Текст книги "Хрупкая душа"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Шон

В день свадьбы я, глядя на Шарлотту, забыл все клятвы, которые сочинил и прилежно выучил. Стоило мне увидеть ее, плывущую по церковному проходу, – и все эти банальные фразы стали напоминать мне рыболовецкие сети, в принципе не способные удержать мои к ней чувства. Теперь же, сидя напротив жены в зале суда, я надеялся, что слова еще раз преобразятся – в перья, облака, пар. Что угодно, лишь бы невесомое, не способное нанести удар.

– Лейтенант О’Киф, – начал Гай Букер, – вы, насколько я знаю, изначально выступали в этом деле истцом.

Он обещал, что всё пройдет быстро и безболезненно, что я сойду с трибуны, не успев ничего осознать. Я ему не верил. Его прямые служебные обязанности – врать, жулить и искажать правду на потребу присяжным.

И я истово надеялся, что в этот раз он преуспеет.

– Изначально да, – ответил я. – Жена убедила меня, что этот иск затеян в интересах Уиллоу, но вскоре я начал понимать, что считаю по-другому.

– А именно?

– Я считаю, что из-за этого иска распалась наша семья. Наше грязное белье полощут в вечерних выпусках новостей. Я подал на развод. И Уиллоу всё понимает. То, что стало достоянием общественности, скрыть уже невозможно.

– Вы поняли, что иск об «ошибочном рождении» подразумевает, будто ваша дочь – нежеланный ребенок. Это действительно так, лейтенант О’Киф?

Я помотал головой.

– Да, Уиллоу не идеальна, но ведь и я тоже. И вы. Она, возможно, не идеальна, – повторил я, – но с ней на сто процентов всё в порядке.

– Передаю слово, – сказал Букер.

Когда Марин Гейтс встала со стула, я сделал глубокий вдох, чтобы зарядиться энергией. Точно так же я поступал, когда врывался в здание с командой спецназа.

– Вы утверждаете, что из-за этого иска распалась ваша семья, – сказала она. – Но вам не кажется, что ваша семья распадется скорее от заявления на развод, которое подали лично вы?

Я покосился на Гая Букера. Он предвидел этот вопрос. Мы репетировали мой ответ. Я должен был сказать, что, дескать, мой поступок – это попытка защитить девочек, оградить их от этой мерзости и т. п. Но вместо того чтобы произнести заученные слова, я посмотрел на Шарлотту. Она казалась такой хрупкой за столом истца. Она рассматривала древесные волокна, как будто не смела ответить на мой взгляд.

– Да, – сказал я, – кажется.

Букер встал, но тут же, наверное, понял, что не может протестовать собственному свидетелю, и молча сел.

Я обернулся к судье.

– Ваша честь, вы не возражаете, если я обращусь к своей жене напрямую?

Судья Геллар удивленно вскинул брови.

– Сынок, тебя должны услышать присяжные.

– При всем уважении, Ваша честь… Я в этом не уверен.

– Ваша честь, позвольте мне подойти к трибуне!

– Не позволю, мистер Букер, – сказал судья. – Пускай человек выскажется.

Марин Гейтс выглядела так, будто случайно проглотила петарду. Она не знала, стоит ли продолжать допрос или лучше позволить мне самому подвести себя под монастырь. Может, так оно и было. Меня это уже не волновало.

– Шарлотта, – начал я, – я уже не понимаю, что правильно, а что нет. Но признать, что я этого не знаю, – несомненно, правильно. Да, у нас не хватает денег. Да, нам нелегко. Но это еще не значит, что оно того не стоило.

Шарлотта подняла на меня остекленевшие, широко раскрытые глаза.

