Текст книги "Хрупкая душа"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Пайпер

Я не справилась со своими обязанностями.

Вот о чем я думала, глядя на тебя, изувеченную, застывшую на подпорках, с фонтаном дренажной трубки, бьющим из-под твоего пятого ребра слева. Лучшая подруга попросила меня о помощи – и вот результат. Как будто услышав душераздирающий вопрос, есть ли тебе место в этом мире, ты давала свой собственный ответ. Не говоря ни слова, я подошла к Шарлотте. Та смотрела на тебя, спящую, не отрываясь, словно стоило отвести взгляд хоть на миг – и у тебя вновь остановилось бы сердце.

Я прочла твою карточку. Перелом ребра повлек за собой прогрессирующий пневмоторакс, средостенный сдвиг и сердечно-легочный приступ. Врачебное вмешательство привело к девяти новым переломам. Дренажную трубку воткнули в плевральную область сквозь мышцы и там пришили. Твое тело напоминало поле битвы. На этом крошечном израненном тельце шла война.

Не говоря ни слова, я подошла к Шарлотте и взяла ее за руку.

– Ты как? – спросила я.

– Ты не обо мне волнуйся, – ответила она. Глаза у нее покраснели от непрерывного плача, больничный халат сбился. – Мне предложили подписать отказ от реанимации.

–  Ктопредложил?!

Я никогда в жизни не слышала ничего глупее. Даже родственники Терри Шайвоу [15]15
  Фигурант громкого дела об эвтаназии, длившегося семь лет.


[Закрыть]подписали отказ только после того, как анализы подтвердили необратимые церебральные нарушения. Педиатру трудно запретить оживлять даже недоношенных детей с высоким риском смерти или серьезной инвалидности. Предлагать же отказ от реанимации матери новорожденного, которому только что возобновили сердцебиение, было не то что странно – фактически невероятно.

– Доктор Родс…

– Это стажер, – сказала я.

Это всё объясняло. Родс шнурки с трудом завязывал, что уж говорить об общении с родителями травмированного ребенка. Род вообще не должен был упоминать об этом отказе при Шарлотте и Шоне – у Уиллоу еще даже не проверили состояние мозга. Предложив такой вариант, он сам напросился на отказ от реанимации.

– Ее разрезали у меня на глазах. Я слышала, как хрустят ее ребра, когда они… Они… – Шарлотта побледнела как полотно. – Ты бы подписала? – прошептала она.

Тот же самый вопрос, только сформулированный лаконичнее, она задавала мне еще до твоего рождения. Случилось это на следующий день после планового УЗИ на двадцать седьмой неделе, когда я направила ее к Джианне Дель Соль и группе специалистов по беременностям с вероятностью срыва. Я была хорошим акушером-гинекологом, но видела границы своих профессиональных возможностей. Я не могла обеспечить ей уход, в котором она нуждалась. Но этот идиотгенетик, чья безмятежная манера вести беседу подходила разве что пациентам в морге, уже сделал свое черное дело, и мне оставалось лишь зализывать нанесенные им раны. Шарлотта рыдала у меня на диване.

– Я не хочу, чтобы она страдала, – сказала она.

Я не знала, как деликатнее подвести ее к теме позднесроковых абортов. Даже для людей, в отличие от Шарлотты далеких от католической церкви, это был очень сложный момент. С другой стороны, а какие легкие моменты связаны с прерыванием беременности? За частичное рождение брались всего несколько врачей в стране – несколько высокопрофессиональных врачей, сознательно идущих на колоссальный риск. В некоторых случаях, не рассматривавшихся до принятия закона о двенадцатинедельном максимальном сроке, эти врачи давали последний шанс – родить ребенка без единого шанса на выживание. Вы можете возразить, что без шрамов пациентка не останется при любом исходе, но, как справедливо заметила Шарлотта, тут счастливых концов не предусмотрено.

– А я не хочу, чтобы страдала ты, – ответила я.

– Шон не хочет.

– Шон не беременный.

Шарлотта отвела глаза.

– Как можно лететь через всю страну с ребенком в утробе, зная, что обратно ты вернешься уже без него?

– Если хочешь, я полечу с тобой.

– Не знаю, – всхлипнула она. – Я не знаю, чего я хочу. Как бы ты поступила на моем месте?

Два месяца спустя мы стояли по разные стороны твоей больничной кроватки. Комнату, под завязку набитую машинами, которые поддерживали жизнь в своих маленьких подопечных, заливал ярко-голубой свет; мы словно плыли на большой глубине.

