Текст книги "Ночные гоцы"

Автор книги: Джон Мастерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Прямо посреди широкой улицы Гуру резко свернул направо и исчез из виду. Родни скользнул вперед и обнаружил, куда тот подевался: узкая щель между глухих стен, видимо, вела к заднему двору храма. Он подождал – сразу идти за Гуру он не осмеливался, хотя стоял на самом виду и его скрывал только мерцающий свет.

Из толпы выкатилась кучка гуляк и, вопя, устремилась по улице ему навстречу. Они тащили с собой медные кувшины, полные красной воды, медные брызгалки, и мешочки с красным и синим порошком. На бегу они плескали и брызгали красной водой на двери домов и друг на друга – этот ритуал символизировал истечение женской крови; и они выкрикивали непристойности, потому что, по преданию, когда-то злого духа удалось отогнать от деревни дерзкими словами. К поясу вожака был подвешен двухфутовый деревянный фаллос; тот одной рукой оттягивал его вымазанный киноварью конец от подбородка, а другой – размахивал колокольчиком. Родни вжался в стену, понадеявшись, что они пройдут мимо, не заметив его – их глаза остекленели от тодди, опиума и похоти.

Они попытались ввалиться в узкий переулок всей толпой, но не смогли, и, заорав вдвое громче, стали разбрасывать цветной порошок, расплескивать воду и трясти факелами так. что сыпался сноп искр. Женщина-кули, в темно-красной юбке и короткой кофточке, тупо хихикая, прислонилась к стене. Мужчина споткнулся и выплеснул на нее полный кувшин красной воды. Она, раскинув колени, рухнула к ногам Родни; мужчина выронил кувшин, нагнулся, чтобы разорвать ее кофточку, и покачнувшись, свалился прямо на нее. Головой он ударился о бедро Родни, и икая, поднял глаза.

– С дороги, парень! Эту поимею я!

И тут он увидел. Родни смотрел, как его затуманенный, рассредоточенный взгляд скользит вверх – от брюк к рубашке, а от нее к лицу. Мужчина закричал:

– Здесь сахиб-англичанин! Сахиб! Сахиб! Он пришел к нам на Холи!

Он не имел в виду ничего дурного: на секунду Родни даже показалось, что мужчина собирается предложить ему первым воспользоваться женщиной. Но все остальные услышали и обернулись. Свет факелов бил прямо в лицо. Он сильно толкнул пьяного и нырнул в проулок следом за гуру. Гуляки, во главе с человеком с фаллосом, пронзительно крича, бросились за ним.

Через сорок ярдов дома по левую руку расступились, открыв пустырь, поперек которой стояло большое здание. По архитектуре он узнал храм. Серебряный гуру исчез – он мог быть только там. Родни перескочил низкую ограду и бросился к ближайшей двери. Толкнув ее, он рванулся внутрь и, захлопнув дверь, прислонился к ней, чтобы отдышаться.

Прокуренная комната была полна людей. Десять или двенадцать человек, в набедренных повязках, ситцевых рубахах и тюрбанах впились в него глазами. Во всех них было что-то знакомое.

Он не думал, что толпа могла бы причинить ему какой-то вред. Разве что он вытащил бы пистолет – они были достаточно пьяны, чтобы в этом случае сделать что угодно. Но все равно он был взбудоражен и сердце у него замерло, когда он понял, почему люди в комнате показались ему знакомыми. Тут был наик Парасийя из его собственной роты, еще пара человек из его полка и полный старик, который был субадаром в восемьдесят восьмом. Родни не знал всех в лицо, и они были без мундиров, но ему было достаточно одного быстрого взгляда, чтобы по их выправке понять: все до одного они были сипаями, унтер-офицерами или туземными офицерами Бенгальской армии. Он улыбнулся и сделал шаг им навстречу.

Они тоже двинулись к нему – все разом, медленно, как контуженные. Челюсти у них отвисали и они бормотали свистящим шепотом:

– Сахиб, сахиб, это Сэвидж-сахиб…

Гл.13

В дальней стене резко распахнулась дверь и в комнату вступил Серебряный гуру. Он закричал:

– Спасайте сахиба! Заприте дверь! Сюда вот-вот ворвутся, чтобы убить его!

