Текст книги "Последняя глава (Книга 2)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Владелец издательства "Акционерное о-во Компсон Грайс" сразу понял, что "Леопард" сулит ему большую прибыль, – удовольствия читатели не получат, но говорить о нем будут. Надо было только дать лавине первый толчок, и он взялся за это с жаром. За три дня до выхода стихов в свет сама судьба столкнула его с Телфордом Юлом.

– Здравствуйте, Юл. Уже вернулись из аравийских стран?

– Как видите,

– Знаете, в понедельник у меня выходит любопытнейший сборник стихов. "Леопард" Уилфрида Дезерта. Хотите, пришлю экземпляр? Первая поэма – просто чудо!

– Да?

– По сравнению с ней та поэма Альфреда Лайелла из "Стихов, написанных в Индии", где говорится о человеке, который предпочел умереть, но не отрекся от веры, – чистейшая ерунда! Вы поэму Лайелла помните?

– Помню.

– А это правда, что Дезерт принял ислам?

– Спросите у него самого.

– В его поэме очень слышна личная нота, – может, он писал о себе?

– Вы полагаете?

И Компсон Грайс вдруг подумал: "А вдруг и правда? Вот будет шуму!"

– Вы его знаете, Юл?

– Нет.

– Прочтите его поэму; я ее что-то не понял.

– Да?

– Неужели человек, может напечатать такое о самом себе?

– Трудно сказать.

И тут Компсона Грайса осенило: "Да ведь я смогу продать тысяч сто!"

Он вернулся к себе в контору, раздумывая: "Юл что-то скрывает. Кажется, догадка моя верна. Он только что оттуда; говорят, там на базарах можно услышать любую новость. Ну хорошо, а если это правда, выиграю ли я?"

Если выпустить книгу по цене в пять шиллингов, при большом тираже, ему после выплаты авторского гонорара останется по шести пенсов чистой прибыли с экземпляра. А со ста тысяч экземпляров – две с половиной тысячи фунтов, и почти такую же сумму получит Дезерт. Ах ты, черт! Но, конечно, честность по отношению к клиенту прежде всего. И на него нашло вдохновение, что нередко бывает с честными людьми, которые нюхом чуют большой заработок.

"Нужно предупредить его, что люди подумают, будто он описал в поэме самого себя. Но лучше сделать это после выхода книги. А пока я пущу в печать новый большой тираж".

За день до выхода сборника видный критик Марк Ханна, который писал еженедельные обзоры в "Перезвоне", сообщил Грайсу, что расхвалил поэму до небес. Литератор помоложе, известный своими разбойничьими повадками, не сказал ему ни слова, но тоже написал критическую статью. Обе рецензии появились в день выхода книги в свет. Компсон Грайс вырезал их и захватил с собой в ресторан "Жасмин", куда он пригласил Уилфрида обедать.

Они встретились у входа и прошли к маленькому столику в конце зала. Ресторан был полон людей, знавших всех и каждого в мире литературы, театра и живописи. И Компсон Грайс, на своем веку угощавший обедами немало авторов, подождал, пока бутылка "Мутон Ротшильд" 1870 года не была распита до дна. Только тогда он достал из кармана обе рецензии и, положив перед гостем статью Марка Ханна, сказал:

– Видели? Кажется, хвалит. Уилфрид прочел.

Рецензент и в самом деле превознес его до небес. Почти вся статья была посвящена "Леопарду", которого автор расхваливал, как глубочайшее откровение человеческой души в поэзии со времен Шелли.

– Чушь! У Шелли нет никаких откровений, разве что в его лирике.

– Что поделаешь, – сказал Компсон Грайс, – им приходится опираться на Шелли!

Статья прославляла поэму за то, что в ней "сорваны последние покровы лицемерия, которое на протяжении всей истории нашей литературы окутывало отношения Поэзии с Религией". Кончалась рецензия такими словами: "Поэма бесстрашная исповедь души, терзаемой жестокой дилеммой, и самый поразительный психологический этюд в художественных образах, какой мы знаем в литературе двадцатого века".

Уилфрид равнодушно отложил вырезку. Следя за выражением его лица, Компсон Грайс негромко спросил:

– Хорошо, правда? Конечно, их подкупает неподдельная страсть, которую вы в нее вложили...

Уилфрид как-то странно передернулся.

