355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джон Чивер » Семейная хроника Уопшотов » Текст книги (страница 12)
Семейная хроника Уопшотов
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 12:28

Текст книги "Семейная хроника Уопшотов"


Автор книги: Джон Чивер


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Каверли получил койку в других транзитных казармах, и ему велели утром явиться на аэродром, Никто на сказал ему; закончилось его путешествие или нет, но по взглядам писарей полковой канцелярии он догадывался, что ему предстоит еще куда-то двигаться. Он оставил свой чемодан и полетел на военно-транспортном самолете в Гонолулу. Ночь была жаркая, насыщенная тяжелыми запахами, в горах ворчал гром. Каверли вспомнил Тедиаса и Элис, Гонору и старого Бенджамина, он следовал по стопам многих Уопшотов, но это не слишком утешало его. Между ним и Бетси лежала половина земного шара, и все его надежды на счастье, на детей и на поддержание семейной чести, казалось, повисли в воздухе или потерпели жестокий крах. Он увидел на стене объявление: "АВИАПОЧТА. КОЛЛЕКЦИЯ ТРОПИЧЕСКИХ БАБОЧЕК ДЛЯ ВАШИХ ЛЮБИМЫХ ВСЕГО ЗА ТРИ ДОЛЛАРА". Это был подходящий способ выразить свои нежные чувства к Бетси, и немного спустя он уже звонил у дверей дома, адрес которого ему указал военный полицейский. Его впустила толстая женщина в вечернем туалете.

– Мне нужны бабочки, – печально сказал Каверли.

– Что ж, вы попали как раз куда надо, красавчик, – сказала женщина. Входите. Входите и выпейте чего-нибудь, через несколько минут я все устрою. – Она взяла его за руку и ввела в маленький зал, где еще несколько мужчин пили пиво.

– О, прошу прощения, – вдруг сказал Каверли. – Здесь какая-то ошибка. Видите ли, я женатый человек.

– Ну, это не имеет никакого значения, – сказала толстая дама. – Больше половины девушек, работающих у меня, замужем, и я сама вот уже девятнадцать лет счастливо живу с мужем.

– Произошла ошибка, – настаивал Каверли.

– Ну, смелее, – сказала толстая женщина. – Вы пришли и сказали, что вам нужны бабочки, и я сделаю для вас все, что могу.

– О, прошу прощения, – сказал Каверли и ушел.

Утром он сел на другой самолет и летел весь день. Незадолго до наступления темноты они сделали круг, идя на посадку, и в окно Каверли мог разглядеть в предвещающем бурю свете заката длинный, изогнутый наподобие ятагана атолл, с бурунами, разбивающимися о берег с одной стороны, кучку домов и площадку для запуска ракет. Полевой аэродром был очень маленький, и пилот сделал три круга, прежде чем пошел на посадку. Каверли выскочил из люка и прошел по летному полю к канцелярии, где писарь расшифровал доставленный им приказ. Он находился на Острове 93 полувоенной-полугражданской базе. Срок его службы здесь составит девять месяцев с двухнедельным отпуском в лагере отдыха либо в Маниле, либо в Брисбене – по выбору.

23

Мозес, получив повышение, купил автомобиль и нанял квартиру. Он усердно трудился на службе, и все же у него набиралось много вечерней работы, которую ему поручал мистер Бойнтон. С Беатрисой он встречался примерно раз в неделю. Это была приятная и безответственная связь, так как он очень быстро понял, что брак Беатрисы потерпел крушение задолго до его появления в "Марин-Руме". Чаки жил с певицей, выступавшей с его оркестром, и Беатриса любила поговорить о его вероломстве и неблагодарности. Она дала ему денег на организацию оркестра. Она поддерживала его. Она даже покупала ему костюмы. Беатрисе казалось, что она говорит с горечью, но горечи в ней не было. Нежные интонации, с которыми она произносила слова, как бы лишали ее возможности выражать в них более глубокие оттенки человеческой печали. У нее были печали – множество, – но она не могла передать их своим голосом. Она подумывала о путешествии и говорила, что начнет новую жизнь в Мексике, Италии или Франции. По ее словам, у нее была масса денег, хотя Мозес удивлялся, почему она, если это правда, мирится с ломаным картонным шкафом и носит такие облезлые меха. Однажды вечером, когда Мозес неожиданно пришел к ней, его впустили лишь после того, как он некоторое время прождал в вестибюле. По звукам, доносившимся из квартиры, он решил, что Беатриса принимает другого гостя, и, когда его наконец впустили, он задавал себе вопрос, спрятан ли его соперник в ванной или задыхается в шкафу. Впрочем, ему не было никакого дела до того, какую жизнь она ведет; он пробыл столько, сколько понадобилось, чтобы выкурить сигарету, а затем ушел в кино.