Родни в изумлении уставился на него поверх голов сипаев. Толпа вовсе не казалась ему такой уж опасной, но, когда имеешь дело с пьяными, судить наверняка невозможно. Сипаи замерли на ходу; наик Парасийя развернулся, посмотрел на Гуру и внезапно подхватил его крик:

– Спасайте сахиба!

Сипаи большей частью подались назад, но несколько человек бросились мимо Родни к двери. Один из них – приземистый, длиннорукий, с выступающей вперед нижней челюстью и приплюснутым носом – чуть приоткрыл дверь и выкрикнул в щелку:

– Ступайте прочь! Никакого сахиба здесь нет!

– Мы видели, как он вошел. Он оскверняет храм!

Так что в конце концов их настроение все-таки переменилось. Обезьяноподобный коротышка усмирил их хриплым ревом:

– Нет тут сахиба! Вон отсюда, вы, свиньи пьяные! Прочь!

В комнату, переваливаясь, вошел главный жрец храма. Его лоб по центру пересекала красная черта, на голом животе поперек складок жира наискось свисал священный шнур,[75]75
  Священный шнур – признак высокой касты. «Священный шнур для брахмана полагается из хлопковых нитей, перевитый втрое, кшатрия – [сделанный] из пеньковых нитей, вайшьи – из шерстяных нитей» (Законы Ману).


[Закрыть] а лицо было серым от страха. Он что-то прошептал гуру.

Гуру повернулся к Родни:

– Пойдемте со мной – вот сюда. Этот проход открывается на главную площадь, но на эту сторону никто не обратит внимания. Держитесь по правую руку.

На ходу перед Родни промелькнула базарная площадь: лица, забрызганные красной краской, развевающиеся, испещренные пятнами одеяния, колеблющиеся в мерцающем свете фасады дальних домов – полотно Брейгеля, внезапно возродившееся к жизни… Вокруг с криками метались стадами карликовые тени, некоторые были с привязанными деревянными фаллосами. Фейерверки, в которые кидали порошок, вспыхивали странным, неземным огнем; ракеты прочерчивали по небу яркие следы; звенели колокольчики; завывали раковины. А на ступенях храма, не обращая на все это ровно никакого внимания, мочился горбатый белый буйвол – мочился и жевал тяжелый венок из цинний, канн и жасмина, свисавший с его шеи.

Они вошли в распахнутую дверь и Серебряный гуру задвинул засов.

Комната была примерно двадцати футов шириной. Пол и стены были облицованы красным камнем, потолок расписан черным с золотом узором. Из каждой стены далеко вперед выступали по шесть столбов. В комнате было две двери – через одну они вошли, а другая была открыта на пустырь, примыкавший к храму сзади. Пьяная толпа на пустыре уже рассеялась и только временами порывы раскаленного воздуха доносили приглушенный шум голосов с базарной площади.

Прямо над столбами тянулся лентой каменный фриз, изображающий приключения бога Шивы на его родном гималайском пике Кайлас.[76]76
  Вершина в Гималаях высотой 6 714 метра. Белоснежный пик считается отображением космической горы Сумеру в центре Вселенной и любимым местом медитации Шивы Разрушителя.


[Закрыть] В центре комнаты из пола вырывался футовый фаллос из красного песчаника; скульптор врезал в камень лицо и тело Шивы, и кто-то обмазал изображение алой краской. В глиняных горшках, распространяя неясный свет, горели хлопковые фитили. Горшки стояли в трех углах комнаты, а в четвертом у подножия маленького восьмирукого идола теплилась лампада. Идол сидел, скрестив ноги в позе лотоса, и двумя руками притягивал к себе крохотную фигурку женщины. Ее геометрически круглые груди были сплюснуты, руки и ноги обвиты вокруг его тела, а каменные складки ее половых органов поглощали его член. По полу были раскиданы лепестки жасмина и лепешки высохшего навоза: священный бык успел побывать и тут.

Родни прислонился к стене и утер пот со лба. Он с отвращением заметил, что вся его одежда заляпана красной и голубой краской. Резко вскинув глаза, он спросил на хинди:

– Что все эти сипаи делают здесь? И без мундиров?

