Текст книги "Мистер Фо"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Я вернулась домой на Клок-лейн в подавленном настроении. Иногда мне кажется, что силы мои безграничны, что я могу взвалить вас с вашими бедами себе на спину, а заодно и приставов, если понадобится, а также Пятницу и Крузо и наш остров. Но бывает и так, что меня разбивает усталость, и тогда я мечтаю возродиться к новой жизни в каком-нибудь далеком городе, где я никогда не буду слышать ни вашего имени, ни имени Крузо. Не можете ли вы поторопиться с вашим сочинением, мистер Фо, чтобы Пятница поскорее вернулся в Африку, а я избавилась от того жалкого существования, какое вынуждена влачить? Конечно, это скучно – прятаться от приставов, а сочинительство, несомненно, один из лучших способов времяпрепровождения. Воспоминания, которые я для вас написала, сочинялись, сидя на кровати, бумага лежала на подносе на моих коленях, сердце мое полнилось страхом, что Пятница сбежит из подвала, где он заточен, или просто отправится побродить и заблудится в лабиринтах улиц Ковент-Гардена. Все же я написала свои воспоминания за три дня. Слишком многое поставлено на карту в рассказе, который вы пишете, думаю я, потому что он не только откроет правду о нас, но и доставит удовольствие читателям. Я надеюсь поэтому, что вы будете помнить о моей несчастной судьбе, которая зависит от окончания вашей работы.

19 мая

Дни идут, а я не имею от вас никаких вестей. Под моим окном на крохотном клочке земли растут одуванчики, прижимаясь к стене дома. К полудню в комнате становится жарко. Когда придет лето, я просто задохнусь в этой клетке. Я мечтаю выйти из дому и отправиться на прогулку, как я постоянно делала это на острове.

Три гинеи, присланные вами, потрачены. Очень дорого обошлась одежда для Пятницы. Я уже задолжала квартирную плату за эту неделю.Мне стыдно спускаться на кухню и готовить нашу скудную трапезу, состоящую из гороха, приправленного солью.

Кому я это пишу? Я перечеркиваю страницы и выбрасываю их в окно. Пусть их читает кто хочет.

* * *

Дом в Ньюингтоне закрыт, миссис Траш и слуги уехали. Когда я называю ваше имя, соседи теряют дар речи. Что случилось? Или же приставам удалось вас выследить? Сумеете ли вы продолжать писать в тюрьме?

29 мая

Мы поселились в вашем доме, где я сейчас и пишу это письмо. Вы удивлены? Окна уже успели зарасти паутиной, мы их вымыли. Мы ничего не тронем. Когда вы вернетесь, мы исчезнем, как призраки, без единой жалобы.

Я получила возможность посидеть за вашим столом, смотреть в ваше окно. Я пишу вашим пером на вашей бумаге, и, когда очередной лист исписан, я кладу его в ваш сундучок. Одним словом, жизнь продолжается, хотя и без вас.

Мне не хватает только одного – света. Во всем доме не осталось и свечки. Но, может быть, это только к лучшему. Поскольку мы живем с закрытыми шторами, мы привыкнем к полумраку днем и к темноте ночью.

Все не совсем так, как я себе это представляла. То, что представлялось мне письменным столом, не письменный стол вовсе, а бюро. Окно смотрит не на лес и пастбище, а на ваш сад. На стекле нет никакой ряби. Сундук вовсе не сундук, а корзинка для корреспонденции. И все-таки все очень похоже. Удивляет ли вас так же, как меня, подобное совпадение между реальными вещами и картиной, рисуемой нашим воображением?

* * *

Мы с Пятницей исследовали ваш сад. Клумбы заросли, однако морковь и бобы на грядках растут очень хорошо. Я поручу Пятнице прополоть их.

Мы живем здесь как тишайшие и беднейшие родственники. Лучшее белье припрятано, мы едим из посуды, которой пользовались слуги. Думайте обо мне как о двоюродной племяннице, опустившейся на дно общества, по отношению к которой вы почти не испытываете чувства долга.

Я молю Бога, чтобы вы не сбежали в колонии. Меня больше всего страшит, что буря в Атлантике швырнет ваш корабль на скрытые под водой рифы и выбросит вас на голый остров.

