Текст книги "Последняя глава (Книга 2)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Я никогда не была на Дерби, – сказала Динни. – Давай поедем?

Впрочем, поехать туда пришлось: свернуть в сторону было уже невозможно.

Динни удивилась, до чего все здесь благопристойно: ни пьянства, ни ярмарочных украшений, ни тележек, запряженных осликами, ни картонных носов, ни грубых шуток. Не было ни колясок, запряженных четверкой, ни тележек разносчиков; только плотная лента движущихся автобусов и автомобилей, почти всегда закрытых.

Когда они наконец поставили свою машину, съели бутерброды и смешались с толпой, им захотелось взглянуть на лошадей.

Все это теперь нисколько не напоминало картину Фриса {Фрис Уильям (1819-1909) – художник. Имеется в виду его картина "Скачки в Эпсоме".} "Дерби", если когда-нибудь и было на нее похоже. На картине люди были живые и радовались жизни; в этой толпе, казалось, все только и стремятся попасть куда-нибудь в другое место.

В паддоке, где на первый взгляд тоже не было никаких лошадей, а топтались одни люди, Уилфрид вдруг вспомнил:

– Ведь это же глупо, Динни! Нас непременно кто-нибудь увидит.

– Ну и что из этого? Посмотри лучше: вон лошади!

По кругу и в самом деле водили лошадей. Динни быстро подошла, чтобы посмотреть на них поближе.

– Мне они все кажутся такими красивыми! – благоговейно прошептала она. – Даже не пойму, какая лучше, вот только не эта; ее спина мне не нравится.

Уилфрид заглянул в программу:

– Это фаворит.

– А мне все равно не нравится. Посмотри сам. Спина вся ровная, а круп вислый.

– Верно, но сложение у скаковых лошадей бывает самое разное.

– Давай я поставлю на лошадь, которая тебе понравится.

– Тогда постой, дай подумать,

Люди вокруг них называли имена лошадей, которых проводили мимо. Динни подошла к самому барьеру, Уилфрид стоял тут же, позади нее.

– Ну прямо свинья, а не лошадь, – сказал кто-то слева от них. – На эту скотину никогда больше не поставлю.

Динни окинула взглядом говорившего; это был приземистый человек с затылком, заплывшим салом, в котелке и с сигарой в зубах. "Ну и не ставь! подумала Динни. – Тем лучше для лошади".

Дама, сидевшая на складном стульчике справа, заявила:

– Надо очистить от людей дорожку, когда выведут лошадей. Из-за этой давки я два года назад уже проиграла.

Рука Уилфрида легла на плечо Динни,

– Вон та мне нравится. Бленгейм. Пойдем поставим на нее.

Они пошли туда, где люди стояли в очередях к окошечкам, похожим на дырки в скворечниках.

– Подожди здесь, – сказал Уилфрид. – Я пущу туда и нашего скворца и сейчас вернусь.

Динни стояла, разглядывая толпу.

– Как поживаете, мисс Черрел? – Перед ней остановился мужчина в сером цилиндре с большим биноклем в футляре через плечо. – Мы с вами познакомились у памятника Фошу и на свадьбе вашей сестры, помните?

– Да, конечно, мистер Маскем. – Сердце у нее заколотилось, и она заставила себя не смотреть в ту сторону, куда ушел Уилфрид.

– Сестра вам пишет?

– Да, мы получили письмо из Египта. На Красном море им, видно, пришлось выдержать ужасную жару.

– Вы на кого-нибудь поставили?

– Еще нет.

– Фаворита я бы остерегался. Он встанет.

– Мы подумывали о Бленгейме.

– Ну что ж, лошадь хорошая и ловка в поворотах. Но в той же конюшне есть другая, от нее ждут большего. Вы, я вижу, еще новичок. Дам вам парочку советов, мисс Черрел. Смотрите, чтобы в лошади было одно из двух – или же и то и другое, – высокий круп и характер; не красота, а именно характер.

– Высокий круп? Значит, сзади она должна быть выше, чем спереди?

Джек Маскем улыбнулся.

– Вроде того. Если вы заметите это у лошади, особенно когда она прыгает, можете смело на нее ставить.

– Да, но что такое характер? Это когда она заносит голову и смотрит поверх людей вдаль? Я здесь видела такую лошадь.