Гуру опустился на пол и сел, привычно выпрямив спину.

– Им ведь полагается отпуск на время Холи, не так ли? Здесь знаменитый храм Шивы и можно полностью удовлетворить священные порывы плоти. Не знаю, почему они без мундиров. А вот о чем действительно стоило бы спросить, это что вы тут делаете?

Родни вспомнил, что сам давал Парасийе отпуск. Остальные тоже, видимо, получили отпускные от своих ротных командиров, а потом объединились, чтобы вместе нанять несколько повозок. Ничего странного в этом не было.

Не сводя глаз с гуру, он начал собираться с мыслями. Еще полчаса назад его занимали только исчезнувшие повозки; он думал и действовал как английский офицер на службе Достопочтенной Ост-Индской компании. Но пришедшая в беспорядок одежда, вырвавшееся наружу и пропитавшее воздух желание, вся эта ночь полнолуния и сексуального безумия – все вместе сговорились заставить его забыть о том, что он англичанин и находится тут по праву расы и завоевания. Он обязан это вспомнить, потому что он здесь по службе.

Он заговорил по-английски:

– Гуру-джи, я и есть тот ваш пьяный соотечественник, который мотался в полночь по окрестностям Бховани – только я был не настолько пьян, чтобы не заметить снаряды. Я действую на основании приказа. Вы немедленно – и правдиво – объясните мне, что это за заговор, в котором замешаны вы, мистер Делламэн и правительство Кишанпура. И говорите по-английски.

Он прикидывал, что ему делать, если Гуру откажется говорить. Наставить на него пистолет и с помощью сипаев переправить через реку? Гуру повернул голову и его глаза, обычно устремленные в никуда, сосредоточились на Родни. Родни ответил ему мрачным взглядом. Де пары горящих светлых глаз, голубые и серые, скрестились в слабом мерцании ламп. Гуру заговорил и Родни отвел взгляд. Он победил.

– Я вам расскажу, а что вы будете делать с этим потом – мне все равно. Все началось, когда рани убила старого раджу. Я это предвидел, но в ту пору это меня не касалось, поэтому я не стал вмешиваться.

Он говорил по-английски неуверенно, как человек, который от него давно отвык, но никаких следов простонародного выговора или местного диалекта в его речи не чувствовалось.

– Почему она его убила?

– Страх – и похоть. Она из тех женщин, у которых огонь в чреслах, и за это, без сомнения, будет гореть в аду. В этой жизни, чтобы залить такой огонь, требуется много мужчин, и раджа это обнаружил. Сначала он не поверил – как, я вижу, не хотите верить вы, – но ему пришлось. И она его убила.

Родни следил за тем, как над лампами курится дым. Каменная женщина, вжатая в идола, не шевелилась, но тени были пронизаны ее страстью.

– Продолжайте.

– Деван увидел в этом шанс вернуть власть, которой некогда обладал его род. Вам известно, что он происходит от Бхолкаров, Бхолкаров из Гогхри? Он начал готовить переворот, чтобы свергнуть рани и самому стать правителем при каком-нибудь Раване в качестве марионетки. Возможно, при нынешнем мальчике.

– Но с первого января ему просто не хватило бы времени, чтобы все подготовить и привести сюда морем пушки.

Гуру сделал ощутимую паузу.

– Он все продумал заранее. Он знал, что рани рано или поздно это сделает. И далеко не все пушки прибыли морем. По всей Индии во дворцах магараджей есть немало потайных мест.

– Так, значит, рани и ее сторонники будут убиты! Это об этих убийствах мечтал деван? Вы не можете убить ее!

– Почему? Что такое смерть? Чем она так страшна – особенно мне?

Он вытянул свои покрытые чешуей руки и рассмеялся ясным звенящим смехом, до ужаса неуместным и пугающим.

– Она умрет. Умрете и вы – когда-нибудь.

Он опередил вопрос, готовый сорваться с губ Родни.