Такого рода отношения были приемлемыми и мирными, пока Мозес не начал терять к ним интерес, и тогда Беатриса стала пылкой и требовательной. Она не могла вызывать его по служебному телефону, но то я дело звонила ему домой, иногда ночью, а когда он приходил к ней, плакала и говорила ему о своей жеманной и снедаемой суетным честолюбием матери и о строгости Кленси. Она переехала из своей квартиры в гостиницу, и Мозес помог ей перевезти вещи. Из этой гостиницы она переехала в другую, и он опять помог ей. Как-то ранним вечером, когда Мозес только что пришел домой после ужина, она позвонила ему, сказала, что получила предложение петь в Кливленде, и спросила, не проводит ли он ее на вокзал. Он ответил, что проводит. Она сказала, что находится у своих, и дала ему другой адрес, и Мозес взял такси.

Приехав по данному ему адресу, он увидел закусочную и подумал, что ее мать, будучи, возможно, в стесненных обстоятельствах, сняла квартиру над торговым помещением; однако дверей в квартиру нигде не было, и он зашел в закусочную. Там, в глубине, он увидел Беатрису, которая сидела в шляпе и пальто, окруженная чемоданами. Она плакала, и глаза у нее покраснели.

– О, спасибо, что ты пришел, Мозес, дорогой, – сказала она, как всегда, нежно. – Я буду готова через минуту. Мне нужно прийти в себя.

Помещение, в котором она сидела, было кухней. Там находились еще две женщины. Беатриса не объяснила, кто они, и не познакомила с ними, но в одной из них Мозес признал ее мать. Сходство было разительное, хотя мать была очень тучная, с румяным и красивым лицом. Поверх платья на ней был передник, а на ногах – стоптанные туфли. Вторая женщина, тощая и старая, оказалась Кленси. Здесь таились истоки великолепных и злосчастных воспоминаний Беатрисы. Ее гувернантка была поварихой в закусочной.

Обе женщины делали бутерброды. Время от времени они заговаривали с Беатрисой, но та не отвечала. Их как будто не волновало ни ее залитое слезами лицо, ни молчание, и в кухне царила атмосфера безнадежного и давнего непонимания. Контраст между рассказами Беатрисы о ее несчастном детстве – об элегантной и бессердечной матери – и недвусмысленным свидетельством обстановки закусочной делал ее горести острыми и трогательными, как огорчения ребенка.

Закусочная была превосходная. От нескольких бочонков, стоявших у дверей, исходил кислый запах пикулей. Кленси только что посыпала пол свежими опилками – немного опилок пристало к ее переднику, – и от двери до задней стены кухни от пола до потолка стояли пирамиды консервных банок с овощами, фруктами, креветками, крабами, омарами, супами и цыплятами. Там были жареные индейки я куры в застекленных ящиках, ветчинные окорока, витые булочки в корзинах для хлеба, нарезанные огурцы в уксусе, сливочный сыр, рольмопсы, копченая лососина и копченые сиги. Видимо, из-за этого изобилия кислых и аппетитных запахов выдумала бедная Беатриса несчастное детство с жестокой матерью и строгой гувернанткой.

Беатриса тихо всхлипнула. Из вазочки на столе она взяла бумажную салфетку и высморкалась.

– Если бы ты мог поймать такси и вынести мои чемоданы, Мозес, дорогой, – сказала она. – Я слишком слаба.

Мозес знал, что было в ее чемоданах – дешевые платья, но, когда он поднимал их, ему казалось, что они набиты камнями. Он вынес вещи к обочине тротуара и подозвал машину; Кленси шла за ним с большим бумажным мешком, полным бутербродов.

– Она съест их в поезде, – сказала Кленси Мозесу.