– Ты бы подписала? – снова спросила Шарлотта, не дождавшись ответа.

Не спорю: подписать отказ от реанимации ребенка, уже явившегося в этот мир, гораздо труднее, чем прерывать беременность. Если бы Шарлотта решилась на аборт на двадцать седьмой неделе, ее утрата была бы сокрушительной, но чисто теоретической: она ведь не успела бы тебя увидеть. Теперь же она снова должна была решить твою участь. Только ты уже страдала у нее на глазах.

Шарлотта не раз обращалась ко мне за советом: насчет зачатия, насчет позднего аборта, насчет этого отказа.

Как бы я поступила на ее месте?

Я бы вернулась в тот день, когда Шарлотта попросила меня помочь ей забеременеть, и отослала ее к другому специалисту.

Вернулась бы в те времена, когда мы смеялись вместе чаще, чем плакали.

Вернулась бы в те времена, когда ты еще не стояла между нами.

Я сделала бы всё возможное, чтобы ты не чувствовала, будто мир рассыпается в прах.

Если вы прекращаете страдания любимого человека – до того ли как он начал страдать, в разгар ли, – то что это такое: милость или убийство?

– Да, – прошептала я. – Подписала бы.

Марин

– Знания приходили с опытом, – сказала Шарлотта. – Как держать Уиллоу и менять ей подгузники, чтобы ничего не сломать. Как по звуку догадаться, что она что-то сломала, когда мы просто несли ее на руках. Мы выяснили, где можно заказать переносную кроватку и специальные «слинги», в которых ремешки не сломают ей ключицу. Мы начали понимать, когда надо везти ее в больницу, а когда мы справимся сами. Водонепроницаемые повязки хранились у нас в гараже. Мы летали в Небраску, потому что там есть хирурги-ортопеды, которые занимаются конкретно ОП. Записали Уиллоу на курс памидроната в детскую больницу Бостона.

– А перерывы в этой насыщенной жизни случаются?

Шарлотта улыбнулась.

– Пожалуй, что нет. Мы не строим планов. А зачем? Все равно ведь не угадаешь, что произойдет завтра. Всегда найдется новая травма, которую мы еще не знаем, как лечить. Перелом ребра, например, совсем не похож на перелом позвоночника. – Она на миг умолкла. – В прошлом году у Уиллоу было и такое.

Кто-то из присяжных с присвистом вздохнул, отчего Гай Букер издевательски закатил глаза, а я в душе возликовала.

– Вы не могли бы рассказать суду, как вам удается все это оплачивать?

– Это очень сложно, – призналась Шарлотта. – Я раньше работала, но когда родилась Уиллоу, мне пришлось уволиться. Даже когда она ходила в ясли, я все равно должна была быть готова мчаться к ней в любую минуту. Понятное дело, это невозможно, когда работаешь шеф-поваром в ресторане. Мы думали нанять ей няню, которой можно было бы доверять, но ее услуги стоили дороже, чем я зарабатывала. А из агентства нам, бывало, присылали женщин, которые ничего не знали об ОП, или не говорили по-английски, или вообще не понимали, какую работу придется выполнять. Мне нужно было постоянно быть рядом с ней, постоянно защищать ее. – Она пожала плечами. – Мы не дарим друг другу ценные подарки на дни рождения и на Рождество. У нас нет индивидуальных пенсионных счетов и сбережений, на которые дети смогут учиться в колледже. Мы не ездим в отпуск. Все наши средства уходят на оплату того, что не покрывает страховка.

– Например?

– Памидронат Уиллоу колют бесплатно, потому что эю часть клинического исследования. Но рано или поздно ее отстранят, и каждый укол будет стоить больше тысячи долларов. Каждая ножная скобка стоит пять тысяч, операции по вживлению стержней – сто тысяч. Артродез позвонков, который необходимо будет сделать в переходном возрасте, обойдется еще в несколько раз дороже – это не считая перелета в Омаху. Даже если страховка частично покрывает эти расходы, все равно получается очень дорого. А есть ведь еще куча мелочей: ремонт инвалидного кресла, овчина для гипса, пузыри со льдом, одежда, которую можно носить с гипсом, разные особенные подушки, чтобы Уиллоу было удобно спать, рампы для удобного заезда в дом. По мере взросления ей потребуется всё больше оборудования: палочки, зеркала и другие предметы для людей маленького роста. Даже отладка машины – чтобы педали было проще нажимать, чтобы не образовывались микротрещины, – обойдется в десятки тысяч долларов, а люди из Бюро по восстановлению трудоспособности оплачивают только одну машину, потом всю жизнь платишь сам. Она может поступить в колледж, но даже высшее образование будет стоить нам дороже обычного: ей ведь понадобится много особых приспособлений. К тому же лучшие колледжи для таких детей, как Уиллоу, расположены далеко от Бэнктона – следовательно, возрастут транспортные расходы. Мы уже сняли все деньги с пенсионного счета моего мужа и перезаложили дом. Я исчерпала кредит на двух карточках. – Шарлотта перевела взгляд на присяжных. – Я знаю, что вы думаете обо мне. Что я подала этот иск ради денег.