Сознаюсь, что, живя на Клок-лейн, я иногда думала о вас плохо. Он отвернулся от нас, говорила я себе, с такой легкостью, будто мы пара гренадеров из Фландрии, совершенно забыв о том, что эти гренадеры могут спать безмятежным сном, когда его мысли заняты чем-то другим, тогда как мы с Пятницей должны есть, пить и иметь крышу над головой. Иногда казалось, что мне не остается ничего иного, как выйти на улицу и начать попрошайничать, воровать или заниматься кое-чем похуже. Но теперь, когда мы расположились в вашем доме, ко мне вернулось спокойствие духа. Почему так должно было случиться, я не знаю, но к этому дому – которого еще месяц назад я вообще не видела – у меня такое же чувство, какое мы испытываем к дому, где родились. Все щели в доме и укромные уголочки в саду кажутся такими знакомыми, как будто в давно забытом детстве я играла здесь в прятки.

***

Какая огромная часть моей жизни потрачена на ожидание! В Баия я только и делала, что ждала, хотя чего именно, я подчас не смогла бы объяснить. На острове я все время ждала избавления. Здесь я жду когда появитесь вы, жду окончания книги, которая освободит меня от Крузо и Пятницы.

Сегодня утром я сидела за вашим бюро (сейчас уже день, и я все еще сижу за тем же бюро много часов кряду), достала чистый лист бумаги, окунула перо в чернила – ваше перо в ваши чернила, я это знаю, но каким-то образом, когда я пишу этим пером, оно становится моим, оно точно вырастает из моей руки; итак, я написала наверху: «Женщина, высаженная на берег мятежниками. Подлинный рассказ о годе, проведенном на необитаемом острове. Со многими загадочными обстоятельствами, никогда доселе не обнародованными». Затем я составила список всех странных случаев года, которые мне удалось припомнить: бунт и убийство на борту португальского корабля, замок Крузо, сам Крузо с его львиной гривой, в одежде из обезьяньих шкур, его бессловесный раб Пятница, обширные террасы, очищенные от растительности, которые они соорудили, ужасная буря, сорвавшая кровлю нашего дома и забросавшая берег дохлой рыбой. В сомнении я подумала: достаточно ли этих удивительных обстоятельств, чтобы сделать из них рассказ? Меня давно уже подмывает выдумать новые и еще более удивительные вещи: спасение инструментов и мушкетов с затонувшего корабля; изготовление лодки или, на худой конец, ялика, попытка доплыть до материка, высадка людоедов на остров, закончившаяся схваткой с кровавыми жертвами, и, наконец, появление златокудрого незнакомца с мешком зерен и семян на террасах. Увы, наступит ли когда-нибудь такой день, когда мы сможем написать рассказ без этих удивительных, но вымышленных событий?

Потом насчет языка Пятницы. Еще на острове я примирилась с тем, что мне не суждено узнать, как Пятница лишился языка, как примирилась я и с тем, что не узнаю, как переправились через море на этот остров обезьяны. То, что мы принимаем в жизни, кажется неприемлемым в рассказе. Рассказать мою историю и умолчать о языке Пятницы – все равно что выставить на продажу книгу с пустыми страницами. Но единственный язык, который мог бы открыть секрет Пятницы, это язык, которого он лишился!

Сегодня я набросала два рисунка. На одном фигура мужчины в куртке, узких штанах и конической шапке, с баками, торчащими во все стороны, и большими кошачьими глазами. Перед ним коленопреклоненная фигура чернокожего в таких же штанах, с руками за спиной (руки связаны, но на рисунке это не видно). В левой руке человек с бакенбардами держит язык чернокожего, в его правой руке – нож.

О втором рисунке я расскажу вам чуточку позже.

Я показала их Пятнице, когда мы были в саду.

– Посмотри на эти рисунки. Пятница, – молвила я, – а затем скажи, где правда? – Я показала первый рисунок. – Хозяин Крузо, – добавила я, указывая на человека с баками, – Пятница, – продолжала я, указывая на коленопреклоненную фигуру. – Нож, – молвила я и показала на рисунке нож. – Крузо вырезал у Пятницы язык. – Высунув язык, я показала, как его вырезали. – Это правда. Пятница? – настаивала я, пристально глядя ему в глаза. – Хозяин Крузо вырезал твой язык?

