Текст книги "Ангел на мосту (рассказы) (-)"

Автор книги: Джон Чивер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Где-то неподалеку играли в теннис. Упругая песня мяча оживила его, развеяла подступившие было неясные предчувствия и придала сил продолжать путь, невзирая на холод и на посеревшее небо. Ведь это его день, день, в который Нэдди Мерилл прошел всю округу вплавь! Славный, памятный день! И Нэд настроился на самый трудный этап своего путешествия.

* * *

Если вы в тот вечер совершали свою воскресную прогулку на машине, вы, наверное, видели его на обочине шоссе № 424, где он стоял полуголый, выжидая перерыва в потоке машин. Кто он? – гадали бы вы, – жертва бандитского нападения или автомобильной катастрофы? Или, быть может, просто безумец? Одинокий и жалкий, мишень для острот и шуток, которые обрушивались на него из проезжавших мимо машин, он стоял босиком среди тряпок, жестянок из-под пива и обрывков автомобильных покрышек – всего этого хлама, оседающего по краям проезжих дорог. Замышляя свое странствие, он знал, что ему предстоит этот переход. И все-таки реальность его ошеломила – эти вереницы автомобилей в этом меркнувшем летнем свете...

Кто-то запустил в него жестянкой из-под пива – над ним издевались все, кому не лень, и он ничего не мог противопоставить своим оскорбителям: ни чувства собственного достоинства, ни хотя бы чувства юмора. Можно, конечно, вернуться к мистеру и миссис Уэстерхейзи, туда, где на краю бледно-зеленого бассейна грелась на солнце Люсинда. Он ведь не давал никому ни клятв, ни обязательств и даже тайно, про себя, не произносил никакого обета. Так отчего же он, всегда отдававший предпочтение здравому смыслу перед человеческим упорством, – отчего он теперь не мог повернуть назад? Отчего решил продолжать свое путешествие во что бы то ни стало, даже с риском для жизни? Ведь, в конце концов, это была всего лишь шутка, выдумка, как же случилось, что простое дурачество вылилось вдруг в серьезное, важное дело?

Он не мог возвратиться назад, не мог даже восстановить в памяти точный оттенок воды в бассейне Уэстерхейзи, не мог вспомнить, как пытался вобрать в свои легкие все компоненты прекрасного летнего дня, забыл самый звук спокойных голосов друзей, твердящих на все лады, что они вчера слишком много выпили. За какой-то час с небольшим он прошел расстояние, сделавшее возврат невозможным.

Воспользовавшись тем, что одна из машин – ею правил старик – двигалась со скоростью пятнадцать миль в час, Нэд дошел до зеленой полоски травы, разделявшей дорогу. Здесь он подвергся глумлению тех, кто ехал с юга на север. Впрочем, минут через десять-пятнадцать ему удалось перебраться на другую сторону. Теперь надо было пройти небольшой кусок до поселка Ланкастер, на окраине которого размещался Спортивный центр с площадками для хэнд-болла и общественным бассейном.

Вода здесь так же, как и у Банкеров, отражала человеческие голоса, создавая ту же иллюзию сверкания и взвешенности звуков, но сами голоса звучали громче, резче, пронзительнее. Суровая дисциплина царила на многолюдной территории бассейна. У ворот висело объявление: "Пользующиеся бассейном обязаны: перед входом в воду принять душ, вымыть ноги в ножной ванне и иметь при себе опознавательный жетон". Нэд принял душ и ополоснул ноги в мутном едком растворе; запах хлора ударил ему в нос, когда он вышел к бортику бассейна, напоминавшего по форме кухонную раковину. Двое спасателей, каждый в своей башенке, через равные промежутки времени свистели в полицейские свистки и при посредстве микрофонов оскорбляли плавающих. Нэдди с тоской вспомнил банкеровский бирюзовый бассейн; опускаясь в эти мутные воды, он чувствовал, что подвергается риску смешаться с толпой, потерять свою отдельность, свою благополучность, свой шарм. Но тут же он напомнил себе, что он исследователь и пилигрим, что он просто-напросто попал в застоявшуюся заводь, небольшой омут в изгибе "Люсинды". Скорчив брезгливую гримасу, он нырнул в хлорированную жижу и поплыл, во избежание столкновений не опуская лица в воду. Это, впрочем, не помогло – его окатывали брызгами, поминутно толкали, лягали. У мелкого конца бассейна его настигли голоса спасателей.

