Текст книги "Последняя глава (Книга 1)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Послезавтра снова взойдет солнце.

– Взойдет ли? – сказал Адриан.

Когда за ним закрылась Дверь, Динни вздохнула. Взойдет ли? Диана, кажется, потеряла способность чувствовать. А тут еще дело Хьюберта!

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Когда Адриан и его племянница вошли на другое утро в здание Следственного суда, их мысли можно было бы изложить примерно так:

Следствие по делу о скоропостижной смерти так же устарело, как обычай есть по воскресеньям тяжелую пищу вроде ростбифа и йоркширского пудинга. В наше время люди по воскресеньям занимаются спортом, а убийства стали редкостью и самоубийц больше не хоронят на перекрестках дорог; поэтому оба эти обычая потеряли всякий смысл. В старину правосудие и его слуг считали врагами человечества, и попытка поставить между смертью и законом гражданского арбитра была вполне естественной. В наш век полицию именуют "стражем общественного порядка", но ей по-прежнему не доверяют судить о том, должна ли она вмешаться в то или иное дело. И если беспомощность полиции нельзя считать причиной сохранения устаревшего ритуала, значит, публика просто боится, как бы от нее не скрыли какого-нибудь скандальчика. Читатели газет уверены, что чем больше они узнают сомнительных и неприглядных историй, тем лучше для души. Не будь следствия о скоропостижной смерти – в газетах не было бы отчетов о сенсационных процессах. А ведь как приятно, когда идет хотя бы одно разбирательство, если не нужно никакого, или два разбирательства, если можно было бы ограничиться одним! Люди обычно стесняются совать нос в чужие дела, но в толпе всякую щепетильность с них как рукой снимает. Чем нахальнее человек проявляет в толпе свое любопытство, тем лучше он себя чувствует. И чем чаще удается протиснуться в зал Следственного суда, тем пламенней благодаришь бога. Слова: "Буду славить тебя, господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса твои!" – никогда не звучат горячее, чем в сердце того, кто раздобыл себе местечко на следствии о скоропостижной смерти. Ведь следствие о мертвых почти всегда сопряжено с пыткой для живых, а что может быть приятнее такого зрелища?

Зал суда был полон, что подтверждало справедливость этих мыслей; Динни и Адриан прошли в маленькую комнату ожидания.

– Ты будешь пятой, Динни, – сказал Адриан. – Хилери и меня вызовут раньше. Подождем здесь, пока нас не вызовут, тогда не заподозрят, что мы сговорились.

Они молча сидели в голой комнатушке. Сперва должны были допросить полицейского, врача, Диану и Хилери.

– Это как в песенке о негритятах, которые пошли купаться в море, прошептала Динни.

Взгляд ее был прикован к календарю, висевшему напротив; ей почему-то непременно хотелось прочесть, что там написано, но она не могла разобрать ни слова.

– Выпей-ка глоточек, – сказал Адриан и вынул из кармана бутылочку. Только не слишком много, это лекарство, оно тебя подбодрит.

Динни глотнула. – Лекарство слегка обожгло ей горло.

– Теперь – ты, дядя.

Адриан, в свою очередь, сделал осторожный глоток.

– Отлично подстегивает, когда у тебя состязание или что-нибудь в этом роде, – сказал он.

Они снова помолчали, ожидая, чтобы лекарство подействовало. Молчание нарушил Адриан:

– Если души умерших живут среди нас, – а я в это не верю, – что думает сейчас бедный Ферз обо всей этой комедии? Все-таки мы еще варвары. У Мопассана есть рассказ о клубе самоубийц, – там предлагали приятную смерть каждому, кто хотел покинуть этот мир. Я не одобряю самоубийства людей в здравом уме, – разве что в самых редких случаях. Человек обязан вытерпеть все; но я бы хотел, чтобы у нас был такой клуб для душевнобольных и для тех, кому это грозит. Ну как, помогло лекарство?

Динни кивнула.

– Оно действует не меньше часа. – Адриан поднялся. – Кажется, моя очередь. До свидания, дорогая, желаю успеха! Когда будешь отвечать следователю, не забудь время от времени вставлять "сэр".

