Текст книги "Загадка Красной вдовы"

Автор книги: Джон Диксон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Мы должны что-то предпринять! – закричал Карстерс, завидев Джудит. – Они хотят нас изолировать, они не выпустят нас отсюда! – Он старался выглядеть оскорбленным. – Черт побери, Джудит, не смотри на меня так, будто я муха, упавшая тебе в салат! Я предлагал тебе помощь, предлагал свою дружбу, хотел, чтобы…

– Не обращайте на него внимания, – с вальяжной снисходительностью заметил Равель. – Он слегка пьян. Пил виски с содовой. Он мне говорит: «Старик, я предлагал ей свою защиту, а она отвергла мою защиту». Затем выпивает стакан виски с содовой. Я ему говорю: «Понятно, старик, но от чего ты собрался ее защищать?» Он отвечает: «Это не важно. Дело не в этом. Дело в принципе» – и выпивает еще стакан. Проклятие! Я и сам почти англичанин, но черт меня побери, если я вас понимаю! Может, мне стоило пить больше виски. Старина, вот что я сейчас сделаю: я забью десять, по чертовому шестипенсовику за шар. Ну что, идет?

– Уберите чертову доску! – заревел Г. М. – И… Нет! Погодите секунду. Где все? Где Мантлинг?

– Пошел прилечь, – с готовностью, будто пытаясь реабилитироваться, ответил Карстерс. – Представить себе не могу, что с ним такое приключилось. В трудной ситуации он никогда не теряет головы. Можете мне поверить. Но после того, как умер бедняга Бендер, он, по-моему, стал просто разваливаться на кусочки. Ничего не понимаю. Я…

– А где мисс Изабелла?

Равель посерьезнел:

– Думаю, у нее припадок. С чего вдруг? Вы только представьте… Мы сидим тут, играем, а она врывается и опрометью бежит вон к тому столу. Вытаскивает один за другим ящики и высыпает их содержимое на пол. Там, за дверью, стоял бобби, охранял. Он бросается за ней…

– Хватит! – перебил его Карстерс. Он выглядел взволнованным. – Это, конечно, все пустяки, но шуму было много. Джуди, тебе лучше поговорить с ней. Она вбила себе в голову какую-то безумную идею насчет тех маленьких дротиков, которые мы с Аланом привезли из Америки, – не стрел, не копий, а стрелок длиной не больше двух дюймов. Она считает, что они отравлены.

– А разве нет? – спросил Гай тихим, вкрадчивым голосом. – Помнится, вы и сами говорили, что они отравленные.

– Да. Говорил. Может, они и отравленные, а может, и нет. Один шанс из тысячи, – с жаром ответил Карстерс. – А если есть хоть один шанс, то говорить уже можно. Так интереснее. Например…

– Никому здесь не хочется слушать, что, по вашему мнению, интересно, а что нет, – вмешалась Джудит, – тем более мне. Простите за откровенность, но, по-моему, зря вы сюда приехали. К сожалению, с вашим присутствием здесь ничего не поделаешь – вы ведь считаетесь другом моего брата. Но раз уж вы находитесь в нашем обществе, мы вправе ожидать от вас соблюдения элементарных приличий. Вместо этого вы без конца пьете виски с содовой, хвастаете напропалую о… – Она повернулась к Г. М.: – Сэр Генри, зачем вы заставили нас с Гаем сюда прийти?

Карстерс стоял неподвижно. Его взгляд был обращен внутрь себя, будто на источник света, глаза прищурены.

– О господи, – выдохнул он. – Так вот оно как?

Послышался шорох оборчатых юбок, и Джудит исчезла. Карстерс тупо смотрел на дверь, за которой она скрылась, затем медленно поднял руку и, казалось, забыл о ней. Рука упала. Со стороны его жест напомнил бросание костей. Терлейн был уверен, что перепалка приведет Г. М. в ярость, и потому его удивило умиротворенное выражение лица сэра Генри.

– Понятно, – сказал Г. М. – Я так и чувствовал, что, пока мы сидим во «вдовьей комнате», тут не все ладно.

