Текст книги "Последняя глава (Книга 1)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Нет, – сказала Динни.

– Я, читала, – сказала Клер.

– Дядя мне о ней рассказывал, – тебе вовсе незачем было ее читать.

– Ну, теперь читают все, что попало; какая разница!

Леди Монт перевела взгляд с одной племянницы на другую.

– Что ж, – с загадочным видом произнесла она, – библия ведь тоже... Блор!

– Да, миледи.

– Кофе в холле на тигре. И подбросьте запашку в огонь. А мне виши.

Когда она выпила стакан виши, все поднялись.

– Восхитительно! – шепнула Клер на ухо Динни.

– Что вы делаете насчет Хьюберта? – спросила леди Монт, когда они уселись у горящего камина в холле.

– Дрожим от страха, тетя.

– Я просила Уйлмет поговорить с Генриеттой, – Ведь та бывает при дворе. И потом теперь ведь летают. Почему бы ему куда-нибудь не полететь?

– Дядя Лоренс внес за него залог.

– Он не обидится. Мы можем обойтись без Джеймса, у него аденоиды, а вместо Босуэла и Джонсона можно взять одного.

– Хьюберт не согласится.

– Я люблю Хьюберта, – сказала леди Монт, – а он женился... слишком все как-то скоро. А вот и запашок.

За Блором, который нес кофе и сигареты, следовал Джеймс с огромным кедровым поленом. Пока леди Монт заваривала кофе, воцарилось благоговейное молчание.

– Сахару, Динни?

– Да, пожалуйста, две ложки.

– Я кладу себе три. Но от этого толстеют. Клер?

– Пожалуйста, одну.

Девушки отпили по глотку, и Клер вздохнула.

– Поразительно!

– Да. Почему у тебя кофе вкуснее, чем у кого бы то ни было, тетя Эм?

– Я тоже так думаю, – сказала тетя. – А этот бедняга, Динни. Я была так рада, что он вас не искусал. Теперь Адриан ее получит. Слава богу.

– Еще не скоро: дядя Адриан уезжает в Америку.

– Зачем?

– Нам всем казалось, что так лучше. И он тоже так думает.

– Когда он отправится в рай, – сказала леди Монт, – кому-нибудь придется его проводить, не то он так туда и не попадет.

– Что ты, ему там давно приготовлено место,

– Ничего не известно. В воскресенье священник как раз об этом читал проповедь.

– У него хорошие проповеди?

– Ничего.

– Наверно, их писала ему Джин.

– Да, раньше они были куда забористей. Где я подцепила это словечко?

– Наверно, у Майкла.

– К нему вечно все липнет. Священник говорит, что надо обуздывать свои аппетиты. Он приходил к нам обедать.

– И, наверно, пообедал с большим аппетитом.

– Да.

– Сколько он весит, тетя Эм?

– В раздетом виде, – не знаю.

– Ну, а в одетом?

– Порядочно. Он собирается писать книгу.

– О чем?

– О Тасборо. Там была одна, ее сперва похоронили, а потом она жила во Франции, только она была урожденная Фицгерберт. Потом один из них сражался при... как это... Макароне?... Нет, как-то иначе, Августина это нам тоже готовит.

– При Наварине? {а) Сражение при Наварине между соединенным флотом России, Англии, Франции, с одной стороны, и турецко-египетским флотом, с другой (1827).

б) Наварин – рагу из баранины с картофелем, репой и фасолью.} В самом деле?

– Да, но другие говорят, будто его там не было. Священник хочет все это раскопать. Потом был еще Тасборо, которому отрубили голову, а он забыл об этом рассказать. Но священник все разнюхал.

– При каком короле?

– Вот уж не могу запомнить всех этих королей. При Эдуарде Шестом... или Четвертом? Как ты думаешь? Он был Алая Роза {Ссылка на династическую войну Алой и Белой Розы (1455-1485), между потомками английского короля Эдуарда III.}. Потом был еще Тасборо, который женился на одной из нас. Звали его Роланд... а может быть, и не Роланд. Но он сделал что-то необыкновенное, и у него отняли земли. Он был еретиком – что это значит?

– Это значит, тетечка, что при протестантском режиме он был католиком.