– Ей-богу, я бы вас взял в ученицы! Вы угадали: это как раз то, что я подразумевал.

– Но я не знаю, как звали ту лошадь, – пожалела Динни.

– Обидно.

И тут она увидела, как лицо его, только что выражавшее живую симпатию, словно застыло. Он приподнял цилиндр и отвернулся. Голос Уилфрида за ее спиной произнес:

– Ну вот, десятку ты поставила.

– Пойдем на трибуну, поглядим, как они примут старт. – Он, казалось, не заметил Маскема, и, чувствуя его руку у своего локтя, Динни старалась забыть, как у Маскема вдруг окаменело лицо. Многоголосое моление толпы о том, чтобы "привалило счастье", отвлекло Динни, и, дойдя до трибуны, она уже все забыла, кроме Уилфрида и лошадей. Они нашли свободное место возле перил, недалеко от букмекеров.

– Зеленый и шоколадный – это я запомню. Фисташковая начинка – моя любимая в шоколадных конфетах. А сколько я выиграю, если я все-таки выиграю, милый?

– Послушай!

Они разобрали слова:

– Бленгейм: восемнадцать к одному!

– Сто восемьдесят фунтов! – воскликнула Динни. – Вот хорошо!

– Это значит, что конюшня в него не верит; у них есть сегодня другой фаворит. Идут! Вон двое в зеленом и шоколадном. Вторая лошадь наша.

Парад – событие всегда увлекательное для всех, кроме самих лошадей, дал ей возможность разглядеть гнедую, которую они выбрали, и жокея у нее на спине.

– Как она тебе нравится, Динни?

– Все они – прелесть. Как это люди могут сказать, какая лошадь лучше, по одному виду?

– Они и не могут.

Лошади повернули и шагом прошли мимо трибуны.

– Тебе не кажется, что Бленгейм сзади выше, чем спереди? – пробормотала Динни.

– Ничуть. Отлично движется. С чего это ты взяла? Но она только вздрогнула и сжала его руку.

У них не было бинокля, и в начале скачек они ничего не видели. Какой-то человек у них за спиной без конца повторял:

– Фаворит ведет! Фаворит ведет!

Когда лошади прошли тотенхемский поворот, тот же голос, захлебываясь, кричал:

– Паша, Паша придет первый, нет – фаворит! Впереди фаворит, нет, не он! Илиада! Впереди Илиада!

Динни почувствовала, как пальцы Уилфрида сжали ее руку.

– Наша там, с поля, – сказал он. – Смотри!

Динни увидела, как по внешнему краю дорожки скачет лошадь с жокеем в розовом и коричневом, а поближе – в шоколадном и зеленом. Она выходит вперед, выходит вперед! Они выиграли!

Кругом воцарились молчание и растерянность, а эти двое стояли, улыбаясь друг другу. Какая счастливая примета!

– Сейчас я получу деньги, найдем нашу машину и поедем.

Он настоял на том, чтобы она взяла все деньги, и Динни спрятала их туда же, где хранилось остальное ее богатство, – теперь она была хорошо застрахована от всякой попытки разлучить ее с Уилфридом!

По дороге домой они опять заехали в Ричмонд-парк и долго сидели в зарослях молодого папоротника, слушая перекличку кукушек, наслаждаясь мирным, солнечным днем, полным шепота листвы и трав.

Они пообедали в каком-то ресторане в Кенсингтоне и простились на углу Маунт-стрит.

В ту ночь ее не посещали ни сны, ни тревоги, и она спустилась к завтраку с ясными глазами и налетом загара на щеках. Дядя читал "Текущий момент". Положив газету, он сказал:

– Когда выпьешь кофе, Динни, взгляни, что здесь написано. Нет, говоря об издателях, я иногда сомневаюсь, люди ли они вообще. Ну, а что касается редакторов, я просто уверен, что они не люди.

Динни прочла письмо Компсона Грайса, напечатанное под заголовком:

ОТСТУПНИЧЕСТВО ДЕЗЕРТА.

НАШ ВЫЗОВ ПРИНЯТ. ИСПОВЕДЬ.

За этим следовали две строфы из поэмы сэра Альфреда Лайелла "Богословие под страхом смерти".

Слава земная исполнена лжи,

Тлен и забвение ждут мою плоть...