– Когда ребята у нас в участке женились, то говорили, что знают, с чем связываются. А я вот не знал. Это было такое приключение, и мне хотелось в нем поучаствовать. Понимаешь, для меня ты – идеал. Ты ездила со мной кататься на лыжах и ни разу не заикнулась, что боишься высоты. Во сне ты прижималась ко мне, как бы далеко я ни отодвигался. Ты скармливала мне ванильную половину мороженого, а сама ела шоколадную. Ты говорила мне, когда я надевал непарные носки. Ты покупаешь зефир специально для меня. Ты подарила мне двух прекрасных дочерей… Может, ты ожидала, что наш брак будет идеален. В этом, наверное, и заключается основное различие между нами. Понимаешь, я-то думал, что муж и жена совершают ошибки, но рядом с теми, кто сможет на них указать. Думаю, мы обав чем-то да ошиблись. Говорят, когда любишь человека, всё остальное становится неважно. Но ведь это неправда. Мы оба знаем, что, когда ты любишь человека, всё остальное становится еще важнее.

В зале суда воцарилось молчание.

– Продолжим завтра, – объявил судья Геллар.

– Но я не закончила… – возразила Марин.

– Закончили. Господи, мисс Гейтс, неудивительно, что вы так и не вышли замуж… Покиньте помещение немедленно! А вас, мистер и миссис О’Киф, я прошу остаться.

Он постучал молоточком, и в зале поднялась суматоха. Внезапно я остался один за свидетельской трибуной, а Шарлотта – одна за столом истца. Она сделала несколько робких шагов, пока не поравнялась со мной, и осторожно уперлась руками в деревянную перекладину, разделявшую нас.

– Я не хочу разводиться с тобой, – сказала она.

– Я тоже.

Она переминалась с ноги на ногу.

– Так что же нам делать?

Я подался вперед нарочито медленно, чтобы она предвосхитила мои движения. Я подался вперед и коснулся губами ее губ. Ее сладких, до боли знакомых губ, знаменовавших возвращение домой.

– Что надо будет, то и сделаем, – шепнул я.

Амелия

В суде только и разговоров было, что о трогательном воссоединении моих родителей. Глядя на журналистов, треплющихся об этом романтическом моменте, можно было подумать, что попал в фильм «Чистосердечное признание». Присяжные непременно купятся на эту лабуду, если они, конечно, не такие отпетые циники, как я. Мне же представлялось, что Марин может уже сейчас идти домой и откупоривать шампанское.

А за этим следовал мой выход.

Пока все охали и ахали над увиденной мелодрамой, я сидела в коридоре, сгорая со стыда, и узнавала о себе кое-что новое. Оказывается, совершенно не обязательно блевать, чтобы из меня вышел яд. Он может выйти и с потом, и с криком, и порой даже с шепотом. Если меня отправляют в лагерь для булимичек под Бостоном, то я уйду красиво.

Я понимала, что судья специально выступил в роли свахи и оставил родителей в зале, чтобы проработать второй акт, но мне только того и надо было. Я проскочила через задний ход, прежде чем Марин Гейтс вспомнила обо мне, и, выскользнув на улицу никем не замеченной, побежала прямиком на стоянку, а именно – к мятно-зеленому «форду».

Обнаружив меня на капоте своей машины, Гай Букер посмотрел на меня волком.

– Поцарапаешь краску – и пять лет общественных работ тебе обеспечены, – сказал он.

– Я все же рискну.

– Что ты тут вообще забыла?

– Вас жду.

Он нахмурился.

– Как ты узнала мою машину?

– Выбрала самую красивую.

Букер хмыкнул.

– А в школу тебе не надо?

– Долго рассказывать.

– Тогда не надо. Денек и так выдался не из легких, – сказал он, отпирая дверцу. – Иди-ка ты домой, Амелия. Еще не хватало твоей матери волноваться, куда ты запропастилась. У нее и без тебя хлопот полон рот.

– Ага, – откликнулась я, скрестив руки на груди. – Потому-то я и подумала, что вам интересно будет меня выслушать.

Марин

Адрес Джулиет Купер у меня остался с предварительных слушаний. Я знала, что она живет в Эппинге, крохотном городишке к западу от Бэнктона. И вот, едва суд закончился, я ввела улицу в своей GPS и тронулась в заданном направлении.