– Эй, кто там без жетона, выходи! – кричали оба.

Он вышел – никто за ним не гнался – и беспрепятственно прошел сквозь густой аромат хлора, смешанного с испарениями косметических кремов, вышел с территории бассейна за сетку, миновал площадки для гандбола и, перейдя через дорогу, попал в парк, принадлежащий Хэллоранам, со стороны лесистой его части. Лес не был очищен от бурелома, и Нэд поминутно накалывал ноги, оступался, пока не достиг газона и подстриженной буковой ограды, окружавшей бассейн.

Нэд и Люсинда дружили с Хэллоранами. Это были пожилые и страшно богатые люди; они были ярыми реформаторами и, по-видимому, упивались сознанием того, что их подозревают в принадлежности к коммунистической партии. Разумеется, они на самом деле никакими коммунистами не были, но когда кто-нибудь – а такие находились! – принимался обвинять их в антигосударственной деятельности, они испытывали приятное волнение и гордость. Буковая ограда уже начала желтеть – должно быть, тоже грибок завелся, как у того клена на участке Леви, подумал Нэд. Чтобы предупредить Хэллоранов о своем приближении, он дважды крикнул: "Хеллоу!" Исходя из принципов, которых – сколько ему ни пытались разъяснить – он так и не мог понять, Хэллораны отрицали необходимость купальных костюмов. А объяснять, собственно, было нечего: принципиальное бесстыдство было всего-навсего одним из проявлений их неистовой страсти к реформе, не знающей никаких компромиссов. Перед тем как войти в проход, оставленный в живой изгороди, Нэд снял трусы – из вежливости.

Миссис Хэллоран, седая, полная женщина со спокойным и ясным лицом, читала "Таймс". Мистер Хэллоран вычерпывал листья бука из бассейна. Она ничуть не удивилась его приходу и даже как будто обрадовалась. Их бассейн прямоугольник, выложенный нетесаным камнем, – питался от естественного ручья. У них не было ни насосов, ни фильтра, и вода в бассейне была того же золотисто-матового цвета, что и в ручье.

– Я решил пересечь нашу округу вплавь, – сообщил Нэд.

– Да что вы? – воскликнула миссис Хэллоран. – Разве это возможно?

– Да вот я проделал весь путь сюда от Уэстерхейзи, – ответил Нэд. Мили четыре, наверное, отмахал.

Оставив трусы у глубокого конца бассейна, он прошел вдоль бортика к мелкому и проплыл назад. Вылезая из воды, он услышал голос миссис Хэллоран.

– Мы так огорчились, Нэдди, когда узнали о вашей беде, – говорила она.

– О какой беде? – переспросил он. – Я не знаю, о чем вы говорите.

– Но я слышала, что вам пришлось продать свой дом и что бедные девочки...

– Не припомню, чтобы я что-нибудь продавал, а что касается девочек, то они сидят дома.

– Ну да, ну да, – вздохнула миссис Хэллоран. – Разумеется.

И от звука ее голоса в воздухе разлилась не по-летнему меланхолическая нотка.

– Спасибо за водичку, – бодро сказал Нэд. – Я поплыл дальше.

– Счастливого пути, – пожелала ему миссис Хэллоран.

За изгородью он снова натянул трусы и, застегивая их, обнаружил, что они ему стали свободны – неужели он успел похудеть за такой короткий срок? Он продрог и устал, и голые Хэллораны с их темным бассейном оставили в нем тягостное впечатление. Мог ли он подумать утром, когда съезжал вниз по перилам, или позднее, когда грелся в лучах полуденного солнца возле бассейна Уэстерхейзи, что это долгое плавание окажется ему не по силам? Руки его ныли, ноги казались резиновыми и болели в суставах. Неприятнее всего был этот холод, пронизывавший его до мозга костей, и ощущение, что ему уже никогда не согреться. Кругом него ложились листья, откуда-то потянуло дымком. Но кто же в это время года топит камин?