– У вас есть нож для сигары?

Компсон Грайс пододвинул ему нож вместе со второй вырезкой.

– Вам стоит прочесть и эту, из "Момента". Рецензия была озаглавлена: "Вызов: Большевизм и Империя".

Уилфрид взял вырезку,

– Джеффри Колтем? – спросил он. – Кто он такой?

Статья начиналась с довольно точного изложения биографии поэта: его происхождения, ранней молодости и первых стихов – и кончалась упоминанием о его переходе в мусульманство. Далее шел благожелательный отзыв о других его произведениях, после чего автор обрушивался на "Леопарда" и, образно говоря, вцеплялся в него мертвой хваткой. Процитировав шесть строк:

Любая догма – в пропасть шаг!

Будь проклят суеверий мрак,

Разросшийся в мозгу сорняк!

От бреда средство есть одно

Неверья терпкое вино.

Пей! – отрезвляет мысль оно!

критик продолжал с нарочитой жестокостью:

"Неуклюжую маскировку, к которой прибегает автор, пытаясь скрыть свою разъедающую душу горечь, только и можно объяснить уязвленной, раздутой гордыней человека, предавшего и свое "я" и свою родину. Мы, конечно, не беремся судить, хотел ли мистер Дезерт раскрыть в своей поэме те чувства и переживания, которые испытал он лично, когда принимал ислам, – кстати сказать, если полагаться на бесталанные, озлобленные строки, процитированные выше, он недостоин и этой веры, – но нам хотелось бы, чтобы он перестал прятаться и признался во всем открыто. Так как среди нас живет поэт, который благодаря несомненной силе своего таланта пытается поразить нас в самое сердце, – ранить наши религиозные представления и унизить наш престиж, – мы имеем право знать, стал ли он, так же как и его герой, – ренегатом".

– Ну, это уж, по-моему, прямая клевета, – спокойно заметил Компсон Грайс.

Уилфрид только взглянул на него. Издатель признавался потом: "Никогда раньше не замечал, что у Дезерта такие глаза!"

– Но я и в самом деле ренегат. Я отрекся от своей веры под дулом пистолета. Разрешаю вам сказать это всем.

С трудом удерживаясь, чтобы не воскликнуть "слава богу!", Компсон Грайс протянул ему руку. Но Уилфрид откинулся на спинку стула, и лицо его скрылось в дыму сигары. Издатель наклонился к нему, сползая на самый краешек стула.

– Неужели вы хотите, чтобы я написал в "Текущий момент" о том, что в "Леопарде" вы рассказываете о своих собственных переживаниях?

– Да.

– Дорогой мой, но ведь это же замечательно! Такой поступок, если хотите, требует настоящего мужества!

Улыбка на лице Уилфрида заставила Компсона Грайса отодвинуться, проглотив вертевшиеся у него на кончике языка слова: "Вы себе даже не представляете, как это повлияет на тираж!"; он только пробормотал:

– Положение ваше станет несравненно прочнее! Но мне жаль, что мы не можем задать этому типу перца!

– Черт с ним!

– Конечно, конечно, – поспешил согласиться Компсон Грайс. Ему совсем не хотелось впутываться в это дело и ставить всех своих авторов под удар влиятельной газеты.

Уилфрид встал.

– Весьма благодарен. Ну, я пошел.

Компсон Грайс смотрел, как Дезерт выходит из зала твердым шагом, с высоко поднятой головой.

"Бедняга! – думал он. – Но зато какой куш!" Вернувшись к себе в издательство, Компсон Грайс долго отыскивал в статье Колтема строчку, которую можно было бы использовать для рекламы. Наконец он ее нашел: "Текущий момент": "Ни одна поэма за последние годы не обладала такой внутренней силой..." (Конец фразы он отрезал, потому что дальше шло: "способной опрокинуть все, что нам дорого".) Потом он сочинил письмо редактору. В нем было сказано, что пишет он по просьбе мистера Дезерта, который охотно признает автобиографический характер своей поэмы "Леопард". Что же касается до него лично, продолжал Компсон Грайс, то он считает такое откровенное признание со стороны мистера Дезерта актом поразительного мужества, какое не часто встречается в наши дни. Он гордится тем, что на его долю выпала честь быть издателем такой поэмы, где психологическая глубина, мастерство и человечность достигают невиданного в современной поэзии уровня.