Возможно, Пятница не понимает смысла слова «правда», рассуждала я; тем не менее, если мой рисунок пробудит в нем воспоминание о том, что произошло, то, несомненно, хотя бы облачко омрачит его взгляд; ведь не зря глаза называются зеркалом души?

Но, уже начав говорить, я стала сомневаться. Потому что если в глазах Пятницы и промелькнет тревога, то это может случиться из-за того, что я выбежала из дому, потребовала, чтобы он посмотрел на рисунки, а этого я никогда раньше не делала. Рисунок сам по себе способен привести его в замешательство. (Разглядывая рисунок заново, я вынуждена была с огорчением признать, что он вполне мог изображать Крузо в качестве заботливого отца, протягивающего кусок рыбы ко рту ребенка-Пятницы.) А как мог он истолковать мои действия, когда я показала ему язык? Что, если среди африканских людоедов высунутый язык означает то же, что у нас протянутые для поцелуя губы? Разве вы не сгорите от стыда в такой ситуации, когда женщина показывает вам язык, а у вас нет языка, который вы могли бы высунуть ей в ответ?

Я показала ему второй рисунок. На нем тоже был изображен маленький Пятница со связанными за спиной руками и широко открытым ртом; тут, однако, человек с ножом был работорговец, высокий, чернокожий, в бурнусе, а нож имел форму серпа. Позади этого мавра виднелись африканские пальмы.

– Работорговец, – молвила я, показывая на эту фигуру – Человек, который ловит мальчиков и продает их в рабство. Твой язык отрезал работорговец, Пятница? Работорговец или же твой хозяин Крузо?

Но глаза Пятницы оставались отсутствующими, и я пришла в уныние. Кто может утверждать, что он не потерял язык в младенчестве, когда, например, обрезают еврейских мальчиков; а если так, то как может он помнить об этом? Кто докажет, что в Африке нет таких племен, где мужчины немы, а право речи предоставлено женщинам? Почему такое невозможно? Мир гораздо более разнообразен, чем мы себе представляем, – это один из уроков, которые я получила в Баия. Почему не могут существовать, плодиться и процветать такие племена и быть довольными своей судьбой? А если и был на самом деле мавританский работорговец с кривым ножом в руке, то похож ли мой портрет на того мавра, каким его запомнил Пятница? Разве все мавры высоки ростом и носят белые бурнусы? Выть может, мавр приказывал вырезать у пленных языки верному рабу, сморщенному старику в набедренной повязке? «Верно ли воспроизводит этот рисунок человека, который вырезал у тебя язык? – так ли понял Пятница сущность моего вопроса? И если так, то мог ли он не ответить мне отрицательно? И если язык ему вырезал мавр, то, возможно, он был выше или ниже ростом, был одет в черную или синюю одежду, а не белую, был бородат, а не гладко выбрит, держал в руке прямой нож, а не кривой и так далее.

И вот на глазах Пятницы я медленно порвала свои рисунки. Воцарилась тишина. Я впервые заметила, какие длинные пальцы у Пятницы, смотрела, как обхватывают они черенок лопаты.

– Кораблекрушение – великий уравнитель, как и нищета, но мы все же еще не ровня друг другу. – И затем, хотя никакого ответа не последовало и не могло последовать, я дала выход всему, что накопилось у меня в душе. – Я трачу на тебя свою жизнь. Пятница, на тебя и твою дурацкую историю. Я не хочу тебя обидеть, но это правда. Когда я стану старухой, я вспомню эту непростительную трату времени, так сказать, время утраченного времени. Что мы делаем здесь, ты и я, среди этих невозмутимых жителей Ньюингтона, зачем ждем мы человека, который никогда не вернется?

Если бы на месте Пятницы был кто-то другой, то я хотела бы, чтобы он обнял меня и утешил, потому что никогда еще я не чувствовала себя такой несчастной. Но Пятница был недвижим, как статуя. Я не сомневаюсь, что африканцы столь же отзывчивы в чувствах, как и мы. Но противоестественная жизнь, которую он вел в течение многих лет на острове Крузо, ожесточила его сердце, сделала холодным, безразличным, поглощенным только собой, как животное.

