая вспышка привлекла его внимание – это занялась крыша тюрьмы. При свете пылавшей напротив канцелярии он увидел, что в окнах торчат лица, и сквозь решетку тянутся руки. Заключенных так и не вывели. Он обернулся.

Полковник Булстрод так осадил своего коня, что тот присел на задние ноги. Он выхватил у кого-то кавалерийскую саблю, пригнулся и поскакал на часового. Родни поймал себя на том, что одобрительно кивает. В уставе было предусмотрено все, каждый знал, что должен делать. И полковник знал, и теперь он делал это.

«Когда вооруженный сипай начинает буйствовать, его действия следует немедленно пресечь, застрелив или зарубив его, дабы его безумие на заразило остальных».

Джемадар и караульные тоже знали устав. Но, видимо, в присутствии безумца другие индусы теряют всякое соображение. Безумие заразительно и кто знает, не таится ли оно за этими лишенными выражения лицами.

Булстрод заставил своего уэлера взбираться по ступеням. Лысая голова его сияла, на шее напряглись жилы. Сумасшедший держал винтовку над головой обеими руками, и даже не пытался защититься. Он кричал:

– Помни Мангала Панди! Помни! Помни!

Булстрод откинулся назад, вытянув руку с саблей. На спине алого мундира полопались швы. На верхней ступени уэлер споткнулся, и все двадцать стоунов веса перешли в силу удара. Булстрод вслед за саблей рухнул на каменные плиты. Здание затряслось. Удар пришелся по шее часового, прямо над высоким воротником. Крик захлебнулся и перешел в визгливый свист. Голова отскочила, несколько раз подпрыгнула по полу и упала в толпу с высоты в двадцать футов. Из шеи ударил фонтан крови. Звякнула винтовка, подогнулись колени, туловище скорчилось и покатилось по длинной лестнице.

Кто такой Мангал Панди? Недавно Родни слышал это имя. Речь шла о Барракпуре: сипай Тридцать четвертого полка сошел с ума и убил офицера. Это было как-то связано со смазкой для патронов. Бедняга часовой так долго думал об этом, что сошел с ума. Их караульные вели себя не лучше, чем караульные в Тридцать четвертом полку. А в тюрьме сидели два сипая за отказ пользоваться новыми патронами… Он тревожно огляделся. Собрать бы хоть несколько человек из Тринадцатого полка, тогда он будет готов ко всему.

Булстрод ухватился за колонну, с трудом поднялся на ноги и свирепо уставился на джемадара. Ропот толпы усилился, люди раскачивались, как колосья на ветру. Стояла испепеляющая жара; здесь, рядом с пожаром, было не меньше 130 градусов.[101]101
  Свыше 50 градусов по Цельсию.


[Закрыть] Огонь внезапно словно пробудился. Пламя взвыло, его языки взвились на крышу тюрьмы и устремились к небу. Хором завопили заключенные. Родни вспомнил тянущиеся руки, собрался, решительно протолкался через толпу и бросился к тюрьме.

Его обдало волной жара, обожгло лицо, опалило усы и брови. Он втянул в себя раскаленный, пахнущий горелым волосом воздух и прищурился – дым ел глаза. Он бежал, зная, что за ним, зажмурившись, бегут еще двое, положив руки ему на плечи. За ним в огонь отправились сипаи в темно-зеленых мундирах Тринадцатого полка. Он скосил глаза: неразлучные Рамдасс и Харисингх.