– Проклятые дротики! – воскликнул Карстерс. – Откуда я мог знать, что они доставят столько хлопот? Тогда она ничего такого не сказала. Она всегда смеялась, когда я пытался поговорить с ней серьезно, и я думал… Она уверяла, что ей не свойственна сентиментальность. У современных женщин такое в голове творится! Невольно подумаешь, что и правда – не свойственна. А как узнать наверное? Однажды, в этой самой комнате, я рассказывал ей байки об отравленном оружии и одновременно крутил в пальцах один из тех дротиков. Дротик вырвался и – надо же такому случиться! – воткнулся мне в руку. Я и правда поначалу чуть сознание не потерял, а потом подумал, что, даже если он и отравлен, он все же может сослужить мне неплохую службу, пусть даже перед смертью. Я сказал: «Джуди, девочка моя, со мной все кончено», да еще и притворился, будто умираю – ну, как в кино. Господи, я и не подозревал, что могу так убедительно играть. Вот что значит иметь впереди ровное поле, без всяких там рвов и убежищ для дичи! Я признался в своих чувствах к ней и добавил: «Но теперь это ни к чему, Джуди, девочка моя, потому что время мое подходит к концу. Я умираю». Ха! В ответ она сказала мне много такого, – Карстерс ухмыльнулся и выпятил грудь, – чего я, будучи джентльменом, не собираюсь повторять. Заметьте: когда я меньше чем за неделю до описываемых событий говорил ей почти то же самое, она назвала мои признания тошнотворным бредом. Но потом удача от меня отвернулась. Она вышла, чтобы позвать доктора или кого-нибудь еще, и влетела обратно в самый неподходящий момент: я как раз встал, чтобы сделать глоточек-другой, для храбрости. А она ожидала увидеть меня в кресле, non compos. И все пошло наперекосяк, а ведь я почти заполучил ее…

Равель потряс головой и глубокомысленно постучал пальцем по носу.

– Dans l'amour, mon viex, – произнес он, взяв напыщенный и серьезный тон, какой большинство его соотечественников используют в разговорах о данном предмете, – il faut s'approcher de la femme avec le plus grand soin, voyez.[2]2
  В любви, друг мой, к женщине нужно приближаться со всей возможной осторожностью (фр.).


[Закрыть] Вам нужно было завоевывать ее исподволь. Я настоятельно советую вам делать большинство вещей в жизни постепенно. Наступает время, когда медлить уж больше нельзя, и тут уже слишком поздно, чтобы вообще о чем-либо задумываться.

– Понятно, – проворчал Г. М. – Она рассмеялась, сказала, что знала все с самого начала и просто решила вам подыграть? И в тот вечер вы были друг с другом милы, и все было прекрасно? А спустя два или три дня она взъелась на какую-нибудь ерунду, и все стало разваливаться? Хм. А теперь слушайте, черт бы вас побрал! Я больше не намерен терпеть ваши бредни. Мне нужна правда о яде.

– Дротик не был отравлен, – уныло сказал Карстерс.

– А остальное оружие?

– С копьями и стрелами все в порядке. Думаю, с маленькими дротиками – тоже. Но вы скоро сами узнаете. Я ведь говорил, что пожилая леди закатила истерику? Ну, сначала появился один полисмен, за ним – сержант и еще один бобби. Потом еще несколько человек, из команды криминалистов – они сидели в передней, сверяли результаты. Они забрали дротики с собой. Арнольд увел Изабеллу наверх. Думаю, она уже оправилась.

– Ну, если это все, тогда уходите. Да, выметайтесь! Идите куда хотите, но не покидайте пока дом… Нет, подождите-ка! – Г. М. придержал Равеля, а Карстерс, бормоча под нос, вышел. – Погодите. Успеете еще в багатель наиграться. Мы собираемся послушать занимательный рассказ из истории семьи.

– Из истории семьи? Какой семьи?

– Вашей, – сказал Г. М. – Вы не сказали нам, что состоите с Бриксгемами в родственных отношениях.

Равель прищурился. Нижняя часть его лица продолжала улыбаться, в то время как лоб собирался в складки, явственно выражавшие удивление.

– Вы что, шутите? Разумеется, я очень польщен, но кто сказал, что я родственник моих друзей?

– Полиция, – ответил Гай. – И я тоже так думаю. Я посмотрел по документам. Не думаю, что кто-нибудь еще знает. Алан точно не в курсе. Я предпочел молчать, поскольку вы также ни единым словом не обмолвились о вашем с нами родстве.