Ужасно хотелось выпить чего-нибудь. Один глоток согрел бы его, дал бы сил для последнего рывка и вернул бы энтузиазм, который он испытывал вначале, когда ему только пришла в голову эта дерзкая и оригинальная мысль пересечь всю округу вплавь. Пловцы через Ламанш подкрепляются бренди. Вот и ему надо бы принять что-нибудь для поднятия тонуса. Перейдя газон, расстилающийся перед домом Хэллоранов, он спустился по тропинке вниз, к домику, который они выстроили для своей единственной дочери Хэлен и ее мужа Эрика Сакса. У Саксов был свой бассейн, поменьше, и там он их обоих и застал.

– Ах, Нэдди! – воскликнула Хэлен. – Вы, верно, завтракали у мамы?

– Я... не то чтобы... – сказал Нэд. – Впрочем, я немного с ними посидел.

Он не стал уточнять.

– Простите, что я врываюсь к вам без предупреждения, но дело в том, что я продрог и подумал, что, быть может, вы дадите мне глотнуть чего-нибудь согревающего.

– Ах, какая жалость! – воскликнула Хэлен. – Я бы с удовольствием, но вот уже три года, с тех самых пор, как Эрику сделали операцию, мы не держим в доме ничего спиртного.

Как странно! Неужели он и впрямь потерял память?

Или это все то же умение скрывать от себя неприятные истины заставило его забыть, что дом его продан, дети в беде, а близкий друг болен неизлечимой болезнью?

И взгляд Нэда, задержавшись немного на лице Эрика, скользнул вниз, к его животу, на котором красовалось три бледных рубца – один покороче, а другие два чуть ли не в целый фут длиною. А на месте, где должен был быть пупок, была гладкая кожа. Нэдди подумал о предрассветном часе, когда рука машинально производит инвентаризацию даров, которыми бог наградил человека, – как странно, подумал он, должно быть, ей шарить по животу, лишенному этого звена в преемственной цепи, этой единственной памяти, оставшейся нам от нашего вступления в мир!

– А вы зайдите к Бисвенгерам, – продолжала Хэлен, – они будут рады вас угостить. У них сейчас происходит, должно быть, нечто грандиозное. Слышите?

И она закинула голову, прислушиваясь. Через дорогу, через газоны, через сады, луга и рощи до его ушей донесся знакомый сверкающий шум человеческих голосов у воды.

– Ну, что же, – сказал он. – Пойду мокнуть дальше.

Чувство, что он уже не волен отказаться от избранного им способа передвижения, прочно в нем укоренилось. И он снова нырнул в воду и кое-как, захлебываясь и с трудом удерживаясь на поверхности, доплыл до конца бассейна.

– Мы с Люсиндой ужасно хотим вас видеть, – крикнул он через плечо, вылезая.

Он шел лугами, держа направление на звук веселых голосов, доносившихся от Бисвенгеров. Конечно, они ему обрадуются, они будут счастливы угостить его стаканчиком виски – да что там! – они будут считать, что им крупно повезло. Каждые три месяца Бисвенгеры присылали им с Люсиндой приглашение на обед, оповещая их о готовящемся событии заранее, недель за шесть, и каждый раз Мериллы приглашение отклоняли, а они продолжали их приглашать, упорно не желая считаться с законами кастовости и не знающего послабления снобизма, которыми управляется общество. Бисвенгеры не принадлежали к кругу, в который входил Нэд, они даже не были в списке лиц, которым Люсинда рассылала рождественские поздравления. Придя на коктейль, они обсуждали цены, на званом обеде обменивались сведениями о курсе акций на бирже, а после обеда позволяли себе рассказывать сальные анекдоты при женщинах. Нэд шел к ним со смешанным чувством безразличия, снисхождения и некоторой неловкости – было уже темно, а ведь сейчас стояла полоса самых долгих дней: следовательно, должно быть, в самом деле уже поздно!

У Бисвенгеров было многолюдно и шумно. Грейс Бисвенгер имела обыкновение приглашать кого попало: и глазника, и ветеринара, и агента по недвижимому имуществу, и зубного врача. В бассейне никто не плавал, и вода в сумерках поблескивала уже по-зимнему. Нэд направился прямо к стойке. Грейс Бисвенгер пошла к нему навстречу, но с видом не столь радушным, сколь воинственным.

– Ну вот, – громко объявила она, – теперь можно считать, что все в сборе. Вплоть до непрошеных гостей.