– Сперва сожгли его дом. Он упоминается в "Меркуриус Рустикус" или еще в какой-то книжке. Священник говорит, что его очень любили. Дом его жгли два раза, а потом разграбили... или наоборот, не помню. Там был ров с водой. И остался список того, что они взяли.

– Какая увлекательная история!

– Варенье, серебро, кур, белье и как будто зонтик или еще что-то очень смешное.

– Когда все это было?

– В гражданскую войну, Он был роялистом. Вспомнила! Его звали совсем не Роландом, а ее звали Элизабет, в честь тебя, Динни. История повторяется.

Динни задумчиво смотрела на горящее полено.

– Был у них еще и адмирал – при Вильгельме Четвертом, он умер от перепоя, – он, а не Вильгельм! – Но священник говорит, что нет, и хочет доказать это в своей книге. Говорит, будто тот простудился, выпил рому от насморка и окочурился... Где я подцепила это слово?

– Я его иногда говорю.

– Ну да. Видишь, сколько их, не считая всех неинтересных – от самого Эдуарда Исповедника или кого-то там еще. Он хочет доказать, что их род древнее нашего. Какие глупости, правда?

– Ну и ну! – пробормотала Клер. – Кто будет читать такую книгу?

– Как знать! Но это потешит его спесь, да и спать он будет поменьше. А, вот и Алан! Клер, ты не видела, где у меня рос портулак? Пойдем взглянем.

– Тетя Эм, ты бесстыдница, – шепнула ей на ухо Динни, – и это все равно не поможет.

– "Если в первый раз не вышло"... помнишь стишок, который мы повторяли каждое утро, когда были маленькие? Подожди, я надену шляпу, Клер.

Они ушли.

– Значит, ваш отпуск кончается, Алан? – спросила Динни, оставшись наедине с молодым человеком. – Куда вы отправляетесь?

– В Портсмут.

– Это хорошо?

– Могло быть и хуже. Динни, я хочу поговорить с вами о Хьюберте. Ну, а если в следующий раз дело в суде примет дурной оборот, – что тогда?

Лицо Динни как-то сразу застыло, она опустилась на лежавшую у камина подушку и посмотрела на Алана с тревогой.

– Я наводил справки, – сказал он, – дело передается министру внутренних дел, и если через две-три недели он утвердит решение суда, приговоренного тут же вышлют. Думающего отправят через Саутгемптон.

– Неужели это возможно?

– Кто их знает, – хмуро ответил он. – Представьте. себе, что какой-нибудь боливиец убил бы кого-нибудь здесь, у нас, и вернулся домой, разве мы не добивались бы его выдачи и не нажали бы на все пружины?

– Но ведь это бог знает что!

Во взгляде молодого человека она прочла глубокое сочувствие.

– Будем надеяться, что все обойдется; но если дело примет дурной оборот, надо что-нибудь предпринять. Я этого не допущу, и Джин тоже.

– Но что же можно сделать?

Алан обошел холл, заглядывая во все двери, потом, наклонившись к ней, сказал:

– Хьюберт водит самолет, а я, с тех пор как вернулся из Чичестера, тренируюсь ежедневно. Мы с Джин кое-что подготавливаем... на всякий случай.

Динни схватила его за руку.

– Милый мой, это же безумие!

– Не больше чем тысячи вещей, которые делались на войне.

– Но это испортит вам всю карьеру.

– Черт с ней, с карьерой! Смотреть, как вы с Джин будете страдать, может быть, годами, а такого человека, как Хьюберт, погубят подлейшим образом... Еще чего не хватало!

Динни порывисто сжала его руку.

– До этого не может, не должно дойти. И потом, как вы увезете Хьюберта? Он же будет под стражей.

– Не знаю, но буду знать, когда придет время. Ясно одно: если они его туда отправят, его песенка спета.

– Вы с Хьюбертом говорили?

– Нет. Пока еще все неясно.

– Я уверена, что он не согласится.

– Об этом позаботится Джин.

Динни покачала головой.

– Вы не знаете Хьюберта, он на это не пойдет.

Алан ухмыльнулся, и она вдруг поняла, что если этот человек на что-нибудь решился, его уж не собьешь.