Он подписал письмо: "Ваш покорный слуга Компсон Грайс". Потом он увеличил тираж второго издания, распорядился, чтобы немедленно подготовили надпись: "Первое издание распродано, второй массовый тираж", – и отправился в клуб играть в бридж.

Клуб назывался "Полиглот", и в холле он встретился с Майклом. Волосы его бывшего коллеги по издательскому делу были встрепаны, уши торчали. Майкл сразу же заговорил с ним:

– Грайс, как вы намерены поступить с этой скотиной Колтемом?

Компсон Грайс ласково улыбнулся:

– Не волнуйтесь! Я показал статью Дезерту, и он попросил меня ее обезвредить, с полной откровенностью признав ее правоту.

– Господи Иисусе!

– Как? Разве вы не знали, что это правда?

– Знал, но...

У Компсона Грайса отлегло от сердца: его все-таки мучило сомнение, говорит ли Уилфрид правду. Кто решится напечатать поэму, в которой рассказана подобная история о себе самом, кто захочет, чтобы о ней узнали? Но теперь он спокоен: Монт открыл Дезерта и был его лучшим другом.

– Вот я и написал в газету все, что полагалось.

– Вас просил об этом Уилфрид?

– Да.

– Печатать такую поэму было чистым безумием...

"Кого боги..." – Тут он заметил, с каким выражением слушает его Компсон Грайс. – Ну да, – сказал Майкл с горечью, – вы-то, небось, радуетесь, что сорвали солидный куш!

– Еще неизвестно, выиграем мы от этого или проиграем, – холодно произнес Компсон Грайс.

– Чушь! Все теперь кинутся ее читать, черт бы их побрал! Вы сегодня видели Уилфрида?

– Он со мной обедал.

– Как он выглядит?

Компсону Грайсу очень хотелось сказать: "Как ангел смерти", – но он не решился.

– Да ничего, спокоен.

– Черта с два, спокоен! Послушайте, Грайс! Если вы не поддержите его в этой истории или бросите на произвол судьбы, я в жизни больше не подам вам руки!

– Дорогой мой, за кого вы меня принимаете? – с видом оскорбленного достоинства спросил Компсон Грайс. И, одернув жилет, проследовал к карточному столу.

Майкл пробурчал: "Жаба!" – и поспешно отправился на Корк-стрит. "А захочет ли он меня видеть?" – раздумывал он на ходу.

Но, дойдя до угла, он дрогнул и свернул на Маунтстрит. Ему сказали, что родителей нет дома, но мисс Динни утром приехала из Кондафорда.

– Вот и хорошо. Не беспокойтесь, Блор, я сам ее найду.

Он поднялся наверх и тихонько приоткрыл дверь в гостиную. В нише под клеткой с попугаем сидела Динни; она сидела прямо, не двигаясь, устремив глаза в пространство, сложив на коленях руки, как пай-девочка. Майкла она заметила, только когда он дотронулся до ее плеча.

– О чем задумалась?

– Майкл, помоги мне не стать убийцей.

– А-а... Он действительно подлая дрянь. Твои читали "Момент"?

Динни кивнула.

– Как они к этому отнеслись?

– Молча поджали губы.

– Бедняжка! И поэтому ты приехала?

– Да, мы идем с Уилфридом в театр.

– Передай ему самый нежный привет и скажи, что если он захочет меня видеть, я сейчас же прибегу. Да, и постарайся ему внушить, что мы восхищены тем, что он бросил эту бомбу.

Динни подняла глаза, и сердце у него сжалось,

– Его толкнула на это не только гордость, понимаешь? Его что-то точит, и я очень боюсь. В глубине души он не уверен, что отрекся не из самой обыкновенной трусости. Он все время об этом думает, я знаю. Ему кажется, будто он должен доказать – и не только другим, а больше самому себе, – что он не трус. Ну, я-то знаю, что он не трус, но пока он не доказал этого и себе и остальным, он способен на все.

Майкл молча кивнул. За последнее время он видел Уилфрида только один раз, но вынес от этой встречи такое же впечатление.

– Ты знаешь, что он попросил своего издателя публично подтвердить эту историю?

– Да? – растерянно произнесла Динни. – Что же теперь будет?

Майкл пожал плечами,

– Майкл, неужели никто не поймет, в каком он был тогда состоянии?

