Текст книги "Короткое правление Пипина IV"

Автор книги: Джон Эрнст Стейнбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Джон Стейнбек
Короткое правление Пипина IV

О КУРАХ И КОРОЛЯХ

Своим символом Джон Эрнст Стейнбек считал Поросягаса, Поросенка-Пегаса, существо упитанное, веселое, земное до последней косточки, но – нет-нет да и поглядывающее на небо, а временами даже отваживающееся на прогулку среди ангелов и жаворонков.

«К звездам на поросячьих крылышках», «душа неуклюжая, но все норовящая воспарить», «размах крыльев не ахти, но намерения, намерения…» – так отзывался Стейнбек о самом себе. Критики при его жизни отзывались о нем приблизительно так же, а иногда не скупились и на откровенную ругань. Современник Стейнбека, прилично распродававшийся и уважаемый тогдашними американскими гражданами романописатель Джеймс Гулд Коззенс объявил в ярости: «После десяти стейнбековских страниц меня неудержимо тянет блевать».

Стейнбековская муза действительно смахивает на Поросягаса. В вышине ей неуютно, холодно и страшно, она забирается под облака, но держится там неловко, суетится, машет крылышками изо всех сил. А отбыв положенный музе срок наверху, с удовольствием закапывается в палые листья, в бурую плодородную салинасскую пыль, в лужи консервнорядных пустырей и мягкую грязь огородиков веселых, ленивых пайсано. Поросягасу хорошо там, прочно, земно и уверенно, и оттуда его цепкие, быстрые глазки внимательно подмечают все вокруг. А когда смотрят в небо, то видят куда больше, чем во времена изнурительных порханий.

Прижизненная критика Стейнбека так и не смирилась с тем, что у музы может быть пятачок и что она с одинаковой уверенностью может шнырять и на академических задворках, и среди классовых баталий, да притом еще обнаруживать наклонность к мифологичности, эпичности и прочим странным для поросенка вещам, оканчивающимся на «-сти» и «-измы». Отголоски тогдашнего раздражения оказались живучи. В рецензии на вышедший в середине 1980-х исполинский тысячестраничный трактат «Правдивые приключения Джона Стейнбека, писателя» работы профессора Джексона Бенсона обозреватель «Бостон глоуб» М. П. Монтгомери написал: «Стейнбек – замечательный писатель. Препаршивый романист, автор тривиальнейших рассказов, но все же – писатель». И тут же, признав за лауреатом Нобелевской премии 1962 года по литературе писательское дарование, насмешливо замечает: «Он мог прекратить занятия любовью на заднем сиденье автомобиля ради того, чтобы нацарапать несколько заметок в блокноте – для использования в последующих писаниях. Такая одержимость писательством могла сделать кого-нибудь великим художником, а его сделала сноровистейшим, искуснейшим, но – лишь ремесленником от писательства». «Юношеские пристрастия», «обучился ремеслу раньше, чем повзрослел», – странно читать подобное о человеке, чьи книги – все книги – до сих пор не вышли из печати, до сих пор продаются по сто тысяч в год. А в день присуждения ему Нобелевской премии влиятельнейшая «Нью-Йорк таймс» вышла под заголовком «Заслуживает ли моралист тридцатых Нобелевской премии?».