Глядя, как он распрямил плечи, переступая порог, Динни почувствовала нечто вроде душевного подъема. Все-таки дядя Адриан лучше всех на свете! И хотя в этом не было ни капли логики, она мысленно помолилась за него. Нет, питье ей в самом деле помогло, головокружение и слабость прошли. Она вынула карманное зеркальце и пуховку. Когда она взойдет на костер, вовсе не обязательно, чтобы у нее блестел нос.

Прошло, однако, еще четверть часа, прежде чем ее вызвали; она провела это время, не отрывая глаз от календаря, думая о Кондафорде и вспоминая лучшие дни сенокоса и пикников в лесу; вот она собирает лаванду, катается верхом на гончей, потом ее пересаживают на пони, когда Хьюберт уезжает в школу; дни безоблачного счастья во вновь отстроенном доме, – хотя она там и родилась, до четырех лет ей пришлось кочевать, жить то в Олдершоте, то в Гибралтаре. С особым удовольствием вспомнила она, как разматывала золотые нити с коконов своих шелковичных червей и воображала, будто это какие-то ползучие слоны, и какой у них был особенный запах.

– Элизабет Чаруэл!

Что за наказание иметь фамилию, которую всегда перевирают! Она поднялась, повторяя про себя: Последний негритенок один гулять бы рад. Но вот судья нагрянул. – и нету негритят.

Кто-то встретил ее у порога и повел через весь большой зал за какую-то загородку. К счастью, она в последнее время уже не раз бывала в таких местах – все здесь было знакомо и даже немножко ее забавляло. Присяжные прямо перед ней были похожи на ископаемых, следователь преисполнен важности. Слева от нее разместились остальные негритята, а за ними, вплоть до дальней голой стены, рядами тянулись десятки, десятки и десятки голов – точно сельди набились в огромную бочку. Тут она услышала обращенный к ней вопрос и сосредоточила все внимание на лице следователя.

– Вас зовут Элизабет Черрел. Вы, если не ошибаюсь, дочь леди Черрел и генерал-лейтенанта сэра Конвея Черрела, кавалера ордена Бани, кавалера орденов святого Михаила и святого Георгия?

Динни поклонилась. "Надеюсь, это ему понравится", – подумала она.

– И вы живете вместе с ними в усадьбе Кондафорд, в Оксфордшире?

– Да.

– Насколько мне известно, мисс Черрел, вы гостили у капитана и миссис Ферз вплоть до того самого утра, когда капитан Ферз покинул свой дом?

– Да.

– Вы их близкий друг?

– Я дружна с миссис Ферз. Капитана Ферза я видела до его возвращения, кажется, только один раз.

– А-а, до его возвращения! Вы уже гостили у миссис Ферз, когда он вернулся?

– Я приехала к ней как раз в тот день.

– В день его возвращения из клиники для душевнобольных?

– Да. Я, в сущности, поселилась у них в доме на следующий день.

– И оставались там, пока капитан Ферз его не покинул?

– Да.

– Как он себя вел все это время?

Услышав этот вопрос, Динни впервые поняла, как плохо не знать, что говорили до нее другие. Придется ей, видно, говорить то, что она знала и видела на самом деле.

– Он казался мне совершенно нормальным, только не хотел выходить из дому или встречаться с людьми. Вид у него был совсем здоровый, но глаза его... от них становилось не по себе.

– В каком смысле?

– Они... они напоминали огонь, горящий за решеткой; казалось, в них сверкают искры.

При этих словах присяжные на какой-то миг стали меньше похожи на ископаемых.

– Вы говорите, он не хотел выходить из дому? Так было все время, пока вы там находились?

– Нет, он вышел накануне своего бегства. Насколько я знаю, его не было дома весь день.

– "Насколько вы знаете"? А разве вас там в это время не было?

– Не было; утром я увезла обоих детей в Кондафорд, к моей матери, и вернулась вечером перед самым ужином. Капитан Ферз еще не возвращался.

– Что заставило вас увезти детей?

– Меня об этом попросила миссис Ферз. Она заметила какую-то перемену в капитане Ферзе и решила, что детей лучше удалить.

– А вы бы могли сказать, что и сами заметили такую перемену?

– Да. Мне казалось, что он становится беспокойнее и, пожалуй, подозрительнее; он стал больше пить за ужином.

– Ничего из ряда вон выходящего?

– Ничего. Я...

– Да, мисс Черрел?

