Текст книги "Последняя глава (Книга 2)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Не знаю. Мне казалось, что да, но теперь я не знаю.... Да и за что бы? Я такая обыкновенная. А он – нет.

– Все мы кажемся себе обыкновенными. Я не хочу тебе льстить, но мне ты кажешься гораздо более интересным человеком, чем Уилфрид.

– Ну что ты!

– С поэтами всегда одни неприятности! – мрачно произнес Майкл. – Что же нам теперь делать?

Вечером, после ужина, он объявил, что идет в Палату общин, а на самом деле отправился на Корк-стрит,

Уилфрида не было дома, и Майкл попросил у Стака разрешения подождать его. Сидя на диване в этой необычной, тускло освещенной комнате, Майкл ругал себя за то, что пришел. Сделать вид, будто его послала Динни? Бесполезно. И к тому же это неправда. Нет! Он пришел для того, чтобы выяснить, если ему удастся, по-настоящему ли Уилфрид ее любит. Если нет, – что ж, чем быстрей она о нем забудет, тем лучше. Она будет страдать, но гоняться за химерой еще больнее. Он знал, – или так по крайней мере ему казалось, – что Уилфрид не из тех, кто принимает любовь без взаимности. Самое большое несчастье для Динни – соединить свою судьбу с человеком и узнать, что в его чувстве она ошиблась. На столике возле дивана, рядом с виски, лежала вечерняя почта всего два письма и одно из них, по-видимому, от Динни. Дверь тихонько приоткрылась, и в комнату вошла собака. Обнюхав Майкла, она улеглась, положив голову на лапы и не отрывая глаз от двери. Майкл попытался с ней заговорить, но она не откликнулась, – правильный пес!

"Подожду до одиннадцати", – подумал Майкл, и в эту минуту вошел Уилфрид. На щеке у него виднелась ссадина, а подбородок был залеплен пластырем. Собака радостно завиляла хвостом у ног хозяина.

– Да, старина, видно, побоище было знатное! – сказал Майкл.

– Весьма. Виски?

– Нет, спасибо.

Он наблюдал за тем, как Уилфрид взял письма и, повернувшись к нему спиной, распечатал их.

"Я должен был предвидеть, что он будет так себя вести, – подумал Майкл. – Теперь я ничего не узнаю! Он вынужден делать вид, будто любит ее!"

Не поворачиваясь, Уилфрид налил себе виски с содовой и выпил. Потом взглянул на Майкла и спросил:

– Ну?

Обескураженный резкостью тона и раскаиваясь, что пришел к другу с тайной целью, Майкл ничего не ответил.

– Что ты хочешь у меня узнать?

Майкл коротко сказал:

– Любишь ли ты Динни.

Уилфрид захохотал:

– Ну, знаешь...

– Ты прав. Но дальше так продолжаться не может. Черт возьми! Надо же подумать и о ней.

– Я и думаю. – Лицо у него при этом было такое суровое и страдальческое, что Майкл ему поверил.

– Ну так докажи это, бога ради! Ведь она совсем извелась!

Уилфрид отвернулся к окну. И, не оборачиваясь, спросил:

– Тебе никогда не приходилось доказывать, что ты не трус? И не пытайся! Доказать это невозможно, – не представится случая. Или, вернее, представится, когда не нужно.

– Понимаю! Но, дружище, разве тут вина Динни?

– Нет, это ее беда.

– Ну и что же?

Уилфрид круто повернулся к нему.

– Да ну тебя к черту, Майкл! Убирайся отсюда! Какое ты имеешь право вмешиваться? Это касается только нас двоих.

Майкл встал и схватил шляпу. Уилфрид сказал именно то, о чем он все время думал сам.

– Ты совершенно прав, – сказал он смиренно. – Спокойной ночи, старина! У тебя славный пес.

– Прости, – сказал Уилфрид, – я знаю, ты хочешь нам добра, но тут никто не поможет. И ты тоже. Спокойной ночи!

Майкл вышел и побрел по лестнице, как побитая собака.

Когда он пришел домой, Динни уже поднялась к себе, но Флер его ждала. Ему не хотелось рассказывать о своем визите, но Флер, испытующе посмотрев на него, заявила:

– Ты не был в парламенте, Майкл. Ты ходил к Уилфриду.

Майкл только кивнул.

– Ну?