– Буду с вами откровенен, – неожиданно сказал Равель. – Да не будьте вы таким занудой! Дело выеденного яйца не стоит. Я слышал, что между нами существует дальнее родство. Такое дальнее, что мы могли бы считаться просто хорошими друзьями. Так вот! Я приехал, чтобы, возможно, купить что-нибудь. Зачем ставить друзей в неловкое положение? Я что, должен сказать: «Алан, старик, продай мне вот это и вон то за ту цену, которую назначу я. Мы ведь родственники!»? Нет, нет и нет! Так дела не делаются, верно? Поэтому я и не говорил.

Гай поклонился.

– Так как мы оба знаем, что вы будете вести дела честно и порядочно, мы можем оставить все как есть. Я не возражаю.

– Хорошо. Тысячу раз благодарю, – ответил ничуть не встревоженный Равель и весело вернул поклон. – Сегодня я выпил слишком много виски с содовой для того, чтобы мои импровизированные признания были удачными. У меня всю ночь не выходит из головы тот парень, который так ужасно окончил свои дни. Однако я рад, что на его месте оказался не я. Скажите, вы что-нибудь обнаружили? Полицейские все от нас скрывают. А мне интересно.

– Ага. Вашего предка тоже интересовали подобные вещи, – кивнул Г. М. – Вы, случаем, не знаете, нет ли среди тамошней мебели восемнадцатого века чего-нибудь, сделанного Мартином Лонгвалем?

Равель вскинул брови:

– Уверяю вас, сэр, мои сведения о семье Лонгваль не простираются так глубоко в прошлое. Я не знаю иного Мартина Лонгваля, кроме моего двоюродного дедушки.

– В таком случае, – медленно сказал Г. М., – если вы ничего не знаете о мебели, то, может, вам что-нибудь известно о замазке? Гай, например, кое-что знает.

Повисла мертвая тишина. Г. М. так долго удерживал при себе свой козырь, что Терлейн почти забыл о нем, забыл о том, что сказал Гай в гостиной мисс Изабеллы. Упоминание о замазке произвело эффект разорвавшейся бомбы, но человек, которого оно должно было касаться больше всех, остался невозмутимым. Гай спокойно оглянулся по сторонам; подождав немного, он поднял руки и несколько раз хлопнул в ладоши. Зато Равель, который как раз прикуривал, обжег пальцы спичкой. Витиевато выругавшись, он повернулся к камину и бросил сигарету в огонь. Никто не успел заметить выражения его лица. Когда он повернулся, на его лице снова была застывшая улыбка, словно закрепленная толстым слоем штукатурки. На висках вздулись вены.

– Замазка? – повторил он. – Простите меня, сэр, но что такое «замазка»? Я не понимаю. – Он прокашлялся. – Мне очень трудно запомнить некоторые английские слова. Я не знаю, что такое замазка.

– Судя по всему, друг мой, – учтиво сказал Гай, – вы все же знаете больше, чем сэр Генри. Как мне нравятся ваши выстрелы наугад, сэр Генри! До того нравятся, что я буду с вами полностью честен, когда начну рассказывать о «вдовьей комнате». Я не собирался открывать всего, но вы заслужили награду. Вы сможете отгадать причину тех смертей – если окажетесь достаточно сообразительны. Я предоставлю вам такую возможность. – Морщины на его лице собрались в улыбку. Он подошел к буфету. – Стаканчик портвейна для голоса. Где же портвейн? Алан держит его в одном из этих отделений…

Гай понимал, что все смотрят на него. В его голосе чувствовалась какая-то неестественность, заставляющая Терлейна неотрывно наблюдать за тем, что он делает. У Гая был вид ярмарочного шарлатана-фокусника. Он наклонился к нижним дверкам буфета – их было две – и, не прекращая говорить, повернул ключ на той, что справа.

– Вам всем нужно попробовать портвейн урожая 1898 года. Интересно, почему буфетные дверцы всегда заедают? Ведь в теплой комнате они не должны коробиться – не то что человеческие мозги. Так, сейчас…

Дверца жалобно заскрипела и открылась. Гай отступил назад, чтобы не загораживать свет, падающий на буфет от настольной лампы. И Терлейн, выглядывающий из-за плеча сэра Джорджа, увидел лицо.