Он не воспринял, впрочем, это как публичное оскорбление – от нее-то! и даже не поморщился.

– В качестве непрошеного гостя, – вежливо осведомился он, – могу ли я рассчитывать на угощение?

– О, не стесняйтесь, – отрезала она и повернулась к нему спиной. Он подошел к стойке и попросил стакан виски. Буфетчик налил ему стакан и отвернулся. В мире, в котором жил Нэд, общественное положение определяется обращением с ним буфетчиков и официантов, и лакейская дерзость означала, что он в самом деле стоит на более низкой ступени общественной лестницы, чем полагал. Впрочем, быть может, этот буфетчик просто-напросто был новичком и поэтому не знал, кто такой Нэд.

За спиной у Нэда послышался голос Грейс.

– Понимаете, они разорились – вдруг, в один день, – рассказывала она кому-то. – Они живут на одно жалованье... и вот представьте себе, в одно прекрасное воскресенье он вваливается к нам и просит пять тысяч взаймы!...

Вечно-то она о деньгах! Это хуже, чем есть горошек с ножа. Нэд нырнул в воду, проплыл бассейн и отправился дальше.

* * *

Следующий бассейн на его пути – предпредпоследний – принадлежал его бывшей любовнице, Шерли Абботт. Вот где он залечит раны, нанесенные ему у Бисвенгеров! Любовь, вернее любовная возня – вот эликсир, целительный бальзам, пилюлька в яркой облатке, которая возвратит упругость его походке и радость душе. Он крутил с ней роман – постойте, когда же это было? Неделю назад или месяц? Или, быть может, в прошлом году? Инициатива разрыва исходила от него, и хозяином положения, следовательно, был он. Когда он проходил в ворота в стене, окружавшей ее бассейн, ему казалось, что он вступает в собственные владения, ибо любовник – тем более тайный пользуется собственностью своей возлюбленной с таким сознанием своих прав, о каком законный супруг может только мечтать. Она сидела при свете электричества на краю лазурно-голубой воды, и волосы ее отливали медью. Ее вид почему-то не вызвал в нем глубинных воспоминаний. Впрочем, роман был не слишком серьезный, хоть она и проливала слезы, когда он объявил ей о своем решении расстаться.

Увидев его, она как будто смутилась. Не дай бог опять, бедняжка, заплачет!

– Ты зачем сюда пришел? – спросила она.

– Я решил пройти нашу округу вплавь.

– Господи! Когда же ты, наконец, повзрослеешь?

– А что такое?

– А то, что если ты пришел за деньгами, то я тебе не дам больше ни цента.

– Ну, положим. Но стаканчиком виски ты меня можешь угостить?

– Могу, но не хочу. Я не одна.

– Ну что ж, я поплыл дальше.

Он нырнул в бассейн и проплыл его до конца, но, когда он попытался вскарабкаться на бортик, оказалось, что у него не осталось больше силы в руках, и он – уже шагом, а не вплавь, – добрался до лесенки и поднялся по ступенькам. Обернувшись через плечо, в залитой светом купальне он увидел фигуру молодого человека.

Темный газон источал аромат каких-то осенних цветов: то ли ноготков, то ли хризантем. Запах был сильный, как при утечке газа. Он закинул голову. В небе зажглись звезды – но откуда взялись в нем Андромеда, Цефея и Кассиопея? Куда девались летние созвездия? Он заплакал.

Быть может, это были первые слезы за всю его сознательную жизнь: во всяком случае, таким несчастным, озябшим, усталым и растерянным он чувствовал себя впервые. Он не мог понять, отчего с ним так грубо обошлись буфетчик и любовница, совсем еще недавно стоявшая перед ним на коленях и обливавшая его ноги слезами. Он слишком долго плыл, слишком долго находился в воде и от всей этой сырости у него щипало в носу и в горле. Стаканчик спиртного, общество и сухая, теплая одежда – вот что ему было нужно. Ему было достаточно пересечь дорогу, чтобы очутиться дома, но вместо этого он свернул в сторону и поплелся к бассейну Гилмартинов. Здесь он впервые, вместо того чтобы нырнуть с бортика, спустился в воду по лесенке и поплыл не кролем, а на боку, загребая неровным, бессильным гребком, которому его, должно быть, кто-то выучил в детстве. Превозмогая усталость, он дотащился до Клайдов и прошел их бассейн вброд, придерживаясь рукой за бортик и то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Он вытащил свое тело из воды, подтягивая его со ступеньки на ступеньку и пошел дальше, не зная, хватит ли у него сил дойти до дому. Он совершил то, что задумал, он проплыл всю округу вплавь, но усталость притупила его восприятие, и он не испытывал никакого торжества. Наконец, сутулясь и хватаясь за столбы у ворот, он дошел до въезда к собственному дому.