Час спустя я заехала в небольшой, изогнутый подковой тупичок. Дом № 22 стоял первым справа, сразу на въезде. Серая обшивка, черные ставни, красная лакированная дверь. У входа микроавтобус. Когда я позвонила, залаяла собака.

Я могла бы здесь жить. Это мог быть мой дом. В другой жизни я могла бы входить в эти двери без страха, а не подкрадываться к ним. На втором этаже могла находиться моя комната, забитая наградами за участие в конных состязаниях, школьными альбомами и прочим хламом, который родители любят оставлять на память о повзрослевших детях. Я знала бы, где лежит столовое серебро и где спрятан пылесос, я могла бы объяснить любому, как пользоваться нашим пультом.

Дверь отворилась, и я увидела перед собой Джулиет Купер. У ног ее приплясывал веселый терьер.

– Мама! – крикнула девушка из глубины дома. – Это ко мне?

– Нет, – ответила она, не сводя с меня глаз.

– Я знаю, что вы не хотите со мной разговаривать, – спешила объясниться я, – и обещаю, что уеду и больше никогда вас не потревожу. Но сначала я хочу знать, почему вы так поступили. Что во мне такого… отвратительного?

Договорив; я тут же осознала, что допустила непростительную ошибку. Если Мэйси об этом узнает, меня, вероятно, смогут арестовать. Я нарушила все указания, вывешенные на всех сайтах по поиску биологических родителей: не надонавязываться матерям. Не надоявляться к ним тогда, когда это удобно вам, а не им.

– Понимаете ли, в чем дело, – продолжала я. – После тридцати пяти лет, которые я прожила без вас, вы могли бы уделить мне хотя бы пять минут.

Джулиет вышла на крыльцо и закрыла за собой дверь. Она даже не накинула куртку. За дверью продолжал лаять пес, но она не говорила ни слова.

На самом-то деле нам всем хочется одного: чтобы нас любили. Это непреодолимое желание вынуждает нас совершать самые чудовищные поступки. Взять, к примеру, Шарлотту, убежденную, что ты когда-нибудь простишь ей сказанное в суде. Или меня, приехавшую в Эппинг. По правде говоря, я обнаглела. Я знала, что приемные родители любили меня больше всех на свете, но нет же, мне этого было недостаточно. Я должна была понять, почему меня не любила больше всех на свете родная мать. И пока я это не узнаю, я не смогу полюбить себя.

– Ты очень на него похожа, – наконец сказала она.

Огорошенная, я уставилась на нее, хотя она по-прежнему отказывалась смотреть мне в глаза. Что это было – неудавшийся роман, по окончании которого мой отец бросил беременную Джулиет? А она по-прежнему его любила, зная, что их дитя живет где-то в этом мире? И это не давало ей покоя, хотя она зажила новой жизнью с новой семьей?

– Мне было шестнадцать лет, – пробормотала Джулиет. – Однажды я возвращалась из школы на велосипеде и решила срезать путь. Он вырос как из-под земли и столкнул меня на землю. Заткнул мне рот носком, задрал платье и изнасиловал. А потом избил, да так, что родители узнали меня только по одежде. Я лежала там без сознания, вся в крови, пока меня не нашли двое охотников. – Она наконец посмотрела мне в лицо. Глаза у нее горели слишком ярко, а голос звучал слишком неуверенно. – Я не могла разговаривать несколько недель. А потом, когда я немного пришла в себя, выяснилось, что я беременна. Его поймали, полицейские просили меня дать показания, но я не могла этого сделать. Я боялась еще раз увидеть его. Когда ты появилась на свет, медсестра показала мне тебя – и я сразу его узнала. Его черные волосы и голубые глаза. Его кулаки. Я была рада, что нашлась семья, которая хотела тебя воспитать, потому что мне этого вовсе не хотелось.

Она, содрогнувшись, глубоко вздохнула.

– Мне очень жаль, что это не такое воссоединение, на которое ты рассчитывала. Но когда я тебя вижу, я вспоминаю то, о чем всю жизнь старалась забыть. Поэтому я прошу тебя, – прошептала Джулиет Купер, – оставь меня в покое!