Лицо с широко открытыми глазами смотрело на него из буфета. Гай засмеялся, и в ту же секунду Терлейн с облегчением, граничащим с гневом, понял, что к чему.

– Наверное, с другой стороны… Простите, господа! Надеюсь, никто не испугался? У Алана странное чувство юмора – иногда он ведет себя как ребенок. Он находит удовольствие в том, чтобы с помощью этой куклы рассказывать друзьям сомнительные анекдоты… Я, может быть, забыл вам сказать, что мой брат – весьма искусный для любителя чревовещатель?

Он стал открывать другую дверь.

Глава 9
ЛЕГЕНДА

– История «вдовьей комнаты», – стал рассказывать Гай, – начинается в городе Париже в 1792 году, в апреле. Начинается она с Ужаса, и конец ее еще не наступил.

Он сидел за столом, в маленьком круге света, и настольная лампа подсвечивала его стакан красным. Возле стакана лежал медальон. Он взял его, повернул той стороной, на которой был изображен мужчина, и показал четверым слушателям, сидевшим напротив. На мгновение лицо Гая показалось таким же безумным, как лицо мужчины на миниатюре.

– Чарльз Бриксгем был единственным сыном основателя нашей династии. В тот год ему исполнилось двадцать; он только что завершил год учебы в Париже, из его писем домой (в стиле Руссо, только с еще большим количеством цветистых оборотов) становится понятно, что его идолом была Французская революция. «Мы усердно трудились три года, – писал он в апреле, – конец еще далеко, но, благодарение Господу, мы достигли целей, пролив меньше крови, чем гражданские суды Англии проливают за полгода. Наше новое жирондистское правительство по-отечески твердо. В нем есть, са va sans dire,[3]3
  Само собой разумеется (фр.).


[Закрыть] люди крайних убеждений, из трижды проклятого политического клуба якобинцев, но месье Ролан знает, как с ними управляться».

В Англии его отец, делец, поднявшийся из низов, и такой же фанатичный революционер, как его сын, высмеивает взгляды Чарльза, и в нескольких письмах, изобилующих грамматическими ошибками, повторяет одно и то же: «Нельзя приготовить гуся, сначала не свернув ему шею». На этой почве между отцом и сыном возникает конфликт, что подтверждается еще одним письмом Чарльза, в котором он пишет, что «отречется от родства и не примет ни единого пенни» от отца, придерживающегося таких взглядов. Сильные слова, как вы можете видеть, но молодой дурак не отступился от них. В 1792 году он переезжает в убогие меблированные комнаты на улице Сен-Жюльен-ле-Павр, рядом с рекой возле острова Ситэ; ходит в ветхих чулках, ненапудренном парике, при свете лампады читает Руссо, делит с бедными свой хлеб и сыр, слоняется по шумным галереям Национального собрания.

Когда жирондистское правительство объявило войну Австрии, каждый ребенок понял, что надвигается буря. Французская армия прогнила до основания: денег не было, командиры – трусы, офицеры – перебежчики. Когда она рассыпалась в прах перед лицом врага, по всей Франции заговорили о предательстве. Австрийцев поносили. Лафайет бежал в Германию. Марат требовал крови. Парижские волнения немного утихли только после того, как король выступил перед толпой во фригийском колпаке. Затем Пруссия объявила войну Франции, и ее армия пошла на Париж.

К власти пришли якобинцы. Чарльз Бриксгем стоял возле Орлеанских ворот, когда в город вошли марсельские добровольцы, «они шли к желтому закату, под гром барабанов, и пели песню, слов которой я не понимал». За то, что он выкрикнул в толпе имя месье Ролана, его избили, и он лежал без сознания в какой-то подворотне, а добровольцы шли и шли, распевая величайшую боевую песню всех времен и народов.

Он записывает все, чему стал свидетелем. Париж лихорадило. Десятого августа Дантон смел Собрание. Из своих комнат Чарльз Бриксгем слышал выстрелы со стороны Тюильри. Выбежав на улицу, он узнал, что швейцарская гвардия вырезана, а король с королевой взяты под стражу. Он не мог подобраться ближе, потому что на мостах собрались слишком большие толпы. Как бы то ни было, власть Национального собрания была свергнута. С благословения трех отцов террора – Дантона, Марата и Робеспьера – на площади Революции начала сечь головы гильотина.