– А профессор Халлорсен знает?

– Нет, и не узнает, если не будет крайней необходимости. Но, должен признаться, он славный парень.

Она слабо улыбнулась.

– Да, славный парень, но переросток.

– Динни, а вы, часом, по нем не вздыхаете?

– Нет, дорогой.

– Ну и слава богу!.. Видите ли, – продолжал он, – вряд ли они обойдутся с Хьюбертом, как с обыкновенным Преступником. Может, это облегчит дело.

Динни смотрела на него, затаив дыхание. Эти слова почему-то убедили ее в реальности его замысла.

– Я, кажется, начинаю понимать Зеебрюгге. Но...

– Никаких "но", и не робейте! Пароход приходит послезавтра, и тогда делу снова будет дан ход. Увидимся в суде, Динни. Теперь я должен идти, – у меня сегодня опять полет. Мне просто хотелось, чтобы вы знали, – если все обернется плохо, мы не станем сидеть сложа руки. Передайте привет леди Монт; я ее больше не увижу. Будьте здоровы!

И, поцеловав ей руку, он вышел из холла, прежде чем она успела открыть рот.

Динни притихла возле камина, где потрескивало кедровое полено; она была взволнована до глубины души. Мысль о сопротивлении властям не приходила ей в голову, может быть, потому, что она никогда не верила в возможность выдачи Хьюберта. Не верила она в нее и сейчас, а это делало безумный план Алана еще более романтическим: кто же не знает, что риск особенно приятен тогда, когда ты уверен, что рисковать не придется. Примешивалось сюда и теплое чувство к Алану. То, что он даже не сделал на этот раз предложения, еще больше убеждало ее в серьезности его намерений. И, сидя на тигровой шкуре, которая доставила так мало сильных ощущений восьмому баронету – он застрелил ее обладателя со спины слона, когда тигр пытался тихонечко улизнуть, – Динни грелась у огня, и душу ее согревала надежда, что скоро и ее наконец коснется пламя жизни. Старый черно-белый спаньель Куинс, который во время частых отлучек хозяина мало интересовался людьми, медленно прошел через холл и вытянулся, положив морду на передние лапы и поглядывая на нее глазами с красными веками. "Может, все это так, а может, и не так", – казалось, говорил он. Полено тихонько шипело и потрескивало, а дедовские часы в дальнем конце холла с важной неторопливостью пробили три раза.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Накануне каких-нибудь важных событий – будь то спортивные состязания, ультиматум, скачки или казнь – страсти разгораются с особенной силой в последние несколько часов; когда наконец наступил день вторичного вызова Хьюберта в суд, тревога в семействе Черрел достигла своего апогея. Подобно тому как в древности какой-нибудь клан шотландских горцев собирался без всякого зова, когда одному из его членов грозила опасность, – так и все родные Хьюберта собрались сегодня в зале суда. Все, кроме Лайонела, – он сам был судьей и заседал в другом суде, – его детей и детей Хилери, которые учились в школе. Можно было подумать, что они собрались на свадьбу или на похороны, если бы не суровое выражение их лиц и чувство незаслуженной обиды в душе. Динни и Клер сидели между отцом и матерью, рядом с ними – Джин, Алан, Халлорсен и Адриан, позади – Хилери с женой, Флер с Майклом и тетя Уилмет, за ними – сэр Лоренс и леди Монт; и наконец священник из Липпингхолла являл собой острие перевернутой фаланги.

Войдя в зал в сопровождении адвоката, Хьюберт приветствовал свой клан улыбкой.

Теперь, когда она уже находилась в зале суда, Динни впала в какую-то апатию. Брат ее не был виновен, – он только защищал свою жизнь. Даже если его выдадут, он все равно ни в чем не виноват. Ответив на улыбку Хьюберта, она стала разглядывать Джин. Та никогда еще не была так похожа на тигрицу: ее странные, глубокие глаза, мерцая, перебегали с ее "тигренка" на того, кто грозил его похитить.

Когда зачитали протокол предыдущего заседания, адвокат Хьюберта предъявил новый документ – скрепленное присягой показание Мануэля. И тут апатию Динни как рукой сняло: прокуратура ответила предъявлением другого документа, скрепленного присягой четырех погонщиков, где утверждалось, что Мануэля не было, когда Хьюберт стрелял в их товарища.