Его великие соотечественники Хемингуэй и Фолкнер были прижизненно обласканы критикой. Критики с восторгом обсасывали щедрые библейские аллюзии второго и богемно-ресторанную эрудицию первого. Но историю короля Артура и рыцарей «Круглого стола», просвечивающую сквозь рассказ о ленивых, бесшабашных пьянчужках квартала Тортилья-Флэт, всерьез не принял никто (в конце жизни разочарованный, уставший Стейнбек вернулся к первой из любимых книг своего детства, – к «Смерти Артура» Томаса Мэлори, захотел перевести ее на современный английский, но так и не успел завершить перевод). Хемингуэй как мозаику складывал в единое целое легенду о самом себе, исполинскую, картинно суровую фигуру хозяина жизни: гурмана, охотника, солдата, мужчины с большой, кряжистой буквы, – и всю жизнь пытался дотянуть до этой картины себя. Фолкнер создал легенду не о себе (хотя и любил водить за нос будущих биографов вдохновенными вариациями автобиографии), а вокруг себя создал землю, людей, ослов и кур, прочно оградил и объявил на веки вечные хозяином шума и ярости сотворенной Йокнапатофы себя, Уильяма Фолкнера. И то и другое было понятно и замечательно, и много, и сильно, и популярно, и глубоко, и восторженно, и, самое главное, цельно. А поросячья муза Стейнбека бродила где вздумается, и, вдохновленные ей, появлялись на свет и репортажи, и пьесы, и путевые заметки, и философствования, и научно-популярные очерки, и пропагандистские памфлеты. Но хуже того: изменчивость наружную свирепая критика еще могла извинить, но изменчивость внутреннюю не простила. Первый роман Стейнбека «Золотая чаша» заклеймили как безоглядно и наивно романтический. Второй, «Богу неведомому», определили претенциозным мистицизмом. Третий роман, «И проиграли бой…», был злободневным и актуальным, отчасти даже классово сознательным, и живописал противостояние сельскохозяйственных рабочих и кровопийц-плантаторов. Но у кое-кого из критиков-марксистов описание товарищей-партийцев, уверенных и хладнокровных режиссеров праведного народного гнева, вызвало возмущение. Бернард Смит писал в «Нью-Йорк Херальд трибюн» об одном из партийных вожаков романа: «За подобные слова Мака двадцать раз с позором выгнали бы из партии. Такая беззастенчивость, такое хладнокровное манипулирование насилием – продукты необузданного авторского воображения». Но Стейнбек со своим воображением общался просто и честно. Он предпочитал писать то, что видел. Его нашумевшие «Гроздья гнева» выписаны до того детально и сильно, что напоминают документалистику. И знаменитая сцена в финале, когда Роза Шарон, разрешившись мертвым ребенком, кормит грудью умирающего от голода, тоже взята из жизни. Еще в бытность студентом колледжа Стейнбек как-то забрел в лагерь бродяг в поисках «настоящих жизненных историй». Молодой бродяга по имени Килкенни рассказал, как однажды заблудился и оголодал, как его выкормила грудью и выходила жена фермера. Килкенни рассказывал, Стейнбек записывал, а когда бродяга закончил и спросил: «Вы такие истории ищете?»– Стейнбек кивнул и дал ему два доллара.

«И проиграли бой…» и «Гроздья гнева» создали Стейнбеку репутацию защитника униженных и оскорбленных, нищих, с боем вырывающих у враждебного мира денежных мешков насущный хлеб. А между этими апологиями классовой борьбы на свет появился «Квартал Тортилья-Флэт», рассказывающий о неунывающем могучем Дэнни и его верных друзьях, нищих, но ничуть не униженных и уж точно не угнетенных пайсано с сонной монтерейской окраины. Этот роман понравился читателям, превратив начинающего писателя в коммерчески успешного, понравился даже изрядной части критиков, но тут же создал автору репутацию комедианта.

Репутации, окрепшие и накачавшие мускулы, в борьбе за душу их хозяина обходились друг с другом безжалостно. Весной 1939-го «Гроздья гнева» продавались по десятку тысяч в неделю. В 1940-м Джон Стейнбек получил за роман Пулитцеровскую премию. Роман стал эпицентром грандиозных размеров скандала. Живописание судьбы изгнанных в Калифорнию голодом жителей Оклахомы вызвало бурю возмущения и у жителей Оклахомы (по крайней мере у обеспеченной их части), и у жителей Калифорнии. Сенатор Борен с трибуны Конгресса объявил роман «грязным, лживым, отвратительным пасквилем». В калифорнийском округе Керн книгу запретили, и она была под запретом чуть ли не до середины 1940-х. На книгу нападали и из-за откровенного, местами грубого языка, и из-за шокирующих подробностей. Но, само собою, размер скандала лишь отражал размер успеха. В 1940 году Голливуд превратил «Гроздья гнева» в фильм с Генри Фонда в главной роли. Фильм имел потрясающий успех. Имя Стейнбека окончательно и намертво впечаталось в знамя борьбы угнетенных за права и блага. «Пропагандист и социалист». Почти «оратор-горлопан». Довершением монументализации стал успех книги в Советском Союзе. Только в 1941-м по бескрайним его просторам разошлось больше 300 000 экземпляров.