– Делламэн-сахиб – мистер Делламэн, как принято выражаться на вашем языке – тоже попал в заговорщики, но не по своей воле. Задолго до убийства, по меньшей мере за три года, здешние правители стали платить ему, чтобы обеспечить провоз опиума, соли[77]77
  Англичане ввели в Индии соляную монополию. Как известно, протест против этой монополии был важнейшим элементом кампании ненасилия, которую вел против них Махатма Ганди.


[Закрыть] и девочек-проституток через княжество. Контрабанда всегда приносила государству главный доход: Кишанпур и сейчас расчетная палата для всей Центральной Индии. Только теперь приходится платить за «покровительство» не могольским наместникам, а английским чиновникам. Взятки, обычно в виде бриллиантов, вручались мистеру Делламэну разными людьми, но всегда от имени старого раджи, а теперь – от имени рани. Деван просто добавил свое оружие к тем караванам, которые везут опиум и девочек. Он пригрозил мистеру Делламэну, что расскажет о самых первых взятках и тем самым навсегда погубит его карьеру. И в придачу добавил большую сумму от себя.

– Вы хотите сказать, что Делламэн берет деньги от рани за то, что смотрит сквозь пальцы на контрабанду, и одновременно позволяет девану использовать ее караваны, чтобы ее же погубить?

– Да. Мистер Делламэн однажды оступился, а уж дальше его подтолкнули, куда надо. Но есть одна причина, по которой он и не пытается бунтовать. Ему известно, как известно мне и еще многим и многим, что генерал-губернатор не станет лить слезы, если рани убьют. Конечно, лорд Каннинг никогда не отдаст Делламэну такой приказ, в отличие от Великого Могола – мы вообще раса лицемеров, сэр. Но если… Люди ее очень не любят. Дворцовый переворот лучше, чем народный бунт, потому что он не обеспокоит других раджей. Дайте себе труд подумать, и вы поймете, что я имею в виду.

Как бы горько это не было, Родни понял и кивнул головой. Если кишанпурцы восстанут и свергнут рани, они сразу же попросят англичан взять управление на себя, поскольку им и в голову не придет, что они могут править сами. Англичане будут вынуждены взять власть во избежание хаоса, и ничто не убедит остальных князей, что они не спланировали все с начала и до конца именно с этой целью. С другой стороны, заговор девана сведет все к дворцовому перевороту, который не изменит отношений между княжеством и Компанией, и не обеспокоит других правителей.

Он видел, что это даже слишком вероятно. Конечно, двоедушие Делламэна по отношению к рани не имело оправдания, но обстоятельства были таковы, что легко могли подтолкнуть столь честолюбивого и нервного человека к решению не противиться этой новой смеси шантажа и подкупа. Булстроду, после того, как он получит рапорт Родни, тоже придется действовать очень осторожно. И только одно выглядело необъяснимым – девана ненавидели не меньше, чем рани и ему также угрожало народное восстание. Но, вероятно, всему свое время. Думать об этом было не слишком приятно.

Родни повернулся к Гуру:

– А как вы смогли узнать так много? Вообще, кто вы такой? Я знаю, что вы разыгрываете святого, и скоро станете убийцей – но кто вы на самом деле?

– Рядовой Ее Величества Сто двадцать четвертого пехотного полка – только, когда я дезертировал, это был Его Величество король Георг Четвертый.[78]78
  Георг IV, дядя королевы Виктории, правил с 1820 по 1830 год. До этого девять лет был принцем-регентом при своем сумасшедшем отце Георге III.


[Закрыть] Тридцать лет назад, вы тогда только родились. Я вижу, вас удивляет, что у меня нет простонародного выговора. Далеко не все рядовые родились трущобным отребьем. Кажется, так выражался о нас Веллингтон? Я был рожден джентльменом, и даже немного больше. Кроме того, долгие годы я слышал английский только из уст офицеров, говоривших на нем около моего дерева в Бховани. Вслух говорить я отвык, но я часто говорил по-английски про себя, в голове, и старался подражать тому, что слышал. Когда-то я был хорошим солдатом. Я я был молод – моложе вас – и вовсю пил и гулял по ночам с другими парнями. И однажды – это.

Он протянул руки вперед.