1 июня

Как вы легко можете понять, во время владычества судебных приставов соседи сторонились нашего дома. Однако сегодня зашел некий джентльмен, представившийся как мистер Саммерс. Я сочла благоразумным сказать ему, что я новая домоправительница, а Пятница – садовник. Все это прозвучало достаточно правдоподобно, чтобы убедить его, что мы не цыгане, вломившиеся в пустой дом и поселившиеся в нем. Сам дом содержится в чистоте и порядке, чисто даже в библиотеке. Пятница трудится в саду, так что если я и солгала, то не слишком.

Я иной раз задаю себе вопрос, не ждете ли вы с нетерпением в вашем лондонском убежище весточки о том, что жители необитаемого острова наконец исчезли и вы можете; спокойно вернуться домой. Может быть, ваши соглядатаи засматривают в окна, чтобы выяснить, по-прежнему ли мы здесь живем? Может быть, вы сами, изменив внешность, каждый день проходите мимо своего дома? Верно ли, что ваше укрытие находится не в темных аллеях, которые тянутся от Шордича и Уайтчепла, как мы все предполагаем, а в самой этой солнечной деревне? Выть может, мистер Саммерс – ваш лазутчик? А вы обитаете у него в мансарде и в подзорную трубу следите за каждым нашим шагом? Если это так, то вы мне поверите, если я скажу, что наша жизнь здесь все менее и менее отличается от нашего существования на острове Крузо. Иногда я просыпаюсь и не знаю, где нахожусь. Мир состоит из множества островов, сказал однажды Крузо. Слова его с каждым днем кажутся мне все более справедливыми.

Я пишу письма, запечатываю их и бросаю в почтовый ящик. Настанет день, когда нас здесь уже не будет, вы получите их и пробежите глазами. «Было бы хорошо, если б речь шла только о Крузо и Пятнице, – пробурчите вы себе под нос. – Лучше бы обойтись без женщины». Но что бы вы делали без женщины? Разве Крузо явился бы к вам по собственной воле? Разве вы сумели бы выдумать Крузо и Пятницу, остров с песчаными блохами, обезьянами и ящерицами? Думаю, нет. У вас много талантов, но вымысел – не из их числа.

* * *

За домом следит какая-то незнакомка, совсем еще девочка. Она часами простаивает на противоположной стороне улицы и даже не пытается прятаться. Прохожие останавливаются, заговаривают с ней, но она не обращает на них внимания. Я спрашиваю себя: это одна из шпионок судебных приставов или же ее послали вы следить за нами? На ней, несмотря на летнюю жару, серый плащ с капюшоном и корзинка в руках.

Сегодня, на четвертый день ее появления, я подошла к ней.

– Вот письмо для твоих хозяев, – сказала я без обиняков и швырнула письмо ей в корзинку.

Она смотрела на меня с изумлением. Позднее я обнаружила это письмо, его подсунули под запертую дверь. Я адресовала его Уилксу, судебному приставу. Если она служит у него, рассуждала я, она не замедлит его передать. Тогда я связала целую пачку писем, адресованных вам, и снова вышла на улицу.

Дело было к вечеру. Она стояла передо мной неподвижно, как статуя, закутавшись в плащ.

– Когда ты увидишь мистера Фо, пожалуйста, передай ему это, – сказала я и протянула ей пачку писем. Она помотала головой. – Значит, ты его не увидишь? – спросила я. Она снова замотала головой. – Кто же ты? Почему следишь за домом мистера

Фо? – настаивала я, подумав, уж не имею ли я дело с еще одним немым существом.

Она подняла голову.

– Вы не знаете, кто я? – спросила она тихо, и губы ее дрожали.

– Я тебя никогда в жизни не видела, – сказала я,

Лицо ее побледнело.

– Это неправда, – прошептала она, откинула капюшон и, тряхнув головой, распушила свои темно-русые волосы.

– Назови свое имя, быть может, тогда я тебя узнаю.

– Меня зовут Сьюзэн Бартон, – сказала она, и я поняла, что разговариваю с сумасшедшей.

– Почему же ты весь день следить за моим домом, Сьюзэн Бартон? – спросила я, стараясь не повышать голоса.

