Текст книги "Трое в новых костюмах"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Назначено явиться на Флит-стрит во вторник.

– Это нужно отпраздновать.

– Согласен. Когда – и где?

Она улыбнулась своей особенной улыбкой. Алан смотрел с пониманием.

– Прошу тебя, – сказал он, – не выплывай из таинственных зеленых глубин с такой улыбкой на устах, если ничего не хочешь ею сказать.

– Я размышляю, – задумчиво отозвалась она. А через несколько мгновений, подняв голову, одарила его такой неотразимой, откровенно безнравственной ухмылкой, что он сразу же сказал:

– Что бы это ни означало, мой ответ: «Конечно да, Бетти».

– Вот что, милый, я обдумала, как отпраздновать. Давай закутим. Я все равно сегодня вечером собираюсь в свой домик и машину зафрахтовала до вторника, ты как насчет того, чтобы поехать со мной? Тогда во вторник ты оттуда подашься в Лондон, а я вернусь сюда. Будем мы одни. Там в полумиле по шоссе неплохой ресторанчик, если нам понадобится еда и питье. Можно будет отлично провести время. Ты это заслужил. Да и я тоже. Так как?

Он кивнул, улыбаясь, подошел к ней и запрокинул ей голову.

– Один только раз, и все, – шепотом предупредила она. – Здесь вправду небезопасно. Подожди, пока приедем туда.

Он возвратился на свое место за столом. Руки слегка дрожали, и он долго, старательно набивал и раскуривал трубку.

– Мне надо будет незаметно пробраться домой, захватить чемодан с кое-какими вещами. Когда мы едем?

– Я думаю, после чая, так в половине шестого или около того. Знаешь что? Я отвезу тебя, сама притаюсь за углом, пока ты соберешь чемодан, и мы укатим вместе. Надорогу уйдет час с небольшим. Мой домик – божественный уголок, милый. А теперь поговори со мной спокойно. Расскажи, какая я. Ты один умеешь со мной разговаривать как надо.

И до самого чая он сидел, поглядывая через стол на изысканные черты, которые по временам кривила мимолетная тайная ухмылка, и плел невесть какую чепуху, потом не мог вспомнить ни слова. В пустопорожней болтовне, перемежаемой долгими, внимательными взглядами, время летело, будто сон, но где-то в глуби этого сна бился пульс, его кровь отсчитывала секунды. Подали, потом убрали чай, все промелькнуло, как тени на стене.

– Мы словно сидим в чайном домике какого-то забытого китайского императора, – сказал он.

Она ответила ухмылкой. А потом вскочила, вся – энергия и целеустремленность.

– Пора ехать. Помоги снести кое-что в багажник.

В двухстах шагах от поворота на аллею, ведущую к Суонсфорд-Мэнору, она выпустила его из машины. Здесь было безлюдно.

– Только живей. Никаких семейных встреч и разговоров. Если меня заметят, скажу, что условилась довезти тебя до станции.

– Больше пяти минут не задержусь, – пообещал он и зашагал по аллее.

Внизу в холле никого. Он взбежал по лестнице в свою комнату, покидал кое-что в небольшой чемодан, вышел с ним на площадку – и столкнулся лицом к лицу с Дианой.

– Куда это ты?

– Я принял предложение насчет работы в «Листке». Приказано явиться в редакцию.

Лгать Диане было неприятно, но ничего лучшего не пришло в голову.

– Прямо сегодня? А где ты будешь ночевать?

– Пока не знаю. Не важно.

Она пристально посмотрела ему в лицо.

– Ты что-то затеваешь, Алан. – Она посторонилась, чувствуя, что брат торопится. – Хорошо, иди. Ты не обязан со мной делиться.

Она уже не обвиняла. Она говорила отреченно, почти безнадежно. И отступила не на шаг, а куда-то далеко-далеко. И даже стала с виду меньше, старше, сокрушеннее.

Ничему этому не было места в мире, где он провел весь день. Его словно задело жалостью по живому нерву, так стало вдруг больно.

– Сейчас не могу рассказать, Ди, – ласково проговорил он. – У меня сегодня был странный день. Потом все расскажу. Мы ведь с тобой так толком и не поговорили. Подожди немного, поговорим еще. И пожалуйста, не смотри так, Ди. Ничего еще не кончено.