В доме было тихо. Быть может, Люсинда осталась ужинать у миссис Уэстерхейзи? А девочки к ней присоединились или поехали куда-нибудь сами? Но ведь они сегодня, как всегда по воскресеньям, решили никуда не ездить, а провести вечер посемейному дома!

Он хотел было открыть гараж, посмотреть, какие машины остались, какие в разъезде. Но ворота гаража были на замке, и от прикосновения к ним на руках у него осталась ржавчина. Водосточный желоб, сорванный бурей, свисал как обрывок зонта над парадной дверью. Утром надо будет исправить, подумал Нэд. Дверь дома тоже была заперта, и он подумал, что это, должно быть, дура-горничная или дура-кухарка захлопнула ее уходя.

И вдруг он вспомнил, что у них давно уже нет ни кухарки, ни горничной. Он стал кричать, стучать в дверь, дубасить по ней кулаками, пытался высадить ее плечом, потом заглянул в окно, в одно, в другое и увидел, что дом совсем пустой.

МЕТАМОРФОЗЫ

I

Ларри Актеон был создан по классическому образцу: кудрявая голова, нос треугольником и крупное гибкое тело. К тому же страсть ко всякого рода новаторству как бы роднила его с Периклом. Так, он сконструировал собственную яхту (с некоторым креном на левый борт), баллотировался в мэры города (не прошел), случил финскую овчарку с немецким волкодавом (Американский клуб собаководства отказался зарегистрировать новую породу) и проводил притравки в Буллет-Парке, где проживал со своей прелестной женой и тремя детьми. Он состоял членом правления коммерческого банка "Лотард и Вильямс", где его ценили за деловую смекалку и темперамент.

Фирма "Лотард и Вильямс" славилась своей безупречной честностью, солидностью и консервативностью и только в одном пункте позволила себе немного отступить от традиций: в правление банка входила женщина, некая миссис Вуйтон. Она была вдовой. Покойный мистер Вуйтон играл немаловажную роль в правлении, и после его смерти миссис Вуйтон попросила принять ее на его место. В ее пользу говорили достаточно веские доводы: она была умна, красива и в довершение всего фирма претерпела бы ощутимый урон, если бы миссис Вуйтон забрала из нее пай своего мужа. Сам Лотард, наиболее консервативный из всех членов правления, поддержал ее кандидатуру.

Незаурядный, подавляющий своим блеском интеллект ее впечатлял тем сильнее, что он опирался на столь же незаурядную, безупречную красоту. Короче говоря, это была эффектная женщина, лет тридцати пяти или тридцати шести, и к тому же великолепный работник.

Нельзя сказать, чтобы Ларри недолюбливал миссис Вуйтон – на это у него не хватило бы духу, – просто его несколько обескураживало то обстоятельство, что красота и мелодичный голос миссис Вуйтон имели больше влияния на ход дела, нежели его деловая смекалка и темперамент.

Каждому члену фирмы "Лотард и Вильямс" – а всего их было семеро отводился свой кабинет, и располагались эти кабинеты по обе стороны центрального помещения, в котором восседал сам мистер Лотард. В кабинетах была обычная старомодная обстановка присутственных мест: тяжелый письменный стол, портреты усопших партнеров, темные стены и ковры, закрывающие пол до самых плинтусов. Все шестеро мужчин носили часы на цепочке, булавку в галстуке и шляпу с высокой тульей. Как-то после обеденного перерыва Ларри сидел у себя в кабинете, погруженный в эту атмосферу солидного сумрака, и размышлял, куда пристроить туго расходившиеся акции. Вдруг его осенило: он понял, куда можно будет их спихнуть – всю партию. В числе клиентов фирмы "Лотард и Вильямс" был некий культурно-просветительный фонд, который, по соображениям Ларри, должен был с радостью ухватиться за эти акции. Верный своей темпераментной натуре, Ларри сгоряча устремился к мистеру Лотарду и, миновав приемную, ворвался без стука в его кабинет. Там он застал миссис Вуйтон, все одеяние которой составляло жемчужное ожерелье, и рядом с ней мистера Лотарда, одетого в ремешок от часов.