– Чтобы поговорить с вами, – ответила она.

– А как меня зовут?

– Вас тоже зовут Сьюзэн Бартон.

– Кто же поручил тебе следить за моим домом? Мистер Фо? Мистер Фо хочет, чтобы мы ушли?

– Я не знаю никакого мистера Фо, – сказала она. – Я пришла повидать вас.

– Какое у тебя ко мне дело?

– Разве вы не знаете, – сказала она еле слышным голосом, – разве вы не знаете, чья я дочь?

– Я никогда в жизни тебя не видела, – сказала я. – Чья ты дочь?

Она ничего не ответила на это, но опустила голову, заплакала и замерла в какой-то неловкой позе, прижав к бокам руки. Корзинка стояла у ее ног.

Подумав, что это чье-то брошенное дитя, которое не знает даже своего имени, я обняла ее за плечи, пытаясь хоть как-то утешить. Но как только я к ней прикоснулась, она внезапно рухнула на колени, обняла меня и разразилась душераздирающими рыданиями.

– Что с тобой, дитя мое? – сказала я, пытаясь высвободиться из ее рук.

– Вы меня не узнаёте, вы меня не узнаёте! – восклицала она.

– Верно, я тебя не узнаю, но я знаю твое имя, ты мне сказала, Сьюзэн Бартон, точно такое же, как у меня.

От этих слов она еще пуще разрыдалась.

– Вы меня забыли!

– Я тебя не могла забыть, потому что никогда тебя не знала. Но теперь вставай и вытри слезы.

Она позволила мне ее поднять, взяла мой платок, вытерла глаза и высморкалась. Я подумала: что за плаксивая дуреха!

– Теперь скажи мне, – молвила я, – откуда ты знаешь мое имя? (Дело в том, что мистеру Саммерсу я представилась просто как новая домоправительница; никто в Ньюингтоне не знает, как меня зовут.)

– Я следовала за вами повсюду, – сказала девочка.

– Повсюду? – спросила я, улыбнувшись.

– Повсюду, – ответила она.

– Я знаю такое место, где ты не могла быть, – сказала я.

– Я следовала за вами повсюду, – настаивала ока.

– Вы плавала со мной через океан? – спросила я.

– Я знаю про остров, – сказала она. Это прозвучало как пощечина.

– Ты ничего не знаешь про остров, – отрезала я.

– И про Баия я знаю. Я знаю, что вы искали меня.

Этими словами она выдала источник всех своих сведений. Сгорая от возмущения ею и вами, я повернулась на пятках и захлопнула за собой дверь. Еще час простояла она на своем посту и исчезла, когда наступил вечер.

Кто она такая и зачем вы ее ко мне подсылаете? Может, вы подаете знак, что живы? Она не моя дочь. Вы думаете, что женщины бросают детей и забывают их, как змеи, откладывающие яйца? Только мужчине могла прийти в голову такая глупость. Если вы хотите, чтобы я освободила дом, только скажите, и я тотчас исчезну. Зачем посылать ребенка в старушечьем платье, ребенка с круглым личиком, крошечным круглым ртом и историей о пропавшей матери? Скорее уж это ваша дочь, нежели моя.

***

Пивовар. Она утверждает, что ее отец был пивовар. Что она родилась в Дептфорде в мае 1702 года. Что я ее мать. Мы сидим в вашей гостиной, и я пытаюсь ей объяснить, что никогда не жила в Дептфорде, никогда не знала никакого пивовара; верно, дочь у меня есть, но она пропала, и это не она. Она ласково качает головой и снова начинает рассказ про пивовара Джорджа Льюиса, моего мужа.

– Значит, твое имя Льюис, еслитак звали твоего отца, – прерываю я ее.

– Может быть, это мое законное имя, но по-настоящему это не мое имя, – говорит она.

– Если уж говорить о настоящих именах, – говорю я, – то и меня тогда зовут не Бартон.

– Я не это имела в виду, – отвечает она.

– А что же?

– Я говорю о наших настоящих именах, подлинных именах, – отвечает она.

