Текст книги "Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера"

Автор книги: Джон Робисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Потом на крыше машины включилась синяя мигалка. Полицейский заперся внутри машины (я слышал, как щелкнули замки на всех дверцах), но с места не тронулся. Это меня не удивило. На его месте я бы тоже заперся в машине после такого зрелища.

Прошло десять минут. Костер разгорелся еще ярче. Подъехали еще две патрульные машины. Все трое полицейских выбрались наружу и стали совещаться. Все знают, что в единении сила. Втроем им было уже не так страшно, они расхрабрились.

– Где он?

Первый полицейский повел товарищей в лес. Они дошли до высоковольтной вышки. Первый показал им вверх.

– Черт побери!

– Что делать будем?

– Залезай наверх и перережь веревку.

– Так я тебе и полез! Не хочу, чтобы меня током шарахнуло!

– Да никуда он не денется. Это же труп.

– Позвони в пожарную часть.

– Позвони электрикам.

Полицейские посветили фонариками по сторонам, ища злоумышленников. Один вернулся в машину, – не иначе, позвонить пожарным и электрикам. Достал из багажника помповое ружье и вернулся. Уверен, оно было заряжено. Но стрелять полицейскому было не в кого. «Сегодня никакой заварушки не выйдет», – подумал я. В лесу по-прежнему было тихо. Прошло еще некоторое время. Мне уже наскучило сидеть на дереве.

Полыхающую пентаграмму полицейские не тронули. Интересно, как они ее истолковали? Решили, что тут собирались дьяволопоклонники? Или линчеватели? Или – что пентаграмму устроил самоубийца? К этому моменту тело уже полностью закоптилось и с него капало в костер, потому что вверх шел сильный жар от кровельного вара, который кипел в ведре. Хорошо, что я выбрал именно кровельный вар. Раскаленная капель и вонь отпугивала полицейских.

Наконец прикатили пожарные – сначала пожарный фургон, затем еще несколько пожарников, каждый на своей машине – кто на чем. Вскоре на дороге выстроилось больше десятка машин и пикапов, и у всех горели красные мигалки.

Затем появились электрики – эти прибыли в большом желтом грузовике аварийной службы. Надо же, своего приятеля на высоковольтную вышку я повесил в одиночку, а чтобы его снять, потребуются усилия двадцати человек.

Теперь на проселке мигали огни уже трех цветов – голубые, красные и желтые. Машины перегородили дорогу. Каркали и клекотали рации. Происходи все это в городе, тут бы уже давно собралась целая толпа. Наконец пожарные решили потушить костер, но вели они себя так, будто опасались, что он заминирован. Они боялись даже приблизиться к канистрам с краской. Полагаю, вся сцена в целом была настолько непривычна, что выбила их из колеи.

Полицейские продолжали обшаривать лучами фонариков подлесок, но не увидели ни души, и никаких улик тоже не обнаружили. Я постарался не оставить ни малейших следов: все делал в перчатках, а весь мой реквизит был или краденый, или же я стер с него отпечатки. Никаких улик не оставил. Все, что потребовалось для розыгрыша, было пущено в ход, – канистры, ведро с варом и чучело, – и никаких посторонних предметов или мусора вокруг не валялось. Отпечатки пальцев с сосны полиция бы тоже снять не смогла. И вообще они меня не догонят и не поймают.

Пожарных гидрантов на Сэнд-Хилл-Роуд не было, но в пожарной машине имелась цистерна с водой. Пожарные раскатали рукав и двинулись к вышке. Интересно, почему они просто не подъехали на пожарной машине поближе, а тянут рукав, подумал я. Может, конечно, путь пожарной машине перекрыли все остальные, бестолково скопившиеся на проселке. Пожарные протянули брандспойт на пятьдесят футов от дороги, к вышке, и включили воду. Шланг подпрыгнул. Сильная струя ударила в горящие канистры и расшвыряла их в стороны. Над костром мгновенно образовалось облако пара, что-то вспыхнуло, во все стороны полетела горящая краска и вар. Теперь полыхала и трава вокруг костра. Всем собравшимся пожарным внезапно нашлось занятие. На какое-то время они даже позабыли про висельника, который болтался на балке высоковольтной вышки. Зазмеились еще брандспойты, в дело пошли лопаты, огнетушители с пеной, и вскоре у подножия вышки стало мокро и темно, а костер погас. Теперь висельника было не разглядеть в темноте. Один из полицейских посветил фонариком вверх.