Он шарил по стене в поисках ключей. Со стропил срывались искры, в лицо бил огонь, от дыма нечем было дышать. На дальнем конце он нашел и сдернул с гвоздя раскаленную связку. Руку словно полоснуло ножом. Он стал совать ключ за ключом в замок той камеры, которая была ближе других к зданию суда, пока Рамдасс и Харисингх сбивали ржавые засовы. Наконец ключ подошел, и они, заходясь в кашле, налегли на дверь. Она распахнулась, и наружу вывалились пять полуголых людей. Родни на горящих ногах перебежал к следующей камере. На этот раз ключ подошел быстрее. Еще четверо. Следующая…

Крыша суда обрушилась. Их окружило море ревущего огня и на секунду поглотило, но они уже добрались до последней камеры. Ни один ключ не подходил. Они, как безумные, заколотили в дверь кулаками. Изнутри к решетке прижимались воющие лица. Рамдасс приложил винтовку к замочной скважине и выстрелил. Из камеры вырвалась дюжина оборванных чучел: бандиты и убийцы, все в ручных и ножных кандалах.

На Хребте, вдыхая вдруг ставший прохладным воздух, Родни набрел на туземного кавалерийского офицера и узнал Пир Бакша. Он велел ему собрать преступников и взять их под охрану. Пир Бакш отдал честь и не двинулся с места. Голова у Родни кружилась. Он опять сердито прохрипел приказ. Его никто не слушал. Джемадар Пир Бакш и его люди не сводили глаз с караульного помещения восемьдесят восьмого полка.

Тюрьма и суд словно взорвались. Во все стороны, как пушечные ядра, полетели балки. Искри и горящие щепки вихрем устремились через Хребет. На крыши караульного помещения и соседних с ним складов пролился огненный дождь. Только через полминуты Родни смог различить в адском шуме сухой треск винтовочных выстрелов.

Стреляли все сипаи Восемьдесят восьмого полка, и те, что в толпе, и те, что на веранде. Их алые мундиры сразу бросались в глаза среди темно-зеленых мундиров стрелков и серебристо-серых – кавалеристов. Родни видел, как какой-то наик выстрелил полковнику Булстроду в спину. Под градом пуль упал на колени и умер корнет Джимми Уоф. Десятки алых рук тащили с веранды Макса Белла. Последний рывок, вспышка штыков… Остальные стреляли в воздух. И все кричали что-то дикое, ни с чем не сообразное:

– Помни Мангала Панди! Панди! Панди! Настает ночь кровавого мяса! Убивайте! Везут пушки! Убивайте всех до единого! Убивайте, не то повесят! Помни!

Он все понял. Восемьдесят восьмой полк взбунтовался. К счастью, вокруг него почти все были в темно-зеленом. Воротник врезался в обгоревшую шею, но он продолжал облегченно кричать. Он называл их по именам:

– Манлалл, Бадри Нараин, Таман, Вишну! Ко мне! Ко мне! Восемнадцатый взбунтовался! Тринадцатый, ко мне!

Слава Богу, что все они вооружены. Его подхватила огненная волна военного азарта и выжгла боль и усталость. Его вела свирепая гордость за свой полк – именно она заставляла его кричать. Гордость общим прошлым, гордость за тех, вместе с кем он выстоял при Чиллинвалла, за тех, вместе с кем на ледяном пенджабском рассвете он бросался в молниеносные атаки, за тех, кто пошел за ним в огонь. Всегда вместе, спаянные беспримерной верностью, беспредельным доверием, сотню лет они, подобно наводнению, обрушивались на врага.

– Тринадцатый стрелковый! Ко мне! Ко мне!

Они медленно оборачивались. Чужие лица с ничего не видящими глазами. Губы шевелятся, пальцы ложатся на курки.

Рядом Алан Торранз прошептал:

– Они сошли с ума. Господи Иисусе, они все сошли с ума!

Незнакомцы в зеленых мундирах медленно надвигались. Над самым ухом раздался выстрел. Пуля ударила прямо в потрясенное лицо Торранза, сорвала нос, прошла бороздой между глаз, вонзилась в лоб и вышла на макушке. Байронический герой, что-то лепеча, корчился в пыли, разбрызгивая во все стороны мозги и кровь. Незнакомцы заслонили его, стали топтать ногами и тыкать штыками. Лепет затихал. Безумцы спешили прикончить это существо, но оно продолжало поскуливать.