Он со всех ног сбежал вниз по лестнице с таким чувством, будто радужный шар жизни уже отнесло вперед, и надо теперь догнать его и вспрыгнуть внутрь. В холле опять никого не оказалось. Алан быстро зашагал по аллее. Бетти уже открыла дверцу машины.

– Придется вернуться по Кроуфилдской дороге, – сказала она, трогаясь с места, – а потом свернем на шоссе. Там сейчас движение, наверно, не большое. Где-нибудь через час будем на месте.

И она запела своим странным немузыкальным голоском, более юным и незрелым, чем сама хозяйка, словно отставшим от нее в развитии. Что-то в этом было трогательное, но сейчас немного неподходящее, ближе к тому, что он ощутил только что при встрече с Дианой.

– Мне становится довольно весело, – сказала Бетти.

– А мне весь день было весело, – отозвался он, – но теперь неуклонно становится еще веселее.

Но правда ли это? Он твердо ответил себе, что правда. И тут он заметил на дороге их. Серый костюм и коричневый костюм. Герберт Кенфорд и Эдди Моулд.

– Остановись, Бетти! Остановись! – закричал он.

– Господи! Что случилось?

– Вой те ребята, они, наверно, шли ко мне. Остановись скорее.

– Пожалуйста, – ответила она с досадой, затормозив всего в нескольких шагах от двух парней. – Но только побыстрее, ладно? И не говори лишнего, один из них знаком с моим отцом. Какие там у вас общие дела, кончай с ними поживей.

После того как Герберт крикнул и поднял руку, оба пешехода остановились, и теперь Алан подошел к ним.

– Здорово, ребята. Вы не ко мне?

Он сразу заметил, что Эдди недавно побывал в переделке и что у Герберта выражение лица еще более озабоченное и серьезное, чем всегда. Нет, они шли не просто в гости.

– К тебе, – ответил Герберт. – У Эдди к тебе очень важное дело…

– Надо поговорить, сержант, – понурясь, буркнул Эдди, а потом поднял на Алана умоляющие глаза: – А то я таких дров наломаю, что…

– … и у меня тоже есть к тебе разговор, – заключил свою мысль Герберт, – вот я и пошел с ним вместе. Да только ты, похоже, уезжаешь?

– Да. А что случилось? – Алан посмотрел на Эдди.

– Тут на месте все сразу не расскажешь, – тихо ответил Эдди. – Началось с жены, она, пока меня не было, гуляла с американцами у всех на виду, – но это как бы первый толчок. По правде сказать, я совсем запутался и вроде как дошел до последней крайности.

– А ты, Герберт?

Герберт мрачно усмехнулся.

– У меня, наверно, не такое отчаянное положение, как у старины Эдди, но я, по-моему, тоже запутался и дошел до крайности. Поэтому мы и хотели с тобой потолковать, Алан. Но раз нельзя, значит, нельзя.

Они оба смотрели на него. Ему был знаком этот взгляд, он встречал его множество раз и всегда в самых безвыходных ситуациях; на мгновенье он словно ощутил снова пот и гарь сраженья. Стало ясно, что следует делать.

– Я и сам порядком запутался, если уж на то пошло. Нам надо втроем сесть и все обсудить, верно я говорю?

– Так точно, сержант, – ответил Эдди, у него гора упала с плеч.

– Подождите минутку, ребята, я сейчас вернусь! – крикнул Алан.

– У тебя странный вид. – Бетти открыла ему дверцу машины. – Что там случилось?

– Мне очень жаль, Бетти, – проговорил он спокойно, – но ничего не получится. Я обязан задержаться и поговорить с ребятами.

– С какой это стати? – Она пришла в бешенство. – Господи, ты что же это, решил меня оставить с носом, что ли?

– Мне очень жаль. Но я обязан. Понимаешь, мы были вместе на фронте…

– Мне дела нет до того, где вы были вместе! Раз так, между нами все кончено! На вот, держи свой чертов чемодан.

Автомобиль на полной скорости устремился на Герберта и Эдди, они едва успели отпрыгнуть в стороны, а он яростно прогудел и унесся прочь. Алан поднял чемодан. Двое подошли к нему.