– Ничего не вышло.

– Я могла бы сказать тебе это заранее. Если ты увидишь на улице, что мужчина ссорится с женщиной, что ты сделаешь?

– Перейду на другую сторону, если, конечно, успею.

– Ага!

– Но они же не ссорятся!

– Да, но и у них своя жизнь, в которую нельзя врываться.

– Уилфрид мне так и сказал.

– Еще бы.

Майкл пристально поглядел на нее. Ну да, еще бы! У нее тоже когда-то была своя жизнь, и ему в ней не было места.

– Я сделал глупость. Но я вообще дурак.

– Нет, не дурак, а добряк. Ты идешь спать?

– Да.

Поднимаясь наверх, он испытывал странное чувство, – вот ей сейчас куда больше хочется быть с ним, чем ему с ней. Однако стоит им лечь в постель и все будет наоборот, – такова уж мужская натура!

В комнате над их спальней Динни прислушивалась к глухому шепоту их голосов, доносившемуся в открытое окно; опустив голову на руки, она дала волю своему отчаянию. Звезды на небе и те против нее! Внешние препятствия можно преодолеть, обойти, но с глубоким разладом в душе любимого не совладать, а если не совладать, то и не побороть его, не исцелить. Она поглядела на звезды, которые ополчились против нее. Верили древние, что звезды решают нашу судьбу, или для них, как и для нее, это были только пустые слова? И неужели эти самоцветы, которые горят и кружатся на синем бархате вселенной, и в самом деле заняты делами малых сих, – жизнью и чувствами человекообразных мошек; зачатые в объятии, они встречают друг друга, на миг соединяются, умирают и превращаются в прах... А светящиеся миры, вокруг которых кружат отколовшиеся от них малые планеты, – неужели люди напрасно взывают к ним; может быть, в их движении, в их сочетаниях и правда предначертана судьба человека?

Нет. Все это только наше самомнение. Зря человек хочет приковать к своей жалкой колеснице величие вселенной. "Спуститесь к нам, блистающие колесницы!" Но никогда они не спустятся! Они влекут человека в ничто...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Через два дня Черрелы собрались на семейный совет: Хьюберт неожиданно получил приказ вернуться в Судан в свой полк, и ему хотелось, чтобы до его отъезда было что-то решено насчет Динни. В музее у Адриана, после судебного заседания, которое вел судья Лайонел Черрел, собрались все четыре брата, сэр Лоренс, Майкл и Хьюберт. Все они понимали, что совещание это может оказаться бесплодным, ибо, как известно, даже правительственные решения ничего не стоят, если их нельзя осуществить.

Майкл, Адриан и генерал, знакомые с Уилфридом, почти не разговаривали; сэр Лоренс и судья говорили больше всех; Хьюберт и Хилери иногда высказывались, но чаще молчали.

Исходя из предпосылки, которую никто не опровергал, что все это пренеприятная история, сразу же определились два идейных течения: Адриан, Майкл и, в какой-то мере, Хилери считали, что делать нечего, надо ждать, как развернутся события; все остальные думали, что сделать можно очень много, но неизвестно, что именно.

Майкл никогда прежде не видел всех своих четверых дядей сразу и был поражен их сходством: вот только глаза у Хилери и Лайонела были серо-голубые, а у генерала и Адриана – темные и светло-карие. Все они были скупы на жесты и у всех были худощавые подвижные фигуры. Особенно эти черты были заметны у Хьюберта, – он был еще молод, а его светло-карие глаза казались иногда серыми.

–Эх, Лайонел, если бы ты мог вынести по этому делу судебное решение! услышал Майкл голос отца. И в ответ – резкую отповедь Адриана.

– Оставьте Динни в покое. Командовать ею просто глупо! Она у нас умница, совсем не эгоистка, и у нее отзывчивое сердце.

– Все это мы знаем, дядя, – возразил Хьюберт, – но это для нее такая трагедия! Мы обязаны сделать все, что от нас зависит.

– Да, но что ложно сделать?

"Вот именно!" – подумал Майкл и сказал вслух:

– Пока она и сама не знает, что делать.

– А ты не мог бы ее уговорить поехать с тобой в Судан? – спросил Хьюберта судья.

– Мы с ней теперь не так близки, как раньше.

– Если бы она знала, что очень нужна кому-нибудь... – начал было генерал и умолк.