Сердце Родни замерло, дернулось и разорвалось. Гордость его погибла с мучительным стоном, и ему осталась пустота. Он обливался холодным потом, его тошнило. Сипай Шамсингх с искаженным лицом и горящими глазами – Шаму, пахарь, Шаму, деревенский простачок – Шаму зарычал как собака и воткнул штык в живот Алана.

Родни не испытывал страха. Он ощущал только бесчестье. Он стоял среди них, погружаясь в липкую пучину стыда. Все, чем он жил, предали. Англичане в Индии предали Англию, Бенгальская армия предала доверие, его полк – свою славу; он предал своих людей; они, бывшие его частью, предали самих себя.

Робин. Женщины и дети одни в бунгало. Джоанна. Теперь он знал, что пытался сказать Джеффри Хаттон-Данн. Он поднял руки и вне себя от позора, стыда и ужаса закричал прерывающимся голосом по-английски:

– Прекратите! Ради всего святого, прекратите!

Бесполезно было называть их по именам, молить о милосердии. Он никогда не видел их в такой ярости. Убивать, только убивать – никто не должен видеть это и остаться в живых, чтобы рассказать, что он видел. Но ему надо выжить, ему надо спасти Робина. Ужас сдавил горло. Темные лица окружили его.

Ночь раскололась на части. Огонь потускнел. Фиолетовое зарево залило все вокруг и заслонило небо. В барабанные перепонки ударил раскаленный воздух. Его мягко вдавило в землю. В облаках дыма метались алые сполохи. Гул перешел в непрекращающийся рев. Земля затряслась. С неба градом сыпались кирпичи и камни. Огромные бесформенные обломки с гудением проносились над головой и падая, валили дальние деревья. Верхняя половина туловища в алом мундире, хлюпая, скользила по склону к тюрьме. Взорвался склад боеприпасов.

Близнецы Аткинсонов, Том и Присси, проснулись одновременно. Том дрожащим голосом спросил:

– Айя, кья хайя?[102]102
  «Няня, ты где?» – хинд.


[Закрыть]

По комнате двигались гигантские тени, а мама ушла встречать аиста, который принесет тете Дотти нового ребеночка. Снаружи – вспышки и грохот, в комнате – какие-то чудовища, а кто они, через москитную сетку никак не разобрать, и айя все не отзывается. Присси начала всхлипывать: страшилище пришло за ней, страшилище с красной рожей, в черной шляпе, со стальными когтями. Она всхлипывала все громче и громче, заходилась от слез, икала. Москитная сетка разорвалась.

Виктория де Форрест, откинув простыню, нагишом лежала на кровати. Ей не спалось. Ее лицо, преображенное сонной нежностью, выглядело почти красивым. Она кончиками пальцев касалась своего тела, водя языком по губам. Рядом спал, повернувшись к ней спиной, голый Эдди Хедж, и даже во сне на его скрытом от нее лице застыла кривая усмешка. В темноте она разглядывала очертания его головы. Его одежда была небрежно раскидана по всей комнате. Отец никогда к ней не заглядывал, но, может, Эдди все-таки лучше уйти – похоже, где-то начался пожар и слышались странные, шелестящие звуки. Конечно, он на ней женится – она ведь так его любит. Он ей объяснил, что пока не получится – он весь в долгах и все силы отдает службе. Все равно, он еще прославится, и все эти высохшие стариканы, которые глядят на него сверху вниз, поумирают от зависти. Никто его не понимает так, как она. Надо только подождать. И это стоит и ожидания, и насмешек – всего. Она пошевелилась, и почувствовала, как в ней растет новая жизнь – здесь, здесь и здесь. Она станет ему самой лучшей на свете женой. Она будет о нем заботится, и он остепенится, и ему больше не захочется повесничать… Внезапно шум резко усилился – прямо на веранде раздались крики и выстрелы. В комнату ворвались вооруженные люди и открыли стрельбу. Она даже не успела пошевелиться. Эдди приподнялся как был – нагишом, и тут же свалился обратно с застывшей на лице усмешкой. Она упала на него. Один из сипаев потыкал в них штыком. Другой сплюнул на пол и сказал: «Шлюха! Но он – словно добрый охотничий сокол, верно?»