Беатриса ни слова не сказала ни матери, ни поварихе; в такси она еще немного поплакала, продолжая сморкаться в бумажную салфетку.

Пройдя через вокзал, Мозес внес ее вещи в вагон кливлендского поезда, и тут Беатриса нежно поцеловала его на прощание и заплакала всерьез.

– О, дорогой Мозес, я сделала нечто ужасное и должна тебе рассказать. Ты знаешь, как они всегда ведут расследование, я хочу сказать расспрашивают о человеке всех, кто его знает. Однажды днем ко мне явился какой-то мужчина, и я рассказала ему длинную историю о том, как ты обманул меня, обещал жениться и забрал у меня все деньги, но я должна была им что-нибудь сказать, иначе они подумали бы, что я безнравственная; но мне, конечно, очень жаль, и я надеюсь, что ничего плохого с тобой не произойдет.

Тут кондуктор крикнул, чтобы все заняли свои места, и поезд отправился в Кливленд.

24

А теперь мы подошли к истории гибели "Топаза".

Это случилось 30 мая – во время его первого плавания в новом сезоне. В течение двух недель Лиэндер а нанятый им матрос Бентли приводили судно в порядок. Сирень стояла в цвету – в Сент-Ботолфсе были живые изгороди из сирени, целые рощи и леса ее, которые цвели вдоль Ривер-стрит, а по ту сторону холма росли дикой чащей вокруг входов в погреба. Рано утром по дороге к пристани Лиэндер увидел, что все дети, шедшие в школу, держали в руках ветки сирени. Он спрашивал себя, отдадут ли они эти ветки учителям, у которых у самих были кусты сирени, или же украсят ими классы. Всю эту неделю он видел, как дети несли в школу ветки сирени. Рано утром 30 мая он сам срезал букет сирени и отнес его на кладбище, а затем направился к берегу, где стоял "Топаз".

Бентли и прежде работал у Лиэндера. Это был молодой парень, в прошлом ходивший в море и снискавший дурную славу. Все знали, что он незаконный сын Теофилеса Гейтса от женщины, которая называла себя миссис Бентли и жила в двухквартирном доме близ фабрики столового серебра. Бентли принадлежал к числу тех опрятных, молчаливых и знающих свое дело моряков, которые примерно раз в месяц разносят все в пух и прах. Во многих городах квартирные хозяйки восхищались его чистоплотностью, трезвостью и трудолюбием, пока как-нибудь дождливым вечером он не приходил домой с тремя бутылками виски в бумажном мешке и не выпивал их одну за другой. Тогда он бил стекла в окнах, мочился на пол и извергал столько горечи и непристойностей, что обычно вызывали полицию, и ему приходилось начинать все сначала в каком-нибудь другом городе или в других меблированных комнатах.

Еще одним то ли пассажиром, то ли членом команды в этот день был Лестер Спинет, слепой, научившийся играть на аккордеоне в Хатченсовском институте. Мысль о том, чтобы он работал на "Топазе", принадлежала Гоноре, и она собиралась сама платить ему жалованье. Лиэндер был, конечно, доволен, что на пароходе появится музыка, и недоволен собой за то, что ему не нравился стук палки слепого и его вид. Спинет был грузный мужчина с огромной головой и запрокинутым вверх лицом, словно его глаза все еще улавливали какие-то проблески света. В это утро Спинет и Бентли уже ждали Лиэндера, когда он подходил к пристани. Они взяли на борт несколько пассажиров, в том числе старую даму с букетом сирени, завернутым в газету. Небо и река были голубые, и все, или почти все, обстояло так, как положено в праздничный день, хотя в воздухе ощущалась легкая духота или сырость, а к аромату сирени, доносившемуся с берегов реки, примешивался какой-то кислый запах, похожий на запах мокрой бумаги. Как бы не было бури!

В Травертине сели еще пассажиры. Дик Хаммерсмит с братом, оба в плавках, ныряли с пристани за монетами, но им не приходилось особенно часто утруждаться. Когда Лиэндер взял курс к проливу, он увидел, что берег перед гостиницей "Меншон-хаус" кишит людьми, и услышал крики ребенка, которого отец окунал в воду.