Ларри воскликнул: "Ради бога, простите!" – затворил дверь и вернулся в свой кабинет. Голые женщины были ему не в диковинку, но такой ослепительной красоты ему не доводилось встречать ни разу. Он не мог забыть жемчужной, лучезарной белизны ее кожи. Пафос и красота этого женского тела обосновались в его памяти прочно, как обрывок мелодии. Он увидел то, что ему видеть было не положено, и в остановившемся взгляде, которым миссис Вуйтон встретила его появление, было что-то нечистое и сатанинское. Он знал – и никакие доводы разума не могли поколебать этой его уверенности, – что допустил роковую оплошность, что поступок его повлечет за собою неминуемую кару. В пылу открытия, движимый рвением к делу, он без стука ворвался в кабинет своего начальника. Такое рвение в собственных глазах его было достойно похвалы, и уж во всяком случае в нем не было ничего предосудительного. Отчего же тогда это чувство, будто над головой его собираются тучами беды, катастрофы, несчастья? Человек по самой природе своей похотлив, и то, что Ларри довелось нечаянно подсмотреть, должно быть, в этот же час происходило во множестве множеств деловых кабинетов Нью-Йорка. Он оказался невольным свидетелем самого заурядного явления уговаривал себя Актеон. Но тут же спохватывался, ибо в сверкающей белизне ее кожи, в магнетическом и остром взгляде ее глаз не было ничего заурядного. Вновь и вновь говорил он себе, что не сделал ничего предосудительного, однако через все его мысли о справедливости, через все привычные представления о добре и зле пробивался упорный и унылый голос простой житейской мудрости, и голос этот утверждал, что Ларри Актеон видел нечто такое, чего видеть ему было не след.

Вернувшись на свое место, он весь остаток дня диктовал письма и разговаривал по телефону – ничего другого делать он не мог. Он пытался пристроить потомство своей финской овчарки. Зоологический сад в Бронксе не проявил никакого интереса к новой породе. В клубе собаководов сказали, что они не занимаются ублюдками. Вспомнив, что в ювелирных лавках, универсальных магазинах и картинных галереях обычно держат для охраны свирепых собак, он принялся названивать всюду – в Мейси, Картиерс, Музей современного искусства, – но у всех у них уже были собаки, и новых не требовалось. Последний час своего трудового дня он провел за привычным занятием скучающих неудачников – всей этой огромной армии парикмахеров, у которых никто не стрижется и не бреется, торговцев антикварной мебелью, которую никто не покупает, страховых агентов, у которых никто не страхуется, галантерейщиков, которые не сводят концы с концами, – он провел этот час у окна, как они, провожая взглядом еще один прекрасный уходящий день. Всем своим существом ощущал он смутную угрозу, что нависла над его благополучием, и ни кипучий темперамент, ни здравый смысл, которым он был так щедро одарен, не были в состоянии рассеять это чувство.

В семь часов вечера Ларри должен был присутствовать вместе с другими членами правления на деловом обеде в одном из домов Ист-Сайда. Еще с утра он захватил с собой вечерний костюм, с тем чтобы не заезжать домой; хозяин дома, в который он шел, предложил ему у него же принять ванну и переодеться перед обедом. В пять часов вечера Ларри вышел из своего кабинета и, чтобы убить время и – по возможности – вернуть себе бодрость духа, решил две-три мили пройти пешком. На углу Пятьдесят седьмой улицы он взглянул на часы, увидел, что у него все еще много времени в запасе, и зашел в бар. Это было одно из тех заведений, в которых одинокие женщины чувствуют себя так уютно. В час коктейлей они стекаются сюда из близлежащих домов после дня, проведенного в одиноком общении с хересом. Одна из посетительниц привела с собой собаку. Собака (это была такса) бросилась на Ларри. Она рванулась к нему с такой силой, что сдвинула с места стол, вокруг ножки которого был обмотан конец поводка, и протащила его несколько футов по полу; стоявшие на столе бокалы с коктейлем опрокинулись. Собака до Ларри не добралась, но переполох подняла порядочный; и Ларри пришлось отойти к другому концу буфетной стойки, подальше от дам. Собака пришла в невероятное возбуждение и наполнила комнату резким пронзительным лаем.