Она возвращается к рассказу про пивовара. Пивовар шляется по игорным домам и теряет все до последнего пенни. Он занимает деньги и снова проигрывается вчистую. Чтобы скрыться от кредиторов, он удирает из Англии и нанимается гренадером в Нидерландах, где, по слухам, вскоре и погибает. Я осталась нищая, одна с дочерью на руках. У меня есть служанка по имени Эми или Эмми. Эми или Эмми спрашивает мою дочь, кем она хочет быть, когда вырастет (это самое раннее ее воспоминание). Она с детской непосредственностью отвечает, что хочет стать образованной женщиной. Эми или Эмми смеется: попомни мои слова, говорит Эми, в один прекрасный день мы все втроем будем служанками.

– У меня никогда не было служанки по имени Эми, Эмми или как-то там еще, – говорю я. (Пятница – раб Крузо, не мой, а теперь он свободный человек. Его даже нельзя назвать слугой, настолько праздная у него жизнь.) -Ты меня с кем-то путаешь.

Она улыбается и отрицательно мотает головой.

– Вот знак, по которому можно узнать родную мать, – говорит она, подается вперед и кладет свою руку рядом с моей. – Смотрите, – говорит она, – у нас одинаковая рука. Одинаковая рука и одни и те же глаза.

Я внимательно разглядывала кисти наших рук. Моя – длинная, у нее – короткая. У нее пухлые несформировавшиеся пальцы ребенка. У нее серые глаза, у меня – карие. Что же это за существо, не способное воспринимать очевидные сигналы органов чувств?

– Тебя послал сюда мужчина? – спрашиваю я. – Джентльмен среднего роста с родинкой на подбородке, вот здесь?

– Нет, – говорит она.

– Я тебе не верю, – говорю я. – Я верю, что тебя сюда подослали, а теперь я прогоняю тебя. Я прошу тебя уйти и больше меня не беспокоить.

Она покачивает головой и вцепляется в рукоятку кресла. Былое спокойствие мигом улетучивается.

– Меня нельзя прогонять! – цедит она сквозь стиснутые зубы.

Очень хорошо, – отвечаю я, – если ты хочешь остаться, оставайся. – Я выхожу, запираю за собой дверь и кладу ключ в карман.

В коридоре я сталкиваюсь с Пятницей, он прячется в углу (он всегда предпочитает углы и не доверяет открытому пространству).

– Ничего, Пятница, – говорю я ему. – Это бедная безумная девочка, она будет жить с нами. В доме мистера Фо много места. Пока наша компания состоит из жертвы бунта на корабле, немого раба и безумной девочки. В нашем зверинце остается еще

место для прокаженных, акробатов, пиратов и шлюх. Однако не обращай на меня внимания. Отправляйся-ка к себе и ложись спать.

С этими словами я прохожу дальше.

Я разговариваю с Пятницей, как одинокие старухи разговаривают с котами, пока не превратились еще в ведьм, боящихся показаться на улице.

Позже я возвращаюсь в гостиную. Девочка сидит в кресле, корзинка стоит у ее ног, она вяжет.

– Ты испортишь себе глаза в такой темноте,– говорю я. Она откладывает вязанье. – Есть одно обстоятельство, которого ты не понимаешь, – продолжаю я. – Мир полнится рассказами о матерях, разыскивающих своих сыновей и дочерей, которых они когда-то, давным-давно потеряли. Но я не слышала рассказов о дочерях, разыскивающих матерей. Рассказов о таких поисках не существует, потому что не бывает самих поисков. Они немыслимы в нашей жизни.

– Вы ошибаетесь, – говорит она. – Вы моя мама, я нашла вас и никуда от вас не уйду.

– Признаюсь тебе, я в самом деле потеряла дочь. Я ее не бросила, ее у меня отняли, но ты – это не она. Я оставляю дверь незапертой. Собирайся и уходи.

Сегодня утром, когда я спустилась вниз, она все еще была там, она спала, развалившись в кресле и укутавшись в свой плащ. Наклонившись к ней, я увидела, что один ее глаз приоткрыт и глазное яблоко закатилось. Я растолкала ее.

– Пора уходить, – сказала я.

– Нет, – сказала она.

И все же я услышала из кухни, как закрылась за ней дверь и щелкнул замок.

– Кто воспитывал тебя после того, как я тебя бросила? – спросила я.

– Цыгане, – ответила она.