Это была ужасная минута. Четыре индейца против одного!

Динни заметила, что на лице судьи промелькнула растерянность.

– Кто представил второй документ, мистер Баттол? – спросил он.

– Адвокат, который ведет это дело в Ла-Пасе, ваша честь. Ему стало известно, что слугу Мануэля просили дать показания.

– Понятно. А что вы скажете по поводу шрама, предъявленного обвиняемым?

– За исключением личного заявления обвиняемого, ни вы, сэр, ни я не имеем никаких доказательств того, как и когда этот шрам появился.

– Так. Но вы же не предполагаете, что рана могла быть нанесена убитым после того, как его застрелили?

– Если Кастро с ножом в руке упал после выстрела головой вперед, такая возможность не исключена.

– Но маловероятна, мистер Баттол.

– Да. Но представленные мной доказательства свидетельствуют о том, что обвиняемый стрелял преднамеренно и хладнокровно, с расстояния в несколько ярдов. Мне вообще неизвестно, выхватил Кастро нож или нет.

– Тогда вопрос сводится к следующему: лгут либо шесть свидетелей обвинения, либо обвиняемый и слуга Мануэль.

– Совершенно верно, ваша честь. И теперь ваше дело – решить, каким показаниям верить: показаниям шестерых человек или показаниям двух.

Динни заметила, что судья заерзал в кресле,

– Я это отлично понимаю, мистер Баттол. Капитан Черрел, что вы скажете по поводу предъявленного документа?

Динни перевела взгляд на лицо брата. Оно казалось бесстрастным, даже чуть-чуть насмешливым.

– Ничего. Я не знаю, где в это время был Мануэль. Я был слишком занят тем, что защищал свою жизнь. Я знаю только одно – он подбежал ко мне почти сразу же.

– "Почти"? Когда именно?

– Право, не знаю, сэр... может быть, через минуту. Я пытался остановить кровь и потерял сознание как раз в тот миг, когда он ко мне подбежал.

Потом произнесли речи оба адвоката, и Динни снова охватила апатия, которая рассеялась лишь во время наступившего затем пятиминутного молчания. Во всем зале хлопотал один судья; казалось, он никак не может угомониться. Из-под полуопущенных ресниц Динни видела, как он перелистывает и читает то одну, то другую бумагу. У него были красные щеки, длинный нос, острый подбородок и, кажется, хорошие глаза, но ей трудно было их разглядеть. Она чувствовала, что ему как-то не по себе. Наконец он заговорил:

– В этом деле мне не приходится задавать себе вопроса, было ли совершено преступление и совершил ли его обвиняемый; мне приходится только спросить себя, доказано ли, что преступление, якобы совершенное обвиняемым, влечет за собой его выдачу другой стране; доказано ли, что требование иностранного государства должным образом обосновано, и, наконец, имеются ли достаточные улики для того, чтобы привлечь обвиняемого к суду, если бы правонарушение было совершено в нашей стране. – Помолчав, он добавил: – Мне ясно, что такого рода преступления влекут за собой выдачу обвиняемого и что требование иностранного государства должным образом обосновано.

Он снова умолк, и в наступившей тишине Динни послышался долгий вздох, такой тоскливый, словно его издал бесплотный дух. Судья перевел взгляд на Хьюберта и продолжал:

– Я поневоле пришел к убеждению, что, на основании предъявленных доказательств, мой долг – заключить обвиняемого в тюрьму в ожидании выдачи его иностранному государству по ордеру министра внутренних дел, если он найдет нужным такой ордер выдать. Я выслушал доводы обвиняемого, – он выдвинул мотивировку, исключающую его поступок из категории преступлений; эти доводы были подкреплены письменными показаниями одного свидетеля, которые опровергаются письменными показаниями четырех других. У меня нет оснований вынести суждение в пользу одного из этих противоречащих друг другу документов – можно лишь констатировать, что их авторы выступают в соотношении четыре к одному, – и я не могу поэтому принять во внимание ни один из этих документов. Если бы правонарушение произошло в нашей стране, не думаю, чтобы, при наличии шести свидетельских показаний о его предумышленном характере, ничем не подкрепленное заверение обвиняемого в противном могло бы убедить меня не передавать дела в суд: поэтому я не могу поверить на слово обвиняемому и отказаться от передачи его суду по правонарушению, совершенному в другой стране. Я, не колеблясь, признаю, что пришел к такому заключению неохотно, но считаю, что у меня нет другого выхода. Повторяю, вопрос заключается не в том, виновен обвиняемый или нет, а в том, нужно его судить или нет. Я не могу взять на себя ответственность сказать: нет, не нужно. Окончательное решение в делах такого рода остается за министром внутренних дел, который подписывает ордер на выдачу обвиняемого. Поэтому в ожидании такого ордера я приговариваю вас к тюремному заключению. Вас выдадут не раньше чем через пятнадцать дней, и вы вправе потребовать по закону habeas corpus {Английский закон 1679 года, гарантирующий арестованному право требовать предъявления ему объяснений причин ареста.} письменного изложения юридических оснований вашего заключения под стражу. Не в моей власти отпустить вас снова под залог; но вы можете, если захотите, обратиться с такой просьбой в Верховный суд.

Динни в ужасе увидела, как Хьюберт поднялся, вытянулся, слегка поклонился судье и медленно, не оглядываясь, покинул скамью подсудимых. За ним последовал его адвокат.

Сама она сидела как оглушенная; единственное, что она заметила в эти минуты, было окаменевшее лицо Джин и загорелые руки Алана, вцепившиеся в набалдашник трости.

Придя в себя, Динни увидела, что по щекам ее матери текут слезы и что отец вскочил с места.

– Пойдем! – сказал он. – Выйдем отсюда!

В эту минуту она больше всего жалела отца. С тех пор как началось это дело, он так мало говорил и так много чувствовал. Для него все это было настоящей трагедией. Динни отлично понимала чувства этого простодушного человека. Отказ поверить Хьюберту на слово был для него оскорблением, нанесенным не только его сыну и ему самому, но и всему, за что они стояли и во что верили, всей армии и всему дворянству. Что бы дальше ни случилось, этого ему не забыть никогда. Какая глубокая пропасть между законом и справедливостью! А ведь есть ли на свете люди более благородные, чем ее отец и брат, а может быть, и этот судья? Выбираясь вслед за отцом на Бау-стрит, в этот грязный закоулок большого города, она увидела всех своих, кроме Джин, Алана и Халлорсена.

– Нам остается только взять такси и двинуться восвояси, – сказал сэр Лоренс. – Поедемте-ка лучше все на Маунт-стрит и посоветуемся, что каждый из нас может сделать.

Когда полчаса спустя они собрались в гостиной тети Эм, те трое все еще отсутствовали.

– Куда они девались? – спросил сэр Лоренс.

– Наверно, пошли поговорить с адвокатом Хьюберта, – сказала Динни.

Но она-то знала, что это не так. Там вынашивался какой-то отчаянный план, и Динни очень рассеянно прислушивалась к тому, что говорилось на семейном совете.

По мнению сэра Лоренса, надо было делать ставку на Бобби Феррара. Если уж он не сумеет уломать Уолтера – все потеряно. Нужно снова обратиться к нему и к маркизу.

Генерал молчал. Он стоял в стороне и пристально глядел на одну из картин своего зятя, хотя явно ее не видел. Динни понимала, что он не участвует в разговоре потому, что ему это сейчас не по силам. О чем он думает? О прошлом, когда он был так же молод, как сын, и тоже только что женился? О долгих маршах в песках и скалах под знойным солнцем Индии и Южной Африки? О еще более долгих полковых буднях? О напряженных ночах, проведенных над картой, когда он не отрывал глаз от часов и не отнимал от уха телефонной трубки? О своих ранах и тяжелой болезни сына? Оба они отдали армии жизнь, и вот она, награда.

Динни не отходила от Флер; инстинкт подсказывал ей, что этот ясный, живой ум способен найти правильный выход.

– Бентуорт пользуется влиянием в правительстве; я могу сходить к нему, – услышала она голос Хилери.