– Людей с воображением не так уж много. Да и мне трудно понять это до конца. А тебе?

– Легко, потому что это Уилфрид.

Майкл крепко сжал ее руку.

– Я очень рад, что ты смогла влюбиться по-хорошему, по уши, по старинке, а не так, как эти нынешние – из "физиологической потребности".

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Динни переодевалась к ужину. К ней постучалась тетка.

– Лоренс прочел мне статью, Динни. Интересно!

– Что интересного, тетя Эм?

– Я знала одного Колтема, но он умер.

– Этот, наверно, тоже умрет.

– Где ты покупаешь корсеты, Динни? Они такие удобные.

– У Хэрриджа.

– Дядя говорит, что ему надо выйти из членов клуба.

– Уилфриду наплевать на клуб, да он и был там всего раз десять. Но не думаю, чтобы он захотел теперь из него выйти.

– Уговори его.

– И не подумаю уговаривать его делать что бы то ни было!

– Ужасно неприятно, когда кладут черные шары.

– Тетя, дорогая, разреши мне подойти к зеркалу!

Леди Монт отошла в другой угол и взяла с ночного столика тоненькую книжку.

– "Леопард"! Но он их все-таки перекрасил!

– Неправда! У него не было пятен, ему нечего было перекрашивать.

– Но его же крестили, и все такое...

– Если бы крестины что-нибудь значили, то это было бы издевательством над ребенком, – тот ведь понятия не имеет, что с ним делают.

– Динни!

– Да. Я в этом уверена. Нельзя решать за людей, даже не спрашивая их; это непорядочно. Когда Уилфрид научился думать, он уж не верил в бога.

– Ну, дело не в том, что он отказался от старой веры, а в том, что принял новую.

– Он это понимает.

– Что ж, – сказала леди Монт, направляясь к двери, – тем хуже для этого араба, нехорошо быть таким навязчивым! Если тебе понадобится ключ от входной двери, возьми у Блора.

Динни быстро кончила переодеваться и побежала вниз. Блор был в столовой.

– Тетя Эм сказала, что мне можно взять ключ, Блор. И не могли бы вы вызвать мне такси?

Позвонив на стоянку и отдавая ей ключ, дворецкий сказал:

– Наша миледи любит высказывать свои мнения вслух, вот и я поневоле все узнаю: утром я как раз говорю сэру Лоренсу: "Ежели бы мисс Динни могла увезти его куда-нибудь в шотландские горы, где и газет-то не читают, было бы много меньше расстройства". В нынешнее время, мисс, да вы, верно, и сами заметили, столько всего случается, и все как-то сразу, а у людей память не та, что в старину, – быстро все забывают... Вы уж меня простите, что я об этом говорю. Динни взяла у него ключ.

– Большое спасибо, Блор. Я и сама очень бы этого хотела; только боюсь, он решит, что это неприлично.

– В нынешнее время молодая дама многое может себе позволить.

– Но вот мужчинам все-таки приходится соблюдать приличия.

– Ну да, конечно, мисс, с родными вам придется повоевать; но в конце концов все можно уладить.

– Боюсь, что нам придется расхлебывать эту кашу тут, Блор.

Дворецкий покачал головой. – Зря люди считают, что всякую кашу надо расхлебывать... А вот и ваше такси, мисс.

Сидя в такси, она наклонилась вперед, подставляя ветру разгоряченное лицо. Это свежее дыхание словно сдуло обиду, которую причинила ей злосчастная статья. На углу Пикадилли ей попалось на глаза газетное объявление: "Лошади прибывают на Дерби!" Да, ведь завтра – Дерби! Как она выбилась из привычной колеи.

Местом встречи был выбран ресторан Блэфарда в Сохо, где они собирались поужинать, но такси едва ползло, – накануне национального праздника в городе было большое движение. У дверей ресторана стоял Стак, держа на поводке спаньеля. Он подал Динни записку:

– Мистер Дезерт послал меня с этим письмом, мисс. А собаку я вывел погулять.

Динни вскрыла конверт, чувствуя, что ей сейчас станет дурно.