Под грузом великой и почетной миссии обличителя угнетателей и защитника обездоленных бедный розовый Поросягас едва мог передвигаться, не то что летать. А для его хозяина, измученного, истощенного двухлетними скитаниями и общением с униженными и оскорбленными, пятимесячным спуртом подготовки финальной версии романа, семейными неурядицами и скандалом, эта миссия обернулась стигмой, клеймом, ржавой гирей, которую пришлось волочить за собой всю жизнь. И левые, и правые критики ожидали «Гроздьев гнева-2». А Стейнбек вместе с биологом Эдом Рикетсом, закадычным другом, наставником, прообразом мудрых, всегда стоящих чуть в стороне от сюжетных бурлений героев многих его романов, написал научно-популярное «Море Кортеса», дневник их с Эдом экспедиции по исследованию морской живности, да еще с длиннющим каталогом замеченных тварей. После суматохи классовых борений и кассовых триумфов отощавший Поросягас удрал на пляж, к сонным, теплым волнам, водорослям, осьминогам и лодкам, лесу мачт в парусной гавани и тихому, созвучному перезвону снастей на вечернем ветерке. Стейнбек тогда всерьез решил заняться биологией. Вернуться к науке, заброшенной из-за писательства. А вернулся он на самом-то деле не к науке, а именно к писательству, настоящему, ради какого бросил когда-то университет. Он работал, смотрел, записывал, запоминал, не стесненный ничем, не связанный сознанием высоких миссий и сурового писательского долга перед глубоко безразличным к этому долгу обществом. Поросягас похрюкивал, резвился, взлетал, раскапывал, а его хозяин писал. И в написанном, как язвительно заметил критик и публицист Льюис Ганнет, «больше человека Джона Стейнбека, чем в любом из его романов». Насмешка? Да, но подмечено точно. Стейнбек мог оставаться самим собой, лишь когда бывал свободен от большого и поднебесного, от миссий, призваний, от высокопарностей и злободневностей. Лучше всего ему удавалось просто писать, не ради чего-то и не для чего-то, а просто писать ради того, чтобы писать, переплавлять увиденное в слова, легко и беззаботно. Писать как дышать и не думать, ради чего дышишь. Земля и море, нищие мексиканцы, крабы-отшельники, научное сухоумие и слепота, а с другой стороны – способность постичь, достижимая лишь тогда, когда сумеешь встать в стороне и быть непричастным, философствование и история. Стейнбек мог уместить на странице мир, дать ему жизнь и дыхание, но хрупкий этот мир не терпел малейшей тирании, малейшей попытки сделать стержнем, хребтом написанного высокое, холодное и отстраненное. Земная муза его не выносила принуждения.

Но Стейнбек всю жизнь пытался быть не просто писателем, не просто свидетелем мира, а пишущим для и ради. Когда началась Вторая мировая, он проникся патриотизмом. Написал откровенно пропагандистский роман «Луна зашла» об оккупации и Сопротивлении, потом еще один – о тренировке экипажей бомбардировщиков (любопытно, что название последнего, «Бомбы сбросить», можно перевести и как «Напрочь провалиться»). Был военным корреспондентом «Нью-Йорк геральд трибьюн» в Англии и на средиземноморском театре военных действий, 14 сентября 1943 года в Салерно видел контратаку немцев, пытавшихся сбросить в море союзнический десант. Военных впечатлений этого дня ему хватило почти на всю оставшуюся жизнь.

Как всегда, он находил и те уголки войны, на которые никто другой внимания не обращал. Жизнь – пусть уродливая, увечная – продолжалась и на войне. Стейнбек видел ее, и она была важнее и ярче реляций о подвигах и боях. В 1958-м он соберет воедино тогдашние истории и опубликует под названием «Когда-то была война». И напишет о ней: «В этих корреспонденциях много такого, о чем я и не подозревал. Они вызывают ненависть к войне вообще. А я-то считал, черт возьми, что по меньшей мере восхваляю войну».