Майор Андерсон, заместитель командира Тринадцатого стрелкового полка, был холостяком и жил один. Спросонья он сел, откинул москитную сетку и высунул голову наружу. В темноте он принялся нашупывать спички, раздраженно бормоча:

– Какого черта? Что стряслось? Вы кто такие? Да в чем дело?

Он зажег спичку. В ее неровном свете замерцали глаза и отливающие призрачным блеском серые с серебром мундиры. Кавалерист поднял карабин и шагнул вперед. У майора перехватило дыхание. Он был совсем один и безмолвно кричал в темноте: «Только не меня! Только не меня!» Спичка обожгла пальцы. Он был совсем один – и впереди ничего, кроме крошечного огонька в руке, вечного одиночества среди толпы, одиночества в могиле и одиночества в продуваемой всеми ветрами пустыне вечности. Он никого не любил – ни мужчину, ни женщину, ни ребенка. Спичка догорела и кавалерист выстрелил.

Моти, айя Сэвиджей, только притворялась спящей. Она услыхала весть еще вечером, и теперь лежала, дрожа и закутав голову в сари. Она слышала, как Родни зашел и посмотрел на нее. «Ночь настает». Она не хотела умирать. Боги каким-то образом проведали, что в прошлом году она сварила отвар, чтобы вызвать у Сэвидж-мемсахиб выкидыш. Они рассказали сахибу. За этот грех они ее убьют, или это сделает сам сахиб. В темноте что-то каркнуло. У нее застучали зубы. В ее деревне хватало злых духов, призраков и домовых. В этот раз сахиб ее не убил. Он заходил, чтобы убедиться, что она на месте, и убьет, как только будет готов. Когда комнату залили отсветы пожара, она бесшумно поднялась и выбралась из дома. В полях она повернула на юг и, спотыкаясь, направилась в город. Если завтра все успокоится, она вернется. Она скажет мемсахиб, что у нее случился приступ малярии, и она сама себя не помнила.

Леди Изабель Хаттон-Данн сжимала кулаки так, что ногти врезались в кожу. Она лежала совершенно неподвижно, плотно закрыв глаза, и непрерывно, хотя и негромко, вскрикивала. Она и Присцилла Аткинсон прямо с детского праздника отправились к Дотти ван Стингаард, чтобы помочь с рождением ребенка. «Господи Всемогущий, Господи Всемилостивый, даруй мне силы!» Было темно, и Присцилла скорчилась в углу – искалеченная, полуголая, обесчещенная и мертвая. Помощник хирурга Херролд был мертв. Их кровь тягучим потоком стекала под кровать, где пряталась Дотти. Она еще не родила: воды отошли всего час назад, и схватки только начались. Если она, Изабель, будет вести себя шумно, они не услышат стоны Дотти. Она продолжала вскрикивать, почти не чувствуя вцепившегося в нее мужчину, который, готовясь кончить, потел на ней. «Еще раз, вот так, как раз то, что надо. Сейчас еще один сипай сменит первого – нет, четвертого… Снова вскрикни, да, все правильно. Джеффри, должно быть, погиб. Вилли погиб, Присцилла погибла, Родни погиб. Еще вскрик. Только не слишком сильно, чтобы им хотелось продолжать, вместо того, чтобы, убив, заставить замолчать». Она резко открыла глаза. Они вытаскивали раздувшееся тело Дотти из-под кровати. Леди Изабель оборвала крики и стала молча и отчаянно сопротивляться. Мужчина скатился с нее, даже не пытаясь ее удерживать. Все, замерев, следили, как рождается ребенок. Она лежала, хватая ртом воздух, и пыталась надеяться. Лица сипаев смягчились. Все они были земледельцами, и сейчас их лица озарились внутренним светом. Какой-то сипай опустился на колени, чтобы помочь барахтающемуся младенцу. Но тут из тени выступил еще один, с затравленными глазами. Он выругался, оттолкнул помощника и изо всех сил опустил обутую в башмак ногу. Изабель увидела, что на нее смотрит дуло винтовки, и почувствовала, как скользнул в тело штык.