"Динни, дорогая,

Прости, что я тебя подвел. Весь день меня мучили сомнения. Дело в том, что пока я не буду твердо знать, каково теперь мое положение, совесть не позволяет мне тебя связывать. И мы не должны сейчас публично появляться вместе. Ты, наверно, видела "Текущий момент" – это ведь только начало. Я должен пройти через все это один и понять, что мне грозит, а на это уйдет неделя. Бежать я никуда не собираюсь, и мы можем писать друг другу. Ты все поймешь. Собака для меня сейчас – дар божий, и я обязан им тебе. Прощай ненадолго, любимая.

Твой У. Д."

Она с трудом удержалась, чтобы не схватиться за сердце на глазах у шофера такси. Не быть с ним рядом в самую опасную минуту – вот чего она все время боялась. С усилием разжав губы, она попросила шофера минутку обождать ее и сказала Стаку:

– Я отвезу вас с Фошем домой.

– Спасибо, мисс.

Она нагнулась к псу. Ее охватила паника. Собака! Хоть она их сейчас связывает!

– Посадите его в машину, Стак. По дороге она спокойно спросила его:

– Мистер Дезерт у себя?

– Нет, мисс, когда он дал мне записку, он сразу же ушел.

– Он здоров?

– По-моему, немножко расстроен, мисс. Эх, неплохо бы проучить этого господина из "Текущего момента", честно вам скажу!

– А! Вы, значит, тоже читали?

– Да. Такие вещи надо бы запрещать!

– Свобода слова, – сказала Динни. Пес прижался носом к ее колену. – Фош хорошо себя ведет?

– Никаких хлопот из-за него, мисс. Настоящий джентльмен, правда, малыш?

Собака продолжала стоять, уткнувшись носом в колено Динни, и это ее как-то успокаивало.

Когда такси остановилось на Корк-стрит, Динни вынула из сумочки карандаш, оторвала чистый клочок бумаги от записки Уилфрида и написала:

"Родной мой!

Как хочешь. Но знай: я твоя, твоя навеки. Ничто меня с тобой не разлучит, разве что ты меня разлюбишь.

Твоя Динни.

Но ты этого не сделаешь, правда? Пожалуйста, не надо!"

Динни сунула в конверт записку, лизнула край и прижала, чтобы конверт получше заклеился. Потом она отдала письмо Стаку, поцеловала Фоша и сказала:

– Пожалуйста, Маунт-стрит, со стороны Хайд-парка. Спокойной ночи, Стак!

– Спокойной ночи, мисс.

Глаза неподвижно стоявшего слуги выражали такое сочувствие, что она отвернулась. На этом и кончилось любовное свидание, которого она так ждала.