В декабре 1943-го он вернулся с войны вместе со своим верным, замученным военными репортажами Поросягасом. Ностальгия по прошлому, тоска по когда-то беззаботной, безбедной жизни, когда все неприятности были только до обеда, или до завтрака, когда завтрак этот удавалось найти, или покуда не кончится дождь, по Монтерею его молодости, по кварталу Тортилья-Флэт и веселым пайсано родили «Консервный ряд». Это замечательная книга: легкая, брызжущая мальчишеским весельем, безрассудная, но и мудрая, и глубокая, и добрая. Стейнбековский язык здесь удивителен, волшебен и упруг. Критика же в лучшем случае пренебрежительно усмехнулась забавам «социалиста и пропагандиста». В худшем – обвинила чуть ли не в измене пролетарскому делу. И, словно откликнувшись, Стейнбек пишет «Жемчужину» – страшную, плоскую, тяжеловесную, угловатую, пуританскую, насквозь черно-белую притчу о внезапном богатстве, преступлениях и гибели из-за него. «Жемчужина» кажется мертвым дном, перигеем всего написанного Стейнбеком. Странно, но первый перевод «Квартала Тортилья-Флэт» на русский язык, опубликованный в 1963 году, зачем-то – возможно, смутившись озорной вольностью и равновесия ради – уместили под одну обложку с уже издававшейся «Жемчужиной». Автор предисловия М. Мендельсон без конца извинялся перед советским читателем за то, что ему представлена легкомысленная «комическая сказка», «собрание анекдотов из жизни не вполне реальных персонажей» – на самом-то деле едва ли не самых живых и реальных из всех, населяющих стейнбековские страницы. «Кое-где автор делает попытки представить персонажей явно дегенеративного склада воплощением самых лучших человеческих качеств…». И это написано про блаженного в своей простоте, благородного, нищего Пирата, давшего обет скопить денег, чтобы купить для святого Франциска золотой подсвечник в благодарность за излечение собаки! А в мертвяще-казенной, тяжеловесной, свинцовой похвале отчеканен приговор: «Одно из лучших, наиболее значительных в идейном и художественном плане произведений Стейнбека… в „Жемчужине“ резче выпячена буржуазная сущность зла». Мрачный триумф духа тяжести, вдавившего наконец несчастного Поросягаса в постамент.

И дальше тяжесть, которую приходилось волочить на себе бедному крылатому свину, все прибавлялась. Хотя изредка ему удавалось выбраться из-под нее и вдоволь порезвиться, живые лица все больше мешались с расставленными по полочкам клише, ткань текста безжалостно кроилась под схему. Роман становился похож на завод в строительных лесах – грязь, захватанные пальцами кальки, дым, и завалы бетонных обломков, и плоскости, какофония углов, люди, усталые, собравшиеся в уголке перекурить. Иногда стройка завершалась в величественное здание, иногда – оставалась полудостроенным скелетом, набитым гипсовыми масками. Стейнбек метался, пробовал, экспериментировал с формами романа, со стилем, с языком. Сценарии, притчи, втиснутый в прокрустово ложе провинциальной жизни миф: «Забытая деревня», «Вива Сапата!», «Яркий огонь», «Заблудившийся автобус» и, как просвет, добрый, веселый и правдивый «Русский дневник», записки о путешествии вместе с фотографом Робертом Капа по послевоенному Советскому Союзу. Поросягас вдоволь порезвился и посмеялся на бескрайних просторах победившего социализма, и в результате написанную в 1948 году книжку опубликовали в Советском Союзе лишь спустя сорок лет. Стейнбек пробовал найти формулу успеха, не пытаясь копировать самого себя. Читатели, судя по продажам, воспринимали результаты экспериментов вполне положительно, критики брюзжали, упрекали в отсутствии значительного и увлечении проходными вещами.

Роман-автобиографию «К востоку от Эдема» Стейнбек замыслил как книгу, способную по размаху и силе сравняться с «Гроздьями гнева». Он писал другу, художнику Бо Бескову: «Это то, что я готовился написать всю свою жизнь… Это Книга моей жизни. Я все время ждал, когда начну ее писать». Исполинский замысел, две книги в одной, эпическое полотно родной земли, миф о Каине и Авеле, и рассказ о родительской семье, «история моей страны и моя, и я хочу вести обе эти истории порознь». Критика назвала роман бессвязным и многословным, символизм его – неуклюжим и натянутым. Нынешнее поколение критиков, более снисходительное к трудам классиков, определило его «одним из первых метароманов, исследующих роль художника как творца» (С. Шиллинглоу).

И снова за титаническим усилием последовало отступление, отдых, отпуск для перетрудившегося, стареющего Поросягаса. В честь Эда Рикетса, погибшего в 1948 году, Стейнбек пишет продолжение «Консервного ряда», роман «Благостный четверг», где главный герой Док, воплощение Эда, находит настоящую любовь, проститутку Сюзи, женщину с золотым сердцем. Но источник, питавший жизнь неунывающих пайсано на стейнбековских страницах, видимо иссякает. А быть может, дело как раз в том, что роман и задумывался как возвращение долга, как памятник другу – и потому под натужной веселостью местами отчетливо чувствуется мертвая холодность камня.