Будьте осмотрительны в своих желаниях. Я попятилась, не чувствуя под собой земли. Неудивительно, что она не хотела смотреть на меня. Неудивительно, что мое письмо ее не обрадовало. Неудивительно, что она отдала меня приемным родителям: на ее месте я поступила бы точно так же.

Хоть что-тообщее у нас таки было.

Я не отрывала глаз от каменных ступенек, которые сквозь набежавшие слезы видела с трудом. На последней ступеньке я, помедлив, обернулась. Она оставалась на месте.

– Джулиет, – сказала я, – спасибо вам.

По-моему, машина поняла, куда я еду, раньше, чем я сама. Но, подъехав к белому колониальному дому, где я выросла, где ржавая ограда никак не могла обуздать пышно цветущие розы, я почувствовала, как внутри меня лопнула какая-то струна. Это здесь мои школьные альбомы хранились в шкафу. Это здесь я умела обращаться с мусоропроводом. Это здесь, в спальне на втором этаже, меня по-прежнему ждала пижама, зубная щетка и несколько свитеров – на всякий случай.

Это мой дом и мои родители.

Было почти девять вечера, стемнело. Мама, наверное, уже переоделась в халат и тапочки и ест законную порцию мороженого на сон грядущий. Папа, скорее всего, щелкает по каналам, возмущаясь, что «Гастроли антиквариата» и то больше похожи на реалити-шоу, чем «Захватывающая гонка». Я вошла без стука: дверь парадного входа здесь никогда не запирали.

– Привет, – сказала я, чтобы не испугать их внезапным появлением. – Это я.

Мама вскочила и кинулась ко мне с объятиями.

– Марин! Как ты тут оказалась?

– Проезжала неподалеку, решила зайти.

Я солгала. Я преодолела долгий путь в шестьдесят миль, чтобы оказаться здесь.

– А я думал, у тебя сейчас много забот с этим громким судом, – сказал отец. – Мы видели тебя по Си-эн-эн. Нэнси Грейс, умри от зависти…

Я улыбнулась.

– Мне… просто захотелось повидаться с вами.

– Проголодалась? – спросила мама. Через целых полминуты! Это новый рекорд.

– Да нет.

– Мороженого хочешь? – Мама словно не услышала мой ответ. – Мороженое никому не помешает.

Папа похлопал по диванной подушке, куда я и уселась, сбросив пальто. Раньше диван был другой, но я так часто на нем прыгала, что подушки сплющились, как блины. Пару лет назад мама заказала новую обшивку на всю мебель. Эти подушки были мягче, они как бы легче прощали.

– Выиграешь? – спросил отец.

– Не знаю. Заранее не угадаешь.

– А какая она женщина?

– Кто?

– Ну, эта О’Киф.

Я серьезно призадумалась, прежде чем ответить.

– Она поступает так, как считает нужным, – сказала я. – Едва ли ее можно за это осуждать.

«А я осуждала. Хотя поступала точно так же».

Наверное, чтобы по-настоящему заскучать по какому-то месту, нужно оттуда уехать. Возможно, нужно отправиться в дальние странствия, чтобы понять, как ты любишь свою отправную точку. Мама присела на диван и протянула мне миску с мороженым.

– У меня сейчас пора увлечения мятным пломбиром с шоколадной крошкой, – сказала она, и мы синхронно взялись за ложки, словно сестры-близнецы.

Родители – это не те люди, которые дали вам жизнь, а те, на которых вы хотели походить в первые годы этой жизни.

Я сидела между мамой и папой и смотрела, как незнакомые люди на экране таскают туда-сюда кресла-качалки, пыльные картины, старинные пивные кружки и тарелки клюквенного стекла. Люди и их тайные сокровища. Этим людям постоянно надо напоминать, какую ценность имеет то, что они принимают как должное.

Амелия

Я попробовала поискать информацию в Интернете, но ни на одном сайте не было сказано, как надо одеваться в суд. Но я так прикинула, что присяжные должны будут меня запомнить. Им уже пришлось выслушать целую армию смертельно скучных врачей, на фоне которых я, конечно, выделюсь.