– Да вырубите же этот чертов фонарик! Имейте уважение к покойнику! – крикнул кто-то.

Линию электропередачи на всякий случай уже отключили. Я определил это по тому, что тихое потрескивание электроразрядов прекратилось. Теперь машина аварийной службы, подскакивая на ухабах, подкатила к вышке. Водитель остановил машину у подножия вышки и поставил на ручной тормоз, будто стоял на оживленном шоссе. За ним подъехала машина «скорой помощи». Еще одна аварийка электриков осветила площадку у подножия вышки своими фарами. С первой аварийной машины выдвинули вверх автолестницу. У подножия вышки толпились санитары и врачи «скорой помощи» с носилками. Поскольку костер удалось погасить, теперь пора было снять тело.

– Эй, там, внизу, готовы?

– Готовы!

Монтер дотянулся до веревки и перерезал ее. Висельник рухнул вниз. Санитары осторожно приблизились, чтобы положить труп на носилки, и вдруг кто-то оглушительно заорал:

– Вот же черт!

Настроение всех собравшихся тотчас изменилось. Через считаные секунды кто-то с отвращением завопил:

– Да это же долбаное чучело!

– Это манекен из магазина!

– Какая-то сволочь устроила розыгрыш!

Усмехаясь, я соскользнул с дерева и незамеченным скрылся в чаще леса. И быстренько побежал домой – на случай, если кто-нибудь захочет проверить, где я был и есть ли у меня алиби. Краденый монтерский телефон и темную одежду я спрятал на кладбище по пути домой, потом забрался к себе в комнату на второй этаж по стремянке, которую заблаговременно прислонил к стене. Прежде чем закрыть окно, я оттолкнул стремянку, и она шлепнулась в заросли высокой травы перед домом, среди всякого хлама и деталей от машин. Я залез в кровать и прикинулся, что сплю. И вскоре уснул.

Я всегда знал, что в один прекрасный день придумаю блестящий способ использовать магазинный манекен, который как-то подобрал на помойке за магазином одежды мистера Уолша. Правда, донести его домой незамеченным и припрятать было непросто, но зато, как выяснилось, игра стоила свеч!

На следующий день я наведался к высоковольтной вышке, чтобы забрать манекен. Но он исчез. Вероятнее всего, его увезла полиция. Если не считать выгоревшего пятачка у подножия вышки и пустых обгорелых канистр из-под краски, теперь здесь ничто не напоминало о вчерашних бурных событиях. Кровельный вар впитался в землю и смешался с грязью, камни и палочки – остатки пентаграммы – были расшвыряны. Мне было жаль, что нельзя никому рассказать об этой блестящей авантюре. Друзей у меня было мало, а рассказывать младшему брату бессмысленно – ему всего шесть лет, и он ничего не поймет и не оценит мою затею. Да еще, пожалуй, наябедничает на меня матери какого-нибудь мелкого крысенка из числа своих друзей. Поэтому долгое время о пентаграмме и висельнике я не рассказывал вообще ни одной живой душе.

Через несколько дней мать отвезла меня в аэропорт – как всегда, отправить на летние каникулы к деду и бабушке в Джорджию. Но получилось так, словно я заметал следы и удирал в Джорджию от полицейских, которые могли настигнуть меня и предъявить обвинение в истории с манекеном.