А после «Благостного четверга» появилось «Короткое правление Пипина IV». После него Стейнбек написал еще один роман – монументальную «Зиму тревоги нашей», амбициозный финальный плод «похода за великим американским романом». Критики объявили роман свидетельством того, что Стейнбек окончательно истощился, и даже присуждение Нобелевской иремии их мнения не изменило. «Зима тревоги нашей» стала последним его романом. Он занимался публицистикой, писал письма друзьям – помногу, иногда по нескольку в день. Пробовал заняться переводом, принялся поддерживать президента Линдона Джонсона и агитировать за войну во Вьетнаме. Даже съездил к служившим там сыновьям. Заработал «Медаль свободы». И репутацию предателя всего, что когда-то защищал. А поход за великим романом окончился разочарованием и равнодушием. В трактате профессора Бенсона говорится: «Старые проблемы вернулись мучить его. Что такое роман? Что такое художественная литература? Как она соотносится с реальностью?» Для Стейнбека эти вопросы были столь же реальными, как для автомеханика, проснувшегося однажды и задумавшегося: «А что же такое карбюратор? И как он соотносится с внутренним сгоранием бензина, что бы это, черт возьми, значило?» Великий поиск обернулся великой потерей.

Критика проигнорировала «Короткое правление Пипина IV». И сейчас в энциклопедических биографиях и академических исследованиях его едва удостаивают вниманием. А между тем он – истинный памятник Стейнбеку-романисту, и не надмогильный камень, а живое, сильное дерево. То самое, проросшее сквозь «Квартал Тортилья-Флэт» и «Консервный ряд» и вновь расцветшее в смешной, абсурдной, мудрой сказке о том, как надоевшая самой себе французская демократия проголосовала за собственное упразднение и в одночасье переоделась монархией. А монархом выпало быть мягкому и доброму, немного ленивому, но самоотверженному и вдохновенному астроному, влюбленному в ночное небо и свою спокойную, размеренную жизнь. Оказалось, что в жилах его течет та же кровь, что текла в жилах Карла Великого (а королевскую кровь, как известно, разбавить невозможно), что он – законный наследник династии, которая взошла на престол не мечом и ядом, а народным избранием, и потому, по общему согласию сорока двух французских партий, он единственный достоин трона возрожденного королевства. На бедного астронома, чьей самой сокровенной мечтой было заслужить избрание в Академию, вдруг обрушились Франция и корона. Но бедный Пипин Эристаль не сдался, не пустил все на самотек, предоставив решать другим. Он сделал, что смог, – попытался искоренить несправедливость и помочь другим сделать Францию сильнее и лучше. Он знал, что проиграет, что за такие проекты поплатится многим, но все равно продолжал делать задуманное, считая, что даже поражение может обернуться победой, если он хоть кого-то заставит задуматься.

Бедный отважный Пипин Эристаль – alter ego самого Джона Стейнбека. Раньше созерцающим, отстраненным, мягким и мудрым наблюдателем и свидетелем мира в его романах был легко узнаваемый под разными масками Док – Эд Рикетс. Теперь же Стейнбек встал на его место сам. Неудача попытки Пипина изменить мир отражает неудачу самого Стейнбека. Он участвовал в предвыборных кампаниях 1952-го и 1956-го, писал речи для сторонников Эдлая Стивенсона – оба раза проигравшего, осмеянного, униженного. Но «Короткое правление Пипина IV» не стало романом разочарования, напротив. Проиграв, герой не погиб – по крайней мере для тех, кому был по-настоящему дорог, и для того, что было дорого ему. Он вернулся назад, в свой дом в центре Парижа, устроенный в бывшей конюшне ордена рыцарей-иоаннитов, к своему телескопу и жене. Как и сам Стейнбек, оставивший в конце концов изнурительные попытки дотянуться до выдуманных им же великих целей и принявшийся просто – писать. Опубликованное в нобелевский его год безыскусное и живое «Путешествие с Чарли в поисках Америки», дневник бродяжничества по Америке в компании с пуделем, читается сейчас куда интереснее «Зимы тревоги нашей».