– Я хотела сказать кое-что с чужих слов.

– Со слов миссис Ферз?

– Да.

– Ну, в этом нет необходимости.

– Спасибо, сэр.

– Поговорим о вашем возвращении в тот день, когда вы увезли детей. Вы сказали, что капитана Ферза не было дома; а где была миссис Ферз?

– Дома. Я быстро переоделась, и мы поужинали вдвоем. Мы очень о нем беспокоились.

– А потом?

– После ужина мы поднялись в гостиную, и, чтобы отвлечь миссис Ферз она очень волновалась, – я попросила ее спеть. Скоро мы услышали, как стукнула входная дверь, вошел капитан Ферз и сел.

– Он что-нибудь сказал?

– Нет.

– Как он выглядел?

– По-моему, ужасно. Он был совсем не такой, как всегда, вид у него был странный, напряженный, как будто его мучила какая-то страшная мысль.

– Да?

– Миссис Ферз спросила, ужинал ли он и не хочет ли лечь, предложила вызвать врача; но он не говорил ни слова – сидел с закрытыми глазами, точно спал, пока наконец я не шепнула: "Как по-вашему, он спит?" Тут он вдруг закричал: "Спит! У меня все начинается снова! Все снова! Но я не хочу, не позволю! Клянусь богом, не позволю!"

Когда она повторила эти слова, Динни наконец поняла, что означает выражение "движение в зале суда"; каким-то загадочным образом она придала убедительность показаниям предыдущих свидетелей. Она никак не могла решить, хорошо это или нет, и отыскала глазами Адриана. Тот чуть заметно кивнул.

– Дальше, мисс Черрел.

– Миссис Ферз подошла к нему, а он крикнул: "Оставьте меня в покое! Убирайтесь!" Кажется, она спросила: "Рональд, хочешь, позовем врача? Он даст тебе снотворное". Но он вскочил на ноги и бешено закричал: "Убирайтесь! Не надо мне никого... никого!"

– Да, мисс Черрел, что же было потом?

– Мы испугались. Мы пошли в мою комнату посоветоваться, и я сказала, что надо позвонить по телефону.

– Кому?

– Врачу миссис Ферз. Она хотела пойти сама, но я ее не пустила и побежала вниз. Телефон находится в маленьком кабинете на первом этаже, и я уже стала набирать номер, как вдруг меня схватили за руку и я увидела у себя за спиной капитана Ферйа. Он перерезал ножом провод. Он держал меня за руку, и я сказала: "Как это глупо, капитан Ферз, вы отлично знаете, что мы не хотим вам зла". Он отпустил меня, спрятал нож и велел надеть туфли – я держала их в другой руке.

– Вы хотите сказать, что перед этим их сняли?

– Да, чтобы сбежать вниз потихоньку. И я их надела. Он сказал: "Я не позволю вмешиваться в мою жизнь. Я сам решу, что с собой делать". Я сказала: "Вы же знаете, что мы хотим вам только добра". А он ответил: "Знаю я это "добро", с меня хватит". Потом он посмотрел в окно и сказал: "Дождь льет как из ведра", – повернулся ко мне и закричал: "Вон отсюда, живо! Вон отсюда!" и я бросилась бегом вверх по лестнице.

Динни остановилась и перевела дух. Она вновь переживала те памятные минуты, и сердце у нее колотилось. Она закрыла глаза.

– Да, мисс Черрел, что же было потом?

Она открыла глаза. Перед ней все еще был следователь, а присяжные слушали ее, раскрыв рот.

– Я рассказала обо всем миссис Ферз. Мы не знали, что делать и что нас ожидает... так мы ничего и не придумали, и я предложила пододвинуть к двери кровать и постараться заснуть.

– И вы заснули?

– Да, только не скоро. Миссис Ферз так измучилась, что наконец уснула; кажется, к утру уснула и я. Во всяком случае, меня разбудила горничная.

– Скажите, в эту ночь капитан Ферз больше не появлялся?

Она вспомнила старую школьную поговорку: "Если уж врешь, то ври как следует", – и твердо заявила:

– Нет, не появлялся.

– Когда вас разбудили?

– В восемь часов. Я разбудила миссис Ферз, и мы сразу спустились вниз. Комната капитана Ферза была в беспорядке; постель была смята; но в доме его нигде не оказалось, а его шляпа и пальто исчезли со стула в холле, куда он их бросил накануне.