Глава 9
Как я бросил школу

Приближалось мое шестнадцатилетие. Я все чаще прогуливал школу и все больше болтался по барам и клубам – при местных музыкальных группах. Отметки у меня съехали по всем предметам. Единственное, что меня интересовало в школе – это работать в аудиоцентре у Джона и Фреда, чинить оборудование. Кроме этого, еще меня привлекало то, что в школе была Медвежонок и я провожал ее с уроков домой. Мне казалось, что выпуск отодвигается все дальше, хотя на самом деле он, наоборот, неуклонно надвигался.

Родители словно бы и не замечали, что со мной творится. В конце концов, они играли главные роли в своей собственной драме, а я там был занят в роли второго плана. В их браке наступил этап, когда они почти не обращали внимания на нас с Микробом, и все свои силы тратили на ссоры между собой. Как правило, ссоры развивались по нарастающей, потом происходил взрыв, и несколько раз нам с матерью и братом приходилось поспешно обращаться в бегство.

– Ваш отец совсем чокнулся, – объявила мать после одного из таких случаев. – Окончательно спятил – он смертельно опасен. Планирует нас убить. Надо где-то спрятаться, пока врачи не заперли его под замок.

Мать уже говорила это и раньше, и мне предстояло еще не раз услышать эти слова в течение следующего года, но я все равно не был уверен, правду ли она утверждает. Возможно, думал я, мать и права – особенно учитывая мои прежние столкновения с отцом. Но теперь, вспоминая прошлые годы, я подозреваю, что у матери просто развилась в отношении отца паранойя, которая к тому же усугублялась собственной острой душевной болезнью и странностями доктора Финча – а они тоже все росли и множились. Свой кабинет доктор Финч переименовал в «Институт Созревания», а в солнечные дни он шествовал по городу под зонтиком, неся связку воздушных шаров. И утверждал, будто тем самым привлекает внимание к своим пациентам.

Временами, когда мать задавала ему особенно сложный вопрос, доктор Финч прибегал к методу, который именовал «Гадание по Библии». Он предлагал: «Маргарет, возьмите Библию, откройте ее наугад и ткните пальцем в любой абзац, не глядя». Мать слушалась, доктор Финч зачитывал попавшийся абзац, и мы начинали обсуждать, что делать. Совершенно не хочу преуменьшать ценность Библии, но, по-моему, она – уж точно не источник ответов на вопросы вроде: «Надо ли нам уехать из дому и какое-то время пожить в Глостере?» Я думал: «Мне нужно, чтобы настоящий психолог, настоящий врач сказал нам, как быть. А Библию я могу и дома почитать, сам и бесплатно».

Но все-таки трудно было возражать, даже когда доктор Финч пускал в ход совсем сомнительные приемы, – ведь он и его семья всегда так хорошо ко мне относились и благодаря ему я выше держал голову и лучше относился к себе.

Итак, мы уехали в Глостер на нежданные «каникулы», а когда вернулись через несколько дней, выяснилось, что тем временем полиция арестовала отца, и теперь он сидел взаперти в Нортхэмптонской Государственной больнице, под наблюдением врачей. Выпустили его через неделю с небольшим, он вернулся домой притихший, словно оглушенный лекарствами, и уже не срывался на рукоприкладство. Я держался настороже и пристально наблюдал за отцом, поскольку помнил, что он вытворял раньше. Но вот чтобы отец покусился именно на убийство, – в этом я сомневался. Напившись, он просто впадал в буйство и агрессию, но выслеживать нас на трезвую голову и убивать – это вряд ли. Кроме того, благодаря его беседам с врачом, отец больше не нападал на меня, даже если ему очень хотелось.

В некоторых отношениях доктор Финч был самой непредсказуемой частью этого уравнения. Иногда казалось, что он утихомиривает родителей, а иногда – будто, наоборот, подливает им масла в огонь.