Итак, для начала я поставила волосы торчком, закрепила лаком – и синева стала еще насыщенней. Надела ярко-красный свитер, высокие фиолетовые кеды и свои «счастливые» джинсы с дыркой на колене-, не хотелось лишний раз рисковать.

Забавно, но даже прошлой ночью родители спали раздельно. Мама осталась ночевать у тебя в палате, а мы с папой вернулись домой. Хотя Гай Букер обещал отвезти меня утром, я решила поехать с папой и притвориться, как будто меня тащат туда силком. Мы с Гаем рассудили, что мои показания нужно держать в тайне как можно дольше.

Папа, уже давший показания, теперь мог сидеть в зале суда, и в коридоре я осталась одна. Отлично. Мелко подрагивая, я стала возле женщины-бейлифа.

– Ты в порядке? – спросила она.

– Волнуюсь немного, – кивнула я, и тут раздался голос Гая Буккера: «Защита вызывает Амелию О'Киф».

Меня завели в зал, но там уже поднялась страшная паника. Марин с Гаем о чем-то ожесточенно спорили, мама рыдала, отец озирался по сторонам, высматривая меня.

– Ты не можешь вызывать Амелию, – твердила Марин.

Букер только пожимал плечами.

– А почему? Ты же сама внесла ее в список свидетелей.

– У вас есть иные основания для вызова свидетеля, кроме как чтобы доказать стороне обвинения свое всесилие? – поинтересовался судья Геллар.

– Да, Ваша честь, – сказал Букер. – Мисс О’Киф располагает данными, с которыми, учитывая специфику исков об «ошибочном рождении», суд обязан ознакомиться.

– Хорошо. Пригласите ее.

Приближаясь к трибуне, я ощутила на себе сотни взглядов. Они как будто дырявили меня, и через образовавшиеся отверстия вытекала моя самоуверенность. Когда я проходила мимо мамы, то услышала, как она говорит Марин:

– Вы же обещали! Вы говорили, что это простая мера предосторожности…

– Я не знала, что он этим воспользуется, – зашептала в ответ Марин. – Как вы думаете, что она скажет?

А затем я очутилась в деревянной клетушке, словно редкое животное, повадки которого присяжным хотелось изучить. Мне поднесли Библию и заставили поклясться на ней. Гай Букер улыбнулся мне.

– Назовите свои имя и фамилию для протокола.

– Меня зовут Амелия, – сказала я и, облизнув пересохшие губы, добавила: – Амелия О’Киф.

– Амелия, где вы живете?

– Страйкер-лейн 46, Бэнктон, Нью-Гэмпшир.

Мог ли он услышать мое сердце? Потому что стучало оно, как барабан тамтам.

– Сколько вам лет?

– Тринадцать.

– А как зовут ваших родителей?

– Шарлотта и Шон О’Киф. Сестру – Уиллоу.

– Амелия, вы могли бы своими словами описать суть текущего разбирательства?

Я не смела взглянуть на маму. Рукава пришлось оттянуть, потому что шрамы горели огнем.

– Мама считает, что Пайпер раньше должна была понять, какой больной родится Уиллоу, и предупредить ее. Тогда она сделала бы аборт.

– Как вам кажется, ваша мать говорит правду?

– Протестую! – Марин выстрелила, как распрямленная пружина.

Я вздрогнула от ее резкости.

– Я позволю ей ответить. Отвечайте же, Амелия, – сказал мне судья.

Я покачала головой.

– Я знаю, что она врет.

– Откуда?

– Потому что, – начала я, но каждое следующее слово звучало тише предыдущего, – она сама так сказала.

Подслушивать, конечно, нехорошо, но иногда правду по-другому не узнать. К тому же я – пускай мне и стыдно признаться в этом вслух – чувствовала за тебя ответственность. Ты так грустила после последнего перелома и операции, а потом еще сказала вот это насчет «мама хочет от меня избавиться». У меня сердце кровью обливалось. Каждый защищал тебя по-своему. Папа скандалил и злился на всё, что усложняло тебе жизнь. Мама… ну, ей, очевидно, хватило ума поставить на карту всё, что у нас было, ради крупного выигрыша, который ты когда-нибудь оценишь. А я, пожалуй, просто спряталась в свою раковину, чтобы легче было притворяться, будто твои раны не болят на моем теле.