Славы небесной искать для души?

В сделки с душой не вступает господь...

Или, быть может, во славу отчизны

Должен сносить я бесчестие жизни?

Рок мой влечет меня в призрачный ряд

Всех безымянных, кто Делу служил...

Немы преданья, и камни молчат

Над мириадами древних могил,

Тех, кто, как я, заработал лишь право

Гибнуть, страдая, во славу державы.

И нежный румянец загара на щеках Динни сменился краской гнева.

– Да, – пробормотал сэр Лоренс, наблюдая за ней, – теперь духа выпустили из бутылки, как сказал бы старый Форсайт. Но вчера я разговаривал с одним человеком и тот уверял, что в нынешние времена ничто не может наложить на тебя несмываемого пятна. Жульничал ли ты в карты, воровал ли" драгоценности, – достаточно съездить года на два за границу, и все будет забыто. Ну, а что касается половых извращений, они теперь вовсе и не извращения! Так что нечего робеть!

– Меня больше всего возмущает, что отныне всякая гнусь сможет болтать все, что ей вздумается, – горячо воскликнула Динни.

Сэр Лоренс кивнул:

– И чем большая гнусь, тем она больше будет болтать! Но бояться нам надо не ее, а людей, "гордых тем, что они англичане", а такие еще найдутся!

– Дядя, может Уилфрид как-нибудь доказать, что он не трус?

– Он хорошо воевал,

– Кто теперь помнит о войне?

– Может, нам бросить в его машину бомбу на Пикадилли? – пробормотал сквозь зубы сэр Лоренс. – Он мог бы с презрением поглядеть на нее сверху вниз и невозмутимо закурить сигарету. Ничего лучше я придумать не могу.

– Я вчера встретила мистера Маскема.

– Ты была на Дерби? – Он вынул из кармашка короткую сигару. – Джек считает, что ты жертва.

– Ах вот оно что? А какое им всем дело? Почему они не могут оставить меня в покое?

– Разве такую прелестную фею можно оставить в покое? Ведь Джек женоненавистник.

Динни невесело засмеялась.

– Ей-богу, наши горести и те смехотворны!

Она встала и подошла к окну. Ей почудилось, что весь мир рычит и лает, как свора псов на загнанную в угол кошку. Но Маунт-стрит была пуста, если не считать фургона, развозившего молоко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда скачки задерживали Джека Маскема в городе, он ночевал в клубе "Бартон". Прочтя отчет о Дерби в "Текущем моменте", он стал лениво листать газету. Прочие сообщения в этом "заборном листке" никогда его не интересовали. Редакционный стиль газеты возмущал его представления о приличиях; сенсации казались ему вопиющим проявлением дурного вкуса, а политические взгляды раздражали тем, что напоминали его собственные. Но как небрежно ни переворачивал он листы, заголовок "Отступничество Дезерта" все же бросился ему в глаза. Прочитав заметку, он отложил газету.

– Этого субъекта придется унять! – воскликнул он.

Как, он еще смеет кичиться своей трусостью и тащить за собой в грязь эту милую девушку! Порядочный человек постыдился бы появляться с ней на людях в тот самый день, когда он открыто признался в своей подлости, достойной этого подлого листка!

В наш век, когда терпимость и либерализм – повальная болезнь общества, Джек Маскем твердо придерживался своих принципов и не отступал от них ни на шаг. Молодой Дезерт не понравился ему с первого взгляда. Недаром фамилия его похожа на слово "дезертир". И подумать, что такая милая девушка, – ведь не имея никакого опыта, она так разумно рассуждала о скаковых лошадях, рискует загубить свою жизнь из-за этого трусливого наглеца! Нет, это уж слишком! Если бы не Лоренс, он бы давно что-нибудь предпринял. Но тут он внутренне осекся. Что именно?.. Ведь этот субъект сам публично признался в своем позоре! Статья – уловка, он пытается обезоружить противников! Припертый к стенке, делает благородный жест. Афиширует свое предательство. Будь его воля, он бы переломал этому петушку крылья! Но тут он снова осекся... Ни один посторонний человек не может в это вмешиваться. Но если никто открыто не выразит порицания, покажется, что все принимают это как должное!

"Ах ты черт! – кипятился он. – Ну, хотя бы тут, в клубе, могут же люди запротестовать! Нам в "Бартоне" заячьи души не нужны!"