– Пятно – вот здесь. И в тот же день – пятьдесят ударов плетью за опоздание на вечернюю поверку.[79]79
  В отличие от туземной пехоты, в европейских полках широко применялись телесные наказания.


[Закрыть] И я дезертировал. Индия коснулась меня – вот здесь – и я стал принадлежать ей.

– Но вы же христианин!

– Что такое христианин? Или факир, или садху?[80]80
  Факир – мусульманин-аскет, давший обет нищенства. Садху – индуистский странствующий отшельник; как правило, служит Шиве или Вишну.


[Закрыть] Разве проказа – сама по себе не религия? Два года я жил в трущобах Бенареса с вдовой метельщика. Пять лет я бродил по дорогам как нищий и изучал ремесло факира. Да, вороны были самые настоящие, и я могу показать вам множество других страшных вещей. Я читал священные книги и спорил со святыми людьми в пыльных храмах, мечетях и сикхских гурдварах. Проказа становилась все сильнее. Четыре года я провел отшельником в гималайском святилище около Бадринатха. И, наконец, я пришел в Бховани и сел под пипалом. Это было девятнадцать лет назад.

– Зачем вы присоединились к этому мерзкому заговору? Какая вам от этого выгода? Вы же должны понимать, что творите только зло.

Гуру перевел взгляд на стену и целую минуту молчал. Его голос стал гораздо мягче.

– Капитан Сэвидж, я вас знаю. Я видел, как вы съезжаете галопом с Хребта, как смеетесь и шутите с другими офицерами и сипаями. Я знаю, что вы мечтаете о романтическом приключении. Я знаю, что приказ не обязывал вас переплывать Кишан, и идти следом за мной в храм. Вас толкнула на это кровь, которая течет в ваших жилах. А вам не приходило в голову, что я могу быть похож на вас? Моя кровь с того же острова, и за все эти годы на дорогах я так и не научился ее обуздывать. Мой народ отказался от меня.

Он снова поднял руки и медленно опустил их.

– Я должен был рыться в навозе, чтобы найти свое золото. И я его нашел, мое чистое золото. Я, прокаженный, сижу под деревом, и из мира прокаженного – который всегда одинок – вторгаюсь в другие миры. Это не первое мое приключение – можете называть его заговором, если хотите, – но, наверное, последнее. Я старею.

Родни тревожно мерял шагами комнату. На одном конце его взгляд натыкался на пустырь и низкую ограду, на другом – на бога и женщину, слившихся в каменном объятии. От его ходьбы воздух в комнате пришел в движение. Пламя в горшках колебалось, фитиля оплывали, а по потолку ползли перекрученные тени. В душном воздухе висел запах благовоний и древесного дыма и пульсировал монотонный шум. С одного конца он видел распрямленную спину Гуру и его спутанные волосы, а с другого – встречался с его взглядом.

Это был взгляд глаз Северного моря, серых глаз Английского канала, и в их сетчатку навеки впечатались тридцать лет. Тридцать лет бесконечно плодящейся нищеты, рассыпающегося и постоянно возрождающегося праха, кружащих стервятников, свинцового неба, теплых дождей, бушующей похоти и серебряной кожи. Когда-то он был так же свеж, как молодой Майерз: высокий юноша в мундире из красной саржи, который вместе с тысячами таких же, как он солдат, пил крепкий ром и ругался однообразной солдатской бранью. Индия прикоснулась к нему, но не раскаленной рукой смерти. Тогда его тело положили бы под плиту на обнесенном стеной кладбище, и стянутое судорогой, усохшее, потерявшее цвет, оно навеки бы сохранилось в английской памяти. «Здесь покоится рядовой N, Е.В. 124 пехотного полка, скончавшийся от холеры такого-то дня 1827 года, стольких-то лет от роду». И этих лет так мало… Родни выдел сотни таких могил.

Эти мертвецы принадлежат Англии и навеки останутся с нею под индийскими деревьями и индийским солнцем. И в конце времен их помянут вместе с юношами, которых опустили в море, и с девушками, которые лежат под холмами Девона.