Сейчас, вспоминая и перебирая события прошлого, я понимаю, что отец страдал серьезной депрессией. А мать тем временем по-настоящему сходила с ума, все глубже погружаясь в душевную болезнь. Она то и дело жаловалась мне, что ее преследуют демоны, и вдруг пронзительно взвывала, как дикое животное. Брат очень точно описал ее поведение: «У нее внезапно загорались глаза, и она впадала в безумие». Во время очередного приступа она беспрерывно курила и говорила без умолку, все быстрее и быстрее, словно в лихорадке, а потом вдруг выкидывала какой-нибудь неожиданный фортель, например, в середине разговора съедала сигаретный окурок. «А вдруг это передается по наследству? – спрашивал себя я. – Вдруг я тоже спячу и стану вот таким?» Острый страх перед сумасшествием преследовал меня еще долго-долго, даже когда я вырос.

Мы с братом метались от отца к матери, а когда и отец, и мать бывали не в форме одновременно, заботу о нас брали на себя друзья родителей и Хоуп, дочь доктора Финча. Особенно ярко мне помнится помощь и поддержка материной подруги Пат Шнейдер, но опекали нас и многие другие, чьи имена я, к сожалению, забыл. Не знаю, что бы сталось с Микробом и со мной, если бы не поддержка и забота всех этих людей. Наверно, мы кончили бы приютом или еще чем похуже.

Когда через несколько месяцев после вынужденных «каникул» за матерью приехала «скорая», чтобы отвезти ее в государственную психиатрическую лечебницу, я уже был согласен с доктором Финчем, который настаивал на госпитализации. Смутно помню, как навещал ее в больнице. Нам пришлось миновать несколько дверей, запиравшихся на замок, – как в тюрьме, – да мать и выглядела как заключенная. Ее накачали какими-то лекарствами, и она была словно зомби. Я задался вопросом, сможет ли она вообще когда-нибудь выйти на свободу.

Нам с Микробом тогда пришлось очень туго, потому что мы не знали, кому верить. Ощущение было такое, будто каждый из взрослых видел происходящее по-своему и излагал нам свою версию. И какая именно – правда, мы не понимали.

– Ваша мать временно сошла с ума, – утверждал отец, когда ее не было рядом. – Это у нее фамильное, наследственное. – Говорил он это совершенно спокойным тоном. Когда матери не было дома, отец не пил. «Ну почему он не может быть таким всегда?» – думал я. А между тем, мать, когда бывала дома, внушала, что отец собирается подстеречь нас в один прекрасный день и убить. Так она твердила, пока ее саму не посадили в психушку.

Едва ли не самое сложное в нашей жизни с родителями было то, как внезапно и беспричинно они менялись. Иногда отец весь день лежал в постели, бормоча какую-то бредятину вроде: «Вокруг летают нетопыри… надо пойти купить раковину…» «Это он просто притворяется, играет на публику!» – ярилась мать. Но играл ли он? Я не знал. А назавтра отец вставал и вел себя как ни в чем не бывало.

Дедушка Джек, отцов папа, видел происходящее исключительно в черно-белых тонах, середины для него не было.

– Семейка твоей матери – просто псих на психе! – кричал он. – Все эти Рихтеры одинаково чокнутые! Только погляди на них!

Я предостаточно нагляделся на родителей матери, и мне они казались совершенно нормальными. Но слова дедушки Джека тревожили меня не на шутку. Долгое время я мечтал перебраться к нему в Джорджию, но так и не получилось.

– Твои родители – на самом деле замечательные люди, и желают вам с братом добра. Просто они сейчас переживают трудные времена, – переубеждали меня Пат Шнейдер, доктор Финч и его дочь Хоуп. Они очень старались, но ведь это не у них родителей сажали взаперти, как диких зверей в клетку.

Я старался присматривать за Микробом, но было нелегко.

Во всем этом хаосе маловероятно было, что я когда-нибудь снова стану отличником или даже сдам экзамены. Слишком много на меня навалилось семейных проблем и слишком много у меня было дефектов. Я уже упоминал, что не умел смотреть собеседнику в глаза. Были у меня и другие черты, которые раздражали окружающих. Очевидно, я был виноват в том, что топчусь на месте, подпрыгиваю и раскачиваюсь, а стресс лишь усугублял эти привычки.