А затем Чарльза Бриксгема настигла любовь.

Полагаю, юноша просто не смог устоять перед ней. Он слишком долго питался лозунгами вместо хлеба и не знал женщин; одной встречи ему хватило. Встреча произошла при любопытных обстоятельствах. Чарльз был в толпе под стенами Думы в день собрания коммуны – было шестнадцатое августа, через три дня после того, как королевскую семью заключили в Тампль. Вместе с парижанами он, приникнув к окну, слушал, как вершатся людские судьбы. Он слышал речь Робеспьера, говорившего о необходимости учреждения Революционного трибунала. «Это маленький строгий человечек, – пишет он, – с зеленоватым, в бородавках, похожим на огурец лицом и мелодичным голосом. Он стоит очень прямо и не шевелится, как будто боится, что с носа упадут очки». Затем выступил кто-то еще – Чарльз не описывает кто – с требованием крови. Чарльз Бриксгем выкрикнул проклятие, но он на тот момент от волнения почти потерял рассудок и не смог вспомнить ни одного французского слова. Он пискнул что-то по-английски, что окружающие приняли за возглас одобрения. В суматохе его спихнули с облюбованного насеста. Очнулся он под контрфорсом, по лицу его текли слезы. Над ним склонилась женщина в плаще с капюшоном.

Гай видел, что заинтриговал аудиторию. Он повернул медальон, и все увидели круглое женское лицо с красивыми глазами и твердым ртом.

– Она сказала ему: «Я понимаю по-английски. Милорд, должно быть, сошел с ума». На что наш дурачок воскликнул по-французски: «Долой проклятых якобинских убийц!» – и его услышали. Сзади него был контрфорс, рядом – женщина. Это кажется невозможным, но он держался целых пять минут, пока ему не переломили шпагу. Видимо, по ошибке беснующиеся парижане схватили кого-то еще. Серый плащ с капюшоном тащил его сквозь толпу. Они добрались до реки и сели на ступени, ведущие к маслянистой воде. Она не открыла ему, как ее зовут, сказав: «Faut pas faire des betises»;[4]4
  Не надо заниматься глупостями (фр.).


[Закрыть] но зато она его поцеловала и пообещала: «Мы еще увидимся».

Вообразите себе, какое действие возымел тот случай на экзальтированного юнца, помешанного на политических идеалах, а о любви судившего по «Новой Элоизе». Незнакомка становится его богиней: он забывает обо всем, кроме нее. В письме отцу – ну и стиль! – он пишет: «В смертной женщине обрел я ангельский лик». Бриксгем-старший над ним подшучивает, дает, может, и грубые, но вполне практичные советы, приведшие в конце концов к временному приостановлению переписки. В следующий месяц Чарльз ушел из дома и, несмотря на то что в Париже лилась кровь, без устали бродил по улицам в поисках незнакомки.

Улицы Парижа стали скользкими от крови, а с его головы и волос не упал. Он снова встретил ее вечером первого дня первого года Республики, когда среди цветов и зелени была коронована Богиня Разума. Он увидел ее в полумраке; она выходила из дома на улице Тампль, с толстой, по виду бухгалтерской, книгой под мышкой. Чарльз сразу решил, что она исполняет какую-то благую миссию. Она обрадовалась ему, но проявила сдержанность. Они пошли в кабачок, где голова у него пошла кругом от вида «ангельского лика на смертной женщине» и от ее улыбок. Она предложила ему проводить его до дома; у него они провели три дня. Три дня, в месяц теплых дождей и желтеющих листьев. Три дня счастья. Она сказала: «Да, теперь мы должны пожениться, но еще не время» – и опять не сказала, как ее зовут. На четвертый день, когда он еще спал, она потихоньку собралась и ушла, оставив записку.