– Что вы сделали дальше?

– Мы посоветовались; миссис Ферз хотела обратиться к своему врачу и к нашему общему двоюродному брату, члену парламента Майклу Монту; но я подумала, что если этим займутся мои дяди, они куда вернее разыщут капитана Ферза. Я уговорила миссис Ферз поехать к дяде Адриану, попросить его рассказать обо всем дяде Хилери и вместе с ним попробовать отыскать капитана Ферза. Я знала, что оба они очень умные и тактичные люди. – Динни увидела, как следователь отвесил полупоклон в ту сторону, где сидели Адриан и Хилери, и торопливо продолжала: – Они ведь тоже старые друзья этой семьи; я решила, что никто не сможет найти Ферза без всякой огласки скорее, чем они. Вот мы и поехали к дяде Адриану, а он согласился попросить дядю Хилери ему помочь и вместе с ним отправиться на поиски; потом я отвезла миссис Ферз в Кондафорд, к детям, и это все, что мне известно, сэр.

Следователь поклонился ей довольно низко и сказал:

– Спасибо, мисс Черрел. Вы отлично дали свои показания.

Присяжные заерзали на своих местах, словно их тоже подмывало поклониться, и Динни, неуверенно ступая, вышла из-за своей загородки и села рядом с Хилери; тот накрыл ладонью ее руку. Она сидела, не шевелясь, и вдруг почувствовала, как по щеке ее медленно катится слеза, – лекарство, видно, перестало действовать. Она вяло прислушивалась к тому, что было дальше: к показаниям главного врача клиники и речи следователя, – а потом, безмолвно ожидая решения присяжных, мучилась сознанием, что в своей верности живым предала мертвого. Какое это было отвратительное чувство: она обвинила в безумии того, кто не мог ни защититься, ни оправдаться. Потом она с напряжением и страхом смотрела, как гуськом возвращаются присяжные и рассаживаются по своим местам, как встает старшина присяжных, чтобы объявить решение.

– Мы считаем, что покойный умер от падения в меловой карьер.

– Это означает смерть от несчастного случая, – пояснил следователь.

– И хотим выразить сочувствие вдове покойного.

Динни чуть было не захлопала в ладоши. Вот вам!

Они, эти ископаемые, все-таки признали самоубийство недоказанным! Она вскинула голову и неожиданно наградила их теплой, почти нежной улыбкой.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Перестав улыбаться, Динни заметила, что дядя Хилери поглядывает на нее с хитрецой.

– Как ты думаешь, дядя, нам можно идти?

– Да уж пойдем, Динни, пока ты совсем не вскружила голову старшине присяжных.

На улице, на сыром октябрьском ветру – стояла обычная английская осень, – она сказала:

– Давай немножко подышим свежим воздухом, – пусть из нас выветрятся судебные запахи.

Они свернули в ту сторону, где вдалеке виднелось море, и бодро зашагали рядом.

– Мне ужасно хочется знать, что произошло до меня; я ничего не напутала?

– Нет. Из показаний Дианы сразу же выяснилось, что Ферз вернулся из клиники, и следователь обошелся с ней деликатно. Очень удачно, что меня вызвали до Адриана, поэтому его показания только повторили мои, и он ничем не обратил на себя внимания. Мне даже жаль репортеров. Присяжные всегда избегают констатировать самоубийство или потерю рассудка, если к этому есть малейшая возможность; да в конце концов мы и в самом деле не знаем, что случилось с беднягой в последнюю минуту. Он легко мог оступиться и сорваться в карьер; сумерки сгущались, и было уже довольно темно.

– Ты в самом деле так думаешь?

– Нет, Динни, – покачал головой Хилери. – По-моему, он задумал это с самого начала, а это место ближе всего к его родному дому. И хотя так говорить не следует, слава богу, что все кончилось и он обрел покой.

– Да! Да... Что же теперь будет с Дианой и дядей Адрианом?

Хилери набил трубку и остановился, чтобы ее раскурить.

– Видишь ли, дорогая, я дал Адриану один совет. Не знаю, послушается ли он, но, если придется к слову, ты могла бы меня поддержать. Он ждал столько лет. Пусть подождет еще годик.

– Вот это ты прекрасно придумал!