– Папа не сделает тебе ничего плохого, папа только хочет, чтобы ты понял, какая вода приятная, – говорил мужчина, между тем как крики мальчика становились все громче и все отчаянней.

Лиэндер прошел проливом между островом Хейлз и скалой Гал в прелестную бухту с зеленой водой у берега, синей в более глубоких местах и пурпурной, как вино, на глубине в сорок морских саженей. Солнце сияло, воздух был теплый и душистый. Из рулевой рубки Лиэндер видел, как пассажиры с очаровательной непринужденностью всякой праздничной толпы устраивались на передней палубе. Он знал, что они разбредутся, как только он приведет судно к ветру, и, миновав пролив, описал широкий полукруг, чтобы возможно дольше находиться в их обществе. Там были семьи с детьми и семьи без детей, но из пожилых людей мало кто прельстился сегодня прогулкой на пароходе. Парни фотографировали своих девушек, отцы фотографировали жен и детей, и хотя Лиэндер за всю свою жизнь не сделал ни одного снимка, он испытывал дружелюбные чувства к этим фотографам и ко всем другим людям, которые увековечивали такое веселое зрелище, как переход в Нангасакит. Среди пассажиров был какой-то мужчина, носивший, как догадывался Лиэндер, парик или накладку из чужих волос; приводя судно к ветру, Лиэндер следил за незнакомцем, который ухватился за свою шевелюру и для безопасности прикрыл ее кепкой. В это же мгновение многие женщины схватились за юбки и шляпы, но уже ничего нельзя было поделать. Свежий ветер их всех разогнал. Они собрали свои газеты и юмористические журналы и, прихватив палубные стулья, перешли на подветренную сторону или назад на корму, и Лиэндер остался один.

От ощущения одиночества Лиэндер вспомнил об Элен Ратерфорд, которую он видел накануне вечером. Он допоздна работал на судне и зашел в булочную Граймса поужинать. Во время еды он поднял голову и увидел, что Элен стоит перед окном и читает вывешенное там меню. Он встал из-за стола и вышел, чтобы поговорить с ней – что он ей скажет, он и сам не знал, – но едва она заметила его, как в страхе отпрянула, воскликнув:

– Уйдите от меня, уйдите от меня!

В весенних сумерках площадь была пустынней. Они были одни.

– Я только хочу... – начал Лиэндер.

– Вы хотите меня ударить, вы хотите меня ударить!

– Нет.

– Да, хотите. Вы хотите причинить мне зло. Пана так и говорил мне, что вы причините мне зло. Папа говорил мне, чтобы я была осторожна.

– Выслушайте меня, пожалуйста.

– Не двигайтесь с места. Не подходите ко мне, или я позову полицейского.

Она повернулась и пошла крадучись вдоль Картрайтовского блока, словно мягкий вечерний воздух был полон камней и других метательных снарядов, странное, напуганное, слабое существо; когда она свернула в боковую улицу, Лиэндер вернулся в булочную, чтобы расплатиться за ужин.

– Что это за психопатка? – спросила официантка. – Она весь день тут крутилась и всем говорила, что знает тайну, от которой переполошится весь город. О, терпеть не могу психопаток!

Когда Бентли поднялся в рулевую рубку, Лиэндер увидел, что тот пьян. Так как Лиэндер сам не прочь был выпить, то обладал исключительно тонким нюхом на запах спиртного, исходящий изо рта других. Бентли все еще сохранял сверхъестественную аккуратность человека, часто искушаемого ленью и близко с ней знакомого. Его курчавые волосы блестели от жира, бледное лицо было чисто выбрито, а шея носила следы порезов бритвы; он выстирал, энергично орудуя щеткой, свою парусиновую робу, так что она местами обесцветилась и стала приятно пахнуть мылом, но к запаху мыла примешивался запах виски, и Лиэндер задавался вопросом, сможет ли он проделать обратный путь один.

Вскоре он уже различал белые стены Нангасакита и слышал музыку карусели. На пристани стоял какой-то старик, к цилиндру которого было прикреплено объявление, рекламировавшее обеды из четырех, пяти и шести блюд в нангасакитской гостинице, приготовленные из даров моря. Лиэндер вышел из рулевой рубки и прокричал свое обычное предупреждение:

– Отплытие в обратный путь в три тридцать! Отплытие в обратный путь в три тридцать! Возвращайтесь на пароход, пожалуйста, заблаговременно. Отплытие в обратный путь в три тридцать! Возвращайтесь на пароход, пожалуйста, заблаговременно...