Но этого высокого человека среди них не будет, потому что Индия прикоснулась к нему, и обратила его белизну в серебро. Она избрала его, заклеймила и с позором увлекла во мрак и ослепительный свет. После этого у него не могло быть другого хозяина, слуги или возлюбленной, кроме нее, и поскольку она ласкала его, и он носил ее отметину, ее люди преклонились перед ним.

Родни почувствовал, что к глазам подступают слезы. Луч света вспыхнул на спине Гуру, резкими тенями проступили лопатки. Индия забрала его, не оставив ему выбора. Как индус он был и здравомыслящ, и мудр, и возможно, даже милосерден. Родни сморгнул и крепко сжал зубы; как англичанин Гуру был, скорее всего, безумен и наверняка жесток. Они собирались убить Шумитру. Той ночью в шатре у водопада, когда она была вне себя, она бормотала бессмысленные слова: «Все зашло слишком далеко! Я не смогу ничего остановить!» Теперь он все понял: она знала о заговоре, и, отказав ей, он обрек на смерть и ее, и ее маленького сына.

– Рани предложила мне командовать своей армией. Ей известно о вашем заговоре. Почему она не обратилась к какому-нибудь другому англичанину?

– Может, ей что-то и известно, но она ничего не может сделать. Было время, когда ее устроил бы любой англичанин. Сейчас она все еще надеется, что вы передумаете – по причинам, которые, надо думать, вам понятны.

Родни еще раз прошелся по комнате и наконец принял решение.

– Ладно. Я расскажу ей все, что знаю. Если она пожелает, я со своим отрядом доставлю ее в английские владения, где она будет в безопасности. Мне все равно, что она натворила. Я не позволю этому кровожадному крысенышу Девану убить ее! Само собой, я обо всем доложу командиру, который меня послал. И если вы нам понадобитесь, мы разыщем вас, куда бы вы ни скрылись.

Уже четверть часа его неясно беспокоило еще что-то, что-то важное, касающееся его лично. Теперь он понял. Любой индийский правитель знал, что своим нынешним подчиненным положением он обязан дисциплине и профессиональному мастерству туземных армий Компании, потому что без туземных солдат у английского копья не было бы древка. Вполне вероятно, что и те, кто хочет свергнуть правителя, готовы будут заплатить высокую цену людям с такими навыками.

– Эти туземные офицеры и сипаи… Ваши люди не уговаривали их дезертировать, чтобы помочь при перевороте? Не заманивали возможностью пограбить, высоким жалованьем и тому подобным?

– Нет, сэр. Они здесь в поисках плотской любви и спасения души, как я вам и говорил. Они никогда не дезертируют. Вы и сами знаете.

Это было верно. Ему почти не доводилось слышать, чтобы сипаи дезертировали ради службы в княжествах, хотя те, кто уходил в отставку по возрасту или был изгнан по другим причинам, всегда могли найти раджу, жаждущего их нанять.

Взгляд Серебряного гуру снова устремился в никуда. Говорить было больше не о чем. Родни надо было разыскать Рани, предупредить ее и снова переплыть реку. Он сказал:

– Я ухожу и… может быть, привести вам в Бховани врача, чтобы он посмотрел вас?

Он знал, что никакой врач ничего не сможет сделать; гуру не ответил. Родни беспомощно смотрел на покрытую шрамами спину.[81]81
  Шрамы, конечно, от армейской порки. Такие шрамы оставались на всю жизнь.


[Закрыть] Наконец он вышел на пустырь. В куче отбросов рылась собака, под низкой стеной, завернувшись в покрывало, спал какой-то человек. Переулки были пустынны и тихи, и только с базарной площади доносился отдаленный шум. Лунный свет окрасил стены домов блеклой голубизной; огни фейерверков, вспыхивая в небе, отбрасывали на крыши и карнизы красные отблески. Засовы дверей и ставни окон были забрызганы красными и голубыми пятнами.

Он быстро шел по пыльной дороге, держась под самыми стенами, часто оглядываясь и замирая перед каждым перекрестком. Никакой нужды в такой осторожности не было, но он был на пределе и охотно перешел бы на бег. Было уже почти три утра; он пытался придумать, какими словами все объяснить Шумитре. На окраине города он остановился на углу, и стал прикидывать, не повернуть ли направо, к крепости.