– Раз уж я оказался с чемоданом на руках, придется нам пойти ко мне, чтобы я мог от него избавиться, – смущенно усмехнулся Алан. – У нас есть старая беседка в конце сада, можно будет посидеть в ней, пока не похолодает. А потом пойдем в дом. Похоже, что разговаривать нам придется долго. Так что вперед.

9

– Может, кто пива хочет? – предложил Алан. – По-моему, в доме найдется.

– Мне лично не надо, спасибо, – ответил Эдди. – Я и без того за последние дни перебрал выше головы.

– Я тоже не хочу, спасибо, Алан, – сказал Герберт. Он задумчиво смотрел из беседки, где они сидели в трех обшарпанных шезлонгах. – Хорошо как здесь, а?

Между столбиками открывался вид на речку, на светлый заливной луг, осоку и камыши, на узловатый терновник и гибкие ивы. Все золотилось в дымчатом вечернем свете. Пейзаж знакомый и родной, но заполненный сейчас волшебным сиянием, как край обетованный. Разговаривая, они все время видели его перед собой.

– Ну, Эдди, – ровным голосом спросил Алан, – что с тобой случилось? Поделись с нами, если есть желание.

– Желание есть, да вот не знаю, смогу ли выразиться понятно, – ответил Эдди. Старательно подбирая слова, он начал с того, как явился домой и нашел только свою телеграмму на полу. Рассказ давался нелегко, но все-таки Эдди сумел объяснить, что с ним случилось.

– Вы только не думайте, – сказал он под конец, – я не виню никого, уж даже и жену. И я, конечно, лезу с кулаками, особенно выпивши, это с моей стороны неправильно. Но они меня достали, вся здешняя кодла. Если и дальше так пойдет, сержант, то я не знаю, что могу с ними в конце концов сделать! Мне, наверно, лучше попроситься обратно в армию. Думал, домой возвращаюсь, а приехал неведомо куда. Совсем я запутался, к чертовой матери. В ком причина, не пойму, во мне или в них? Если во мне, то как мне быть? А если в них, то спятили они, что ли?

Несколько минут все трое молчали. Герберт вопросительно смотрел на Алана. Эдди сидел, свесив побитую голову.

– Эдди, – тихо проговорил Алан. – Можно задать тебе один вопрос?

– Задавай какой хочешь, браток. Валяй.

– Понимаешь ли, это насчет тебя и твоей жены, – неуверенно начал Алан. – Предположим, все осталось бы только между вами, – ты бы узнал, как она себя вела, но больше бы это никому не было известно, – ты бы ее простил?

– Так ведь что ж, не должна она была этого делать, – рассудительно ответил Эдди. – Муж на фронте. Так? Нехорошо с ее стороны. Но тут беда с малышкой, одно да другое, как говорила жена Фреда Розберри. Тоже много кой-чего…

– Да, а ты, со своей стороны, легко приходишь в такое состояние, – подхватил Алан, припоминая некоторые случаи, но не показывая виду, – когда все тебе кажется вроде бы не на самом деле и неважно, и никакой разницы, как ни поступи. Будто пьяный.

– Ну, я бы, пожалуй, потолковал бы с ней хорошенько с глазу на глаз, а потом сказал бы: «Ну ладно, давай все забудем». Я бы, наверно, смог так, – заключил Эдди.

– А по-моему, – тихо сказал Герберт, – ты на самом деле только того бы и хотел. Тебя, наверно, совесть мучает?

Эдди подумал и ответил:

– Может, ты и прав, Герберт.

– И по-моему, тоже, он прав, – сказал Алан.

– Я хочу поступить, как будет правильно, – проговорил Эдди. – Если правильно, как вы говорите, я так и сделаю. Но вот жить в здешних местах я больше не могу. И не хочу. Что тут с ними со всеми сделалось, объяснили бы вы мне.

– Мне кажется, я могу тебе ответить, – сказал Алан. – Ты возвратился из армии, где жил бок о бок с ребятами, сблизился с ними, вы делали одну общую работу, и она была всем хорошо понятна. Так? Ну вот, а здешние люди живут иначе. Может быть, какое-то время, после Дюнкерка, когда была угроза вторжения, они тоже сплотились. Но когда опасность миновала, они снова расползлись в разные стороны, да еще энергичнее потянули каждый на себя после того, как пришлось постоять плечом к плечу. Они теперь какие были до войны, такими в общем и остались. А вот ты изменился, и в этом все дело. И ты совсем другое ожидал здесь найти. Когда они рассуждают о том, что тебе надо, как они выражаются, угомониться, на самом деле они хотят, чтобы ты отказался от этих своих ожиданий.