Наполовину оглушенный субадар Нараян лежал в толпе перед зданием суда совсем недалеко от Родни. Увидев, что Родни вскочил и побежал, он медленно поднял пистолет и тут же опустил его. Обернувшись, он столкнулся с разъяренным взглядом наика Парасийи. Тот проговорил сквозь стиснутые зубы:

– Нам придется их всех поубивать, субадар-сахиб. Любой, кто не с нами, тот против нас.

Мимо пробежала толпа мусульман из Шестидесятого полка. По подбородкам у них текла слюна и они вскрикивали: «Бам! Бам! Бам!» Субадар, шатаясь, поднялся на ноги. Безумие! Что ему делать, если такое происходит по всей Индии? Надо подождать, посмотреть, а когда они немного придут в себя, постараться их утихомирить.

В пятидесяти ярдах от него умирал прапорщик Горацио Симпкин. Одежду с него сорвало взрывом, и все его тело, от лба до пят, было сплошным ожогом. Он ослеп и умирал, и где-то высоко над ним, в пронизанной молниями боли тьме, развевался британский флаг. Когда он увидел, что Восемьдесят восьмой полк взбунтовался, он понял, что надо быстрее взорвать их пороховой склад. Они останутся ни с чем, а у Тринадцатого и Шестьдесят шестого будет время, чтобы поспеть на помощь. И он спасет Бховани для Англии. Во всяком случае, он намеревался это сделать. Но обломок горящего бревна, поднятый на воздух взрывом, сделал это на секунду раньше. Склад взорвался прямо ему в лицо. И теперь он умирал, но помнил о своем долге. Как офицер и джентльмен, он был обязан выплатить ростовшикам все, что занял из расчета двенадцать процентов в месяц. Капитан Сэвидж как-то отдолжил ему пятьдесят рупий. Того имущества, что от него останется, недостаточно, чтобы их вернуть. Он дернулся и застонал. Эмма… Содержать ее – его долг, а она жаловалась, что умирает от голода. Британский флаг расплывался во тьме, пока не остался только кроваво-красный крест Святого Георгия, летящий на крыльях агонии, бьющийся и развевающийся высоко над головой, а все вокруг стремительно заволакивало черным дымом.

Гарриэт Кавершем проснулась от запаха гари. Она села, втянула носом воздух и толкнула мужа:

– Юстас, что-то горит. Вставай и выясни, в чем дело.

Подполковник Кавершем божественным тенором выводил арию, а тысячи слушателей, заполнивших огромный зал, аплодировали, заливаясь слезами. Он услышал и подчинился, так и не проснувшись по-настоящему, и в душе продолжая петь. По туго натянутому полотну потолка бежала струйка огня, а тростниковая крыша была объята пламенем. Мигая, он подтолкнул жену к выходу на веранду, поэтому притаившиеся среди деревьев сипаи застрелили ее первой. Уже мертвая, она рухнула ему на руки. Он уставился сначала на нее, потом на газон. Его силуэт четко рисовался на фоне пламени, превращая в идеальную мишень, но им понадобилось еще три выстрела. И до самого конца он не имел ни малейшего представления о том, что ударило его в живот и грудь.