Последним покинул пароход Спинет, который спустился на пристань, нащупывая путь палкой. Лиэндер пошел к себе в каюту, съел бутерброд и крепко заснул.

Когда он проснулся, было уже около трех часов. Небо кругом потемнело, и он понял, что надвигается шторм. Он налил воды в таз и ополоснул лицо. Выйдя на палубу, он увидел в открытом море на расстоянии около мили полосу тумана. Ему нужен был матрос на обратный путь, и, надев фуражку, он пошел в кафе Рэя, где обычно выпивал Бентли. Бентли никуда не годился. Он сидел даже не в баре, а в маленькой задней комнате, и на столе перед ним стояли бутылка и стакан.

– Вы, верно, думаете, что я пьян? – начал он. Но Лиэндер лишь устало сел, размышляя о том, где бы ему за четверть часа найти палубного матроса. – Думаете, я ни на что не годен? А у меня есть девчонка там, в Форт-Силле, штат Оклахома, – сказал Бентли. – Она думает, кое на что я годен. Я зову ее Попугаем. У нее такой длинный нос. Я еду обратно в Форт-Силл, штат Оклахома, и буду любить моего Попугая. У нее в банке две тысячи долларов, она хочет дать их мне. Не верите, а? Думаете, я ни на что не годен? Думаете, я пьян? А у меня есть эта девчонка там, в Форт-Силле, штат Оклахома. Она меня любит. Она хочет дать мне две тысячи долларов. Я называю ее Попугаем. У нее такой длинный нос...

Лиэндер знал; Бентли не виноват, что он незаконнорожденный; возможно, не виноват даже и в том, что он угрюмый человек; но Лиэндеру нужен был палубный матрос, и он вышел в бар и спросил у Мерилин, не захочет ли ее брат-подросток заработать доллар, помогая ему во время обратного плавания. Она сказала, конечно, конечно, парень рад-радешенек заработать хоть пятицентовик, и позвонила матери по телефону, а мать открыла кухонную дверь и стала громко звать сына, но его нигде не было, и Лиэндер ни с чем вернулся на судно.

Он с интересом и некоторой нежностью наблюдал за пассажирами, возвращавшимися на пароход. Они несли трофеи – выигранные ими вещи: тонкие одеяла, которые не защитят их от осенних холодов; стеклянные миски для земляных орехов и студня; животных, сделанных из клеенки и бумаги, иногда с блестящими бусинками вместо глаз. Среди пассажиров была хорошенькая девушка с розой в волосах и какой-то мужчина, его жена и трое детей, одетые в одинаковые рубашки из цветастой ткани. Последней явилась на пароход Элен Ратерфорд, но Лиэндер находился в это время в рулевой рубке и не видел ее. На ней была та же похожая на горшок шляпа, украшенная перьями волана, я ее груди была приколота та же морская раковина, и в руках она держала тот же старый чемоданчик.

В течение недели Элен Ратерфорд пыталась продать мудрость доктора Бартоломью в домах Нангасакита. Сегодня утром она ходила по району, который казался более зажиточным, чем все остальные кварталы этого захудалого курорта. Дома были маленькие – не больше простого бунгало, – и тем не менее все они своими мансардами и решетчатыми балконами, изогнутыми наподобие амбразур в башне замка, указывали на то, что не были дачами; они были домами, где мужчины и женщины жили постоянно, где зачинали и воспитывали детей. Это зрелище могло бы приободрить ее, если бы не собаки. Там было полно собак, а Элен уже давно казалось, что именно из-за собак вся ее жизнь – сплошное мученичество. Едва заслышав ее шаги, собаки принимались лаять, наполняя ее душу страхом и жалостью к самой себе. С утра до ночи собаки, сопя, следовали за ней по пятам, хватали ее за лодыжки, прокусывали подол ее лучшего серого пальто и пытались удрать с ее чемоданчиком. Как только она входила в незнакомый район, собаки, которые до того мирно грелись на солнце у развешенного для просушки белья или спали у печей, собаки, которые глодали кости, или дремали, или играли друг с другом, прекращали свои мирные занятия и поднимали тревогу. Ей много раз спилось, что собаки разрывают ее на клочки. Ей казалось, будто она пилигрим и подошвы ее туфель так истончились, что, в сущности, она ходит босиком. Изо дня в день ее окружали незнакомые дома, и люди, и враждебные звери; и, подобно пилигриму, ей иногда давали чашку чаю и кусок черствого торта. Участь ее была хуже участи пилигрима, так как один только бог знал, в какой стороне появится ее Рим, ее Ватикан.