– Почему ты так мотаешь головой?

Я миллион раз слышал это от учителей и взрослых, когда был маленьким. И до сих пор выслушиваю вариации на эту тему.

– Пап, прекрати корчить аутиста!

Так говорит мой сын-подросток, когда я раскачиваюсь взад-вперед в ресторане.

Оба замечания – пожалуй, я назову их придирками, поскольку вреда они мне не причиняют, – относятся к моей манере бессознательно двигаться в определенном ритме. Например, я лежу на диване и покачиваю ногой. Или сижу за столом в ресторане, читаю меню, но при этом раскачиваюсь взад-вперед или влево-вправо. Или качаю головой вверх-вниз. Я не обращаю на это внимания, для меня такие действия нормальны. Но, видимо, «нормальные» люди так себя не ведут. Сам не знаю, почему раскачиваюсь или мотаю головой, и даже не замечаю, в какой момент начинаю – это просто получается само собой.

Потом кто-нибудь говорит:

– Да прекрати же ты раскачиваться!

И я вздрагиваю и осознаю, что делал.

– Что с тобой? Я тебе пять минут назад сказал: перестань качаться, а ты опять за свое. Ты что, нарочно пытаешься меня вывести из себя?

Наталкиваясь на такие реакции, я все сильнее ощущал себя в школе чужаком и отщепенцем.

Влетало мне не только за неуместные телодвижения, но и за «неправильное» выражение лица. Обычно взбучку я получал ни с того ни с сего, и после нее мне хотелось только одного – убежать и спрятаться.

– Ты что на меня так уставился? Что ты себе позволяешь?

– А ну, убери с лица это тупое выражение! Живо!

– Ты такой страшный! Пялишься на меня, будто аквариумная рыбка!

В десятом классе я все чаще слышал это выражение про рыбку и аквариум, и звучало оно все враждебнее; его то и дело пускала в ход миссис Кроули, наша учительница английского.

– На что ты уставился? – говаривала она. И это был отнюдь не вежливый вопрос, а грубое требование. Поэтому в один прекрасный день я ответил на ее грубость, вложив в свои слова огромную порцию сладкого яда.

– О, миссис Кроули, – самым мирным и ласковым голосом отозвался я, – просто я представил вас закованной в кандалы, в сырой темнице, за крепкой решеткой. А вокруг крысы, уйма крыс, и они по вам так и скачут. – И я улыбнулся, ощерив зубы, как щерится собака, когда собирается укусить.

Этот ответ стоил мне вызова в кабинет к директору школы, а потом еще к старшему школьному методисту, моему куратору, а потом еще к школьному психологу. Но оно того стоило. Миссис Кроули больше никогда не повторяла остроту про аквариумную рыбку.

Не припомню, чтобы кто-то из взрослых хоть раз попытался понять, почему я так смотрю. А ведь спроси они, я мог бы доходчиво объяснить. Иногда я просто думал о посторонних предметах и смотрел, не видя, кто передо мной. А иногда я внимательно изучал человека, пытаясь разобраться в его поведении.

Родители решили предпринять последнюю попытку, чтобы удержать меня в школе. Они записали меня в группу для трудных детей. Раз в неделю группа собиралась в старом фермерском доме, ныне принадлежавшем университету. Подразумевалось, что мы будем делиться своими проблемами в общении. Нас было шестеро, и еще своего рода модератор группы – психолог. В той группе я так и не выучился общаться, зато усвоил, что я не такой не один на свете и есть много ребят, которые умеют общаться еще хуже моего. Это само по себе бодрило. Я осознал, что не достиг дна. Или же, если достиг, то оно просторное и нас таких на дне много.