– Да и то, если она поверит, что не нужна Дезерту еще больше, пробормотал Адриан.

Хилери вынул из кармана трубку.

– А кто-нибудь пытался поговорить с Дезертом? – спросил он.

– Я, – ответил генерал.

– И я, дважды, – пробормотал Майкл.

– Мне, что ли, попробовать... – мрачно предложил Хьюберт.

– Лучше не надо, дружище, – вставил сэр Лоренс, – если ты не уверен, что сумеешь сдержаться.

– Ну, в этом я никогда не могу быть уверен.

– Тогда лучше и не пытайся.

– А может, тебе сходить, папа? – спросил Майкл.

– Мне? – Он тебя уважал.

– Ведь я ей даже не настоящая родня!

– Ты бы все же попробовал, Лоренс, – сказал Хилери.

– Но почему именно я?

– Никто из нас не может. По разным причинам.

– А почему не можешь ты?

– В сущности, я согласен с Адрианом: надо оставить их в покое.

– Почему, собственно, вы возражаете против того, чтобы Динни вышла за него замуж? – спросил Адриан.

Генерал резко обернулся к нему:

– Это наложит на нее пятно на всю жизнь.

– Так же говорили о человеке, который не бросил жену, когда ту посадили в тюрьму. А потом его только уважали.

– Но ведь это пытка, когда все тычут пальцем в твоего спутника жизни, сказал судья.

– Динни научится этого не замечать.

– Простите, но вы упускаете главное, – мягко вставил Майкл. – А главное – это душевное состояние самого Уилфрида. Если у него останется душевный надрыв и он на ней женится, – вот это будет для нее настоящей пыткой! И чем больше она его любит, тем ей будет тяжелее.

– Ты прав, Майкл, – неожиданно согласился сэр Лоренс. – Если бы я мог ему это объяснить, мне бы стоило к нему пойти.

Майкл вздохнул.

– Куда ни кинь, бедной Динни будет не легко.

– "Радость придет наутро", – пробормотал Хилери сквозь клубы табачного дыма.

– Ты в это веришь, дядя Хилери?

– Не очень.

– Динни – двадцать шесть. Это ее первая любовь, и если она будет несчастной, что тогда?

– Замужество.

– С другим?

Хилери кивнул.

– Весело!

– А жизнь вообще – веселая штука.

– Ну так как же, Лоренс? – резко спросил генерал. – Пойдешь?

Сэр Лоренс поглядел на него испытующе и ответил:

– Да.

– Спасибо.

Никто из них толком не понимал, чего они этим добьются, но это было все же какое-то решение и его хотя бы можно было осуществить...

У Уилфрида почти зажили ссадины, и он уже обходился без пластыря на подбородке, когда сэр Лоренс встретил его вечером на лестнице его дома.

– Вы не возражаете, если я немножко с вами пройдусь? – спросил он.

– Нисколько, сэр.

– Вы идете куда-нибудь в определенное место?

Уилфрид передернул плечами, и они пошли рядом.

Наконец сэр Лоренс сказал:

– Самое худшее – это когда не знаешь, куда идешь.

– Вы правы.

– Тогда зачем идти, особенно если при этом ведешь за собой другого? Простите за прямоту, но, если бы не Динни, вам ведь было бы наплевать на всю эту историю? Что еще вас здесь удерживает?

– Ничего. Но я не хочу об этом говорить. Простите, мне в другую сторону.

Сэр Лоренс остановился.

– Минутку, а потом уж я пойду в другую сторону. Скажите, вам не кажется, что с человеком, который переживает душевную драму, трудно жить вместе, пока он в себе этого не преодолел? Вот и все, что я хотел вам сказать, но над этим стоит подумать!