– Цыгане! – усмехнулась я. -Только в книгах детей воруют цыгане! Могла бы придумать что-нибудь получше!

А теперь, как будто мне было мало неприятностей, на Пятницу нашел приступ тоски, что с ним бывает время от времени. Крузо называл это состояние хандрой, когда Пятница без видимых причин бросал свои орудия и исчезал в каком-то потаенном углу острова, а днем позже возвращался и как ни в чем не бывало приступал к своим обычным занятиям. Теперь он слоняется в тоске по коридорам или стоит под дверью, словно собираясь бежать и боясь одновременно высунуть нос на улицу, или лежит и делает вид, что не слышит, когда я его зову. «Пятница! Пятница! – зову я, сажусь возле его кровати, качаю головой, начинаю очередной длинный и бесполезный разговор, какие я веду с ним: – Как я могла знать, когда волна выбросила меня на твой остров, и я увидела тебя с копьем в руке, и солнце ореолом стояло вокруг твоей головы, что дорога приведет нас в мрачный английский дом и обречет на долгое пустое ожидание? Может быть, я ошиблась, обратившись к мистеру Фо? И что это за дитя, которое он к нам подсылает, это безумное дитя? Может быть, он подает нам этим какой-то сигнал? Но какой именно?

О, Пятница, как могу я передать тебе жажду, которую испытывают те из нас, кто живет в мире человеческой речи, услышать ответы на наши вопросы! Это можно сравнить с нашим желанием, когда мы целуем кого-то, почувствовать, что губы, к которым прикасаешься, откликаются на поцелуй. Иначе мы бы, наверное, согласились целовать статуи, холодные статуи королей и королев, богов и богинь. Как ты думаешь, почему мы не целуем статуи, не спим с ними, мужчины – со статуями женщин, женщины – со статуями мужчин, со статуями, изваянными в страстных позах? Ты думаешь, только потому, что холоден мрамор? Полелейте подольше в постели со статуей, укрывшись с нею вместе теплым покрывалом, и мрамор согреется. Нет, не потому, что статуя холодна, а потому, что мертва, или, точнее, она никогда не была и не будет живой.

Будь уверен. Пятница, сидя у твоей кровати и говоря о желании, поцелуях, я вовсе не хочу тебя соблазнить. Это не та игра, в которой каждое слово имеет второе значение, и когда говорят: «Статуи холодны», – имеют в виду: «Тела горячи», или когда говорят: «Я жду ответа», а подразумевают: «Я жду, когда ты меня обнимешь». Отрицание, которое содержится в моих словах, не принадлежит к числу тех фальшивых, что стали непреложным правилом поведения, по крайней мере в Англии (я ничего не знаю об обычаях твоей родины). Еслибы я хотела тебя соблазнить, можешь быть уверен, я сделала бы это со всей прямотой. Я не пытаюсь тебя соблазнить. Я пыталось внушить тебе мысль, тебе, который, насколько я знаю, никогда в своей жизни не произнес ни слова и, по всей видимости, никогда не произнесет, мысль о том, что значит день за днем говорить в пустоту, не получая ответа. И я прибегаю к сравнению: я говорю, что желание услышать ответное слово подобно желанию быть заключенным в объятия другим существом. Ясно ли я выражаю свою мысль? Ты наверняка девственник, Пятница. Ты даже не представляешь себе, что заключает в себе понятие продолжения рода. Но ведь ты, конечно, чувствуешь, хотя бы смутно, нечто внутри себя, что влечет тебя к подобному же существу женского пола, а не к обезьяне или рыбе. И то, чего ты хотел бы достичь с нею вместе, хотя это может показаться тебе затруднительным, не приди она тебе на помощь, хотела бы достичь и я, и я уподобила это ответному поцелую.