– Так что же я должен делать? Скрутить себя и смириться, или как?

– Нет, – неожиданно резко ответил Герберт. Это было так на него непохоже, что оба друга посмотрели на него с изумлением. Он смутился. – Я считаю, что Алан прав. Но только они не все такие. Некоторые нас понимают. И они на нашей стороне. Один человек мне сказал, чтобы я никогда не отступался от своих теперешних мыслей, чтобы не позволял превратить себя в благополучного обывателя, не разучился думать и не верил, будто можно будет и дальше жить по-старому, не болея за других. Она… то есть он, этот человек, говорит, что мы теперь все между собой связаны, хочется нам того или нет, и если не станем думать и заботиться о других, тогда только и останется что ненависть, и страдание, и кровь рекой.

Эдди округлил глаза.

– Со мной никто так не разговаривал. А ведь кто только не пробовал – и управляющий, и пастор, и полицейский, всякая публика.

– А кто это был, Герберт? – спросил Алан.

Герберт потупился.

– Одна девушка. Помните, в Лэмбери, в баре с нами поспорила девушка с авиационного завода?

– Такая хорошенькая, чернявенькая нахалка? – удивился Эдди.

– Ну да, только она вовсе не нахалка. Дорис Морган ее зовут, помните? Она тогда сказала мне кое-что, и я… ну в общем я задумался. А вчера вечером у нас с ней был длинный разговор. Она хорошая девушка. – Он поглядел ка приятелей с вызовом.

Алан ухмыльнулся:

– Мне тоже так показалось. Вреднющая, правда, и не в моем вкусе, но как раз по тебе, Герберт, будет оказывать на тебя положительное влияние. Это все она тебе говорила?

– Да. И еще многое. Я тоже думаю, что она будет оказывать на меня положительное влияние. По крайней мере, постарается. Завтра я с ней увижусь. Но тут есть свои трудности.

– Какие тут могут быть особенные трудности? Ты поделись с нами, Герберт. Напрасно стесняешься. Мы с Эдди оба через это прошли в свое время.

– Это точно, – подтвердил Эдди и в первый раз усмехнулся.

– Я, правда, и сейчас еще не знаю, на каком я свете, – признался Алан. – По-прежнему дурака валяю.

– С тобой в машине это дочка полковника Саутхема была? – спросил проницательный Герберт.

– Да, но не важно. И вообще мы сейчас говорим о тебе и о твоей подруге. Так какие же трудности?

– Ну, во-первых, рано еще всерьез это обсуждать, – нахмурившись, ответил Герберт. – Но пока что дело выглядит довольно бесперспективно. Она городская, ее жизнь – заводы, улицы, и все такое. А я деревенский. Если она пойдет за мной, то потеряет себя. А если я пойду за ней, то потеряюсь я. Так я это вижу сейчас.

– Теперь я понял, – озабоченно кивнул Эдди. – Ты, похоже, прав, Герберт. Славная такая девчонка, но что-то я себе не представляю, как она будет вставать в полшестого или стряпать обед на дюжину косцов.

– Погодите вы, – загорячился Алан. – Начать с того, что раз она работала на заводе, значит, приучена вставать до света, и тяжелая работа ей тоже не в новинку. А потом, что это вообще за противопоставление: деревенский, городской? Это раньше так было. Теперь заводы переехали в сельскую местность, и надо будет, чтобы они у нас тут остались. А фермам хорошо бы размещаться на окраинах городов. Так что тут вы с ней договоритесь. По-моему, ты напрасно беспокоишься. Но как это у тебя получилось, Герберт, что ты стал с ней обсуждать такие вопросы? Я ведь думал, что уж кто-кто, а ты вернешься на землю и будешь спокойно заниматься хозяйством и на все остальное поплевывать. В чем же дело?

Раз преодолев застенчивость, Герберт уже без стеснения рассказал о праздничном ужине в отчем доме и о том, что он тогда почувствовал.