– Ну, что с тобой, Смоуки? Что с моим маленьким Смоуки? – вопрошала хозяйка собаки. – Разве это мой песик? Ай, Смоуки, я тебя не узнаю...

Такса не унималась.

– Вас, верно, не любят собаки? – спросил буфетчик.

– Напротив, – возразил Ларри. – Я все время вожусь с собаками и прекрасно с ними лажу.

– Удивительное дело, – продолжал буфетчик. – Никогда-то я не слышал, чтобы этот песик залаял! Она приходит сюда каждый день, все семь дней недели, и всегда приводит с собой собачку, и хоть бы раз та подала голос! Вы не хотите пройти в кафе?

– Иначе говоря, вы считаете, что я беспокою Смоуки?

– Видите ли, вы у меня здесь впервые, а это – мои постоянные клиенты.

– Извольте, – произнес Ларри не без пафоса и, держа в руке стакан, прошел в кафе, в котором не было ни души. Собака тотчас умолкла. Ларри допил свой стакан и посмотрел кругом: нет ли другого выхода из кафе – не через бар? Другого выхода не оказалось. Когда он проходил мимо Смоуки, тот снова к нему рванулся и успокоился только после того, как он ушел.

В доме, куда был зван Ларри, он бывал и прежде, но он позабыл точный адрес и рассчитывал, что узнает дом по парадному и вестибюлю. Однако, войдя в одно из парадных, он был поражен его схожестью со всеми вестибюлями подобного типа. Пол, выложенный черными и белыми квадратами, ложный камин, два кресла в английском стиле, пейзаж в рамке – все это было знакомо и вместе с тем походило на полдюжины вестибюлей, в которых Ларри доводилось бывать. Ларри спросил у лифтера, здесь ли живут Фулмеры, лифтер ответил, что здесь, и Ларри шагнул в лифт. Но вместо того чтобы поднять Ларри на десятый этаж, лифтер почему-то повез его вниз, в подвал. Должно быть, у Фулмеров ремонт или что-то в этом роде, подумал Ларри, и поэтому к ним удобнее подниматься грузовым лифтом. Двери лифта раздвинулись, и Ларри вступил в какую-то диковинную преисподнюю: кругом стояли мусорные баки, полные, с верхом, сломанные коляски и трубы, перевязанные обрывками асбестовой бумаги.

– Идите вон в ту дверь, сказал лифтер, – и поднимитесь по другому лифту.

– Но почему я должен пользоваться грузовым лифтом? – спросил Ларри.

– Так положено, – сказал лифтер.

– Я что-то не пойму, – настаивал Ларри.

– Вот что, – сказал лифтер, – отправляйтесь себе по черному лифту и перестаньте спорить. Ваш брат вечно норовит пролезть парадным ходом, точно вы здесь хозяева. В нашем доме этот номер не пройдет, так и запомните. Управляющий сказал, чтобы все товары доставлялись через черный ход, а у нас, например, слово управляющего – закон.

– Но я не посыльный, – сказал Ларри. – Я гость.

– А это у вас что за пакет?

– Это не пакет, а мой вечерний костюм. Извольте же поднять меня на десятый этаж к Фулмерам.

– Простите, мистер, а я было принял вас за посыльного.

– Я член правления банка, специалист по вексельным операциям, объявил Ларри. – Мы сейчас будем обсуждать вопрос о подписании векселя на сорок четыре миллиона долларов. А у самого у меня на личном текущем счету девятьсот тысяч долларов. Я живу в Буллет-Парке, у меня там дом в двадцать две комнаты, свора собак, две верховые лошади и трое детей – все учатся в колледжах. У меня яхта – двадцать два фута! Пять автомобилей!

– Господи, – прошипел лифтер.

* * *

Выйдя из ванной, Ларри принялся разглядывать себя в зеркало: уж не переменился ли он в самом деле?