– Да ну! – удивился Хилери. – Правда! Диана просто не в состоянии думать сейчас даже о нем. Ее надо оставить одну с детьми.

– Интересно, – сказал Хилери, – нельзя ли подсунуть ему какую-нибудь экспедицию за черепами, которая на год унесет его из Англии.

– Халлорсен! – закричала Динни, хлопая в ладоши. – Халлорсен опять уезжает. А дядю Адриана он любит.

– Отлично! А возьмет он его?

– Возьмет, если я попрошу, – коротко ответила Динки.

Хилери снова бросил на нее лукавый взгляд.

– Ну и опасная же ты женщина! Надеюсь, попечители музея дадут Адриану отпуск. Я заставлю старого Шропшира и Лоренса этим заняться. Пойдем назад. Я должен поспеть на поезд. Жаль, конечно, – здесь такой чудный воздух, но по мне соскучились мои Луга.

Динни взяла его под руку.

– Ты прелесть, дядя Хилери. Хилери удивленно раскрыл глаза.

– С чего это вдруг?

– Будто ты не понимаешь: у тебя есть настоящие устои, и в то же время ты какой-то ужасно сегодняшний, терпимый, свободомыслящий!

– Гм! – произнес Хилери, выпуская облако дыма.

– Я уверена, ты допускаешь даже аборт.

– Видишь ли, – сказал Хилери, – мы, священники, находимся тут в комическом положении. В свое время считалось непатриотичным высказываться за ограничение рождаемости. Но в наши дни, когда авиация и ядовитые газы сделали пушечное мясо ненужным, а безработица растет, – боюсь, что теперь антипатриотично не высказываться за ограничение рождаемости. Что касается наших христианских принципов, то, будучи патриотами, отступили же мы во время войны от христианского принципа "Не убий"; таким образом, будучи патриотами, мы логически не можем придерживаться и христианского принципа "Плодитесь и размножайтесь!" По крайней мере в условиях городских трущоб аборт – благое дело.

– И ты не веришь даже в ад?

– Нет, верю; мои прихожане проводят в нем всю жизнь.

– И ты считаешь, что в воскресенье можно играть в футбол? – Хилери кивнул. – И принимать солнечные ванны без купального костюма?

– Да, если бы у нас было солнце.

– И ты не против того, чтобы женщины носили пижамы и курили?

– Только не вонючий табак, ни в коем случае!

– По-моему, это не демократично.

– Ничего не поделаешь, Динни. Понюхай! – И он пустил в нее клуб дыма.

Динни понюхала.

– Это турецкий табак, и пахнет чудесно, но женщины не курят трубку. Наверно, у каждого из нас есть свой пунктик, у тебя – долой махорку. Во всем прочем ты человек совершенно нового склада. Когда я сидела в суде и разглядывала это сборище, мне казалось, что у одного тебя по-настоящему современное лицо.

– Милая, ничего удивительного: Чичестер – одна из твердынь нашей церкви.

– Знаешь, по-моему, в жизни вообще не так много новшеств.

– Ты не живешь в Лондоне. Хотя в каком-то смысле ты права. Да, мы стали обо всем говорить откровеннее, но это еще не новый уклад. Вся разница между моей молодостью и сегодняшним днем – только в форме выражения. У нас были свои сомнения, свое любопытство, свои желания, только мы их не высказывали. А они теперь высказывают. Я вижу много студентов, – они приходят к нам поработать в Лугах. Знаешь, с самой колыбели их учат говорить все, что им взбредет в голову, и они не стесняются. Мы так не умели, хотя и нам приходили в голову те же самые мысли. Вот и вся разница. Это да еще, пожалуй, автомобили.

– Значит, я человек старомодный. Никак не научусь выражать свои чувства вслух.

– Тут виновато твое чувство юмора. Оно тебя сдерживает, ты боишься показаться смешной. Сейчас мало у кого из молодежи есть настоящее чувство юмора; они бывают остроумны, но это совсем другое дело. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты вели бы себя так, как они себя ведут, если бы умели сами посмеяться над собой? А ведь тут-то и проявляется настоящее чувство юмора.

– Надо об этом подумать.

– Думай, только не теряй чувства юмора, Динни. Оно все равно что аромат у розы. Ты едешь назад, в Кондафорд?