– Вы не подумайте только, что я предаю свою родню, – сказал он в заключение. – Я их всех люблю. Они обо мне позаботились, они думают, как мне лучше, и меня, конечно, мучила совесть, что я в какой-то степени отплатил им неблагодарностью. Но я понял, что тут какая-то неправда, как Дорис говорила. Конечно, я ей объяснил, когда занимаешься фермерством, само собой начинаешь думать только о себе и о своих. Работа тяжелая, и ты отрезан от других людей, не знаешь, кто как живет. Но все равно, дальше так нельзя. Как Дорис говорит, если отгородишься от людей, это означает смерть. Понадобилась война, чтобы это осознать, а следовало бы и без нее разобраться. Я не мог спокойно слушать, когда отец и брат рассуждали так, будто кроме нашей семьи никто не имеет значения, и наша задача состоит в том, чтобы ухватить кусок земли и обрабатывать его, а из остальных только выжимать как можно больше барыша. До сих пор у нас так и было – и смотрите, до чего мы дошли.

– А чего же ты хочешь, Герберт? – спросил Алан. – Устроить колхозы?

– Пока еще сам не знаю, Алан, – ответил Герберт. – У меня еще не было времени все как следует обдумать. И знаний у меня недостаточно. Но я займусь этим и постараюсь выяснить, как устроить лучше всего. Но в этом-то все и дело. Не для нас в нашем уголке лучше всего, а для всех. Работа на земле – это то, что я умею, я и в будущем хочу ею заниматься, но мне не важно, на своей ли собственной ферме, или в сельскохозяйственном кооперативе вместе с другими парнями, или же ездить на работу в колхоз на русский манер. Чего я не могу больше терпеть после всего, что мы пережили, так это прежней нашей тупой жадности, когда рвут каждый для себя и визжат, как голодные псы вокруг лошадиного бока. Не за этим я домой вернулся, не это защищал на войне. Если теперь, когда опасность миновала, здесь опять думают жить по-старому, я уж лучше уеду в другую страну и там начну все заново. Но я этого не хочу. Я бы хотел остаться здесь и помочь вытащить страну из ямы. Англия стоила того, чтобы за нее воевать, надо позаботиться о том, чтобы теперь в ней стоило жить.

– Верно, – кивнул Эдди. – Но неужели мы же, кто был в армии, теперь должны и этим заняться?

– Нет, – сказал Алан. – Это было бы неправильно. Попахивает фашизмом, верно, Герберт?

– Да, это не метод, – согласился Герберт. – И потом, многие из тех, кто был в армии, вообще думают иначе. Вы же слышали разговоры. А среди тех, кто и близко к армии не подходил, есть такие, кто думает, как мы.

– Например, его Дорис, – подмигнул Алан.

– Она не моя Дорис, но конечно, она тоже. Потому она и завелась тогда так. С ней я могу разговаривать совсем так же, как вот с вами.

– Тогда, значит, тебе здорово повезло, – сказал Эдди. – И ты не будь дураком, держись за нее. А где жить будете, это дело десятое.

Минуту или две все трое молчали. Золотистая дымка загустела, и в удлинившихся тенях появилась примесь синевы, предвестье ночи. Потускнела зелень заливного луга. На речке заиграли холодные белые блики. Алан поежился.

– Может, пойдем в дом? – предложил он.

– Как хочешь, мне все равно, – отозвался Герберт.

– А мне здесь нравится, – сказал Эдди. – Я не озяб.

– Тогда посидим еще немного. Теперь, наверно, вы хотите узнать обо мне. Так вот, вы сегодня поспели как раз вовремя. Я собирался поступить как последний болван, вернее – продолжить в болванском духе. Выехал из дому, имея в виду после небольшого загула явиться в редакцию «Листка» и дать согласие на работу, которую мне там предложили. А случилось это так.

И он описал им обед у Дарралда, изобразил в лицах разговор с Дарралдом и Маркинчем и, наконец, обойдя молчанием Бетти, рассказал, как нынче в конце дня по телефону сообщил о своем согласии.

– Не понимаю, Алан, – строго сказал Герберт. – Ведь ты не мог бы работать на этих людей. Разве ты не знаешь, каких материалов они бы от тебя потребовали?