Но собственное лицо слишком примелькалось, он так часто мыл его и брил, что оно сделалось для него непроницаемым. За обедом и деловой беседой ничего экстраординарного не произошло. Потом перешли в другую комнату пить виски. Ларри все еще не оправился от тягостного впечатления, которое почему-то – он сам не знал, почему – на него произвела ошибка лифтера. В надежде избавиться от этого неприятного чувства он обратился к гостю, стоявшему рядом с ним.

– Представьте себе, – сказал он, – лифтер меня сегодня принял за посыльного.

Но гость, которого Ларри избрал в наперсники, то ли не расслышал, то ли не понял, то ли – и это вернее всего – ему просто дела не было до Ларри. Он громко расхохотался какой-то остроте, произнесенной в другом конце комнаты. Ларри получил еще один щелчок: он привык к тому, чтобы к его высказываниям прислушивались.

Он доехал на такси до Центрального вокзала и сел в пригородный поезд; глядя на пассажиров, можно было подумать, что поезд этот только для того и существует, чтобы подбирать со всех платформ духовных калек, пьянчужек и забулдыг. Толстый румяный проводник со свежей розой в петлице оказался весьма словоохотливым.

– Ну, что, – спросил он, – вы работаете все там же?

– Да, – ответил Ларри.

– Вы ведь служите в Йорктауне, в пивной, верно?

– Нет, – сказал Ларри и принялся ощупывать свое лицо руками – может быть, на нем за последние несколько часов произошли разительные перемены, появились новые бородавки, разгладились одни морщины и возникли другие?

– А, так, значит, в ресторане?

– Нет, – тихо сказал Ларри.

– Скажите, пожалуйста! – воскликнул проводник. – А я, как увидел ваш наряд, так сразу и решил – официант.

Ларри сошел с поезда во втором часу ночи. Вокзальное помещение и гараж были заперты. На стоянке было две-три машины. Он сел в свою – в маленький автомобиль европейской марки, в котором он всегда ездил на станцию, – и зажег фары; они еле мерцали, а когда он нажал на стартер, с каждым поворотом мотора совсем гасли. Через две-три минуты батареи отказали окончательно. До дому было около мили ходьбы, и Ларри не без удовольствия отправился пешком. Он прошел быстрым шагом пустынные улицы поселка и подошел к воротам своего дома. Закрывая их за собой, он услышал топот собачьих ног и шумное дыхание множества собак – кто-то, должно быть, выпустил свору.

Жена Ларри, разбуженная этим шумом, думая, что он уже дома, стала звать его на помощь.

– Ларри, Ларри, – кричала она. – Собаки во дворе! Собаки выскочили! Ларри, скорее, собаки выскочили и за кем-то погнались! Ларри!

Падая, он слышал, как она его зовет, и видел, как в окнах зажглись желтые огни. Больше ему уже ничего не было суждено видеть на этом свете.

II

Женившись, Орвил Бетман обрек себя на летнее одиночество. Эти три месяца он проводил в Нью-Йорке, где у него была просторная квартира, хорошая экономка и целая армия друзей. Не было только жены. Надо заметить, что мужчины устроены по-разному. У одних половой инстинкт неразборчив, требователен и ненасытен, как голодный желудок. И попытка наделить проявления этого инстинкта ореолом романтической любви привела бы к результатам не менее трагическим, чем если бы мы, скажем, вздумали обставить наши дыхательные процессы торжественным ритуалом в сопровождении музыки. Предаваясь упругому акту любви, мужчины названного типа не чувствуют, что они вступают в таинственный союз со своей подругой, и испытывают при этом не больше священного трепета, чем человек, поедающий пирожок с мясом. Бетман был не таков. Он любил жену, и только жену. Любил ее голос, ее повадку, ее лицо, изящество ее движений. Он любил ее, когда она была рядом, и любил свою память о ней, когда они были врозь. Он был красив, и всякий раз, что он оставался один, женщины начинали его преследовать. Они приглашали его к себе, прорывались к нему на квартиру, перехватывали его в тесных коридорах и на узких садовых тропинках, а как-то раз – дело было на пляже, в Ист-Хемптоне – одна такая поклонница умудрилась даже стащить с него трусы. Но и стреноженный, он хранил верность своей Виктории.