– Да, наверно; Хьюберта вызовут в суд не раньше, чем придет почтовый пароход; а до этого еще десять дней.

– Что ж, передай привет Кондафорду; вряд ли мне еще суждены такие хорошие деньки, как тогда, когда мы жили там детьми.

– Я как раз об этом думала, дядя, когда ждала своей очереди, последняя из негритят.

– Тебе еще рановато об этом думать. Подожди, скоро влюбишься.

– Я уже, дядя.

– Что, влюблена?

– Нет, жду.

– Ужасное состояние – влюбленность, – сказал Хилери. – Но я никогда не жалел, что пережил его.

Динни посмотрела на него искоса, и у нее блеснули зубы.

– А что, если тебе снова встать на эту стезю, дядечка?

– Ну нет, – сказал Хилери, выбивая трубку об угол почтового ящика, моя песенка спета. Профессия не позволяет. К тому же я все никак не вылечусь от первого приступа.

– Я понимаю, – сказала Динни с сочувствием, – тетя Мэй такая душка.

– Тонко замечено. А вот и вокзал. До свидания, всего тебе лучшего! Я отправил чемодан еще утром.

Он помахал рукой и исчез.

Вернувшись в гостиницу, Динни пошла искать Адриана. Его нигде не было; огорченная, она снова вышла погулять и направилась в собор. Только она хотела там сесть и насладиться его мирной красотой, как увидела своего дядю: Адриан стоял у колонны и любовался круглым витражом. Динни подошла к нему и взяла его под руку. Он сжал ее руку, но ничего не сказал.

– Ты любишь цветное стекло, дядя?

– Ужасно люблю хорошее стекло, Динни. Ты когда-нибудь видела собор в Йорке?

Динни покачала головой; потом, поняв, что ей трудно будет навести разговор на нужную тему, она спросила напрямик:

– Что ты собираешься теперь делать?

– Ты говорила с Хилери?

– Да.

– Он хочет, чтобы я уехал на год.

– Я тоже.

– Это немалый срок, Динни, а я уже немолод.

– Ты бы поехал с Халлорсеном в экспедицию, если бы он тебя взял?

– Он меня не возьмет.

– Нет, возьмет.

– Я поеду, если буду уверен, что этого хочет Диана.

– Она ни за что не скажет, но я убеждена, что ей это необходимо.

– Если не можешь жить без солнца, – совсем тихо сказал Адриан, – тяжело ехать в края, где оно никогда не светит.

Динни погладила его по руке.

– Да, но ты знаешь, что скоро его увидишь. А это такая приятная экспедиция, и для здоровья полезно – недалеко, в Нью-Мехико. Ты вернешься совсем молоденький, в штанах, обшитых по бокам конской гривой, как у ковбоев в кино. Ты будешь неотразим, мне так хочется, чтобы ты был неотразим! А тут пока уляжется весь этот шум и гам.

– А моя служба?

– Ну, это легко уладить. Если Диана год проживет спокойно, она станет другим человеком и начнет о тебе мечтать, как о земле обетованной. Я знаю, что говорю.

– Ах ты, змея-искусительница, – сказал Адриан со своей невеселой улыбкой.

– Диана пережила тяжелое потрясение.

– Иногда мне кажется, что эта рана неизлечима.

– Ерунда!

– Станет она обо мне думать, если я уеду!

– Ты не знаешь женщин.

– А что можешь знать о женщинах ты, в твои годы? Я уже один раз уехал, а она стала думать о Ферзе. О таких, как я, женщины, наверно, не думают.

– Ну, тогда Нью-Мехико самое подходящее для тебя место. Когда ты вернешься, перед тобой не устоит ни одна женщина. Честное слово! Я обещаю, что буду ее стеречь, а дети не дадут ей тебя забыть. Они без конца говорят о тебе. Я уж постараюсь, чтобы они тебя почаще вспоминали.

– Как ни странно, – заметил бесстрастным тоном Адриан, – но, по-моему, она сейчас от меня дальше, чем когда был жив Ферз.

– Сейчас – да, и, может быть, это еще надолго. Но я знаю, в конце концов все уладится. Правда, дядя.

Адриан молчал.

– Я поеду, Динни, – сказал он наконец, – если Халлорсен меня возьмет.

– Возьмет. Нагнись, дядя. Я должна тебя поцеловать.