«Никто тебя не выгонит», – сказала мама, но ты уже рыдала в три ручья.

«Прости, что я сломала ногу. Я думала, что если не буду долго ничего ломать, то ты подумаешь, что я нормальный ребенок…»

«Всякое бывает, Уиллоу. Никто тебя не винит».

«Ты винишь. Ты жалеешь, что я родилась на свет. Я сама слышала».

Я затаила дыхание. Мама могла обманывать всех на свете, включая себя, чтобы не мучиться бессонницей по ночам, но уж кого-кого, а тебя она обмануть не смогла бы.

«Уиллоу, – ответила мама, – послушай меня. Люди делают ошибки… Даже я. Мы говорим слова, о которых потом сожалеем, мы совершаем поступки, в которых раскаиваемся. Но ты… ты не ошибка. Я бы ни за что на свете не отреклась от тебя».

Меня как будто пригвоздили к стене. Если это так, то всё, что случилось за последний год, – суд, ссоры с друзьями, расставание родителей, было напрасно.

Если это так, то мама врала всё это время.

Шарлотта

За всё приходится платить. У вас родится прелестная дочурка – но окажется, что она инвалид. Вы горы сдвинете, чтобы сделать ее счастливее, – но вашего мужа и вторую дочь постигнет горе. Нет таких космических весов, на которых можно было бы взвесить свои поступки. Вы слишком поздно узнаёте, какое решение нарушило хрупкое равновесие.

Как только Амелия договорила, судья взглянул на Марин.

– Мисс Гейтс, у вас есть вопросы?

– Вопросов к этой свидетельнице нет, – ответила она, – но я хотела бы повторно вызвать Шарлотту О’Киф.

Я была поражена. Она ничего мне не сказала, даже не передала записки. Я осторожно встала и замерла в нерешительности. Плачущую Амелию увели. «Прости», – только и шепнула она, проходя мимо.

Я села на деревянный стул, но тело плохо меня слушалось. «Помните, в чем суть», – втолковывала мне Марин. Но беда в том, что я начала забывать эту самую суть.

– Вы помните разговор, о котором упомянула ваша дочь? – Голос Марин пронзил меня, как пуля.

– Да.

– При каких обстоятельствах он имел место?

– Мы как раз привезли Уиллоу домой из больницы. После первого дня суда. У нее был серьезный перелом бедра, понадобилась операция.

– Вы были расстроены?

– Да.

– А Уиллоу?

– Очень.

Она подошла ко мне и подождала, пока наши взгляды пересекутся. И в ней я увидела ту же скрытую тревогу, которая сквозила в движениях Амелии, когда та сошла со свидетельской трибуны, и в глазах Шона, когда зал суда опустел и мы остались вдвоем, и в тебе самой – в ту ночь, когда произошел этот разговор. Подспудная боязнь не устроить человека, которого ты любишь. Возможно, я тоже испытывала этот страх, возможно, затем я и ввязалась в эту тяжбу – чтобы много лет спустя ты вспоминала свое детство и не винила меня за то, что я вышвырнула тебя в мир, полный страданий. Но любовь – это не жертвы и не оправдание чьих-то надежд. Любить – значит принимать человека таким, какой он есть. Любовь меняет смысл слова «идеал», чтобы в новое определение вошли все твои черты и ни одна не осталась за бортом.

На самом деле всем нам хотелось одного: знать, что мы не пустые места. Что без нас чья-то жизнь была бы ущербной.

– Когда вы говорили со своей дочерью, – начала Марин, – когда вы всё это ей сказали в разгар судебных разбирательств… вы ее обманули?

– Нет.

– Тогда что же вы сделали?

– Всё, что было в моих силах, – прошептала я.