За шестнадцать лет моей жизни родители водили меня по разным так называемым специалистам по душевному здоровью – я побывал не меньше чем у дюжины. И ни один из них даже близко не угадал, что со мной не так. В защиту этих психологов могу лишь сказать, что синдром Аспергера тогда еще не был выделен и описан как диагноз. Но о существовании аутизма уже знали, и что же – ни один из специалистов даже не обмолвился о нем, даже не предположил, что у меня может быть та или иная форма аутистического расстройства. В те времена многие считали, что аутизм – это острое состояние, и аутисты – это дети, которые не разговаривают и неспособны существовать без присмотра взрослых. Тогдашним психологам было проще заявить, что я ленивый, агрессивный или непослушный, чем присмотреться ко мне с сочувствием. Версия про лень, агрессию и дерзость не вызывала у взрослых возражений. Насчет аутизма психологам пришлось бы еще поспорить, а они не желали проблем и сложностей.

Чтобы уладить мои школьные неприятности, группы для «трудных» детей было маловато. Поэтому, когда в моем очередном табеле вновь рядами выстроились двойки и единицы, я понял: пора сниматься с места. Собственно, в старших классах меня ничто особенно и не удерживало, кроме разве что смутной идеи о том, насколько лучше быть полноценным выпускником с аттестатом, а не юношей, бросившим школу. Оставалось лишь одно «но». Мне было пятнадцать, а по закону школу нельзя было официально бросить раньше, чем тебе стукнет шестнадцать.

Однако школе так не терпелось от меня избавиться, что школьная администрация поднатужилась и нашла решение: «Если ты сдашь единый выпускной экзамен и наберешь хотя бы 75 %, мы зарегистрируем тебя как выпускника, и можешь быть свободен». Мой методист объявил мне об этом ультиматуме таким же тоном, каким предложил бы какому-нибудь панку приобрести «кадиллак» за двести долларов (вторая работа его была – торговец подержанными автомобилями). Я сдал экзамен и набрал 96 %. Школьная администрация предложила выдать мне аттестат «за небольшую плату».

– Всего за двадцать долларов, – с улыбкой сказала школьная секретарша. – По льготным расценкам.

– Нет уж, спасибо, – ответил я, тоже с улыбкой. – В вашем аттестате я не нуждаюсь. – После чего ушел из школы, не оборачиваясь. Родители, по-моему, вообще не заметили, что я бросил учебу.

Теперь надо было пораскинуть мозгами и решить, что предпринять дальше – мне, пятнадцатилетнему взрослому. Было немного страшновато. И я, как в детстве в Сиэттле, спрятался в лесу – поразмыслить.

Я всегда любил находиться на природе, а не в помещении, и теперь, когда я бросил школу, казалось – все время в мире принадлежит мне. Стояла весна, я почти постоянно был один, раздумывая, как жить дальше. Я уходил из дому на несколько дней, ночевал в лесу, под деревьями, или же в заброшенных домиках – лачуг в лесу тоже было предостаточно.

Как-то раз я прогуливался по опушке молодого сосняка в нескольких милях от дома, и вдруг у меня над ухом прогремело:

– Стой! Ни с места!

Я юркнул в заросли. Я точно знал, что здесь, в лесу, на мили не должно быть ни одной живой души.

Но я ошибался. В двадцати футах от меня сидел какой-то лохматый тип в камуфляже и грел кофе на костерке.

Что за чертовщина!

Я остановился.

Этот детина разбил лагерь посреди маленькой полянки. За спиной у него я различил зеленую палатку. Оружия при нем вроде не было – во всяком случае, я не увидел. И больше вокруг не было ни единого человека.

– Слушай, ты ж совсем мальчонка. Что ты тут болтаешься один-одинешенек?

«Мальчонкой» я себя не считал, но турист был старше и крупнее и, похоже, жил в лесу постоянно. Я прикинул, не удариться ли в бегство, но мне вроде бы ничто не угрожало. Я решил вступить в разговор.

– Я здесь живу, – ответил я. – В двух милях отсюда. А вы что тут делаете?