И, приподняв шляпу, сэр Лоренс повернулся к нему спиной. Слава богу! Хорошо, что он с этим разделался! Ну и колючий же молодой человек. Но все же он выложил ему все начистоту! Сэр Лоренс отправился на Маунт-стрит, размышляя об узости взглядов, которую порождает верность традициям. Если бы не традиция, Уилфрида ничуть бы не беспокоило, что его сочтут трусом. А разве огорчалась бы так семья Динни? Разве Лайелл написал бы свою проклятую поэму? А его капрал разве не сдался бы на милость победителя? Разве хоть один из Черрелов, собравшихся на семейный совет, и в самом деле искренний, убежденный христианин? Даже Хилери – и тот нет, готов что угодно прозакладывать! Однако ни один из них не может спокойно переварить этого отречения от веры. И дело тут не в религии, а в том, что Дезерт смалодушничал. Вот что им против шерсти. Трусость или по меньшей мере наплевательское отношение к доброму имени своей родины. Ну что ж! Около миллиона англичан отдало жизнь за это доброе имя на войне; разве все они погибли зря? Да и сам Дезерт чуть было не сложил за него голову, и даже получил какие-то ордена! Как все это противоречиво! Видно, на людях легче любить родину, чем в пустыне; на фронте это принято, а в Дарфуре – нет.

Он услышал за спиной торопливые шаги и, обернувшись, увидел Дезерта. Сэра Лоренса потрясло его лицо: жесткое, потемневшее, с трясущимися губами и запавшими глазами.

– Вы были правы, – произнес он. – Я хочу, чтобы вы это знали. Можете сказать ее родным, что я уезжаю.

Сэр Лоренс был страшно напуган успехом своей миссии.

– Берегитесь! – сказал он. – Вы можете нанести ей смертельную рану.

– Этого все равно не избежать. Спасибо, что меня надоумили. Прощайте.

Он повернулся и пошел прочь.

Сэр Лоренс долго смотрел ему вслед, пораженный его страдальческим видом. Домой он пришел, терзаясь сомнениями, не испортил ли дело еще больше. Он положил на место шляпу и трость; по лестнице спускалась леди Монт.

– Мне скучно, Лоренс. А ты что делал?

– Видел Дезерта и, по-моему, убедил его в том, что пока он не примирится с собой, ему лучше жить одному.

– Это очень дурно с твоей стороны.

– Почему?

– Теперь он уедет. Я так и знала, что он уедет. Сейчас же расскажи Динни, что ты наделал. – И она пошла к телефону.

– Это ты, Флер?.. Ах, Динни?.. Это тетя Эм!.. Да... Ты можешь к нам приехать?.. Почему?.. Ерунда!.. Приезжай непременно! Лоренс хочет с тобой поговорить... Сейчас? Да. Он сделал ужасную глупость... Что?.. Нет... Он хочет тебе объяснить сам. Через десять минут?.. Очень хорошо.

"Господи!" – подумал сэр Лоренс. Он вдруг понял, что для того, чтобы притупить в себе всякие чувства, достаточно вынести их на обсуждение. Если правительство зашло в тупик, оно назначает комиссию. Если у человека нечиста совесть, он бежит к адвокату или поверенному. Если бы сам он не посидел на семейном совете, разве бы он пошел к Дезерту и стал подливать масло в огонь? Это заседание заглушило в нем всякие человеческие чувства. Он отправился к Уилфриду, как присяжный, выносящий приговор после того, как несколько дней прозаседал в суде. А теперь ему нужно как-то оправдаться перед Динни, и один только бог знает, есть ли ему оправдание! Он пошел к себе в кабинет и увидел, что жена идет следом за ним.

– Лоренс, ты должен ей подробно рассказать, что ты наделал и как он к этому отнесся. Не то будет слишком поздно. И я не уйду, пока ты этого не сделаешь.

– Если принять во внимание, что ты не знаешь ни того, что я сказал, ни того, что он мне ответил, твое беспокойство мне непонятно.

– Как же не волноваться, если человек поступил нехорошо?

– Меня попросили к нему сходить твои же родные.

– А ты должен быть умнее их! Когда с поэтами обращаются как с трактирщиками, они не могут не взорваться.

– Наоборот, он меня даже поблагодарил.

– Тем хуже. Тогда я задержу такси Динни, пусть ждет.

– Эм, – сказал сэр Лоренс, – когда ты будешь писать завещание, ты мне скажи.

– Зачем?

– Может, я хоть раз заставлю тебя быть последовательной.

– Все, что у меня есть, пойдет Майклу для Кэтрин. А если я умру, когда Кит будет в Хэрроу, отдай ему дедушкину "отвальную чару", ту, что у меня в шкафу, в Липпинг-холле. Но не позволяй ему брать ее с собой в школу, они еще ее там расплавят, или будут кипятить в ней мятную настойку, или еще что-нибудь. Запомнишь?

– Обязательно.