Он ничего не мог поделать. Он ждал долго. Он ни разу не встретил ее до промозглого января, когда был обезглавлен Людовик Капет, бывший французский король. Чарльз Бриксгем был свидетелем казни. Он видел все с большого расстояния, из толпы. В тот день взлетели цены на лестницы и театральные бинокли. В какой-то момент сосед одолжил ему подзорную трубу, и он увидел забрызганную кровью машину смерти и двух палачей в сером – они надевали рабочую одежду поверх обычной, чтобы не забрызгать ее. Трубу забрали у него в тот момент, когда к лестнице подвели маленького коренастого человечка, показавшегося Чарльзу удивленным. С Людовика Капета в одно мгновение сняли головной убор и зашпилили волосы. С удивительной слаженностью палачи подвели его к гильотине и нагнули так, что его шея оказалась точно под ножом. Чарльз закрыл глаза; за мгновение до того, как на площади поднялся оглушительный, невозможный рев, он услышал три глухих удара – это сработала гильотина.[5]5
  Хотя кажется, что в рассказе, подобном нашему, необязательно столь строго придерживаться исторической точности, необходимо отметить, что записи Чарльза Бриксгема практически полностью совпадают с официальными историческими хрониками того времени. (Примеч. авт.)


[Закрыть]

Когда к гильотине подъехала телега, на которую погрузили голову и тело, Чарльз, спотыкаясь, пошел прочь. Он вспомнил, как ругался его сосед в толпе. Сосед с завистью сказал, что палач Сансон неплохо заработает на продаже волос с головы Луи Капета. И неожиданно, еще не оправившись от потрясения, Чарльз задумался над механикой всего действа. Куда увозят тела казненных – огромное количество трупов? Что делают с их одеждой и личными вещами? Как часто точат или заменяют лезвие у «Луизетты», как называли гильотину? Не к добру были такие мысли. Но как вы можете видеть, подобная смесь темного романтизма с практицизмом типична для большинства представителей нашей семьи. Я, например, весьма практически подхожу к изучению магии, а Алан из романтических побуждений убивает носорогов.

Жилье Чарльза Бриксгема находилось недалеко от тюрьмы Консьержери. Время от времени он ходил посмотреть, как из тюрьмы выводят приговоренных. Их вели, подталкивая мушкетными прикладами, руки у них были связаны за спиной «так, – писал он в своем дневнике, – что они с трудом могли забраться в телеги. Многие падали – от неловкости ли, от страха ли, – и зеваки насмехались над упавшими. В холодный или дождливый день приговоренные крепко прижимали руки к телу, чтобы согреться и меньше дрожать». Чарльз стал пить дорогую французскую водку. Он задавал вопросы приветливому владельцу кабака на набережной, который боялся, что навлечет на себя подозрения, потому что якшается с небритым молодым англичанином, который сорит деньгами, не носит кокарды и часто забывает называть собеседника «гражданин». Но, поразмыслив, кабатчик решил, что англичанин – мелкая сошка, недостойная «Луизетты», и что доносить на него не стоит. Если гражданину так уж хочется знать, как республика избавляется от своих врагов, то пусть сходит ночью на холм за Пер-Лашез – он легко найдет нужное место, если пойдет на свет костров, – и посмотрит сам.

Гражданин англичанин так и поступил и потом уж не смог избавиться от страшных видений. Огромные костры были разведены не только для освещения – они отгоняли заразу от тех, кто копал длинные рвы, которым не было конца. Рвы заполнялись освобожденными от одежды телами врагов республики. Одежда рассортировывалась по аккуратным кучкам, в соответствии с тем, какую цену на нее установит контролер с книгой, а затем развозилась для стирки и последующей продажи. Картина этого адского лагеря (контролер в грязной синей блузе, красной шапке, с бородавкой на носу, из кармана торчит бутылка вина; он был единственным, у кого были относительно чистые руки) навсегда запечатлелась в его мозгу. И еще одна картина врезалась в память: начало февраля; ползут слухи, что проклятый Питт, министр из партии тори, почти убедил английский парламент объявить войну Франции. Чарльз идет за телегой почти до самого эшафота и видит палачей с близкого расстояния. Один из них, тот, что за старшего, – осанистый молодой человек, немного даже щеголь. Его волосы собраны в аккуратную косицу, в зубах – роза.