А священник из Липпингхолла добавил:

– Я учился с ним в Итоне, я пойду с вами.

– Я еще раз поговорю с Ген насчет кого-нибудь из королевского дома, пробурчала тетя Уилмет.

– Через две недели начнется сессия парламента, – заикнулся Майкл.

И тут же послышался нетерпеливый возглас Флер:

– Бесполезно, Майкл. И пресса нам тоже не поможет. У меня есть мысль.

"Вот оно!" – подумала Динни и пододвинулась поближе.

– Мы еще не докопались до самой сути дела. Что за всем этим кроется? Какое дело боливийскому правительству до простого индейца? Дело совсем не в том, что его застрелили, но это оскорбляет национальный престиж. Иностранцы безнаказанно бьют и убивают граждан Боливии! Нам надо добиться, чтобы боливийский посланник объяснил Уолтеру, что им, в сущности, все это безразлично.

– Но мы же не можем похитить посланника, – пробормотал Майкл, – в порядочных домах это не принято.

Тень улыбки мелькнула на губах Динни: она вовсе не была в этом уверена.

– Посмотрим, – продолжала Флер словно про себя. – Динни, поедемте к нам. Больше они тут ничего не придумают. – Она окинула взглядом совет девяти старейшин. – Я схожу к дяде Лайонелу и Элисон. Его только что назначили судьей, он не осмелится и пальцем шевельнуть, но тетя за это возьмется, а она бывает во всех посольствах. Вы поедете к нам, Динни?

– Мне не хочется оставлять маму и папу.

– Они побудут в городе, Эм их только что пригласила. Ну, что ж, если вы останетесь с ними, заходите к нам почаще: вы можете понадобиться.

Динни с облегчением кивнула; хорошо, что она будет в городе, уж очень тяжело сидеть в эти дни в Кондафорде.

– Мы идем, – сказала Флер, – и я сразу же позвоню Элисон.

Майкл сжал руку Динни, – Держись, Динни! Мы его как-нибудь вызволим. Эх, если бы не Уолтер! Хуже никого не придумаешь. Надо совсем рехнуться, чтобы возомнить себя ходячей законностью!

Когда все, кроме родителей, разошлись, Динни подошла к отцу. Он все стоял перед картиной, правда, теперь перед другой. Взяв его под руку, Динни сказала:

– Папочка, милый, все уладится. Ты же видел, судья был искренне огорчен. Он не мог поступить иначе, но министр внутренних дел может.

– Я думал о том, что сталось бы с нашим народом, если бы мы не надрывались и не рисковали жизнью ради него, – произнес генерал. Он говорил без всякой горечи, даже спокойно. – Я думал о том, зачем нам и дальше тянуть лямку, если нам не верят. Допустим даже, что этот судья, по-своему, человек порядочный, но где он был бы сейчас, если бы такие мальчики, как Хьюберт, не пошли на фронт добровольцами! Я думал о том, зачем мы выбрали себе такую профессию, – я на волоске от нищеты, Хьюберту приходится расхлебывать эту кашу, а ведь мы могли бы жить припеваючи, стоило нам пойти по коммерческой или по судейской части. Неужели из-за такой мелочи вся наша жизнь пойдет насмарку? В нашем лице оскорбили армию, Динни.

Она видела, как судорожно сжимаются его худые загорелые руки, сложенные за спиной, будто он стоял в положении "вольно", и нежность к нему переполняла ее сердце, хотя умом она и понимала, как нелепо требовать особых привилегий перед лицом закона. "Но скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из закона пропадет". Разве не так гласил один из священных текстов, которые она недавно предлагала использовать для секретного морского кода?

– Ладно, – сказал генерал, – мне надо идти с Лоренсом. Поухаживай за матерью, Динни; у нее болит голова.

Динни задернула занавески в спальне матери, дала ей лекарство и велела поскорее заснуть, а потом снова спустилась вниз. Клер ушла, и гостиная, где еще так недавно было столько людей, опустела. Пройдя в комнату, она подняла крышку рояля и вдруг услышала голос:

– Нет, Полли, ступай спать, мне очень грустно.

В нише, в дальнем конце гостиной, Динни увидела тетю, которая сажала в клетку попугая.