Первой собакой, явившейся к ней сегодня, был колли, который зарычал ей вслед; этот звук пугал ее сильнее, чем громкий честный лай. Колли сопутствовала собачонка, она, казалось, была настроена дружелюбно – но разве можно быть в этом уверенным? Именно дружелюбная на вид собака как-то порвала ей пальто. К этим двум присоединилась черная собака, затем овчарка, разинувшая пасть и рычавшая, как цербер. Элен прошла с полквартала, сопровождаемая четырьмя собаками, а затем все они, кроме колли, вернулись к своим прерванным занятиям. Колли же продолжал следовать за пей по пятам, рыча. Она надеялась, что кто-нибудь откроет дверь и позовет его домой, она молилась об этом. Она обернулась, чтобы поговорить с ним.

– Иди домой, песик, – сказала она. – Иди домой, милый песик, иди домой, славный песик.

Тут колли прыгнул, пытаясь схватить рукав ее пальто, а она ударила его чемоданчиком. Сердце ее забилось, ей казалось, что она вот-вот умрет. Колли вонзил зубы в ветхую кожу чемоданчика, и началась игра "кто кого перетянет".

– Оставь в покое эту бедную даму, противный ты пес! – услышала Элен чей-то голос. Незнакомая женщина появилась справа от нее с большим чайником воды и облила собаку. Собака с воем помчалась по улице. – Ну а теперь зайдите на несколько минут ко мне, – сказала женщина. – Входите и расскажите мне, что вы продаете, и дайте отдохнуть ногам.

Элен поблагодарила незнакомку и вошла за ней в один из домиков. Ее спасительницей была низенькая женщина с красивыми светло-голубыми глазами и очень красным лицом. Она назвала себя миссис Браун и, прежде чем приступить к беседе с Элен, сняла передник и повесила его на спинку стула. Это была маленькая женщина с забавной фигурой. Бюст и зад натягивали ткань ее домашнего платья.

– А теперь окажите мне, что его вы продаете, – спросила она, – и я подумаю, не нужно ли мне чего-нибудь.

– Я уполномоченная Института самоусовершенствования доктора Бартоломью. Мы можем принять в число своих членов еще несколько достойных мужчин и женщин. Доктор Бартоломью считает, что университетское образование для этого не обязательно. Он считает...

– Ладно, хватит, – сказала миссис Браун, – ведь меня не причислишь к тем женщинам, которых вы называете образованными. Я окончила нангасакитскую среднюю школу, одну из лучших средних школ в мире, известную во всем мире, но образованность, приобретенная учением, – ничто по сравнению с образованностью, которая у меня в крови. Я прямой потомок мадам де Сталь и многих других высокообразованных и выдающихся людей. Вы, возможно, мне не верите, вы, возможно, думаете, что я сумасшедшая, но если вы взглянете на этот портрет на стене – это художественная открытка с изображением мадам де Сталь, – а затем взглянете в профиль на меня, то вы, несомненно, заметите сходство.

– Есть много четырехцветных портретов знаменитых людей, – сказала Элен.