Смех истории о неуклюжем короле и его королевстве, которому трон вовсе не нужен, мог бы стать очень злым, если бы не был мудрым. В этой книге Стейнбек не судит и не высмеивает – только усмехается. Новоявленный король Франции берег уроки смешивания мартини и королевствования у американского юнца Тода Джонсона, сына миллионера, «короля кур» из Петалумы, штат Калифорния. И с изумлением узнает, что в современной демократической Америке, оказывается, средневекового куда больше, чем в Европе, волочащей за собой прошлое. Что советы директоров мегакорпораций вполне схожи с разбойной ватагой, обузданной до поры до времени лишь страхом перед себе подобными. Не потому ли и рождается у лукавого дядюшки Пипина, Шарля Мартеля, антиквара и обаятельного плута, проект продажи в Америке титулов? Проекту предрекали безумный успех, и в конце концов «титульной лихорадкой» заболел даже отец Тода, глубоко презиравший всех, кто не добился успеха собственными руками и головой, поднявшись из самых низов (тут Стейнбек усмехается извечному американскому идеалу – непреклонный X. У. Джонсон, король двухсот тридцати миллионов белых леггорнов, люто ненавидит кур).

Повседневностью новоявленного королевства приходится управлять вместо своего витающего в облаках супруга жене Пипина Мари, добродетельной, терпеливой, почти образцовой француженке, которую можно упрекнуть разве только в чрезмерном пристрастии к расстановке по местам и раскладыванию по полочкам. Ей приходится заниматься уборкой в стране и Версале так же, как когда-то в своей квартире. А водопровод в Версале подведен главным образом к фонтанам. Отопления нет, из рассохшихся рам сквозит, мебель ломают на куски и жгут в каминах новоявленные придворные, невообразимая полууголовная шайка немыслимых оборванцев, потому что даже летом Версаль – настоящий холодильник. Придворные прожорливы. Лицемерны. Вороваты. Крестьяне соседних ферм угрожают явиться в Версаль с вилами и топорами, потому что их птичники регулярно обкрадывают. В парижских магазинах учреждена особая служба наблюдения за придворными. Они к тому же и высокомерны.

Жизнь для королевы Мари была бы вовсе невыносимой, если бы не помощь ее школьной подруги, когда-то Сюзанны Леско, а ныне монахини Гиацинты, бывшей звезды стриптиза «Фоли-Бержер», ушедшей со сцены из-за плоскостопия и любимой в своем монастыре за житейскую мудрость и знание жизни. Монахиня стала тайной советницей и утешительницей королевы, укротителем придворных и мягкой, но непреклонной рукой, повелевающей Францией. Кроме того, она помогла Мари управиться с дочерью Клотильдой, к двадцати годам успевшей пережить поразительную чехарду успехов и разочарований. Клотильда – незлобивый шарж на юную Франсуазу Саган – в двенадцать бунтовала против всего, о чем только могла помыслить, в четырнадцать решила посвятить себя излечению человечества, в пятнадцать написала ставший бестселлером роман «Прощай, моя жизнь», в шестнадцать с половиной стала коммунисткой, в семнадцать – решила стать монахиней-молчальницей в ордене, давшем обет благотворительного педикюра для нищих. А в двадцать, сделавшись принцессой, влюбилась без памяти в простодушного и сметливого принца куриного королевства.

В «Коротком правлении Пипина IV» Стейнбек посмеивается над демократией и над аристократией, над туристами, газетами, академиками, корпорациями и кутюрье, над партиями, министрами и джазом, над Америкой, Советским Союзом, Францией и даже княжеством Монако – над всем и всеми поровну, никого особо не обижая. Но в Советском Союзе существование в романе христианских коммунистов, прото– и неокоммунистов и коммунистов как таковых, которые к тому же раскололись на сталинистов, троцкистов, хрущевцев и булганинцев, по-видимому, восприняли неадекватно. Равно как и намеки на аншлюс Чехо-Словакии и блистательное обоснование необходимости реставрации французской монархии как средства укрепления классовой борьбы. Потому, несмотря на все заслуги автора «Гроздьев гнева» и «Жемчужины», несмотря на то что «уже в повести о короле Пипине была выражена озабоченность судьбами демократии в США» (М. Мендельсон), удивительная история о короле Франции, увидевшем ее, узнавшем ее по-настоящему только с трона, пришла к российским читателям только сейчас, спустя без малого полвека после того, как появилась на свет.

Дмитрий Могилевцев