– Знаю. Может быть, дошло бы до дела, и я бы не смог написать то, что им нужно. Но я должен вам объяснить, почему я согласился и почему ехал к ним, когда вы меня встретили.

– Не объясняй, если неохота, – сказал Эдди. – Мне, например, никаких объяснений не нужно. Я знаю, что ты своих не предашь. И Герберт тоже знает.

– Нет, я должен объяснить, – возразил Алан. – Спокойно. Объяснить не только вам, но и самому себе. Поэтому я буду говорить медленно. – Словно для того, чтобы выиграть время, он раскурил трубку и проследил взглядом курчавую струйку дыма. – Вы оба вернулись и застали дома совсем не то, что ожидали. Особенно Эдди, конечно, но и тебе, Герберт, тоже эта девушка твоя кое на что открыла глаза. Ну а я? Что ждало дома меня? Честно сказать, просто какое-то сумасшествие. С нами живет дядя – фантастический старик, музейный экспонат, но далеко не глупец, – и он сказал мне, как это все называется: распад, полный распад. Класс, к которому они принадлежат, их общество, просто разваливается. Каждый из них оказался в своем индивидуальном тупичке. Все считают друг друга помешанными – и совершенно правы. Как отдельный класс они утратили свою роль, но не способны – или просто не хотят – выйти на общую дорогу и идти вместе со всей толпой. Поэтому остаются на прежних местах и потихонечку, соблюдая благопристойность, сходят с ума. Мне хотелось убедить себя, что это не имеет значения и даже забавно. Но тогда уж, чтобы поверить, пришлось убеждать себя, что вообще все не имеет значения и жизнь – просто дурацкая шутка. Не такое уж трудное дело, тем более если выпил и у тебя перед глазами – соблазнительная девочка.

– Вроде той красотки в машине, – кивнул Эдди. – Я ее видел. Хотя у нее характер паршивый.

– Погоди, – вмешался Герберт. – При чем тут этот лорд – как его? – Даллард и его «Листок»? По-твоему, эти ребята тоже не в себе?

– Строго говоря, да, – ответил Алан. – Но только на иной лад. Они очень деятельны и отдают себе отчет в том, что делают, – до определенных пределов. Они обладают властью и не намерены ею поступаться – покуда мы их не припугнем хорошенько. Но теперь вы понимаете, почему меня к ним все-таки потянуло? Когда насмотришься, как твои близкие, вообще люди твоего круга, все оказались в тупике и только бормочут бессмысленный вздор, каждый себе под нос, тогда общество других, кто делает дело и имеет перед собой какую-то цель, действует освежающе и притягательно. Если вся жизнь начинает казаться то ли идиотской шуткой, то ли аферой, возникает соблазн, тогда уж лучше быть среди аферистов. Тут заезжал сегодня утром один оболтус – одноклассник моего брата, – он пошел по политической части, потому что у них в семье всегда занимались политикой, и уже дослужился до второго помощника министра. Так мы оглянуться не успеем, и он не успеет разжиться хоть каким-то умишком, а уж он очутится в правительстве. Это тоже на меня повлияло. Надо либо стать в один ряд с ним и постараться что-нибудь урвать для себя, либо же выступить открыто против него и всех тех, кто посадил его в это кресло.

– На мой взгляд, хорошее дело, – сказал Герберт. – Что нам мешает открыто выступить и послать его куда подальше?

– Ничего не мешает! – оживился Алан. – Я готов, вместе с вами. Но еще сегодня утром я думал иначе. Мне казалось, не стоит труда. Все равно жизнь – одна дурацкая комедия. Такое у меня было чувство.

– Жизнь серьезна, – проговорил Герберт. – Какая есть, она у нас одна, поэтому с ней дурака валять не приходится.

Эдди ухмыльнулся.

– Ты всегда у нас был парень серьезный, а, Герберт?

– Да. И тебе, Эдди, тоже было не до смеху, когда мы встретились, – огрызнулся Герберт. – А сейчас ты подсмеиваешься надо мной, просто потому что у тебя отлегло от души.

– Верно, отлегло, – согласился Эдди и добавил, извиняясь:-Это я так, поддразнил тебя немного. Ты все правильно сказал, браток. Ясно?