– Я тоже здесь живу, – сказал он. – Вот прямо тут.

– Прямо в лесу, что ли? – поинтересовался я. Взрослым не полагается жить в палатках.

– Пока да. Бывало, жил в местечках похуже, – сказал он. – Присаживайся.

Я сел, и он заговорил.

Турист назвался Полом. Поведал, что он – инвалид-ветеран войны во Вьетнаме. Его ранили в ногу, и с тех пор он хромает. После демобилизации он пустился странствовать автостопом по стране, кормясь охотой и рыбалкой. Я слушал как завороженный.

– Выпить хочешь? – спросил Пол. Я не очень понял, что он предлагает, но кивнул. Пол откупорил бутылочку, в которой, судя по виду, была вода с газом. На этикетке стояло «Канадское Сухое». Я отпил глоток и непременно выплюнул бы, если бы не решил вести себя воспитанно.

– Что это? – выдавил я. Вообще-то я знал, что виски отвратительно на вкус, но пить спиртное – признак взрослости. Может, эта бурда такая же.

– Хинная вода! – бодро ответил Пол, как будто всякий знал, что это такое и понимал, какая это вкуснятина. К пятнадцати годам я слышал названия самых распространенных спиртных напитков: водка, виски, ром, текила, бурбон. Но про «хинную воду» не слышал ни разу.

– Я к ней пристрастился во Вьетнаме, – растолковал Пол. – Здорово помогает уберечься от малярии.

В жизни не слыхивал, чтобы в Новой Англии кто-то болел малярией. «Может, это редкая хворь вроде менингита? – предположил я. – А бурда в бутылке – лекарство?» Я отпил еще глоток. Я читал, как во время постройки Панамского канала шла борьба с малярией. Прихлебывая угощение, я огляделся, сравнивая наши местные леса с джунглями Центральной Америки.

Пол старался держаться подальше от дорог и обходился простенькой палаткой и спальником. Сидел он на бревне, а кострище сложил из камней, и на огне грелся старый кофейник. Чем же он питался, мой новый знакомый?

– Охочусь, рыбачу помаленьку, в городе промышляю, – сказал Пол. Уж не знаю, чем он промышлял в городе, но вид у него был крепкий и сытый.

– А почему не построите домик? – спросил я. – Или хотя бы навес от непогоды?

– Не хочу пускать корни, – объяснил Пол. – Надо всегда иметь возможность свернуть лагерь за минуту и сняться с места.

Он и тента никакого не натянул. Похоже, непогода была ему нипочем.

Я всегда считал, будто знаю местные леса как свои пять пальцев и прекрасно могу здесь выжить, но Пол показал, что мне еще многому надо научиться. Он умел ловить кроликов, обдирать, потрошить и готовить. Мог наловить форели на уху. И, более того, умел отыскивать в городских помойках вполне пригодную в пищу еду – свежий хлеб и овощи. До встречи с Полом я и не подозревал, какую богатую добычу можно промыслить в наших местных помойках в небольшом городке.

Благодаря Полу я выучился бить рыбу из духового ружья. Оказалось, это проще простого – при условии, что ты меткий стрелок. Садишься на берегу с ружьем на взводе. В идеале нужно забраться на сук дерева, чтобы смотреть в воду с высоты футов в восемь-десять. Потом кидаешь в воду хлебные крошки. Когда рыба подплывает к крошкам, подстреливаешь добычу. Гораздо удобнее рыбалки, просто нужна твердая рука и зоркий глаз.

– Я заряжаю ружье пулями, – пояснил Пол. – Рыбу даже не приходится ранить. Ее оглушает, когда пуля ударяет в воду, и остается только вытащить. Еще проще – бросить в воду гранату и потом вытащить рыбу сетью.

Потом он как-то показал мне, как глушить рыбу взрывчаткой. Весь берег был усеян мертвыми рыбинами.