Он поднял этот вопрос на заседании правления клуба в тот же день и был потрясен тем, что его выслушали с полнейшим безразличием. Из семи присутствующих членов – председательствовал "Помещик", Уилфрид Бентуорт, четверо сочли, что вопрос этот касается только молодого Дезерта и его совести, не говоря уже о том, что вся эта история раздута прессой! С тех пор как Лайелл писал свою поэму, времена изменились. Один из членов правления дошел до того, что просил не морочить ему голову этой историей; он, видите ли, "Леопарда" не читал, с Дезертом незнаком, а к "Текущему моменту" питает одно отвращение.

– Я тоже, – сказал ему Джек Маскем, – но вот его поэма! – Он еще утром послал купить ее и провел целый час после обеда за чтением. – Дайте я вам прочту. Это черт знает что!

– Нет уж, бога ради, Джек, увольте!

Пятый член правления, который вначале молчал, заявил теперь, что если Маскем настаивает, всем им придется прочесть эту штуку.

– Да, я настаиваю.

"Помещик", до сих пор не проронивший ни слова, заметил:

– Секретарь разошлет книжки всем членам правления. И, кстати, сегодняшний номер "Текущего момента". Мы вернемся к этому вопросу на заседании правления в пятницу. А теперь – как мы решаем насчет этого красного вина?

И они перешли к обсуждению более важных дел.

Не раз бывало замечено, что всякая газета определенного толка, напав на какой-нибудь случай, позволяющий ей и похвастать своей добродетелью и блеснуть политическими взглядами, раздувает этот случай, боясь лишь попасться на откровенной клевете и отнюдь не боясь оскорбить тех, о ком она пишет. Обезопасив себя письмом Компсона Грайса, "Текущий момент" пустился во все тяжкие и всю неделю до следующего заседания правления клуба не давал его членам сделать вид, будто они ничего не знают или не интересуются разразившимся скандалом. Не было человека, который не читал и не обсуждал бы "Леопарда", а в день заседания "Текущий момент" поместил большую статью о том, как британец обязан вести себя на Востоке, полную двусмысленных намеков. Тут же было помещено объявление, напечатанное крупным шрифтом:

"ЛЕОПАРД" И ДРУГИЕ ПОЭМЫ УИЛФРИДА ДЕЗЕРТА.

ИЗДАНИЕ КОМПСОНА ГРАЙСА.

ПРОДАНО УЖЕ 40 ТЫСЯЧ.

ВЫПУЩЕН ТРЕТИЙ БОЛЬШОЙ ТИРАЖ.

Спор о том, нужно ли подвергать остракизму ближнего своего, всегда собирает большую аудиторию, и сегодня на заседание пришли даже те, кто никогда не удостаивал клуб своим присутствием.

Проект резолюции был предложен Джеком Маскемом.

"Предложить достопочтенному Уилфриду Дезерту, в соответствии с параграфом 23 Устава, выйти из членов клуба "Бартон" вследствие поведения, недостойного члена этого клуба".

При обсуждении резолюции он взял слово первым.

– Все вы получили книжку, где напечатана поэма Дезерта "Леопард", и номер газеты "Текущий момент" за прошлую пятницу. Вопрос не вызывает сомнений. Дезерт публично признался в том, что, смалодушничав, отрекся от своей веры под дулом пистолета, и я заявляю, что он недостоин быть членом этого клуба. Клуб был основан в память великого путешественника, который не дрогнул бы даже у входа в преисподнюю. Мы не потерпим здесь людей, попирающих английские традиции да еще и хвастающих этим!

Наступило короткое молчание, а потом тот, кто на прошлом заседании выступал пятым, заметил:

– А поэма-то, однако, удивительно хороша! Знаменитый адвокат, когда-то путешествовавший

по Турции, добавил:

– Разве не полагалось бы пригласить и его на это обсуждение?

– Зачем? – спросил Маскем. – Что он может добавить к тому, что сказано в поэме или в письме издателя?

Член правления, который в прошлый раз выступал четвертым, пробурчал:

– Неужели мы должны считаться с такой газетой, как "Текущий момент"?

– А чем мы виноваты, если он сам выбрал этот желтый листок? – возразил Маскем.