С Маунт-стрит Динни прошла в парк и села на ту же скамейку, где они прежде сидели вдвоем, забыв, что она одна, без шляпы, в вечернем платье и что уже девятый час. Она сидела, подняв воротник пальто и прикрыв им свои каштановые волосы, и пыталась понять решение Уилфрида. Да, она его понимала. Гордость! У нее самой достаточно гордости, чтобы думать так же, как он. Ему, конечно, не хочется вовлекать других в свою беду. Чем больше любишь, тем больше этого боишься. Странно, что любовь разделяет людей именно тогда, когда они больше всего нужны друг другу. А выхода нет, она его не видит. Издали доносились звуки музыки, играл гвардейский оркестр. Что это "Фауст*? Нет, "Кармен"! Любимая опера Уилфрида. Динни встала и пошла по траве туда, откуда слышалась музыка. Какая толпа! Динни взяла стул и села подальше от людей, за кустами рододендрона. Хабанера! Ее первые такты невозможно слушать спокойно. Какой дикой, внезапной, странной и непреодолимой бывает любовь! "L'amour est enfant de Boheme..." {"Любовь дитя, дитя свободы..." (франц.).} Как поздно в этом году цветут рододендроны! Удивительные у этого куста густо-розовые цветы. В Кондафорде тоже есть такие... Где он сейчас? А еще говорят, что глаза любви видят все насквозь; почему не может она пойти, хотя бы мысленно, с ним рядом; тихонько взять его за руку? Ведь быть с ним в мыслях все же лучше, чем не быть с ним совсем! И Динни вдруг почувствовала такое одиночество, какое знают только влюбленные, оторванные от тех, кого они любят. Вянут цветы, увянет и она, если ее с ним разлучат. "Я должен пройти через все это один..." И долго ли будет он идти один? Неужели всегда? От этой мысли она рванулась со стула, и какой-то прохожий, подумав, что она рванулась к нему, замер и уставился на нее. Но ее лицо быстро его разубедило, и он пошел дальше. Надо как-нибудь убить еще два часа, прежде чем она сможет вернуться домой; нельзя никому признаться, что свидание не состоялось. Оркестр закончил сюиту из "Кармен" арией тореадора. Как она портит оперу, эта знаменитая мелодия! Впрочем, почему же портит? Надо было этим треском и грохотом заглушить отчаяние трагического конца; влюбленные всегда страдают под шум и гомон толпы. Жизнь – бесчеловечное игрище, на котором кривляются люди, стараясь укрыться в какой-нибудь темный угол и прильнуть друг к другу... Как странно звучат хлопки под открытым небом! Она взглянула на часы. Половина десятого! Еще целый час до темноты. Но в воздухе уже повеяло прохладой, запахло травой и листьями, окраска рододендронов медленно блекла в сумерках, смолкли птицы. Мимо равнодушно шли и шли люди; и так же равнодушно она смотрела на них. Динни подумала: "Ничто меня не забавляет, но, правда, я еще не ужинала". Выпить кофе в ларьке? Пожалуй, еще слишком рано, однако есть же такие места, где в это время можно поесть? Она не ужинала, почти ничего не ела за обедом и даже не пила чаю – словом, вела себя как настоящая влюбленная. Динни двинулась по направлению к Найтбриджу; она невольно шла быстрым шагом, хотя ей никогда еще не приходилось бродить одной по городу в такой поздний час. Без всяких помех дошла она до ворот парка, пересекла улицу и пошла по Слоун-стрит. Движение немножко ее успокоило, и она мысленно решила: "Лучшее средство от любовной тоски – ходьба!" На улице почти не было прохожих. Наглухо запертые дома, окна со спущенными шторами словно подчеркивали своими узкими и чопорными фасадами, как равнодушен весь этот устойчивый мир к таким беспокойным странникам, как она. На углу Кингероуд стояла женщина.

– Вы не скажете, где бы я могла здесь поблизости поесть? – обратилась к ней Динни.

У женщины было широкое лицо с выдающимися скулами; щеки и глаза сильно накрашены, пухлые, добрые губы, довольно широкий нос; глаза, видно, привыкли по заказу глядеть то зазывно, то вызывающе, словно совсем перестали быть зеркалом души. Темное платье плотно облегало фигуру, а на шее висела длинная нитка искусственного жемчуга. Динни невольно подумала, что и в высшем свете немало таких, как она.

– Тут налево есть одно такое местечко...

– А вы не хотите закусить со мной? – вдруг отважилась Динни, – ее толкнул на это голодный взгляд женщины.

– А что ж? Пожалуй, – ответила та. – Говоря по правде, я вышла на пустой желудок. Да и в компании как-то веселее.

Она свернула на Кингс-роуд, и Динни пошла с ней рядом. В голове у нее мелькнуло, что знакомые, наверно, удивились бы, встретив ее в таком обществе, но на душе почему-то стало легче. "Только смотри, будь с ней попроще", – сказала она себе.

Женщина привела ее в маленький ресторанчик или, вернее, кабачок, потому что там был бар. В закусочной, куда вел отдельный ход, никого не было, и они сели за небольшой столик, на котором стояли судок для приправ, ручной звонок, соус-кабуль и вазочка с поникшими ромашками, – они никогда и не были свежими. В зале пахло уксусом.

– Эх, до чего же курить хочется! – сказала женщина.

У Динни не было сигарет. Она позвонила.

– А что вы курите?

– Да самые простые.

Появилась официантка; она поглядела на женщину, поглядела на Динни и сказала:

– Слушаю вас.

– Пачку "Плейерс", пожалуйста. Большую чашку кофе для меня, только крепкого и свежего, кекс или булочки. А вы что будете есть?

Женщина испытующе поглядела на Динни, словно прикидывая ее ресурсы, потом на официантку и нерешительно сказала:

– Да, по правде говоря, я здорово хочу есть. Как насчет холодного мяса и бутылочки пива?

– Может, овощи? Какой-нибудь салат? – предложила Динни.

– Ну что ж, тогда и салат, спасибо.

– Вот хорошо! И маринованных каштанов, правда?

Если можно, пожалуйста, поскорее.

Официантка молча облизнула губы и, кивнув головой, отошла.