– Но вы меня поняли? – озабоченно спросил Алан. – Ведь вы столкнулись совсем не с тем, с чем я. Я нашел здесь пустоту, беспросветность и джентльменские фантазии. Все в вечерних платьях, но полуодеты: некуда пойти. По-прежнему упорно надеются, что время повернет ради них вспять и на следующей неделе глядишь, а год на дворе снова тысяча девятьсот пятый. Отрезаны от ствола, от корней, от жизненных соков – отмирающие. Держаться при них я не смогу. Это мне было ясно. Но теперь, когда я опомнился, мне ясно и то, что я не смогу писать вздор для Дарралда и его приспешников, которые считают почти всех людей глупыми, близорукими и ленивыми и лезут из кожи вон, чтобы они такими оставались и впредь.

– Вот, значит, на что у них ставка? – переспросил Герберт.

– Да. И я чуть было не ввязался в их игру, хотя, думаю, надолго бы меня не хватило. Ну, так вот. К Дарралду я пойти не могу. Здесь оставаться – тоже. Не хочу обманывать, но не хочу и гнить. Что же мне делать?

– Дорис сказала: «Повоюй», и я теперь вижу, что она права! – горячо сказал Герберт. – Нам немало пришлось повоевать…

– С меня хватит, – сухо заметил Эдди.

– Да? А кто передрался чуть не со всей деревней?

– Э, нет. Это другое дело.

– Понятно, другое. Я говорю не о трактирных драках, – резко сказал Герберт. – Повоевать за то, ради чего стоит воевать.

– А я говорю, с меня пока довольно того, что было, – упрямо повторил Эдди. Если Герберт способен на резкость, то Эдди умеет выказать упрямство. – Чего я хочу, так это мира и покоя, и моя обида, что я вернулся с войны, а ничего этого здесь не получил и, похоже, не получу.

Наступившее молчание прервал женский голос.

Алан в удивлении вскочил.

– Диана!

Его друзья тоже поднялись, приглядываясь к ней в сумерках.

– Извините, – проговорила она. – Я сестра Алана.

– А это Герберт Кенфорд, – представил Алан. – И Эдди Моулд. Мы вместе служили и вместе вернулись домой – я тебе рассказывал, помнишь?

– Помню, – ответила она. – Я слышала, что вы тут говорили. Не собиралась подслушивать, но из сада доносились голоса, а я знала, что наших никого нет дома и ты, Алан, я думала, тоже уехал, вот и подошла тихонечко – посмотреть, кто это. И не захотелось сразу прерывать, поэтому стояла и слушала. Извините, если вам неприятно.

– Наоборот, – сказал Алан. – Я даже рад.

– Ты не упоминал обо мне, – печально произнесла Диана, – и я, конечно, ценю твою деликатность. Но я понимаю, что ты имел в виду и меня тоже.

– Да, и тебя, Ди, – ответил Алан. – Помнишь, как ты говорила вчера утром? Про то, что ты хотела бы что-то делать и что тебе нужно лучше относиться к людям?

– Конечно, помню. – Она взглянула на его товарищей, все еще смущенно молчащих. – Я потеряла мужа, он служил в авиации. И после этого мне было очень трудно. Не знала, чем заняться. Я говорила Алану, что долго тут оставаться не смогу. Мы вчера как раз об этом разговаривали. – У нее задрожал голос. – Но потом Алан вдруг переменился, и мне стало тревожно – мы с ним всегда делились и все друг другу рассказывали. Теперь-то я знаю, что с тобой было, Алан, и уже не беспокоюсь. Когда ты бежал сегодня по лестнице с чемоданом, мне стало так горько, я сразу почувствовала, что с тобой делается что-то нехорошее.

– Я тоже, – признался Алан, – хоть и старался уговорить себя, что ничего такого не чувствую. В ту минуту игра, в которую я собрался играть, показалась мне сомнительной. А потом я встретил Герберта и Эдди, они хотели со мной поговорить, и я понял, что никуда не поеду. Прости, что огорчил тебя, Ди.

Она с улыбкой покачала головой. Несколько мгновений все молчали – четверо в бескрайних сумерках. Плескалась и журчала речка, просвистела последняя птица.