– Ну, тогда приготовься и начинай сразу, как только Динни войдет.

– Хорошо, – покорно сказал сэр Лоренс. – Но как мне сказать это Динни?

– Так и скажи, и ничего не выдумывай.

Сэр Лоренс стал выстукивать по оконному стеклу какой-то мотив. Жена его уставилась в потолок. Так и застала их Динни.

– Блор, не отпускайте такси мисс Динни!

При виде племянницы сэр Лоренс окончательно понял, что вел себя, как человек черствый. Лицо под шапкой каштановых волос заострилось, побледнело, а во взгляде было что-то такое, от чего у него защемило сердце.

– Ну, начинай! – сказала леди Монт.

Сэр Лоренс поднял высокое худое плечо, словно хотел заслониться от удара.

– Дорогая, твоего брата вызвали в полк, и меня попросили поговорить с Дезертом. Я пошел и сказал ему, что если у него в душе такой разлад, никто с ним ужиться не сможет. Он мне ничего не ответил и ушел. Потом догнал меня на нашей улице и сказал, что я прав. И попросил передать твоим родным, что уезжает. Вид у него был очень странный и взволнованный. Я сказал: "Берегитесь! Вы можете нанести ей смертельную рану!" – "Этого все равно не избежать", – ответил он и опять ушел. Все это произошло минут двадцать назад.

Динни растерянно посмотрела на обоих, прижала руку к губам и выбежала.

Минуту спустя они услышали, как отъехала машина.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Получив в ответ на свое письмо коротенькую записку, от которой ей ничуть не стало легче, Динни провела последние два дня в отчаянной тревоге. Когда сэр Лоренс сообщил ей о том, что произошло, ей почему-то показалось страшно важным добраться до Коркстрит раньше Уилфрида – она сидела в такси, стиснув руки и уставившись взглядом в спину шоферу, – впрочем, спина была такая широкая, что, казалось, она отгораживала от Динни весь остальной мир. Нечего заранее загадывать, что она ему скажет, – лишь бы увидеть его, а уж там она найдет, что сказать! Его лицо ей это подскажет. Она понимала, что если Уилфрид уедет из Англии, то лучше забыть, что они когда-то встречались. Остановив такси на Барлингтон-стрит, она побежала к его дому. Если он пошел прямо к себе, он уже здесь! За последние дни она поняла, что Стак заметил в Уилфриде какую-то перемену и тоже вел себя теперь иначе. Поэтому, когда он отпер дверь, она ему сразу сказала:

– Пожалуйста, впустите меня, Стак, я должна видеть мистера Дезерта. И, проскользнув мимо него, отворила дверь прямо в гостиную. Уилфрид шагал по комнате.

– Динни!

Она почувствовала: одно неосторожное слово – и всему конец; поэтому она только улыбнулась. Он прикрыл руками глаза, и, воспользовавшись этим, Динни, подкралась к нему и обхватила его за шею.

Может быть, Джин права? Может быть, она должна...

Но в открытую дверь вошел Фош. Он ткнулся плюшевой мордой ей в руку, и Динни присела, чтобы его поцеловать. Когда она подняла голову, Уилфрид стоял к ней спиной. Она тут же поднялась на ноги, не зная, что делать дальше, сама не понимая, о чем она сейчас думает, думает ли вообще и способна ли что-нибудь чувствовать. В душе была какая-то пустота. Уилфрид распахнул окно и высунулся наружу, сжав голову руками. А вдруг он выбросится из окна? Динни сделала над собой страшное усилие и позвала его очень нежно:

– Уилфрид!

Он обернулся и взглянул на нее. "Боже мой, он меня ненавидит!" подумала она. Потом выражение его лица изменилось и стало таким, каким она его знала, и ее снова поразило, каким потерянным бывает человек с уязвленным самолюбием, каким неуравновешенным, горячим, непостоянным...

– Ну? – сказала она. – Что мы будем делать?

– Не знаю. Все это – чистое безумие. Мне давно надо было сбежать в Сиам.

– Хочешь, я останусь с тобой?

– Да! Нет! Не знаю.

– Уилфрид, почему ты так мучаешься? Разве любовь для тебя ничего не значит? Ровно ничего не значит?

Вместо ответа он вынул письмо Джека Маскема.

– Прочти!

Она прочла письмо.

– Понятно. И мой приезд туда был уж совсем некстати.