Я замерла, не понимая, что она творит. Такого мы не репетировали.

– Шарлотта, вы…

– Пожалуйста, дайте мне закончить. Да, я говорю о больших ценах. Но не только в финансовом смысле. – Она моргнула, смахивая слезинки. – Я не сплю по ночам. Я чувствую себя виноватой, когда смеюсь над какой-нибудь шуткой по телевизору. Иногда я смотрю на ровесниц Уиллоу, которые резвятся на площадке, и ненавижу их – до того я завидую легкости, с которой им все дается. Но в тот день, когда я подписала отказ от реанимации, я пообещала своей дочери: «Если ты не сдашься, я тоже не сдамся. Если не умрешь, то будешь жить счастливо, уж я об этом позабочусь». Хорошая мать должна так поступать, не правда ли? – Она покачала головой. – Обычно как бывает: родители ухаживают за детьми, дети растут – и меняются с ними ролями. Но в нашем случае ролями поменяться не выйдет. Я всегда должна буду ухаживать за ней. Поэтому я и пришла сюда сегодня. Чтобы задать вам вопрос: как я буду заботиться о своей дочери, когда умру?

В наступившей тишине можно было бы услышать, как иголка падает на пол. Как бьется чье-то сердце.

– Ваша честь, – сказала я, – у меня всё.

Шон

Море напоминало монстра – черного, свирепого монстра. Оно одновременно и завораживало, и ужасало тебя. Ты умоляла меня отвести тебя посмотреть, как волны разбиваются о подпорки, но когда мы приходили туда, ты дрожала у меня в объятиях.

Я взял на работе отгул, потому что Гай Букер сказал, что все свидетели должны прийти в суд в первый же день. Но выяснилось, что мне все равно нельзя было находиться в зале, если я не давал показания. Я пробыл там ровно десять минут, пока судья не велел мне убираться прочь.

В то утро я понял, что Шарлотта надеялась, будто я поеду с ней поддержать ее. После той ночи оно и немудрено. В ее объятиях я был попеременно то неистовым, то яростным, то нежным – как будто мы разыгрывали всевозможные эмоции в пантомиме, скрытой покрывалом. Я понял, что она расстроилась, когда я рассказал ей о своей встрече с Гаем Букером, но уж она-то должна была понять, почему я все равно обязан выступить против нее: для меня тоже главное было защитить своего ребенка.

Выйдя из здания суда, я поехал домой и сказал сиделке, что после обеда она свободна. Амелию надо было забрать из школы в три часа, но у нас еще оставалось время, и я спросил, чем бы ты хотела заняться.

– Я ничем не могу заниматься, – ответила ты. – Ты только взгляни на меня!

Это верно: твою ногу целиком покрывала шина. Но я все равно не видел причин, чтобы не развеселить тебя каким-нибудь нестандартным способом. Обернув одеялами, я отнес тебя в машину и умостил на заднем сиденье так, чтобы загипсованная нога покоилась вдоль него. Так ты даже могла пристегнуться. Когда ты начала замечать за окном знакомые места и догадалась, что мы едем к океану, настроение у тебя значительно улучшилось.

В конце сентября никто уже не ездил на пляж, так что я смог запросто припарковаться на стоянке у подпорной стены, откуда тебе открывался вид на воду с высоты птичьего полета. Из кабины моего грузовика ты наблюдала за волнами, что крались к берегу, а потом испуганно пятились, словно гигантские серые кошки.

– Папа, а почему нельзя кататься на коньках по океану?

– Ну, где-нибудь в Арктике, наверное, можно. Но чаще всего вода слишком соленая, чтобы замерзнуть.

– А если бы она замерзала, правда было бы здорово, чтобы волны все равно оставались? Вроде как ледяные скульптуры.