Как ужасна судьба, обрекающая нас на жизнь без ответного поцелуя! И если ты останешься в Англии. Пятница, то именно такая судьба ожидает тебя. Где встретишь ты тут женщину своего племени? Мы народ, который не держит рабов. Я думаю о сторожевой собаке: хотя к ней и относятся по-доброму, но держат с рождения за запертыми воротами. Когда однажды такой собаке удается удрать, скажем, через оставшиеся незапертыми ворота, мир кажется ей таким громадным, чужим, полным пугающих видов и запахов, что она рычит на первого встречного, вцепляется ему в горло, после чего ее считают злой собакой и до конца ее дней держат на привязи. Я не хочу этим сказать, что ты злой. Пятница, я не имею в виду, что тебя когда-нибудь посадят на цепь, не в этом смысл моих слов. Я просто хотела сказать, насколько неестествен удел собаки или любого другого живого существа, которых не подпускают к себе подобным, и как зов любви, влекущей нас к себе подобным, умирает в заточении или ищет себе иную, неверную дорогу. Увы, в моих рассказах всякий раз вылезает нечто, чего я и в мыслях не имела, и поэтому я должна возвращаться назад и старательно объяснять истинный смысл и приносить извинения за ложный, пытаясь стереть всякие его следы. Некоторые люди – прирожденные рассказчики, похоже, я к ним не принадлежу.

Можем ли мы быть уверены, что мистер Фо, хозяин этого дома, которого ты никогда не видел и кому я поведала историю нашего острова, не скрылся еще несколько недель назад в своей тайной норе в Шордиче? Если да, то о нас никто никогда не узнает. Не обращая на нас внимания, его дом продадут для уплаты долгов. Не будет больше никакого сада. Ты никогда не увидишь Африку. Вернутся зимние холода, и тебе придется примириться с обувью. Найдется ли в Англии сапожная колодка размера твоей ноги?

Тогда мне самой придется взвалить на себя груз сочинения нашей истории. Но что же я напишу? Ты знаешь, какой на самом деле унылой была жизнь у нас на острове. Мы не знали опасностей, не встречали хищников, ни даже змей. Еда была в изобилии, ласково светило солнце. На наших берегах не высаживались пираты, грабители, людоеды – кроме тебя, если, конечно, тебя можно назвать людоедом. Действительно ли верил Крузо, спрашиваю я себя, что в детстве ты был людоедом? Быть может, в глубине его души таился страх, что однажды к тебе вернется жажда отведать запретного и ты ночью перережешь ему горло, зажаришь его печень и съешь ее? Быть может, все эти его разговоры о людоедах, плавающих с острова на остров в поисках мяса, служили предупреждением, скрытым предупреждением, обращенным к тебе? Замирало ли сердце Крузо, когда ты обнажал свои прекрасные белые зубы? Как бы я хотела, чтобы ты мне ответил!

Однако, говоря по чести, я думаю, что ответ на эти вопросы должен быть отрицательным. Наверняка Крузо по-своему остро ощущал тоску островного существования, как – по-своему – ощущала ее я и ты тоже, и выдумал историю про странствующих людоедов, чтобы подстегнуть свою же бдительность. Потому что опасность жизни на острове, опасность, о которой Крузо не проронил в разговоре со мной ни слова, именно и состояла в вечной спячке. Как легко было все дальше и дальше растягивать на дневное время часы сна, пока наконец мы бы не умерли от голода в его объятиях (я имею в виду себя и Крузо, но разве сонная болезнь не является одним из бичей Африки). Разве не говорит о многом тот факт; что единственным предметом мебели, который изготовил твой хозяин, была кровать? А ведь все было бы иначе, если бы он сделал стол и стул и употребил бы всю свою изобретательность для изготовления чернил и дощечек для письма и день за днем вел подлинный журнал, который мы могли бы привезти в Англию и продать книготорговцам, избавив себя от всяких осложнений с мистером Фо!

Увы, Пятница, мы никогда не сколотим себе состояния, будучи или оставаясь лишь теми, кто мы есть. Ты только подумай, какое зрелище мы собой представляем: твой хозяин и ты трудитесь на террасах, а я сижу над обрывом и высматриваю парус на горизонте. Кто захочет читать про то, что некогда на скалах посреди моря жили-были два безнадежно скучных человека, которые все свое время посвятили выкапыванию из земли камней? Что до меня и моей мольбы о спасении, то мольбы очень быстро приедаются. Начинаешь понимать, почему мистер Фо навострил уши, услышав слово «людоед», почему ему так хочется, чтобы у Крузо был мушкет и сундучок с плотницкими инструментами. Без сомнения, он предпочел бы, чтобы Крузо был помоложе, а его сердце пылало бы ко мне страстью.