Он бросился на диван и молча глядел на нее. "Если я уйду, – думала Динни, – я все равно буду рваться сюда опять". Она спросила:

– Где ты собираешься ужинать?

– Стак, кажется, что-то мне приготовил.

– Хватит и на меня?

– Еще останется, если тебе так же хочется есть, как мне.

Она нажала звонок.

– Я буду у вас ужинать, Стак. Мне надо самую малость.

И, желая выиграть минуту, чтобы овладеть собой, она сказала:

– Можно мне умыться, Уилфрид?

Вытирая лицо и руки, она изо всех сил старалась успокоиться, но вдруг ее охватило полное безразличие. Что бы она ни решила, все равно это будет ошибкой, все равно принесет страдания, а может, сделает жизнь невыносимой. Будь что будет!

Когда она вернулась в гостиную, Уилфрида там не было. Дверь в спальню была открыта, но его не было и там. Динни кинулась к окну. На улице она его тоже не увидела. Послышался голос Стака:

– Прошу прощения, мисс, мистера Дезерта вызвали. Он просил передать, что напишет. Ужин будет готов сию минуту.

Динни посмотрела ему прямо в глаза.

– Ваше первое впечатление обо мне, Стак, было правильно. А теперь вы не правы. Я ухожу. Мистеру Дезерту нечего меня бояться. Так ему, пожалуйста, и скажите.

– Я же говорил вам, мисс, что он человек горячий, но этого я от него не ожидал. Мне очень жаль, мисс, но, боюсь, тут дело гиблое. Нечего себя обманывать. Смогу я вам чем-нибудь услужить, – рассчитывайте на меня.

– Если он уедет из Англии, – сказала Динни, – пусть отдаст мне Фоша.

– Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он решил уехать. Я заметил, что он все больше склоняется к этой мысли с той самой ночи, как получил письмо, – помните, накануне того дня, когда вы сюда пришли рано утром.

– Что ж, – протянула ему руку Динни, – прощайте и помните, что я сказала.

Они обменялись рукопожатием, и, все еще как-то неестественно бодро, она спустилась по лестнице. Шла она быстро, голова у нее как-то странно кружилась, а в мозгу стучало одно только слово: "Вот!" Все, что она перечувствовала, вылилось в одно это короткое слово. Никогда еще в жизни не ощущала она себя такой отрешенной от всего, такой опустошенной, такой безразличной к тому, куда она идет, что сделает, кого увидит. Почему говорят, что конца света не будет, когда вот он, конец, настал! Она не верила, что он заранее решил так грубо порвать с ней. Он не настолько хорошо ее знал. Однако он выбрал самый верный, самый бесповоротный путь. Гоняться за мужчиной? Нет, на это она не способна! И тут нечего рассуждать, это инстинкт.

Динни три часа бродила по лондонским улицам и повернула наконец к Вестминстеру, понимая, что еще минута – и она упадет. Когда она вошла в дом на Саут-сквер, ей пришлось напрячь последние силы, чтобы выдавить веселую улыбку, но стоило ей уйти к себе в комнату, как Флер сказала:

– Случилось что-то очень нехорошее, Майкл!

– Бедная Динни! Что еще выкинул этот чертов сын?

Подойдя к окну, Флер отдернула штору. На улице еще не совсем стемнело, но, кроме двух кошек, такси справа от дома и человека на тротуаре, рассматривавшего небольшую связку ключей, ничего не было видно.

– Может, мне пойти наверх и попытаться с ней поговорить?

– Не надо. Когда она захочет, сама к нам придет. Если ты права, сейчас она никого не хочет видеть. У нее бесовская гордыня, она ни за что не признается, что загнана в угол.

– Ох, как я ее ненавижу, эту гордыню! – сказала Флер, задергивая штору и направляясь к двери. – Она обуревает тебя помимо воли и кладет на обе лопатки. Если хочешь преуспеть в жизни, – забудь о гордыне, – и она вышла.

"Не знаю, есть ли у меня гордыня, – подумал Майкл, – но не могу сказать, что я так уж преуспел в жизни". Он медленно двинулся наверх и постоял, прислушиваясь, на пороге своей спальни, но сверху не доносилось ни звука...