– Противно лезть в чужую душу, – продолжал четвертый. – Кто из нас может с уверенностью сказать, что не поступил бы на его месте так же?

Послышалось шарканье ног, и морщинистый знаток древних цивилизаций Цейлона пробормотал:

– На мой взгляд, Дезерт вывел себя из игры не своим отступничеством, а той шумихой, которую он поднял. Человек порядочный предпочел бы молчать. Да он просто рекламирует свою книгу! Уже третье издание, и все ее читают. Зарабатывать таким способом деньги – это уж слишком!

– Вряд ли он об этом думал, – сказал четвертый. – Успех книги был подогрет скандалом.

– Он мог изъять свою книгу.

– Это зависит от договора с издателем. Да и все бы сказали, что он спасается от бури, которую сам же поднял. Лично мне кажется, что он поступил благородно, сделав публичное признание.

– Красивый жест! – пробурчал адвокат.

– Если бы это был офицерский клуб, никто бы не раздумывал, как поступить, – заявил Маскем.

Автор "Возвращения в Мексику" сухо возразил:

– К счастью, он не офицерский!

– Я не уверен, что к поэтам можно применять обычные мерки, – задумчиво произнес пятый член правления.

– Почему же нет, если это касается обычных норм человеческого поведения? – спросил знаток цейлонской культуры.

Тщедушный человечек, сидевший напротив председателя, вдруг выпалил: "Тек-к-ущий м-момент..." – словно внутри у него лопнул воздушный шар.

– Весь город только об этом и говорит, – заметил адвокат.

– Молодежь у меня дома просто потешается, – сказал человек, еще не произнесший ни слова. – Спрашивают: "Да что же особенного он сделал?" Обвиняют нас в ханжестве, смеются над стихами Лайелла и считают, что Англии только на пользу, если с нее немножко собьют спеси.

– Вот-вот! – воскликнул Маскем. – Современный жаргон! Все устои побоку! Неужели мы будем это терпеть?

– Кто-нибудь из вас знаком с Дезертом? – спросил пятый член правления.

– Шапочное знакомство, – ответил Маскем. Никто больше не был знаком с поэтом.

И вдруг заговорил смуглый человек с глубокими, живыми глазами:

– Я скоро еду в Афганистан, и у меня одна надежда – что эта история туда не дошла.

– Почему? – спросил четвертый член правления.

– Да потому, что меня и без того будут там презирать.

Слова известного путешественника произвели на всех большое впечатление. Два члена правления, которые, так же как и председатель, еще не высказывались, воскликнули разом:

– Верно!

– Нельзя осуждать человека, не выслушав его, – сказал адвокат.

– А как вы на это смотрите, "Помещик"? – спросил четвертый член правления.

Председатель, молча куривший трубку, вынул ее изо рта.

– Кто еще хочет высказаться?

– Я, – сказал автор "Возвращения в Мексику". – Давайте осудим его поведение за то, что он опубликовал свою поэму.

– Нельзя, – сердито проворчал Маскем. – Нельзя отделять один вопрос от другого. Я вас спрашиваю: достоин он быть членом нашего клуба или нет? И прошу председателя поставить этот вопрос на голосование.

Но "Помещик" молча продолжал курить трубку. Опыт ведения собраний подсказывал ему, что голосовать еще рано. Сейчас пойдут беспорядочные споры. Они, конечно, ни к чему не приведут, но создадут у всех ощущение, что вопрос был рассмотрен по всей справедливости.

Джек Маскем молчал; его длинное лицо было непроницаемо, а длинные ноги вытянуты чуть ли не на середину комнаты. Дискуссия продолжалась.

– Ну, и как же быть? – спросил наконец член правления, посетивший Мексику.

"Помещик" выбил пепел из трубки.

– Мне кажется, что мы должны попросить мистера Дезерта объяснить нам мотивы опубликования этой поэмы.

– Правильно! – заявил адвокат.

– Верно! – дружно воскликнули все те же двое. – Согласен, – сказал знаток Цейлона.

– Кто-нибудь против? – спросил "Помещик".

– Не понимаю, какой в этом смысл, – пробормотал Джек Маскем. – Он ренегат, и сам в этом признался.

Так как никто больше не возражал, председатель снова взял слово.

– Секретарь попросит его встретиться с нами и объяснить свои мотивы. Повестка дня исчерпана, джентльмены.