Том «Еще бутылочку» Майерз лежал в своей комнате. В соседней комнате спали его жена и дочь. Время от времени они заходили, чтобы посидеть с ним, но сейчас он был один. Полностью одетый, он лежал на кровати, вцепившись пальцами в деревянную раму и уставившись в потолок. В серых, подернутых алым тучах огня и дыма на него надвигался Гнев Господень. Кара Господня настигала его подобно скорпиону, и скорпион, ползавший внутри его головы, втянув в хвост жало, все рос и рос. Серо-черный скорпион, расписанный алым. «Никакой пощады. Пусть бежит пот, и льется кровь, и грозный скорпион мечется гигантскими скачками. Я – жалкий грешник, ослушавшийся Тебя и недостойный называться Твоим сыном. Другие видели меня и следовали за мной, и я не умер. Так порази меня!» Гнев Господень обрушился на него как удар молнии. Ее сверкание ослепило и прожгло насквозь. Из лиловой тьмы протянулась Десница Господня, придавила его и стала душить. Хлынули моча и кал, он улыбнулся и закрыл глаза. Когда минуту спустя в вонючей комнате появились сипаи с лампой, они не прикоснулись к нему, потому что и так было ясно, что он мертв. Вожака у них не было, поэтому, шепча молитвы, они ринулись прочь из бунгало. Матушка Майерз и Рэйчел притаились в соседней комнате, вслушиваясь в темноту.

Посыльный Лахман метался по военному городку, сжимая в руке кухонный нож. Мысли его тоже метались, обгоняя друг друга: у золотых дел мастера на Кузнечной улице есть задняя комната, где они смогут укрыться на несколько дней. А потом он как-нибудь раздобудет лошадь. Старик Шер Дил был не так уж плох – для мусульманина, разумеется – но в последние годы стал выживать из ума. Он слишком много себе позволял. Неправильно и недостойно, когда великого капитана Сэвиджа-сахиба называют Родни-сахибом, как будто он все еще ребенок. Но теперь, когда сипаи прикончили старого дурака, Сэвидж-сахиб обязательно сделает дворецким его, Лахмана. И он сможет служить сахибу вечно, и всегда быть рядом с ним, и все будет делаться именно так, как подобает. Сипаи, эти предательские свиньи, еще получат свое, когда Сэвидж-сахиб до них доберется. Но сначала надо его разыскать и помочь ему скрыться, а то они его убьют. Он все продумал: нож, деньги – все его сбережения и золотые украшения его жены, припрятанный пистолет, порох и пули, и одежда простолюдина. Он сумеет выручить сахиба. Порой его останавливали сипаи и тогда он повторял одно и то же: «Я ищу своего сахиба. Я хочу его прикончить, или хотя бы воткнуть нож в тело этой мерзкой белой свиньи!»

Урсула Херролд схватилась за бортики кроватки и радостно засмеялась. Она обожала кивера и смуглые лица, обожала добрые крепкие руки, которые умеют вскидывать в воздух, раскачивать и щекотать гораздо лучше, чем айя и почти так же хорошо, как папа. Надо погукать, а потом покричать. Когда она гуляла с айей и они попадались навстречу, это всегда вызывало у них смех, и они поднимали ее высоко-высоко. «Стойся! Левой, павой! Левой, павой!» Она топала босой ножкой в такт собственной команде, и завопила от восторга, когда увидела дуло винтовки.

Рани Кишанпура все тихую ночь простояла на крепостной стене. На закате на крепость обрушилась песчаная буря, в бешеной ярости сгибая деревья, и стало заметно прохладнее. Она не сводила глаз с запада, изо всех сил вцепившись в камень, и ощущая под пальцами его грубую поверхность. Она ничего не видела, и знала, что ничего и не увидит, кроме молчаливой реки и джунглей. Время от времени она сглатывала слюну, и стояла так, пока за ее спиной не взошло солнце. Тогда она сбежала вниз, схватила своего сына на руки и не расставалась с ним весь день.

Сокрушительный рев прекратился. Над ухом у Родни кричали «Бам! Бам!»; рядом с ним, раскрыв рот и задыхаясь, валялись люди. Он вскарабкался на ноги, и побежал вдоль задней стены суда, на север, к садам. Позади него разом, как огромное животное, выдохнула толпа, но никто его не преследовал. Он не думал, чтобы кто-то заметил, как он убегал.