Адриан нагнулся. Поцелуй пришелся в кончик носа. Позади послышался кашель церковного служки...

Возвращение в Кондафорд состоялось в тот же день в прежнем порядке; молодой Тасборр сидел за рулем. В Чичестере он вел себя чрезвычайно тактично, ни разу не сделал предложения, и Динни была ему за это благодарна. Ей тоже хотелось покоя, как и Диане. Алан уехал из Кондафорда в тот же вечер, Диана с детьми – на другой день; Клер вернулась из Шотландии, где долго гостила, и теперь в Кондафррде остались только свои, А Динни все никак не могла успокоиться. Теперь, когда больше не надо было волноваться из-за бедного Ферза, ее мучили мысли о Хьюберте. Удивительно, какую тревогу вызывала эта нависшая над ними угроза! Хьюберт и Джин писали с Восточного побережья веселые письма. По их словам, они ничуть не беспокоились, чего нельзя было сказать о Динни. И она знала, как встревожена ее мать, а еще больше – отец. Клер была скорее сердита, чем встревожена, и злость ее выражалась в необычайном для нее приливе энергии, – по утрам она ходила с отцом охотиться на лисиц, а после обеда брала машину и отправлялась в гости к соседям, где часто засиживалась до позднего вечера. На нее – самого светского члена их семьи – всегда был большой спрос. Динни ни с кем не делилась своими тревогами. Она написала Халлорсену о дяде Адриане, послав ему одновременно обещанную фотографию, – снимок изображал ее в бальном платье и был сделан два года назад, когда ее и Клер в целях экономии одновременно представили ко двору. Халлорсен немедленно ответил: "Фотография просто прелесть. Буду рад взять с собой вашего дядю. Пишу ему немедленно". Подпись гласила: "Всегда преданный вам".

Динни прочитала письмо с признательностью, но без сердечного трепета, за что тут же обозвала себя бесчувственной тварью. Успокоившись насчет Адриана, – она знала, что хлопоты о его отпуске охотно возьмет на себя Хилери, – Динни теперь неотступно думала о Хьюберте; ею все больше овладевали мрачные предчувствия. Она пыталась убедить себя, что это от безделья или нервная реакция после истории с Ферзом, но никакие доводы не действовали. Если даже на родине Хьюберту так мало доверяют, что готовы его выдать, – на что же ему рассчитывать там? Она подолгу разглядывала тайком карту Боливии, словно очертания страны помогали ей проникнуть в психологию этого народа. Никогда еще она так страстно не любила свой дом, как в эти тревожные дни. Кондафорд – родовое имение, и если Хьюберта вышлют, осудят, если он умрет в тюрьме или будет убит одним из этих погонщиков, а у Джин не окажется наследника, – имение перейдет к старшему сыну Хилери, к двоюродному брату, школьнику, которого она едва знает; конечно, оно останется в семье, но это будет уже не то. С судьбой Хьюберта связана судьба ее родного гнезда. И, хотя она удивлялась тому, что может думать о себе, когда на карту поставлена жизнь Хьюберта, она никак не могла отделаться от этих мыслей.

Как-то утром она попросила Клер отвезти ее в Липпингхолл. Динни терпеть не могла править машиной, и не зря: ее привычка видеть смешную сторону во всем, что ей встречается, несколько раз чуть было не довела ее до беды. Они приехали к самому обеду, и леди Монт встретила их восклицанием:

– Девочки, какая досада! Впрочем, может, вы любите морковку? Дяди дома нет. Так очищает кровь! Блор, поглядите, не зажарила ли Августина какую-нибудь птичку. Да, Блор, попросите ее сделать эти вкусные блинчики с вареньем, которые мне нельзя есть.

– Нет, тетя Эм, пожалуйста, не заказывай того, чего тебе нельзя есть самой.

– Но мне ничего нельзя есть. Ваш дядя толстеет, поэтому я худею. Да, Блор: омлет с сыром и какого-нибудь хорошего вина... и кофе.

– Тетя, это ужасно!

– Винограду, Блор. И эти сигареты – они наверху, в комнате мистера Майкла. Дядя их не курит, а я курю всякую дрянь, поэтому сигарет у нас никогда не бывает. И еще, Блор...

– Да, миледи?

– Коктейли, Блор.