– Я вас так поняла, – неуверенно проговорила Диана, – что вы все трое недовольны, огорчены, разочарованы. И казалось бы, каждый – по своей причине. Наверно, вы просто ожидали слишком многого, что, конечно, вполне естественно. Но при этом – мне не хотелось бы говорить неприятное, но я должна, – при этом не видно, чтобы вы что-нибудь были намерены предпринять, взяться за что-то всем вместе.

– Ну, тут мы еще должны посмотреть и подумать, – серьезно сказал Алан. – Ведь мы же пока мало что знаем. Только то, что успели увидеть за каких-то несколько дней. Я, например, убедился, что наш класс обречен и не должен больше противиться своей гибели. Речь, конечно, не о старых чудаках вроде дяди Роднея, он просто эксцентричный пережиток. От него, может быть, мало проку, но и вреда никому нет, не то что от этих бандитов Дарралда и К ^о. Но я теперь вижу, что если мы, молодое поколение, будем держаться особняком, то так и сгнием стоя.

– Н-не знаю, – покачала головой Диана. Она обратилась к Герберту: – Эта девушка, ваша приятельница… Мне хотелось бы с ней встретиться, поговорить.

– Она вам по первому взгляду, наверное, не понравится, – сказал Герберт. – И вы ей тоже…

– Знаю. Я к этому подготовлюсь, постараюсь подготовиться. Мне надо поговорить с женщиной. Она сможет понять…

Диана замолчала, недоговорив. И тут набрался смелости Эдди:

– Я с женой рассорился. У нас умер ребенок, и ее это вроде как сбило с панталыку. Мне бы надо, чтобы вы с ней поговорили…

Он тоже замолчал, недоговорив.

– Хорошо, поговорю, если вы считаете, что это поможет. – Она повернулась к Алану: – Вот ты утверждаешь, что с нами все кончено. По-моему, нет. Они оба обратились со своими трудностями к тебе. И мистер Моулд просит, чтобы я поговорила с его женой. Разве это означает, что от нас нет пользы?

– Мы будем приносить пользу, и у нас снова появится будущее, но надо, чтобы мы не держались особняком, – ответил Алан. – Ведь мы тоже – часть народа. Среди нас есть редкостно хорошие люди, как ты, например, Ди. Но нельзя считать себя отличными от других людей. Мы должны идти общей со всеми дорогой, а не расползаться по тупикам. И не стараться удержать за собой привилегии, которых лишено подавляющее большинство народа. Такую ошибку делали коллаборационисты в оккупированных странах – и мы видели, как их потом увозили, правда, Герберт? Они побратались со смертью просто для того, чтобы сохранить кое-что лично для себя. А ведь воображали, что ведут хитрую и верную игру. Многие, слишком многие и сейчас поступают так же. Но я теперь убежден: это безнадежное дело. Заботиться о самих себе невозможно.

– Невозможно, – согласился Герберт. – А если и возможно, то все равно нельзя. Я понял это, когда слушал речи отца за праздничным столом. В том, что он говорил, была неправда.

– Они ведь старались как лучше для вас, – сказала Диана, представляя себе фермерскую семью в хлопотах по случаю возвращения сына.

– Вот именно, – кивнул Герберт. – Потому оно и обидно. Мне это не подходит. Отдельные семьи и группы людей, заботящиеся исключительно о своем благополучии, а на всех остальных – наплевать. Такой принцип больше не работает. Он уже испытан.

– Герберт прав, – подхватил Алан. – Нельзя больше, чтобы каждый думал только о себе. Мы плывем в одной большой лодке и либо выгребем все вместе к ближайшему берегу, либо канем.

– Канем – это куда? – не понял Эдди. Он не шутил, а просто запутался в рассуждениях.

– Понимаешь, Эдди, – ответил ему Алан, – если мы вздумаем и дальше жить по-старому, с конкуренцией, набиванием карманов и крохоборством, по устарелым рецептам, которые давно уже никуда не годятся, тогда у нас опять будут трущобы, безработица, недоедание. Народ быстро изверится и обозлится. Борьба за рынки примет еще более яростный характер. А это означает новые войны, новые кровавые революции и, может быть, появление новых сумасшедших диктаторов. И не успеем оглянуться, как мы, полуголодные и полубезумные, уже будем круглые сутки копошиться под землей, сооружать тысячетонные ракеты.