Спотыкаясь на ходу, неуклюже перелезая через ограды, огибая хижины, где жили слуги, он торопливо пробирался в свое бунгало. Он был безоружен… Это потом, сейчас главное – Робин и Джоанна. Голова раскалывалась, от рези из глаз текли слезы. Потрясение и нервное напряжение причиняли физическую боль, такую же острую, как ожоги. С внезапной, не на чем не основанной уверенностью он понял, что в эту ночь вся Индия рухнула в огне и дыме, что мириады населявших ее людей превратились в его врагов, и ему не найти ни милости, ни укрытия ни на ее полях, ни в джунглях. Справа и слева от него горели бунгало, и перед каждым из них двигались на фоне пламени темные фигуры. Кое-кто возбужденно кричал и палил из винтовок, но остальные уже пережили первый панический приступ страха, и стояли, сбившись в кучки и перешептываясь.

И повсюду – упираясь коленями в дно пересохших оросительных каналов, свисая лицом вниз с перекрытий колодцев, раскинув руки на клумбах и застыв в судорожной позе на пыльных тропинках – повсюду валялись мертвые изуродованные тела. Белые и смуглые, хозяева, слуги и сипаи. Безголовый труп у подножья стены, огораживающей сад Скалли. Девушка без рук, в одной ночной рубашке, скорчившаяся под джакарандой, и лежащий поперек ее тела проткнутый штыком сипай. Языки пламени, охватившие крышу бунгало, и дикий крик женщины, сгорающей заживо, пока сипаи, держа карабины наготове, ждут на лужайке перед домом. Это у Каммингов. Изабель собиралась к Дотти ван Стингаард. Кэролайн, наверно, тоже там. Он на мгновение помедлил. Нет, ему нельзя останавливаться. Безумный восторг предвкушения превратил боль в наслаждение. Он вспорет сипая одним взмахом стального лезвия, но не убьет, нет, а медленно, голыми руками, станет вытягивать кишки. На темном, обгоревшем лице пылали глаза, и кровь медленно сочилась из-под ногтей.

За низкой оградой его собственного сада все было в огне – бунгало, хижины слуг и конюшни. Он слышал, как ржут и бьются о стены и двери лошади. Мертвец в белом растянулся на спине у каретного сарая – вглядевшись, он решил, что это труп Шер Дила. По саду бесцельно бродило с десяток сипаев из Восемьдесят восьмого полка. Они что-то искали. Языки пламени выхватывали то алое сукно мундиров, то белые брюки и перекрестья ремней, то казавшиеся неимоверно высокими кивера, и бросали отблески на медные пряжки и пуговицы. Сотни раз у походных костров он видел эту картину… Раскинув в стороны руки, он ринулся прямо на них.

Крик замер в горле. Он упал на колени. Прямо под его ногами посреди клумбы с цинниями влажным блеском отсвечивало темное лицо. Багровые цветы были растоптаны, и рядом с лицом валялся белый сверток. Он протянул руку и коснулся его. Рамбир, его денщик, с простреленным горлом и грудью, лежал перед ним, согнув руки. Рядом с Рамбиром, уткнувшись лицом в ночную рубашку, валялся Робин, его сын, и весь затылок мальчика был покрыт черной запекшейся массой. Кровь все еще сочилась по светлым волосам и капала на землю. Должно быть, они схватили его за лодыжки, изо всех сил ударили о стену или дерево, и решили, что прикончили. Родни схватил его на руки и прижал к себе, покрывая поцелуями круглое личико и налившиеся лиловым веки. Мальчик быстро и неровно дышал. Сипаи все еще бродили по саду.

Один из них остановился у росшего на подъездной аллее баньяна и взглянул вверх. Он тут же радостно закричал, подзывая всех остальных. Они столпились под свисающими с дерева воздушными корнями, и первый сипай забрался на развилку и скрылся в ветвях. Листья затряслись, раздался женский крик, сквозь ветки пролетела Джоанна и боком рухнула на подъездную аллею. Родни крепче прижал к себе сына и медленно соскользнул за грань безумия. Он должен спасти ее, но его сын дышал у него на руках. Ему надо к ней. Но мышцы свела судорога, и он не мог заставить руки разжаться. Он медленно положил сына на цветы, поднялся на ноги и бросился вперед.