А Динни в это время лежала, уткнувшись лицом в подушку. Вот и конец! Зачем же эта сила, которую люди зовут любовью, подняла ее до небес, измучила, а потом швырнула наземь, опустошенную, беспомощную, истерзанную? Теперь ее удел только горе. Любовь или гордость – что сильнее? Видно, не зря люди говорят, что гордость, – теперь она это знает, не зря о своей беде она может поведать только подушке. Что победит: ее любовь или его гордость? Ее любовь или ее собственная гордость? Конечно, победит гордость. Ну разве это не обидно? Из всего, что было в этот вечер, в память ее врезалось только одно: как он обернулся к ней от окна, и как она тогда подумала: "Он меня ненавидит!" Еще бы! Ведь она только растравляет его уязвленное самолюбие, мешает крикнуть им всем: "Будьте вы прокляты! И прощайте навсегда!"

Ну что ж, теперь он может это им крикнуть и уехать. А что остается ей? Мучиться, пока не утихнет боль. Может, когда-нибудь она и утихнет? Нет! Надо ее подавить, заглушить этой подушкой! Внушить себе, что все ерунда, все пройдет, – хоть сердце и разрывается на части. Может, всего этого она и не смогла бы выразить словами, но в борьбе, которую она вела с собой, молча, задыхаясь от горя, было неосознанное желание преодолеть свою напасть. Разве она могла поступить иначе? Чем она виновата, что Маскем написал ему, будто он прячется за спиной женщины! Разве могла она не поехать в Ройстон? Что она сделала дурного? Как все это несправедливо, жестоко. Наверно, всякая любовь несправедлива и жестока? Динни казалось, что ночь отстукивает минуту за минутой, – как хрипло тикают старинные часы! Это ночь проходит или жизнь моя – одинокая, разбитая, ненужная?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Выбежав на Корк-стрит, Уилфрид поддался минутному порыву. С тех пор как внезапно прервалась их ожесточенная и не очень пристойная драка в Ройстоне и он увидел, как в открытой машине стоит Динни, прикрыв руками лицо, в его отношении к ней наступил перелом. Теперь, когда он снова увидел ее лицо, услышал голос, вдохнул запах ее волос – на него что-то нахлынуло, и он ее обнял. Но стоило ей отойти, как его вновь охватила необъяснимая ярость, и он выбежал на улицу; здесь он по крайней мере мог двигаться и никого не видеть. Уилфрид пошел на юг и смешался с толпой, стремившейся попасть в театр "Его Величества". Он постоял в очереди, думая: "Какая разница, не все ли равно, где быть?" Но когда пришло время брать билет, он выбрался из толпы и зашагал на восток, прошел через пустой, вонявший отбросами рынок Ковент-Гарден и вышел на Ладгейт-Хилл. Запах жареной рыбы напомнил ему, что он с утра ничего не ел. Зайдя в ресторан, он выпил коктейль и съел какую-то закуску. Потом попросил бумагу и конверт и написал:

"Я должен был уйти. Если бы я остался, ты стала бы моей. Не знаю, что я теперь буду делать: брошусь в реку, уеду за границу или вернусь к тебе. Но как бы там ни было, прости меня и верь, что я тебя любил.

Уилфрид".

Он надписал конверт и сунул его в карман, но не отправил. Ему казалось, что никакие слова не выразят его чувств. Он снова пошел на восток. Миновав Сити, где в этот час было пусто, как после газовой атаки, он скоро оказался на более людной Уайтчепел-род. Уилфрид упорно шагал, надеясь, что физическая усталость его успокоит. Он свернул на север и часам к одиннадцати очутился возле Чингфорда, миновал гостиницу и свернул к лесу. Все кругом было залито лунным светом и погружено в тишину. По дороге ему встретилась одна машина, запоздалый велосипедист, две парочки и трое бродяг; потом он сошел с асфальта и углубился в лес. Тут было темно, и только луна серебрила ветви и листья. Измученный долгой ходьбой, он прилег на землю, покрытую буковыми орешками. Ночь была как ненаписанные стихи; отблеск серебряных лучей – игра невыраженных мыслей, зыбких, только краем задевающих реальный мир, беспокойных, текучих, летучих, отливающих призрачным блеском, как сон. Над ним мерцали звезды, по которым он столько раз путешествовал, – Большая Медведица и все ее спутники, – такие ненужные в этом мире домов и людей.