Лишь одно удерживало его в Париже, по его словам, «белое сияние» – он никак не мог найти прекрасную незнакомку. Приходящие письма он даже не распечатывал, среди них было одно от отца, который писал: «Предупреждаю, тебе нужно убираться оттуда. Вчера играл в карты с Ш.[6]6
  Возможно, Ричард Бринсли Шеридан, в то время занимавший пост помощника министра иностранных дел. (Примеч. авт.)


[Закрыть] Он был пьян, но клялся, что Чатам скоро сделает публичное заявление о начале войны. Высылаю чек на двести фунтов».

Гром над головой Чарльза Бриксгема разразился третьего февраля 1793 года. Двумя днями ранее в его квартире появилась Мари-Гортензия, и он чуть не сошел с ума от радости. Он засыпал ее множеством вопросов, которые «растрогали ее до чрезвычайности, глаза ее наполнились слезами, и она смогла вымолвить только: «Я все решила. Если я все еще тебе нужна, мы поженимся, но сразу после этого мы должны покинуть Францию».

Он побрился и впервые за много дней сменил рубаху. Они поженились в тот же день, без свидетелей (во время расцвета культа Богини Разума это было простой процедурой). Он не видел, какое имя она написала в книге регистрации браков, но ему она сказала, что ее зовут Мари-Гортензия Лонгваль…

…Терлейн завороженно смотрел, как настольная лампа наполняет красным свечением стоящий на столе стакан с портвейном. Он вздрогнул, когда низкий голос прервал течение вкрадчивого голоса Гая, и вернулся из Франции времен революции в кабинет Мантлинга.

– Лонгваль? – спросил Г. М. – Вы уверены? Это точно?

Заклятие не отпускало. Сэр Джордж Анструзер сидел, наклонившись вперед, с потухшей сигарой в пальцах, и лампа выхватывала из сумрака только верхнюю часть его тела. Мартин Лонгваль Равель странным жестом тер глаза; он уже не улыбался. Но больше всех под впечатлением оказался сам рассказчик. «Этот рассказ – дело всей его жизни», – подумал Терлейн.

– Да, ее и в самом деле так звали, – ответил Гай. – По крайней мере, у нее было право носить фамилию Лонгваль. Потом вы поймете почему. Вас заинтересовала моя легенда, не правда ли, джентльмены? Я множество раз повторял ее сам себе.

Он сделал глоток портвейна и продолжил – так человек, проснувшийся среди ночи от шума, снова погружается в сон.

– Чарльз нанял карету, и в ней они доехали до деревни Пасси, что на Сене. В тамошней гостинице они собирались провести неделю, затем отправиться в Англию. Все ее пожитки были с ней в сундуке. Когда Чарльз спросил жену, есть ли у нее родители, она ответила, что это не важно. Такой ответ вполне удовлетворил нашего юного идеалиста, который был невыносимо счастлив. Записи в его дневнике теряют связность. Он пишет, что теперь может спать по ночам; что спит как мертвый; спит, наслаждаясь счастливой усталостью, видит во сне свою новообретенную жену и просыпается обновленный. Погода стояла теплая, а во дворе уже зацветала сирень; она обожала его, а он боготворил ее; из окна гостиницы, стоявшей на холме, молодожены смотрели, как на реку опускаются розовые сумерки. Они были счастливы. Но вот в один миг их идиллия рассыпалась в прах. Даже в Аркадии слышат плачущих. Однажды Гортензия вошла к Чарльзу с белым лицом и рассказала ему, что случилось.

Франция объявила Англии войну. Жорж-Жак Дантон кричал, что развешает проклятых англичашек на каждом фонаре улицы Сен-Антонин. Французы снова надели фригийские колпаки. Хозяин гостиницы побежал доносить, что под его крышей пригрелся один из проклятых англичашек. Нашего дурачка хватило только на то, чтобы презрительно рассмеяться. Он возродился к жизни. Он возликовал, вспомнив, что по Ла-Маншу курсируют корабли лорда Гоу, готовые разнести в прах этих идиотов французов с той же легкостью, с какой ребенок отрывает головку у одуванчика. Англия, наконец, двинулась в бой, бьют барабаны! Ура английским гренадерам! Жена быстро и презрительно охладила его пыл. Она сказала: «Tu es fou, imbecile![7]7
  Ты ненормальный, дурак! (фр.)