Несмотря на то, что, по общему разумению, вопрос был еще sub judice {На расследовании (лат.).}, сэру Лоренсу в тот же день рассказали о разбирательстве три члена правления, и в том числе Джек Маскем. С этой новостью сэр Лоренс и отправился ужинать на Саут-стрит.

С тех пор как в печати появились поэма и письмо Компсона Грайса, Майкл и Флер ни о чем другом не разговаривали, тем более что все их знакомые не давали им проходу бесконечными расспросами. Но точки зрения у них были диаметрально противоположные. Майкл прежде был противником публикации поэмы; но теперь, когда она появилась, упорно защищал Уилфрида, хваля его за честность и мужество. Флер не могла ему простить, как она выражалась, "всего этого идиотизма". Если бы он держал язык за зубами и не тешил своего самолюбия, все было бы скоро забыто, не оставило бы и следа. Как это нехорошо по отношению к Динни и как не нужно самому Уилфриду; но он ведь всегда был таким! – говорила Флер. Она не могла забыть, как восемь лет назад он упрямо требовал, чтобы она стала его любовницей, и как сбежал от нее, когда она на это не пошла. Сэр Лоренс рассказал им о собрании в клубе, и Флер сухо заметила:

– А чего же еще он мог ожидать?

– Почему на него так зол Маскем? – проворчал Майкл.

– Некоторые псы сразу кидаются друг на друга. Другие доходят до этого, поразмыслив. Тут, по-видимому, сочетается и то и другое. И кость, которую они не могут поделить, – это Динни.

Флер расхохоталась.

– Джек Маскем и Динни!

– Подсознательно, дорогая. Нам трудно постичь психологию женоненавистника, это умел делать только Фрейд. Он тебе все объяснит, – даже отчего человек икает.

– Сомневаюсь, чтобы Уилфрид пришел на вызов правления клуба, – мрачно заметил Майкл.

– Конечно, он не пойдет, – согласилась Флер.

– И что же тогда будет?

– Его почти наверняка исключат, в соответствии с какими-то там правилами.

Майкл пожал плечами.

– А ему-то что? Одним клубом больше, одним клубом меньше.

– Конечно, – сказала Флер. – Его положение пока еще не определилось, люди сплетничают, вот и все. А вот если его исключат из клуба, – значит, ему вынесен обвинительный приговор. И тут уж общественное мнение будет против него.

– И за него тоже.

– О да, но мы знаем, кто будет за него: все обиженные.

– Ей-богу, не в этом дело, – сердито проворчал Майкл. – Я представляю себе, что он сейчас переживает; ведь его первым порывом было послать араба к черту, и он горько кается, что этого не сделал.

Сэр Лоренс кивнул:

– Динни меня спрашивала, может ли он как-нибудь доказать, что он не трус. Казалось бы, что может, но это совсем не так просто. Люди вовсе не жаждут подвергаться смертельной опасности только для того, чтобы их избавителя похвалили в газете. Да и ломовые лошади теперь не так уж часто угрожают жизни прохожих на Пикадилли. Он, конечно, может кого-нибудь сбросить в реку с Вестминстерского моста, а потом кинуться на выручку, но ведь это будет просто убийство и самоубийство. Странно, на свете столько героического, а человеку очень трудно намеренно совершить геройский поступок!

– Он должен явиться на заседание правления клуба, – сказал Майкл, – и я надеюсь, что он так и поступит. Знаешь, он мне как-то сказал одну вещь, и хотя вы будете смеяться, но я, зная Уилфрида, уверен, что для него это решило вопрос.

Флер уперлась локтями в полированный стол и, положив подбородок на руки, вытянула голову. Она была похожа на девочку, рассматривающую фарфоровую статуэтку с картины Альфреда Стивенса {Стивенс Альфред (1828-1906) – бельгийский художник.} из коллекции Сомса Форсайта.

– Ну? – спросила она. – Что он сказал?

– Он сказал, что ему было жалко своего палача.

Ни Флер, ни сэр Лоренс не шевельнулись, у них только чуть-чуть вздернулись брови. Тон Майкла сразу стал вызывающим.

– Я понимаю, это звучит глупо, но Уилфрид рассказывал, что араб молил не делать его убийцей: он дал обет обращать неверных.