Благодаря Полу я научился передвигаться по лесу совершенно бесшумно, ловко прятаться в подлеске и не оставлять следов, – словом, ходить по лесу как настоящий индеец. Я научился не просто гулять по лесу, а жить в лесу.

И еще я приучился смотреть, куда иду.

– Осторожно, проволока!

Проволока?

Оказывается, Пол огородил свой лагерь проволокой, протянув ее в траве на высоте чуть ниже колена. Таким образом, никто бы не подошел к его стойбищу незамеченным.

– Если бы я ее заминировал, тебя бы уже в клочья порвало!

Поскольку я с детства гулял по этим лесам, мне в голову не приходило опасаться натянутой проволоки – я не знал, что она может быть так называемой растяжкой, задев которую, ты выдергиваешь чеку гранаты, и она взрывается. Но и тридцать лет спустя я помню уроки Пола и всегда внимательно смотрю под ноги.

Пол много рассказывал мне о службе в армии. Я ожидал услышать истории о сражениях в далеких краях, но ошибся. Пол рассказывал, как отбивался от тигров в джунглях. О том, как возил контрабанду – огромные партии наркотиков и всякое другое – на армейских самолетах. Рассказал, как ставил западни на врага и оснащал их заточенными палками. В его рассказах не было ничего общего с моими прежними познаниями о войне, почерпнутыми из кино и телевизора.

Пол прожил в своем стойбище в чаще леса все лето. Я навещал его едва ли не каждый день, а бывало, что и жил у него по несколько дней. Место было славное. Тут никто на меня не давил, не требовал искать работу, не закатывал скандалы и вообще не цеплялся. Вся армейская сноровка по части лесной жизни, приобретенная Полом в азиатских джунглях, помогала ему благополучно жить невидимкой в наших лесах. И когда я навещал Пола, то тоже становился лесным невидимкой.

Вот только отшельником мне быть совсем не улыбалось, а от Пола каждый раз приходилось пилить до города целых шесть миль. Я всегда видел свою жизнь как жизнь среди людей, хотя у меня и не очень получалось с ними ладить. Я пришел к выводу, что мне необходим какой-то неповторимый талант, который бы привлекал ко мне окружающих. В таком случае мне не придется самому выступать инициатором общения и завязывать разговор. Нужно будет лишь отвечать, а это мне куда легче. К счастью, похоже было, что подобный талант у меня уже есть – и это оказался талант к починке, переделке и сооружению разного музыкального оборудования. Все чаще получалось, что музыканты сами искали общения со мной.

Я чувствовал, что с каждой неделей взрослею. Научился избегать лесных ловушек и все отчетливее представлял себе собственное будущее, связанное с музыкой.

В сентябре, когда по ночам стало все сильнее холодать, Пол заговорил о том, что собирается на юг, во Флориду. Как-то утром я пришел в лес, и увидел, что Пола больше нет. Он исчез, не оставив ни малейшего следа. Через несколько дней можно было прийти на это место и, если не знать, что Пол три месяца прожил тут в палатке, даже не заподозрить, будто здесь был обжитой лагерь. Ни мусора, ни следов на земле, ничего не осталось.

Я так и не узнал, куда отправился Пол, и никому не рассказал о нем и о том, чему он меня научил. Годы спустя фотография Пола промелькнула в газетах: он выступал свидетелем в Бостоне на судебном антивоенном процессе. Тогда я узнал, что Пол был героем войны, обладателем множества военных наград, ветераном Войск Особого Назначения – десантником из «зеленых беретов».[4]4
  Войска специального назначения – десантно-диверсионные войска. Подразделения для специальных операций в составе Сухопутных войск. Основные функции: проведение противопартизанских операций (в частности, в странах Латинской Америки) и обучение военнослужащих дружественных армий приемам проведения специальных операций. Активно использовались в диверсионно-десантных операциях во время войны во Вьетнаме.


[Закрыть]

Мне пришла пора выйти из лесов и вступить в ряды человеческого общества.