– А знаете, – вдруг сказала женщина, – это очень мило с вашей стороны!

– Спасибо, что вы составили мне компанию. Без вас я чувствовала бы себя как-то неловко.

– Она-то никак ничего не поймет. – Женщина мотнула головой в ту сторону, куда ушла официантка. – Да, по правде говоря, и я тоже.

– А что тут понимать? Просто мы обе проголодались.

– Ну уж тут не сомневайтесь. Вот увидите, как я буду уписывать за обе щеки. И насчет маринованных каштанов вы здорово придумали. Никак не могу удержаться от луку, а это мне не полагается.

– Надо было заказать по коктейлю, – пробормотала Динни. – Но боюсь, их здесь не подают...

– Да, рюмочку хереса можно бы пропустить. Я сейчас принесу. – Женщина поднялась и прошла в бар.

Динни воспользовалась случаем, чтобы попудрить нос и достать деньги: сунув руку в кармашек, пришитый к лифчику, где она хранила свои богатства, добытые на Саут-Молтон-стрит, она вытащила оттуда бумажку в пять фунтов. Встреча с женщиной немножко отвлекла ее от грустных мыслей.

Женщина вернулась и принесла две полные рюмки.

– Я сказала, чтобы они поставили это нам в счет. Выпивка здесь хорошая.

Динни отпила глоток вина. Женщина осушила свою рюмку разом.

– Ух, как мне этого не хватало! Есть же, говорят, такие страны, где человек даже и выпить не может.

– Да нет, всюду могут, и пьют, конечно.

– Пьют-то пьют, это факт. Но, говорят, там не выпивка, а просто отрава.

Динни заметила, что женщина с жадным любопытством разглядывает ее пальто, платье, лицо.

– Извините за любопытство, – сказала она. – У вас сегодня свидание?

– Нет, я отсюда пойду домой.

Женщина вздохнула.

– Куда же она пропала с этими чертовыми сигаретами?

Снова появилась официантка и подала пиво и сигареты. Она откупорила бутылку, разглядывая волосы Динни.

– Фу! – с облегчением вздохнула женщина, затягиваясь. – До смерти курить хотелось!

– Сию минуту подам вам остальное, – сказала официантка,

– Не видала ли я вас на сцене? – спросила женщина.

– Нет, я не актриса.

Появление еды нарушило неловкое молчание. Кофе был лучше, чем ожидала Динни, и очень горячий. Она выпила почти всю чашку и съела большой кусок сливового пирога. Сунув в рот маринованный каштан, женщина заговорила снова:

– Вы живете в Лондоне?

– Нет, в Оксфордшире.

– Что ж, и я люблю деревню, да теперь все никак туда не попадаю. Я выросла возле Мейдстона, красивые там места. – Она шумно вздохнула, обдав Динни запахом пива. – Говорят, коммунисты в России запрещают проституцию, ну разве не потеха? Один американский журналист мне рассказывал. Что ж! Вот не думала, что бюджет – такая важная штука, – продолжала она, с таким удовольствием выпуская дым, словно облегчала душу. – Ужас, какая безработица!

– Да, все от этого страдают.

– Уж я-то страдаю наверняка, – сказала та, глядя в пространство пустыми глазами. – Вы, небось, меня осуждаете?

– Сейчас людям не так-то легко осуждать друг друга.

– Да, святые мне попадаются редко.

Динни засмеялась.

– Но, правда, раз мне попался один священник, – с вызовом продолжала женщина, – до чего же толковый, никогда таких не встречала; жаль только, что послушаться его не могла.

– Держу пари, я знаю, как его звали, – сказала Динни. – Черрел?

– В точку, – сказала женщина, и глаза ее округлились от изумления.

– Это мой дядя.

– Фу ты! Ну и ну! Вот потеха! Видно, и вправду мир тесен. Очень славный был господин, – добавила она.

– Не только был, но и есть.

– Да, лучше людей не бывает.

Динни ждала, что она это скажет, и подумала: "Ну теперь мне полагалось бы заплакать и сказать: "Моя бедная падшая сестра"..."

Женщина с удовлетворением вздохнула.

– Вот наелась, так наелась, – сказала она и поднялась со стула. Большущее вам спасибо. Мне пора двигаться, не то, пожалуй, прозеваю все на свете.

Динни позвонила. Официантка вынырнула с подозрительной быстротой.