– Если он предложит такую версию правлению клуба, – задумчиво произнес сэр Лоренс, – ему никто не поверит.

– Нет, этого он не сделает, – заметила Флер, – он до смерти боится показаться смешным.

– Вот именно! Но я рассказал вам, чтобы вы поняли, как все это сложно. Совсем не так, как это представляется нашей "соли земли".

– Какая тонкая ирония судьбы! – холодно произнес сэр Лоренс. – Но, увы! Динни от этого ничуть не легче!

– Я, пожалуй, схожу к нему еще раз, – сказал Майкл.

– Проще всего будет, если он сам выйдет из клуба, – заявила практичная Флер.

И на этом спор прекратился.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Когда те, кого мы любим, попадают в беду, нам приходится особенно деликатно проявлять свое сочувствие. Динни это давалось не легко. Она искала малейшего повода, чтобы утешить Уилфрида, но, хотя они по-прежнему виделись каждый день, повода все не было. Если бы не выражение его лица в те минуты, когда он переставал за собой следить, никто бы не заподозрил, какие муки его терзают. После Дерби прошло уже две недели. Динни приходила на Корк-стрит, они ездили на прогулки и брали с собою Фоша, а Уилфрид ни разу даже не обмолвился о том, о чем говорил весь литературный, окололитературный и чиновный Лондон. Сэр Лоренс рассказал ей, что Уилфрида вызвали на заседание правления клуба "Бартон", в ответ на что он вышел из этого клуба. А от Майкла – он еще раз был у Уилфрида – Динни узнала, что ему известно о той роли, которую сыграл в этой истории Джек Маскем. Так как Уилфрид упорно не хотел говорить с ней откровенно, то и она решила не замечать того, что творится вокруг них, чего бы ей это ни стоило. Когда она смотрела на него, сердце ее сжималось, но она старалась держать себя в руках. Ее постоянно мучили сомнения: правильно ли она поступает, не пытаясь побороть его скрытность. Это был долгий и мучительный урок, научивший ее, что даже истинная любовь не может исцелить глубокие душевные раны. С другой стороны, жизнь ее омрачалась молчаливым укором в глазах опечаленных близких, – они ее так раздражали, что ей даже становилось стыдно.

И наконец произошел пренеприятный эпизод, который все же принес облегчение, потому что заставил Уилфрида заговорить.

Они были в музее Тейта и, возвращаясь домой, поднимались по ступенькам на Карлтон-хауз-террас. Динни продолжала разговор о прерафаэлитах и так бы ничего и не заметила, если бы Уилфрид вдруг не изменился в лице. Обернувшись, она увидела Джека Маскема, – тот с каменным лицом приподнял цилиндр, даже не глядя на них. Снял серую фетровую шляпу и его спутник невысокий смуглый человек. Когда они прошли мимо, Динни услышала, как Маскем сказал:

– Ну, это уж, скажу я вам, наглость!

Она инстинктивно протянула руку, чтобы удержать Уилфрида, но не успела. Он круто повернулся, и Динни увидела, как в трех шагах от нее Уилфрид легонько ударил Маскема по плечу; тот резко обернулся, а рядом, задрав голову, поглядывал на них, как терьер на двух больших и драчливых псов, маленький спутник Маскема. Динни услышала негромкий голос Уилфрида:

– Какой же вы трус и подлец!

Наступило молчание, – казалось, оно никогда не кончится; глаза Динни беспомощно перебегали с перекошенного лица Уилфрида на каменное, грозное лицо Маскема и черные моргающие глазки человека, похожего на терьера. Она услышала, как тот позвал: "Ну, пойдемте, Джек!" – и увидела, как по длинной фигуре Маскема пробежала дрожь, руки его сжались, губы прошептали:

– Вы слышали, что он сказал, Юл?

Человечек схватил его под руку и потянул за собой; Маскем повернулся, и оба зашагали прочь. Уилфрид опять очутился рядом с ней.

– Трус и подлец! – бормотал он. – Трус и подлец! Славу богу, я ему это сказал! – Он вскинул голову и с облегчением вздохнул. – Ну вот, теперь мне лучше! Прости меня, Динни!