– Давай погрустим вдвоем, тетя Эм.

Леди Монт обернулась.

– Прижмись к моей щеке, Динни.

Динни повиновалась. Щека была розовая, пухлая и мягкая; Динни стало как-то легче.

– Я заранее знала, что он скажет, – заявила леди Монт, – у него такой длинный нос. Через десять лет он дойдет ему до подбородка. Не знаю, почему это разрешают. От такого человека ничего хорошего не дождешься. Давай поплачем, Динни. Ты садись туда, а я сяду сюда.

– А ты плачешь громко или тихо?

– И так и этак. Начинай. Вот тебе и мужчина, не смеет взять на себя ответственность! А я бы взяла ее запросто. Ну, что ему стоило сказать Хьюберту: "Ступай и больше не греши".

– Но Хьюберт и не грешил.

– Тем хуже. Обращать внимание на каких-то иностранцев! На днях я сидела в Липпингхолле у окна, а на террасе прыгали три скворца, и я два раза чихнула. Думаешь, они обратили на меня внимание? А где она, эта Боливия?

– В Южной Америке.

– Никогда не могла выучить географию. Хуже моих карт не было во всей школе. Раз меня спросили, где Ливингстон поцеловал Стенди, и я сказала: "У Ниагарского водопада". А оказывается, совсем не там.

– Ты ошиблась всего на один континент, тетя.

– Да. В жизни не видела, чтобы так смеялись, как смеялась моя учительница, когда я это сказала. Даже слишком... она была такая толстая. А Хьюберт, по-моему, похудел.

– Он всегда был худой, но с тех пор, как женился, выглядит не таким замученным.

– Джин пополнела, и это естественно. Тебе бы тоже следовало, Динни.

– Прежде ты никогда не занималась сватовством так рьяно.

– А что произошло тогда на тигре?

– Вот и не скажу.

– Значит, случилось что-то нехорошее.

– Ты хочешь сказать – хорошее?

– Ты надо мной смеешься.

– Разве я бываю когда-нибудь непочтительной, тетя?

– Да. Ты думаешь, я не помню, как ты написала про меня стихи:

Я обижаюсь на тетю Эм

За то, что она рассказала всем,

Что я не умею шить совсем,

А я шью лучше, чем тетя Эм.

Они у меня даже где-то есть. Я сразу поняла, что ты девочка с характером.

– Неужели я была таким бесенком?

– Да. Ты не знаешь какого-нибудь способа укорачивать собак? – Она ткнула пальцем в золотистую гончую, растянувшуюся на ковре. – У Бонзо все-таки слишком длинное туловище.

– Я тебя предупреждала, тетя, когда он был еще щенком.

– Да, но я этого не замечала, пока он не стал гоняться за кроликами. Никак не может толком перепрыгнуть через нору. И вид у него тогда такой жалкий. Ну, что ж! Если мы не плачем, Динни, что же нам делать?

– Смеяться... – пробормотала Динни.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Динни поужинала вдвоем с теткой, – отец и сэр Лоренс еще не вернулись, мать так и не встала с постели, Клер была в гостях.

– Тетя Эм, – сказала она после ужина, – ничего, если я сейчас поеду к Майклу? В голове у Флер родилось, по-моему, что-то интересное...

– Как! – сказала леди Монт. – Ей еще рано... она родит только в марте.

– Ты меня не поняла. У нее родилась интересная мысль, а не ребенок.

– Отчего же она сразу не сказала? – И леди Монт позвонила. – Блор, такси для мисс Динни. И еще, Блор, когда придет сэр Лоренс, дайте мне знать; я приму ванну и вымою голову.

– Да, миледи.

– А ты, Динни, моешь голову, когда тебе грустно? В этот мглистый, туманный вечер Динни охватила такая тоска, какой она еще никогда не испытывала. Ее неотвязно преследовала мысль о Хьюберте, он в тюрьме, разлучен с молодой женой, может быть, навеки, и всего через три недели после свадьбы, а что его ждет кпереди – даже, страшно подумать. И все – по вине слишком осторожных людей, которые ко всему подходят формально и боятся поверить ему на слово! Страх сдавил Динни грудь, как духота перед грозой. Она застала у Флер тетю Элисон, – дамы обсуждали, как быть. Оказалось, боливийский посланник уехал отдыхать после болезни, и во главе посольства остался один из его подчиненных. По мнению леди Элисон, это усложняло дело, – вряд ли тот захочет взять на себя какую-нибудь ответственность. Тем не менее она решила устроить для него званый обед, пригласить Флер и Майкла, а если Динни захочет, то и ее. Но Динни покачала головой, – она разуверилась в своей способности обольщать государственных мужей.