– Тетя Эм, мы не пьем коктейлей.

– Нет, пьете, я видела. Клер, ты такая худенькая. Ты тоже сидишь на диете?

– Нет, я была в Шотландии.

– Охотилась и ловила рыбу? А теперь побегайте по дому. Я вас подожду.

Пока они "бегали по дому", Клер спросила Динни:

– Где тетя Эм научилась глотать окончания слов?

– Папа рассказывал, что в школе, где она училась, считалось неприличным произносить все слово до конца. Правда, она – прелесть?

Клер, которая в это время подкрашивала губы, только кивнула.

Возвращаясь в столовую, они услышали, как леди Монт говорит:

– Брюки Джеймса, Блор.

– Да, миледи.

– У них такой вид, будто они вот-вот свалятся. Нельзя ли с ними что-нибудь сделать?

– Да, миледи.

– А вот и вы! Тетя Уилмет гостит сейчас у Генриетты. Они там спорят напропалую. Для каждой из вас нашлось по холодной птичке. Динни, что ты сделала с Аланом? Он стал такой интересный, а завтра кончается его отпуск.

– Ничего я с ним не сделала, тетя Эм.

– Поэтому он такой интересный. Нет. Дайте мне морковку, Блор. Разве ты не выходишь за него замуж? Я знаю, у него есть виды на наследство... судебный процесс... кажется, где-то в Уилтшире? Он все ходит сюда и плачется мне в жилетку, бедняжка.

Под пристальным взглядом Клер Динни застыла с поднятой вилкой.

– Смотри, не то он еще переведется в Китай и женится на дочке беглого корабельного казначея. Говорят, в Гонконге их полно. Да! Мой портулак погиб. Босуэл и Джонсон взяли да и полили его жидким навозом. Совсем не разбирают запахов. Знаете, что они один раз сделали?

– Нет, тетя Эм.

– Напустили насморк на моего племенного кролика, – обчихали всю его клетку. Бедняжка умер. Я их уволила, но они не ушли. Не уходят, и все. Дядя их совсем избаловал. А ты не собираешься с кем-нибудь сочетаться, Клер?

– "Сочетаться"! Тетя Эм!

– Прелестное слово, – то и дело попадается в воскресных газетах. Но ты собираешься или нет?

– Конечно, нет.

– Почему? Все некогда? По правде говоря, терпеть не могу морковку... такая скука. Но у дяди начинается опасный возраст... приходится об этом думать. Не понимаю, зачем мужчинам опасный возраст. И, в сущности, он у него должен был уже пройти.

– Он прошел, тетя Эм. Разве ты забыла? Дяде Лоренсу уже шестьдесят девять.

– Понимаешь, это еще совсем незаметно. Блор!

– Да, миледи.

– Уйдите, пожалуйста.

– Да, миледи.

– Есть такие вещи, о которых при нем нельзя говорить, – сказала леди Монт, когда за дворецким закрылась дверь, – аборты, дядя и так далее. Бедная киска!

Она встала, подошла к окну и бросила кошку на цветочную клумбу.

– Блор с нею терпелив, как ангел, – прошептала Динни.

– В сорок пять они пускаются во все тяжкие, – сказала, возвращаясь на свое место, леди Монт, – и в шестьдесят пять тоже, а потом – уж и не знаю когда. Я никогда не пускалась во все тяжкие. Но я подумываю о нашем священнике.

– Он очень скучает, тетя?

– Напротив, отдыхает душой. Он часто бывает у нас.

– Вот было бы здорово, если бы ты затеяла какую-нибудь скандальную историю!

– Динни!

– Дядя Лоренс был бы в восторге.

Леди Монт словно оцепенела.

– Где Блор? – спросила она. – Пусть он мне тоже даст хоть один блинчик.

– Ты же сама его отослала.

– Ах да!

– Нажать звонок, тетя Эм? – спросила Клер. – Он у меня под стулом.

– Я поставила его там для дяди. Он читает мне "Путешествие Гулливера". Какой это был грубиян!

– Ну, Рабле или Вольтер – еще хуже.

– Ты читаешь такие грубые книги?

– Что поделаешь, это классика.

– Говорят, есть такая книга – Апулеса или что-то в этом роде; дядя купил ее в Париже, а в Дувре ее у него отняли. Вы ее читали?