На первом же шаге на его голову откуда-то сбоку обрушился удар, и он, шатаясь, рухнул на землю. Он изо всех сил цеплялся за сознание, отчаянно боролся за то, чтобы встать, ноги его продолжали бежать, а глаза смотреть вперед. Удар обрушился снова. На него навалились чьи-то тяжелые тела. Пропахшая гарью и потом рука зажала ему рот. Он вцепился в нее, вгрызаясь в плоть до тех пор, пока под зубами не заскрипела кость.

Двое сипаев за лодыжки волокли Джоанну по газону. Ее волосы тянулись по траве, а вышитая ночная рубашка задралась, обнажая бедра. Она вскрикивала и стонала, а штыки вонзались ей в живот, грудь и лицо.

Он приподнялся на колени и прямо на коленях рванулся к ней. На голову обрушился третий удар, мир раздался вширь. Он все еще видел, как в сотне футов от него извивается под ними ее нагое умирающее тело. Мужской голос выдохнул у него над ухом:

– Не шевелитесь. Не шевелитесь. И не смотрите.

Но он не мог закрыть глаза. Грубый голос крикнул: «Хватит с нее!» Должно быть, она без сознания и при смерти – Джоанна, которую он поклялся любить и защищать; Джоанна, которую он не любил и не сумел защитить. Его жена, мать Робина, которой так не нравилось оставаться одной с туземцами.

– Не шевелитесь, сахиб, или мы все погибли. И ребенок тоже. Они сейчас словно бешеные псы.

Рот был наполнен кровью. Чужая рука вяло и безжизненно лежала между его грызущими зубами.

Ее окровавленное тело перестало дергаться. Сипай нагнулся за винтовкой, и приложил дуло к ее уху. Родни по-прежнему не мог закрыть глаза. Раздался выстрел, и его поглотила пылающая тьма.

Потом ничего не изменилось, но зато приобрело смысл. У него на спине, прижимая его к земле, сидели какие-то двое. Он ничего не имел против и чувствовал себя прекрасно. Изуродованная рука зажимала его сведенный судорогой рот. Она сладко пахла кровью, и он разжал зубы. Ночь была чудесная, правда, жаркая, но чудесная. Кто-то факелом обжег ему лицо. Охваченные огнем здания весело потрескивали, а сипаи любовались красивым зрелищем. Джоанна почему-то решила лечь спать голышом прямо на земле. По шелесту ветвей он понял, что близится рассвет. Он вспомнил свои бесмысленные ночные метания, но теперь все было в порядке. До него донесся привычный звук марширующих ног. Где-то в казармах Шестидесятого полка дважды пропела труба. Побудка. Какая славная, дымная, алая ночь!

Человек, сидевший у него на спине, что-то настойчиво бормотал про наступающий рассвет. Еще один хмыкал в ответ. Родни наконец узнал и голос, и хмыканье: самоуверенный коротышка Рамдасс и хмурый, молчаливый старина Харисингх. Он спросил:

– Рамдасс, Харисингх, вы что тут делаете? Вечерняя поверка давно прошла.

На шею упали горячие слезы… Голос Рамдасса прошептал:

– Тише! Смотрите…

Он стал всматриваться в темноту. У его ног, среди цинний лежали Рамбир с Робином. У него застучали зубы, он попытался встать, но двое на его спине удержали его.

– Не шевелитесь. Все кончено. Мы не могли дать вам умереть. Мы пошли за вами после взрыва.

Рамдасс говорил за двоих, а Харисингх тихо хмыкал в знак согласия. Родни лежал, прижавшись щекой к твердой земле.

Рамдасс прошептал:

– Надевайте мундир Рамбира, сахиб. Мы найдем вам вещевой мешок.