Из-за угла возникла белая тень и налетела прямо на него. Он резко схватил ее: и мускулы, и нервы были в крайнем напряжении. Тень охнула и он понял, что это женщина, с головы до пят закутанная в бурку. Она рванулась вперед и свирепо прошептала:

– Пусти, пьяная свинья!

И властный голос, и сверкание черных глаз за грубой сеткой были ему знакомы. В тот же самый миг она узнала его. Он ослабил хватку, и за плечо подтащил ее к дверному проему.

Она мягко произнесла:

– Итак?

– Что ты здесь делаешь, Шумитра?

Одно мгновение она молча смотрела на него. Он почувствовал, что ее плечи напряглись. Она указала на красные брызги на его одежде:

– Похоже, мы с тобой здесь по одному делу.

– Что ты имеешь в виду?

– Холи, болван!

Она вся трепетала под его рукой, но голос постепенно окреп и в нем звучала только дрожь ярости.

– Ты что, совсем младенец? Тебе еще и объяснять надо? Если тебе нужна черномазая девка, то, может, я сгожусь? Если я для тебя недостаточно искусна, и ты предпочитаешь уличных блядей, то почему не переоделся, как это сделала я?

Он рывком вытащил пистолет и почувствовал, что его сейчас вырвет. Эта нежная плоть покорялась ему – и любому позору этой ночи. Это тело, благоухавшее жасмином и сандаловым деревом, по своей воле проникло в темные палаты храма. Под буркой на ней была одежда танцовщицы, одежда потомственной шлюхи, и в темноте никто не мог видеть ее лица.

Он зарычал и ткнул пистолет ей в живот. Ее черные глаза заволокло слезами, пока его палец дрожал на курке.

Он заскрипел зубами:

– Сегодня ночью… не занимайся своими мерзостями. Твой деван вместе с Серебряным гуру собираются убить тебя. У них есть тайный склад оружия и, похоже, они подкупили солдат. Возвращайся в крепость, забирай сына и скройся в английских владениях так быстро, как только сможешь. Ну вот, я выполнил свой долг. Ты для меня многое значила – такая храбрость и сияние. Я думал, что поступил с тобой как свинья, но ты… Ты, кровожадная сука!

Он отступил на шаг. Оценивая расстояние, он увидел, что из ее глаз струятся слезы, и услышал стон. Он изо всей силы ударил ее открытой ладонью по лицу. Она упала в канаву и осталась лежать, раскинув руки и беспомощно рыдая. Он стащил с пальца рубин и швырнул в нее.

Он повернулся и побежал, стуча сапогами по дороге. Его обступали видения: она лежит на подушках и благоухает мускусом; она скорчилась в темной комнате храма, и гуляки, сунув деньги жрецу, входят в комнату и шарят по ее телу. Двадцать раз с этой поры и до восхода: ищущие руки, потная возня; земледельцы, мертвецки пьяные и провонявшие пашней, придворные, больные сифилисом, крепкие носильщики, толстые купцы, сипаи. Она извивалась, лежа в темноте.

Он задыхался от бега и от усилий отогнать видения и все позабыть. Пусть эти твари хоть утонут в отбросах, в которых они барахтаются: в заговорах и встречных заговорах, изменах, предательствах, грехах, сводничестве, убийствах, наркотиках, садизме. Кончится тем, что одной половине станут выпускать кишки, а вторая будет следить за этим в зверском чувственном экстазе. А потом они начнут сначала.

Там, где проулок выходил в поля, он наткнулся на толстяка в белой одежде. Его он тоже раньше видел – тот самый калькуттский купец, который побывал в Бховани утром в понедельник по пути на восток, торопясь в храм, к женщинам и Шумитре. Родни метнулся прочь и побежал дальше, заметив внезапно застывшее лицо толстяка. Ну да, он же все еще сжимал в руке пистолет. Он засунул его назад в кобуру.

Пусть себе барахтаются… Красные брызги будут до конца дней гореть на его коже. Он хотел только одного – вернуться домой, сжечь одежду и снова стать англичанином, счастливым и незрячим.