– Счет, пожалуйста, и, если не трудно, разменяйте мне эту бумажку.

Официантка опасливо взяла пять фунтов.

– Пойду наведу красоту, – сказала женщина. – Сию минуту вернусь. – Она скрылась за какой-то дверью.

Динни допила кофе. Она старалась представить себя на месте этой женщины. Вернулась официантка, принесла сдачу, получила на чай, сказала "спасибо, мисс" и ушла. Динни продолжала раздумывать о жизни своей новой знакомой.

– Ну вот, – послышался за ее спиной голос женщины. – Я вряд ли еще когда-нибудь вас увижу. Но, ей-богу, вы славная девушка!

Динни подняла глаза.

– Вы вот сказали, что вышли на пустой желудок... Это потому, что вам не на что было поесть?

– Ясное дело, – подтвердила женщина.

– Может, вы тогда возьмете эту сдачу? Плохо в Лондоне без денег.

Женщина закусила губу, но Динни заметила, что она дрожит.

– Не надо бы мне брать у вас деньги, – сказала женщина. – Вы и так были ко мне очень добры.

– Глупости! Прошу вас. – И, схватив руку женщины, она сунула в нее деньги. К ее ужасу, женщина громко шмыгнула носом. Динни кинулась к двери, а женщина сказала ей вслед:

– Знаете, что я сейчас сделаю? Пойду домой и лягу спать. Ей-богу! Пойду домой и просто лягу спать.

Динни торопливо направилась назад к Слоун-стрит. Проходя мимо высоких домов с наглухо завешенными окнами, она умиротворенно призналась себе, что тоска гложет ее уже меньше. Если она замедлит шаг, то придет на Маунт-стрит как раз вовремя. Уже совсем стемнело, и, несмотря на отсвет городских огней, в небе переливались мириады звезд. Ей не захотелось идти опять через парк, и она пошла кругом, вдоль его решетки. С тех пор как она простилась со Стаком и Фошем на Корк-стрит, прошла, казалось, целая вечность. На Парк-Аейн движение было больше. Завтра все эти машины двинутся в Эпсом, и город опустеет. И ее словно ударила мысль: как пусто будет жить без Уилфрида, без надежды когда-нибудь его увидеть!

Она подошла к воротам возле "Норовистого бочонка", и вдруг весь сегодняшний вечер показался ей дурным сном: возле памятника стоял Уилфрид. Задохнувшись, она бросилась к нему. Он раскинул руки и прижал ее к себе.

Объятие не могло длиться вечно, – слишком уж много было кругом машин и прохожих; поэтому они под руку пошли к Маунт-стрит. Динни молча прильнула к нему, он тоже, казалось, не мог произнести ни слова; но как ее радовала мысль, что он пришел, потому что ему нужно было быть с ней!

Они без конца провожали друг друга взад и вперед, мимо дома, словно лакей и горничная, на минутку вырвавшиеся погулять. Все было забыто: обычаи страны и класса, условности и предрассудки. И, может быть, среди семи миллионов жителей Лондона не было в эти минуты более счастливых и близких друг другу людей.

Наконец в них проснулось чувство юмора.

– Милый, нельзя же провожать друг друга всю ночь! Ну, еще раз поцелуй меня, еще раз, ну... в самый последний раз!

Она взбежала по ступенькам и повернула ключ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Когда Уилфрид расстался со своим издателем в ресторане "Жасмин", он был зол и растерян. Даже не вникая в тайные замыслы Компсона Грайса, он понимал, что тот обвел его вокруг пальца; весь остаток этого тревожного дня он бродил по городу, раздираемый противоречивыми чувствами: то испытывал облегчение от того, что сжег свои корабли, то злился, предвкушая последствия этого поступка. Погруженный в себя, он и не подумал, каким ударом будет его записка для Динни, и, только вернувшись и прочтя ее ответ, забеспокоился, а потом пошел туда, где она так кстати его встретила. За те несколько минут, которые они, полуобнявшись, молча ходили по Маунт-стрит, ей удалось внушить ему, что против целого мира стоят они вдвоем, а не он один. К чему отталкивать ее от себя и делать еще несчастнее? И наутро он послал ей со Стаком записку, приглашая на очередную прогулку. Про Дерби он совсем забыл, и автомобиль их почти сразу же застрял в потоке машин.