– Да, здорово бы было, – согласился я. Я оторвал голову от валика на сидении и посмотрел на тебя. – Уиллс, ты в порядке?

– Нога больше не болит.

– Я не о твоей ноге. Я о том, что сегодня происходит.

– Утром было много телекамер.

– Ага.

– У меня от камер болит живот.

Обогнув водительское кресло, я взял тебя за руку.

– Ты же знаешь: я не позволю этим репортерам к тебе приставать.

– Мама могла бы для них что-нибудь испечь. Если бы им понравились ее брауни и ириски, они бы просто сказали «спасибо» и ушли.

– Может, мама могла бы добавить в тесто чуть-чуть мышьяка… – замечтался я.

– Что?

– Ничего. Мама тебя тоже очень любит. Ты ведь знаешь об этом, верно?

Атлантический океан за окнами автомобиля достиг крещендо.

– По-моему, есть два океана: тот, что играет с тобой летом, и тот, что злится зимой. Сложно вспомнить, как выглядит второй.

Я открыл уже было рот, чтобы повторить свой вопрос, но тут же понял, что ты прекрасно его расслышала.

Шарлотта

Гай Букер был из тех мужчин, над которыми мы с Пайпер раньше смеялись в голос, когда встречали их в магазине. Такие, знаете, раздувшиеся от собственной важности адвокаты, которые вешают на свои зеленые «форды» именные номера типа «крутой».

– Значит, дело все-таки в деньгах? – начал он.

– Нет. Но деньги помогут мне обеспечить надлежащий уход за дочерью.

– Уиллоу же получает финансовую помощь от спонсоров, не так ли?

– Да, но ее не хватает даже на медицинские расходы, не говоря уж о повседневных. К примеру, ребенку в кокситной повязке нужно специальное сидение. А лечение зубов, которое неизбежно при ОП, влетит в несколько тысяч долларов в год.

– А если бы ваша дочь родилась талантливой пианисткой, вы бы просили денег на рояль?

Марин предупреждала, что Букер попытается меня разозлить, чтобы я утратила расположение присяжных. Я сделала глубокий вдохни сосчитала до пяти.

– Нельзя сравнивать такие вещи, мистер Букер. Мы говорим не об учебе в консерватории, а о жизни моей дочери.

Букер отошел к скамье присяжных. Я с трудом сдержалась, чтобы не проверить, остается ли за ним дорожка машинного масла.

– Миссис О’Киф, вы ведь разошлись с мужем во взглядах на этот иск, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– Вы согласны с утверждением, что основной причиной вашего развода стало нежелание Шона поддерживать вас в ходе разбирательств?

– Да, – тихо ответила я.

– Он не считает рождение Уиллоу ошибочным, я прав?

– Протестую! – выкрикнула Марин. – Нельзя спрашивать у нее, что он о чем-либо думает.

– Поддерживаю.

Букер скрестил руки на груди.

– И тем не менее вы не отказались от своих притязаний, хотя это, скорее всего, приведет к распаду вашей семьи.

Я представила Шона в пиджаке и при галстуке, как сегодня утром, когда я на одно мгновение поверила, что он перешел на мою сторону.

– Я все равно считаю, что поступила правильно.

– Вы обсуждали этот вопрос с Уиллоу?

– Да. Она знает, что я делаю это из любви к ней.

– Думаете, она это понимает?

Я замялась.

– Ей всего шесть лет. Едва ли ей доступны все юридические тонкости этого дела.

– А когда она вырастет? Уиллоу небось уже запросто управляется с компьютером.

– Конечно.

– Вы не пробовали представить, как через несколько лет Уиллоу введет свое имя в «Гугл» и попадет на статью об этом суде?

– Господь свидетель, я с ужасом жду этого момента. Но я надеюсь, что смогу объяснить ей, почему это было необходимо… И что достойная жизнь, которой она живет, является прямым следствием.

– Господь свидетель… – повторил Букер. – Интересно вы подбираете слова. Вы ведь убежденная католичка, не так ли?

– Да.

– И как католичка вы должны бы знать, что аборт – это смертный грех?

Я сглотнула ком в горле.

– Да, я это знаю.

– И тем не менее ваш иск базируется на предположении, что если бы вы узнали о болезни Уиллоу заранее, то прервали бы беременность.

Я почувствовала, что взгляды всех присяжных обращены на меня. Я понимала, что в какой-то момент меня положат под увеличительное стекло, сделают из меня цирковое животное… Вот он и настал.

– Я вижу, к чему вы клоните, – сквозь зубы процедила я. – Но это дело о врачебной халатности, а не об аборте.