Динни была так взволнована, что не могла говорить. Стычка была дикая; ее мучил страх, что этим дело не кончится; интуиция подсказывала ей, что виновница тут она, она – тайная причина бешенства Маскема. Динни вспомнила слова сэра Лоренса: "Джек считает, что ты – жертва". Ну, а если и так? Какое до нее дело этому длинному, медлительному человеку, ведь он ненавидит женщин! Вот нелепость! Она услышала, как Уилфрид бормочет:

– "Наглость"! Должен же он понимать, что чувствует человек!

– Ну, милый, если бы все понимали, что чувствуют другие, мы были бы ангелами, а Джек Маскем всегонавсего – член жокей-клуба.

– Он сделал все, чтобы меня выгнали, и еще позволяет себе меня оскорблять!

– Сердиться надо бы мне, а не тебе. Ведь это я заставляю тебя ходить со мной повсюду. Но, понимаешь, мне это так приятно! Пойми, дорогой, меня от этого не убудет! И какая тебе радость от моей любви, если ты от меня таишься?

– Зачем мне тебя зря огорчать? Все равно дело гиблое.

– Но я только и живу затем, чтобы ты меня огорчал. Огорчай меня, пожалуйста!

– Ах, Динни, ты просто ангел!

– Я же говорила тебе, что это – неправда. Ей-богу, и в моих жилах течет настоящая кровь.

– Все это как боль в ухе: трясешь, трясешь головой, и все равно не помогает. Я думал, что напечатаю "Леопарда" и мне станет легче, а, видишь, не помогло. Разве я трус, Динни, ну скажи, я трус?

– Если бы ты был трус, я бы тебя не любила.

– Ну, не знаю... Женщины могут полюбить кого угодно.

– Говорят, нас, женщин, больше всего привлекает мужество. Ну, а теперь я спрошу тебя напрямик: ты мучаешься потому, что сомневаешься в своем мужестве? Или тебе больно, что в нем усомнились другие?

Он горько усмехнулся.

– Не знаю. Знаю только, что больно. Динни подняла на него глаза:

– Дорогой ты мой, не надо! Сил нет на тебя смотреть!

Они постояли, глядя друг другу в глаза, а какой-то старик, слишком нищий, чтобы вникать в свои душевные переживания, попросил:

– Купите спичек, сэр?

И хотя в этот день Динни чувствовала, что близка Уилфриду, как никогда, она вернулась на Маунт-стрит очень напуганная. Перед глазами стояло лицо Маскема, в ушах звучал его вопрос: "Вы слышали, что он сказал, Юл?"

Какая глупость! В наши дни такое столкновение может, на худой конец, окончиться в суде, а Джек Маскем – последний человек, который прибегнет к помощи закона. В прихожей она заметила чью-то шляпу и, проходя мимо дядиного кабинета, услышала голоса. Едва она успела раздеться, как дядя прислал за ней. Он разговаривал с маленьким человечком, смахивающим на терьера; тот уселся верхом на стул, словно жокей.

– Динни, это – мистер Телфорд Юл. Моя племянница Динни Черрел.

Человечек склонился над ее рукой.

– Юл рассказал мне о сегодняшней стычке. Его она беспокоит.

– И меня тоже, – сказала Динни,

– Поверьте, мисс Черрел, Джек не хотел, чтобы его слова были услышаны.

– Не думаю. По-моему, хотел.

Юл пожал плечами. Лицо у него было огорченное. Динни нравился этот забавный уродец.

– Во всяком случае, он не хотел, чтобы это слышали вы.

– Напрасно, это я во всем виновата. Мистер Дезерт предпочел бы, чтобы нас не видели вместе. Это я заставляю его всюду бывать со мной.

– Я пришел к вашему дяде потому, что давно знаю Джека. Он молчит, значит, дело нешуточное.

Динни ничего не сказала. На щеках ее горели красные пятна. Глядя на нее, мужчины, по-видимому, думали, что девушкам с глазами, как васильки, тоненькой фигуркой и каштановыми волосами лучше не попадать в такие переделки. Она тихо спросила:

– Что же мне делать, дядя Лоренс?

– Я и сам не пойму, дорогая, что тут можно сделать. Мистер Юл говорит, что Джек собирался домой, в Ройстон. Может быть, свезти тебя к нему завтра? Он – странный человек, не будь он так старомоден, я бы не беспокоился. Обычно такие вещи проходят сами собой.