Уилфрид повернулся и лег лицом вниз, прижавшись лбом к земле. И вдруг он услышал гудение самолета. Но густая листва скрывала от него скользящий по небу силуэт. Верно, ночной самолет в Голландию; или английский пилот летает вокруг горящего огнями Лондона, а может, учебный рейс из Хендона на одну из баз восточного побережья Англии. Ему пришлось столько летать на фронте, что больше уже никогда не захочется сесть в самолет. Шум мотора вызвал у него знакомое ощущение тошноты, от которого он избавился только после войны. Гудение стихало, а потом смолкло совсем. Из Лондона доносился глухой рокот, но здесь ночь была тиха и тепла, лишь раз квакнула лягушка, нежно чирикнула птица да где-то ухали, перекликаясь, две совы. Он снова лег ничком и забылся в беспокойном сне.

Когда Уилфрид проснулся, первый луч зари только что прорезал мглу. Выпала роса: тело его онемело и продрогло, но мысля больше не путались. Он встал, помахал руками, чтобы размяться, и закурил. Посидел, обхватив руками колени, пока не докурил сигарету, не выпуская ее изо рта, а когда огонь стал обжигать ему губы, выплюнул окурок с длинным столбиком пепла. На него вдруг напал озноб. Он поднялся и пошел к дороге, но ноги затекли и шагать было трудно. Когда он добрался до шоссе, уже совсем рассвело; зная, что ему нужно в Лондон, он почему-то пошел в обратную сторону. Он шел, тяжело ступая и поеживаясь от озноба. Наконец сел, опустил голову на колени и впал в какое-то забытье. Его пробудил чей-то оклик. Рядом с ним остановилась небольшая машина, в которой сидел румяный парень.

– Вам нехорошо?

– Нет, ничего, – пробормотал Уилфрид. – Вид у вас неважный. Вы знаете, который час?

– Нет.

– Лезьте сюда, я довезу вас до гостиницы в Чингфорде. У вас есть деньги?

Уилфрид мрачно усмехнулся.

– Есть.

– Не обижайтесь! Вам надо выспаться и выпить крепкого кофе. Поехали!

Уилфрид встал. Ноги держали его с трудом. Он вскарабкался в машину и привалился к плечу незнакомого парня.

– Ничего. Я вас мигом доставлю...

Его трясло, голова кружилась, и он с трудом соображал, что с ним. Прошло всего десять минут, но они показались ему часами; наконец машина остановилась у подъезда гостиницы.

– Я знаю здесь коридорного, – сказал парень. – Сейчас позову. Как ваша фамилия?

– Черт! – пробормотал Уилфрид.

– Эй, Джордж! Я нашел этого джентльмена на дороге. Ему, видно, нездоровится. Отведи его в приличную комнату. Налей грелку погорячее, уложи в постель и хорошенько укрой. Свари ему крепкого кофе и смотри, чтобы он его выпил.

Коридорный осклабился:

– Больше никаких приказаний не будет?

– Будет. Измерь ему температуру и пошли за доктором. Послушайте, сэр, сказал он Уилфриду, – вы можете на него положиться. Лучше ботинки никто не чистит. Дайте ему за вами поухаживать и не беспокойтесь, все будет в порядке. А мне пора двигаться. Уже шесть часов.

Он подождал, глядя, как Уилфрид, спотыкаясь, входил в гостиницу с помощью коридорного, и уехал. Коридорный ввел Уилфрида в комнату.

– А вы сумеете сами раздеться?

– Да, – пробормотал Уилфрид.

– Тогда я схожу добуду вам грелку и кофе. Будьте спокойны, постели у нас сухие. Вы, видно, всю ночь провели на улице?

Уилфрид сел на кровать и ничего не ответил.

– А ну-ка, давайте, – сказал коридорный. Он стащил с Уилфрида пиджак, потом жилет и брюки. – Вы, я вижу, здорово простыли. Белье-то насквозь сырое. Можете встать?

Уилфрид покачал головой.

Коридорный скинул с кровати покрывало, стянул через голову Уилфрида рубашку, потом снял с него нижнее белье и закутал его в одеяло.

– Ну вот, еще немножко потерпите, и все будет в порядке. – Он опустил голову Уилфрида на подушку, уложил его ноги поудобнее и накрыл сверху еще двумя одеялами. – Теперь лежите, я вернусь минут через десять, не позже.