– Если уж вы с Флер с ним не справитесь, тетя Элисон, у меня наверняка ничего не выйдет. Но вот Джин, когда хочет, может быть на редкость обаятельна.

– Джин только что звонила. Она просила передать тебе, если ты заглянешь ко мне сегодня вечером, чтобы ты зашла к ней домой.

Динни поднялась.

– Я пойду к ней сейчас же.

Она зашагала сквозь туман по Набережной и свернула в рабочий квартал, где Джин снимала квартиру. На углу газетчики выкрикивали самые устрашающие новости дня; она купила газету, чтобы посмотреть, нет ли там сообщения о деле Хьюберта, и развернула ее под фонарем. Да! Вот оно! "Приговор английскому офицеру. Высылка за границу по обвинению в убийстве!" Если бы эта заметка не касалась ее так близко, Динни вряд ли вообще обратила бы на нее внимание. Ей и ее близким это причиняло такие страдания, а толпу только тешило. Чужие несчастья ее забавляют, а газеты строят на этом свое благополучие! Газетчик был худой, грязный, хромой; и, как ни горька была ее чаша, ей захотелось его порадовать, – она вернула ему газету и сунула шиллинг в придачу. Он уставился на нее, разинув рот: небось, выиграла на скачках, а?

Динни поднялась по лестнице. Квартира находилась на третьем этаже. У самой двери большая черная кошка пыталась поймать собственный хвост. Покружившись, она уселась, подняла заднюю лапу и стала ее вылизывать.

Дверь открыла сама Джин. Она явно собиралась в дорогу, на руке у нее висели трусики. Динни поцеловала ее и огляделась, – она пришла сюда впервые. Двери маленькой гостиной, спальни, кухни и ванной были открыты настежь, стены оштукатурены и выкрашены в светло-зеленый цвет, полы покрыты темно-зеленым линолеумом. Вся обстановка состояла из двуспальной кровати и нескольких чемоданов в спальне, двух кресел и небольшого стола в гостиной, кухонного стола на кухне и стеклянной банки с ароматическими кристаллами в ванной; в квартире не было ни ковров, ни картин, ни книг, только на окнах висели набивные полотняные занавески, да целую стену в спальне занимал висячий шкаф, из которого Джин вынимала одежду и клала на кровать. В отличие от запаха на лестнице здесь пахло кофе и лавандой.

Джин отложила трусики.

– Хочешь кофе, Динни? Только что сварила.

Она налила две чашки, положила сахар и протянула одну из них Динни вместе с пачкой сигарет, потом усадила ее в кресло, а сама устроилась в другом.

– Значит, тебе передали, что я звонила? Я рада, что ты пришла, – теперь мне не придется отправлять тебе посылку. Терпеть этого не могу, а ты?

Ее хладнокровие и невозмутимость совершенно потрясли Динни.

– Ты уже видела Хьюберта?

– Да. Ему там совсем неплохо. Он говорит, что камера удобная, ему дали книги и писчую бумагу. Еду он может получать с воли, вот только курить запрещают. Об этом надо похлопотать. По английским законам, Хьюберт пока такой же ни в чем не повинный человек, как и министр внутренних дел, а ведь министру не запрещают курить. Я его больше не увижу, Динни, но ты к нему, верно, зайдешь, – передай ему, как я его люблю, и возьми папирос на случай, если ему позволят курить.

Динни глядела на нее с недоумением.

– А ты что собираешься делать?

– Вот об этом-то я и хотела с тобой поговорить. Строго между нами. Обещай, что будешь молчать как рыба, а то я ничего не скажу.

– Лопни мои глаза, – так, кажется, говорят, – решительно сказала Динни.