– Я стану сейчас рядом с портретом, и вы, конечно, заметите сходство, сказала миссис Браун, сделав несколько шагов по комнате и став рядом с открыткой. – Вы, наверно, уже видите сходство. Вы видите сходство, ведь правда? Вы должны видеть его. Все остальные видят. Вчера ко мне приходил мужчина, продающий кипятильники, и он сказал, что я так похожа на мадам де Сталь, будто мы с ней близнецы. Сказал, что мы настоящие близнецы. – Она разгладила свое домашнее платье, затем вернулась и села на край стула. Образованностью, которая у меня в крови, – продолжала она, – я обязана именно тому, что я прямой потомок мадам де Сталь и других выдающихся людей. У меня очень разорительные вкусы. Если я иду в магазин купить сумочку и там есть сумочка за доллар и за три доллара, то мой глаз останавливается как раз на той, которая стоит три доллара. Всю свою жизнь я предпочитала дорогие вещи. О, у меня были такие перспективы! Мой прадедушка занимался торговлей льдом. Он составил себе состояние, продавая лед неграм в Гондурасе. Он не принадлежал к тем людям, что держат большие суммы в банке, и все свои деньги взял с собой в Калифорнию и купил на них золотые слитки, а на обратном пути его корабль затонул вместе с золотом и всем остальным во время бури у мыса Хаттерас. Конечно, золото до сих пор там – на два с половиной миллиона долларов, – и все оно принадлежит мне, но не подумайте, что местные банки готовы ссудить меня деньгами на то, чтобы поднять его с морского дна. Ни за что на свете. Там в море лежат два с половиной миллиона долларов моих кровных денег, а во всей округе нет ни одного человека, обладающего достаточной смекалкой или чувством чести, чтобы одолжить мне деньги на то, чтобы достать мое наследство. На прошлой неделе я ездила в Сент-Ботолфс повидать богатую старую Гонору Уопшот, и она...

– Она родственница Лиэндера Уопшота?

– Она из той же семьи. Вы его знаете?

– Он мой отец, – сказала Элен.

– Господи боже мой, если Лиэндер Уопшот – ваш отец, то зачем же вы ходите из дома в дом, пытаясь продать какие-то книжки?

– Он отказался от меня. – Элен заплакала.

– О, он отказался, отказался? Ну, это легче сказать, чем сделать. Мне приходило в голову отказаться от своих детей, но я не представляю себе, как за это взяться. Знаете вы, что сделала моя дочь – моя собственная дочь – в День благодарения? Мы все сидели за столом, как вдруг она схватила индейку – двенадцатифунтовую индейку! – бросила ее на пол, стала по ней прыгать и ногой подкидывать ее туда и сюда, а затем взяла миску с клюквенным соусом и плеснула им в потолок – клюквенный соус по всему потолку, – а потом заплакала. Я иногда подумываю о том, чтобы отказаться от нее, но это легче сказать, чем сделать, – и если я не могу отказаться от моей дочери, то как Лиэндер Уопшот может отказаться от своей? Ну, ладно, – сказала она, вставая и подвязывая передник, – мне надо снова приняться за уборку, и я не могу больше тратить время на разговоры, но мой вам совет – пойдите к этому старому Лиэндеру Уопшоту и скажите ему, чтобы он купил вам пару приличных туфель. Когда я увидела, как вы идете по улице в рваных туфлях, а за вами бегут собаки, я подумала, что не прийти вам на помощь было бы не по-христиански. Но теперь, когда я знаю, что вы из семьи Уопшотов, я полагаю, что вам могли бы помочь ваши собственные родственники. До свидания.