– Вы не ответили на мой вопрос, миссис О’Киф. Давайте попробуем еще раз: если бы вы узнали, что ваш ребенок родится абсолютно глухим или слепым, вы бы прервали беременность?

– Протестую! – закричала Марин. – Вопрос неуместен. Ребенок моей клиентки не глух и не слеп.

– Я лишь хочу выяснить, действительно ли эта женщина способна на поступок, вероятность которого мы оцениваем, – возразил Букер.

– Я прошу о совещании, – сказала Марин, и они вдвоем направились к трибуне, продолжая громко спорить. – Ваша честь, это проявление предвзятого отношения к свидетелю. Он может спросить, какие шаги предприняла моя клиентка касательно конкретных медицинских фактов, сокрытых от нее ответчицей…

– Не рассказывай мне, как вести дело, душечка, – проворчал Букер.

– Ах ты надутый индюк…

– Я позволю задать этот вопрос, – подумав, ответил судья. – По-моему, нам всем стоит услышать, что скажет миссис О’Киф.

Проходя мимо, Марин взглядом велела мне быть осторожнее. Напомнила, что меня вызвали на ковер и я не могу оплошать.

– Миссис О’Киф, – повторил Букер, – вы бы сделали аборт, если бы ваш ребенок должен был родиться глухим и слепым?

– Я… Я не знаю.

– А вы знаете, что Хелен Келлер [16]16
  Известная американская писательница и политический активист.


[Закрыть]родилась глухой и слепой? Как бы вы поступили, узнав, что ребенок родится без одной руки? Тоже прервали бы беременность?

Я плотно поджала губы и не произнесла ни слова.

– Вы знаете, что Джим Эбботт, однорукий питчер, забил решающее очко в матче высшей бейсбольной лиги и завоевал золотую медаль на Олимпийских играх тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года?

– Джим Эбботт и Хелен Келлер не мои дети. Я не знаю, насколько трудным было их детство.

– Тогда вернемся к первому вопросу: если бы вы узнали о болезни Уиллоу на восемнадцатой неделе, вы бы сделали аборт?

– Мне не предоставили такого выбора, – отчеканивая каждое слово, ответила я.

– Вообще-то предоставили, – возразил Букер. – Только на двадцать седьмой неделе. И, исходя из ваших же собственных показаний, тогда вы не смогли принять такое решение. Так почему же присяжные должны поверить, что несколькими неделями раньше вы бы его приняли?

«Халатность, – науськивала меня Марин. – Халатность положила начало вашему иску. Что бы ни говорил Гай Букер, ключевые слова в деле – это «мера заботливости» и «выбор». Выбор, которого вы были лишены».

Я так сильно задрожала, что пришлось сунуть ладони под себя.

– Мы судимся не из-за того, что я могла или не могла сделать.

– Конечно, из-за этого! Иначе мы бы впустую тратили время.

– Вы ошибаетесь. Я подала в суд из-за того, что мой врач несделал…

– Отвечайте на мой вопрос, миссис О’Киф…

–.. а точнее, она не дала мне право решать, прерывать беременность или рожать. Она должна была понять, что что-то не так, на самом первом УЗИ, она должна была…

– Миссис О’Киф, – заорал адвокат, – ответьтена мой вопрос!

Я, обессилев, откинулась на спинку кресла и прижала пальцы к вискам.

– Я не могу, – прошептала я, невидящим взглядом упершись в деревянные разводы на перилах прямо перед собой. – Я не могу ответить на этот вопрос сейчас, потому что Уиллоу ужеесть. Девочка, которая любит только тонкие косички, а ни в коем случае не толстые, девочка, которая на этих выходных сломала себе бедро, девочка, которая спит с плюшевой свинкой. Девочка, из-за которой я последние шесть лет не могу спать и до утра мучаюсь вопросом, как нам прожить этот день, чтобы не вызывать «скорую». Девочка, из-за которой вся наша жизнь представляет собой череду несчастных случаев и кратких перерывов между ними. Ни на восемнадцатой, ни на двадцать седьмой неделе беременности я не знала Уиллоу, как знаю ее сейчас. Поэтому я и не могу ответить вам, мистер Букер. Правда заключается в том, что тогдавыбора не было.

– Миссис О’Киф, – ровным голосом сказал адвокат, – я спрашиваю в последний раз. Вы бы сделали аборт?

Я приоткрыла рот, но тут же закрыла его снова.

– Вопросов больше не имею, – сказал он.