[Закрыть] Нам нужно бежать. В моем доме ты будешь в безопасности». Еще она сказала нечто, что поразило Чарльза. «Ты теперь мой муж и я не позволю тебе покинуть меня, что бы ни случилось. Что имею, я храню».

Его удивил тон ее голоса. Пока новости не успели широко распространиться, они наняли почтовую карету и понеслись в Париж; к ночи они уже были в городе и мчались по грязным улицам, а с неба лил дождь. Чарльз все старался расспросить Мари-Гортензию о ее «доме». Она отмалчивалась и лишь загадочно обронила: «Помни, что ты мой муж» – и с гордостью: «Не удивляйся, увидев богатый дом».

Он пишет, что у него были дурные предчувствия, но они явно возникли потом. На улице Нев-Сен-Жан их остановила толпа людей, выкрикивавших, что только проклятые аристократы и англичане могут позволить себе ездить в карете. Мари-Гортензия высунула голову из окна, в свете висевшего на карете фонаря сняла шляпку и спросила: «Вы узнаете меня, граждане?» И к ужасу жениха, остановивший карету человек отшатнулся. Французы торопливо извинились, и их поглотила тьма.

Они остановились во внутреннем дворе на Нев-Сен-Жан. Дом действительно выглядел богато, «однако, – пишет он, – в обстановке его присутствовало слишком много разнородных, никак не сочетающихся друг с другом предметов, будто их только недавно принесли и не успели как следует разместить, а на полу, еще не развешанные, лежали большие портреты». Его поразило, как пугливы были слуги. Они не разговаривали и старались производить как можно меньше шума. В доме стояла тишина, только из какой-то дальней комнаты доносился звук голосов.

– Отец здесь? – спрашивает Мари-Гортензия у напудренного мажордома с жезлом. Чарльз Бриксгем подумал, что ее родители и в самом деле аристократы, дни которых сочтены.

– Месье де Париж трапезничает, – отвечает мажордом, использовав странный аристократический оборот, – с мадам бабушкой и четырьмя месье-братьями из провинций. Пятый месье задерживается, но здесь господин Лонгваль из Тура. Мадемуазель же не забыла про день рождения мадам Марты?

– Передай отцу, что я сейчас приду, – отвечает Мари-Гортензия. И обращается к мужу: – Это моя прабабушка, она деспот, ей завтра исполняется то ли девяносто семь, то ли девяносто восемь. Хорошенький мы выбрали момент, чтобы познакомить тебя с моей семьей. Подожди, я должна предупредить их.

Она отвела его в комнату, двойные двери которой определенно вели в столовую. Оттуда доносились громкие голоса.

Несмотря на то что Чарльз испытывал некоторый трепет – он ведь не знал, что женился на представительнице знати, – он не очень волновался. Разговор в столовой стал громче и резче, кто-то стучал палкой по полу; один раз прорезался голос Мари-Гортензии: «Он английский милорд, и он богат!» Она вышла с разгоряченным лицом и пригласила его войти.

Ярко освещенная столовая отличалась богатством интерьера. Представьте себе «вдовью комнату» во всем ее былом великолепии, и вы увидите то, что вижу я. В центре комнаты стоял большой стол атласного дерева, окруженный шестью креслами. Там было и седьмое кресло, почти трон, и в нем сидела горбоносая, раскрашенная, как деревянная кукла, старуха в чепце. В одной руке у нее был бокал красного вина, в другой – костыль. Пятеро мужчин, плотных, коренастых, с вплетенными в косицы разноцветными лентами, явно были братьями; шестой – вертлявый человечек – казался дальним родственником. Когда Чарльз вошел, поднялся легкий шум. Со своего места поднялся старший из братьев, седовласый мужчина в зеленом сюртуке, с проницательными глазами и ироническим выражением лица. Он учтиво поклонился.

– Вы должны знать, гражданин англичанин, – сказал он, – что брак моей дочери застал нас врасплох. Мы должны решить теперь, отдать ли вас под суд и в тюрьму или принять в семью. Ни я, ни мои братья не можем из-за каприза моей дочери рисковать своим положением, не говоря уж о головах. Но до тех пор, пока вопрос не решен… – Он протянул Чарльзу табакерку и посмотрел на вертлявого человечка. – Мартин Лонгваль, кресло гостю. Месье де Блуа, пожалуйста, вина гостю.