Перед тем как пуститься в свое последнее плавание, Лиэндер по обыкновению дал свисток. Из рулевой рубки он видел, что в парке над американскими горами уже идет дождь. Он увидел, как Чарли Маттерсон и его брат-близнец набросили брезент на последние спускавшиеся вагончики. Карусель все еще крутилась. Он видел, как пассажиры одной из лодок Красной Мельницы, только что выплывшие изо рта алебастрового великана-людоеда, в изумлении задрали головы, обнаружив, что идет дождь. Он видел, как юноша, смеясь, покрыл газетой голову своей девушки. Он видел, как в домиках, стоявших наверху, на отвесном берегу, зажигались керосиновые лампы. Он думал, как печально было для поселившихся там людей, что в этот их первый за много лет выезд из дому шел дождь. В домах не было ни печей, ни каминов. Не было спасения от сырости и от унылого стука дождя, так как дощатые стены, пропитанные солью, тугие, издают, когда к ним прикасаются, звуки, напоминающие барабанный бой; и стоит вам усесться за партию виста в две руки, как крыша начинает протекать. Течет в кухне, и над ломберным столиком, и над кроватью. Люди, проводящие здесь отпуск, могли бы поджидать почтальона – но кто станет им писать? И сами они не могут писать письма, так как все конверты у них склеились. Уныние пощадит только любовников: столбики их кроватей громко и весело поскрипывают. На берегу Лиэндер видел, как последние группы экскурсантов обращались в бегство, крича друг другу, чтобы не забыли одеяло, не забыли открывалку, не забыли термос и корзину для провизии. И вот уже никого не осталось, кроме старика, любившего плавать под дождем, и юноши по прозвищу Банан, который любил гулять под дождем и голова которого была забита Суинберном. Лиэндер видел, как японец, продававший веера и палочки для чесания спины, убирает свои шелковые и бумажные фонарики. Он видел людей, стоявших в дверях ресторана, и официанток у окон. Официант вносил в ресторан "Пергола-Кантониз" не покрытые скатертями столики, а в нангасакитской гостинице чья-то рука отодвинула оконные занавески, но рассмотреть выглянувшее из окна лицо Лиэндер не смог. Он видел, как волны, прежде мчавшиеся одна за другой, под дождем утихомирились и лениво плескались о берег. Море было спокойное. Вдруг старик, стоявший по пояс в воде, повернулся и изо всех сил поплыл к берегу, почувствовав подспудную тягу бушующего моря. Лиэндер видел, как радовался Банан, наблюдая за этими признаками надвигающейся опасности. И вот море со страшным грохотом перекинулось через полосу песка и хлынуло на каменное основание портовой набережной, образовав волну, которая, разбившись (это было начало атаки, гремевшей затем всю ночь), потрясла берег и преследовала по пятам успевшего вылезти из воды старика. Лиэндер снял швартовы и дал свисток. Когда "Топаз" вышел в море, Спинет заиграл "Звон колоколов".

К Нангасакиту вел пролив, образованный гранитным волнорезом, обросшим морской травой, а к юго-западу в море покачивался бакен с колоколом, покрывавшийся белой пеной всякий раз, как его захлестывало водой. Лиэндер знал, что при таком ветре колокол могли услышать далеко на берегу. Его могли услышать картежники, расставлявшие банки и миски в тех местах, где протекала крыша, старые дамы в нангасакитской гостинице и даже любовники сквозь веселое поскрипывание кроватных столбиков. Звуки только этого колокола слышал Лиэндер во сне. Он любил все колокола: обеденные колокола, колокольчики над столом, колокольчики у дверей, колокол из Антверпена и колокол из Алтуны – все они внушали ему бодрость и утешали его, но этот колокол затрагивал в его душе какие-то мрачные струны. Теперь колдовская музыка осталась за кормой, становилась все слабей и слабей, теряясь в скрипе старого корпуса и в шуме волн, разбивавшихся о его нос. У выхода из бухты море было бурное.

"Топаз" зарывался носом в волны, как старая лошадь-качалка. Волны разбивались о стекло рулевой рубки, и Лиэндеру приходилось одной рукой приводить в движение стеклоочиститель, чтобы хоть что-нибудь видеть. Вода, стекая с палуб, стала проникать в каюту. Погода была ненастная; Лиэндер подумал о пассажирах – о девушке с розой в волосах и о мужчине с тремя детьми, у которых у всех рубашки были сшиты из той же ткани, что и летнее платье его жены. А как чувствовали себя сейчас пассажиры, сидевшие в каюте? Были они испуганы? Да, были, в девяти случаях из десяти, и старались заглушить страх пустыми размышлениями. Они вытаскивали из карманов кольца с ключами и медяки, а те, у кого был какой-нибудь талисман, серебряный доллар или медаль в честь святого Христофора, терли их пальцами. Да пребудет с нами святой Христофор! Они приводили на себе в порядок подвязки, если носили их, туже шнуровали ботинки, подтягивали узел галстука и спрашивали себя, почему чувство реальности их покинуло. Они думали о чем-нибудь приятном: о полях пшеницы и о зимних сумерках, когда через пять минут после того, как на западе гаснул лимонно-желтый свет, начинал идти снег, или о том, как в канун пасхи они прятали под диванными подушками фигурные леденцы. Юноша смотрел на девушку с розой в волосах, вспоминая, как великодушно она отдавалась ему; такой красивой и нежной она казалась ему теперь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю