Текст книги "Забрать любовь"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Глава 17

Николас

– Ты опять вернешься поздно? Я не понимаю, почему ты не можешь бывать дома ну хоть немного чаще.

– Пейдж, не смеши меня. Я что, сам устанавливаю себе расписание?

– Ты себе и представить не можешь, каково мне. Я провожу с ним круглые сутки напролет. Ты, по крайней мере, не сидишь безвылазно в четырех стенах.

– Ты себе и представить не можешь, как я мечтаю хоть когда-нибудь прийти домой и не услышать твоих жалоб.

– Ты, конечно, прости меня, Николас, но мне больше некому пожаловаться.

– Никто не заставляет тебя сидеть все время дома.

– Никто не помогает мне, когда я выхожу из дома.

– Пейдж, я ложусь спать. Мне рано вставать.

– Тебе всегда рано вставать. И конечно, я обязана с тобой считаться, а ты со мной – нет. Ведь работаешь ты, а не я.

– То, что делаешь ты, не менее важно. Считай это своей работой.

– Я так и делаю, Николас. Но это не входило в наши планы.

***

Первым, что поразило Николаса, были цветущие вокруг деревья. Он прожил в этом районе восемнадцать лет своей жизни, но так давно здесь не бывал, что был уверен – дланевидные клены и дикие яблони накрывали двор розовым шатром только в концеиюня. Он несколько минут сидел в машине, размышляя о том, как и что скажет матери. Он пробежал пальцами по ручке переключения скоростей, ощущая не полированную деревянную поверхность, а прохладную кожу бейсбольного мяча и мягкую подкладку перчатки. «Ягуар» матери был припаркован на дорожке перед домом.

В последний раз Николас был здесь восемь лет назад, в тот самый вечер, когда Прескотты ясно дали понять, что они думают о его выборе жены. Обида заставила его на целых полтора года прервать любое общение с родителями. А затем пришла рождественская открытка от Астрид. Пейдж оставила ее на столе поверх счетов. Когда Николас увидел открытку, он долго вертел ее в пальцах, как какую-то уникальную древнюю реликвию. Он провел пальцами по аккуратным строчкам, написанным рукой его матери, и, подняв голову, заметил, что Пейдж за ним наблюдает, старательно делая вид, что ей нет до этого никакого дела. Щадя чувства Пейдж, он выбросил открытку Астрид, но на следующий день позвонил матери.

Николас убеждал себя, что делает это не потому, что простил родителей, или потому, что он согласился с их правотой относительно Пейдж. Более того, общаясь с матерью, – а делал он это дважды в год, на Рождество и в ее день рождения, – он вообще не упоминал о Пейдж. Точно так же они не вспоминали и Роберта Прескотта. Николас поклялся себе, что, несмотря на сыновьи чувства к матери, никогда не забудет, как восемь лет назад его отец набросился на беспомощную и растерянную Пейдж.

Он не говорил Пейдж об этих звонках. У Николаса были все основания полагать, что, поскольку за эти годы мать так ни разу и не спросила его о жене, родители не изменили своего первоначального мнения о Пейдж. Ему казалось, Прескотты только и ждут, пока Николас расстанется с женой, чтобы назидательно ткнуть в него пальцем и сказать: «А мы тебе говорили». Как ни странно, но Николас не воспринимал их неприязнь как что-то личное. Он нуждался в общении с матерью, но делил свою жизнь на две эпохи – до Пейдж и после Пейдж. Все беседы с матерью вращались вокруг событий, предшествовавших роковой ссоре, как будто с тех пор прошло несколько дней, а не лет. Они говорили о погоде, о путешествиях Астрид и о программе утилизации и переработки мусора в Бруклайне. Они не касались его специализации в качестве кардиохирурга, приобретения дома или беременности Пейдж. Николас не предоставлял матери информации, способной заполнить и сократить разделяющую их пропасть.

Но что толку сидеть сейчас перед родительским домом, размышляя о том, что восемь лет назад его родители, возможно, были правы? Николас с самого начала защищал Пейдж, но уже начал забывать, почему он это делал. Он умирал с голоду, потому что Пейдж перестала готовить ему ланч. В половине пятого утра она чаще всего не спала, но в это время на ней обычно висел Макс. Иногда Николас во всем обвинял сына. Макс был самой очевидной целью. Этот крохотный, но требовательный человечек похитил его жену, а на ее месте появилась угрюмая и раздражительная женщина, с которой он был вынужден делить кров и постель. Труднее было обвинить Пейдж. Николас впивался в ее лицо гневным взглядом, сгорая от желания затеять ссору, но в ее небесно-голубых глазах светилась такая опустошенность, что он проглатывал гнев, который вдруг обретал острый привкус жалости.

Он не мог понять, в чем ее проблема. Ведь это онцелыми днями был на ногах, именно емуприходилось каждый раз заново подтверждать свою репутацию, именно егоошибка могла стоить человеку жизни. Если кто-то и имел право быть уставшим и раздраженным, так это Николас. Пейдж всего лишь сидела дома с ребенком.

А когда ему изредка приходилось присмотреть за сынишкой, в этом не было ничего сложного. Николас сидел на полу и дергал Макса за пальчики ног. Когда Макс широко открывал глаза и начинал вертеть головой, пытаясь понять, кто это делает, Николас заливался веселым смехом. Около месяца назад он крутил Макса у себя над головой, крепко держа его за ноги. Макс обожал эту игру. Что касается Пейдж, то она сидела в углу и мрачно за ними наблюдала.

– Он на тебя срыгнет, – только и сказала она. – Он только что поел.

Но Макс не срыгнул. Широко открытыми глазами он смотрел на вращающийся вокруг него мир. Когда Николас наконец взял его на руки, он поднял глаза и в упор посмотрел на отца. Медленная улыбка расползлась по его личику, заставив разрумяниться щечки и расправиться плечики.

– Смотри, Пейдж, – обрадовался Николас. – Кажется, это его первая настоящая улыбка.

Благоговейно глядя на Николаса, Пейдж кивнула. Она встала и вышла из комнаты, чтобы найти специальную тетрадь, в которую записывала все достижения Макса.

Николас похлопал себя по нагрудному карману. В нем лежали фотографии Макса. Он только что забрал их из ателье. Одну из них он, возможно, оставит матери, в зависимости от того, в каком он будет настроении. Ему вообще не хотелось сюда приезжать. Это была идея Пейдж. Она считала, что родители Николаса должны узнать, что у них есть внук.

– Вздор, – ответил Николас.

Разумеется, Пейдж пребывала в полной уверенности, что за все восемь лет Николас так ни разу и не поговорил ни с одним из родителей. Хотя, возможно, она не ошибалась. Произносить какие-то слова не обязательно означало разговаривать. Николас отнюдь не был уверен в том, что ему хочется первым пойти на попятную.

– Мне кажется, – убеждала его Пейдж, – что вам всем пора забыть старые обиды.

Николасу почудилось в этом определенное лицемерие, но Пейдж улыбнулась и взъерошила ему волосы.

– Ты только представь себе, сколько денег мы сэкономим на детских фотографиях, – шепнула она, – если твоя мама начнет общаться с Максом.

Николас откинулся на спинку сиденья. В горячем весеннем небе лениво ползли облака. Когда-то, еще до того, как их жизнь перевернулась с ног на голову, они с Пейдж лежали на берегу Чарльза и смотрели на облака, пытаясь разглядеть в их меняющихся формах какие-то образы. Николас видел только геометрические фигуры – треугольники, дуги и многогранники. Пейдж брала его за руку и его пальцем обводила пушистые края облаков. Смотри, вот индейский вождь. А вон там, слева, велосипед. А это кенгуру. Сначала Николас только смеялся, снова и снова влюбляясь в нее за ее богатое воображение. Но мало-помалу он начинал понимать, о чем она говорит. Ну разумеется, никакая это не дождевая туча. Это густое оперение головного убора вождя племени сиу. А в углу небосвода притаился детеныш кенгуру. Стоило взглянуть на мир ее глазами, и ему открылось очень многое.

***

– Что с ним?

– Я не знаю. Врач сказал, скорее всего, колики.

– Колики? Но ему уже почти три месяца. Считается, что в этом возрасте колик уже не бывает.

– Вот именно, считается. Врач говорит, что по результатам исследований дети, страдающие от колик, обладают более высоким уровнем интеллекта.

– И это поможет нам избавиться от его воплей?

– Не срывай злость на мне, Николас. Я всего лишь отвечаю на твои вопросы.

– Ты не хочешь его успокоить?

– Дай подумать.

– О господи, Пейдж, если тебе это так трудно, давай яего успокою!

– Не надо. Лежи. Кормить его все равно мне. Тебе вставать нет никакого смысла.

– Вот и хорошо.

– Вот и хорошо.

***

Николас начал считать, сколько шагов ему потребуется, чтобы перейти через улицу и подойти к дорожке, ведущей к дому. По обе стороны от аккуратных сланцевых плит росли ряды тюльпанов: красные, желтые, белые полосы чередовались в строгом порядке. Его сердце стучало в такт шагам, во рту все пересохло. Он понял, что восемь лет – это очень долго.

Он хотел позвонить, но это означало бы, что он столкнется с кем-то из прислуги. Он вытащил из кармана связку ключей. На медном кольце среди множества больничных ключей прятался старый, потемневший ключ, которым он в последний раз пользовался еще в аспирантуре. Он и сам не понимал, почему до сих пор его не выбросил. Родители тоже не потребовали, чтобы он вернул ключ. Впрочем, иного он от них и не ожидал. Несмотря на разногласия между Николасом Прескоттом и его родителями, обе стороны были обязаны следовать определенному своду правил поведения.

Николас никак не ожидал, что, едва он вставит ключ в замок, его бросит в жар. Внезапно он вспомнил день, когда вывалился из шалаша на дереве и сломал ногу. Кость разорвала кожу и торчала наружу. Он вспомнил, как однажды ночью пришел домой пьяным и, осторожно пробираясь через кухню, случайно забрел в комнату экономки. Он вспомнил утро, когда весь мир лежал у его ног – утро, когда он получил диплом об окончании колледжа. Николас тряхнул головой, прогоняя эмоции, и шагнул в массивный холл.

Опустив голову, он увидел собственное сосредоточенное лицо в черных мраморных плитах пола. Он огляделся. В сверкающих рамках фотографий редких животных на стенах отражались его испуганные глаза. Николас сделал два шага, громом прогремевшие в его ушах, и замер в полной уверенности, что все уже знают о его присутствии. Но никто не вышел ему навстречу. Он бросил пиджак на позолоченный стул и зашагал через холл, направляясь в фотолабораторию.

Астрид Прескотт проявляла снимки обитателей пустынь, кочевого племени Моаб. Ей никак не удавалось получить нужный оттенок красного цвета. Перед ней как наяву стояло облако красноватой пыли, но сколько бы отпечатков она ни сделала, все это было не то. Клубы пыли были недостаточно гневными и не производили на зрителя нужного впечатления. Она положила на стол последнюю серию отпечатков и ущипнула себя за переносицу. Наверное, сейчас ей лучше отдохнуть. Завтра она еще раз попробует добиться желаемого эффекта. Она сдернула несколько обзорных листов с веревки и, обернувшись к двери, увидела сына.

– Николас… – прошептала мать.

Николас бесстрастно смотрел на Астрид. Она постарела и стала еще более хрупкой. Ее волосы были завязаны в тугой узел на затылке, а на стиснутых кулаках проступили вены, из-за чего руки стали похожи на карту.

– У тебя есть внук, – отрывисто произнес Николас. – Я подумал, что тебе следует об этом знать.

Ему показалось, что он говорит на иностранном языке, которого и сам не знает. Он обернулся и сделал шаг к выходу, но Астрид бросилась вперед, рассыпая ускользающую красоту пустыни по полу. Она коснулась его локтя, и Николас замер. Ее потемневшие от закрепителя пальцы обожгли его руку даже сквозь рукав пиджака.

– Пожалуйста, не уходи, – попросила она. – Я хочу знать, как ты живешь. Я хочу на тебя посмотреть. И ребенку нужно так много всего. Я хотела бы увидеть его… ее?.. и Пейдж.

Николас смотрел на мать с холодной сдержанностью, которую она сама же в нем и воспитала. Он вытащил из кармана фотографию Макса и бросил ее на стол поверх фотографии мужчины в тюрбане со старым, как мир, лицом.

– Мне, конечно, до тебя далеко, – произнес Николас, вглядываясь в удивленные голубые глазенки сына.

Когда они фотографировали Макса, Пейдж стояла позади Николаса, надев на руку белый носок, на котором она нарисовала глаза и длинный раздвоенный язык. Импровизированная змея шипела, гремела хвостом и пыталась укусить Николаса за ухо. Макс долго за ней наблюдал, но все же улыбнулся.

Николас отстранился от матери, понимая, что не устоит перед ней, если немедленно не уйдет. Еще немного, и он протянет к ней руки, стирая разделяющее их пространство и уже начинающие уходить в прошлое обиды. Он сделал глубокий вдох и выпрямился.

– Помнится, ты оказалась не готова стать частью моей семьи.

Он сделал шаг назад, вонзив каблук в реликтовый закат пустыни.

– А сейчас як этому не готов.

Он развернулся и исчез за покачивающимся черным занавесом. В тусклом красном свете лаборатории остался висеть его дрожащий, похожий на призрак силуэт.

***

– Я сегодня там был.

– Я знаю.

– Откуда?

– С момента возвращения домой ты мне и трех слов не сказал. Твои мысли где-то очень далеко.

– Всего в десяти милях отсюда. До Бруклайна не так уж и далеко. Но ты ведь простая чикагская девчонка, откуда тебе это знать?

– Очень смешно, Николас. Так что они сказали?

– Она, а не они. Я не пошел бы туда, если бы знал, что отец дома. Я съездил к ним в перерыв.

– Я не знала, что у тебя есть перерыв.

– Пейдж, ты опять начинаешь…

– Ладно. Так что же она сказала?

– Я не помню. Она начала меня расспрашивать. Но я ушел. Я оставил ей фотографию.

– Ты не стал с ней разговаривать? Вы не посидели, не выпили чаю с лепешками?

– Мы не англичане.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Нет, мы не посидели и не выпили чаю. Мы вообще не сидели. Я провел там минут десять, не больше.

– Неужели это было так трудно? Почему ты так на меня смотришь? Что случилось?

– Как у тебя это получается? Вот так взять – и попасть прямо в точку.

– Значит, действительно тяжело?

– Это было труднее, чем провести одновременную пересадку сердца и легких. Это было труднее, чем сказать родителям трехлетней крохи, что их ребенок только что умер на операционном столе. Пейдж, это были самые трудные десять минут моей жизни.

– Ох, Николас…

– Ты не могла бы выключить свет?

– Ну конечно!

– Пейдж! У нас есть еще одна фотография, как та, которую я отдал родителям?

– Фотография Макса, на которой мы развеселили его змеей из носка?

– Да-да. Классная получилась фотография.

– Я сделаю еще одну. У меня остались негативы.

– Я поставлю ее у себя в офисе.

– У тебя нет офиса.

– Тогда я поставлю ее у себя в шкафчике… Пейдж!

– М-м-м?

– Макс симпотный, правда? То есть я хочу сказать, что маленькие дети редко бывают красивыми. Я слишком самонадеян?

– Ты его отец.

– Но ведь он красивый, как ты считаешь?

– Николас, любимый, он твоя точная копия.

Глава 18

Пейдж

Я читала статью о женщине, страдавшей тяжелой формой послеродовой депрессии. Она то впадала в уныние, то приходила в невероятное возбуждение, у нее были проблемы со сном. Она перестала следить за собой и с безумным взглядом бродила по дому. У нее появилось желание сделать больно своей маленькой дочке. Она назвала эти мысли Планом и поделилась ими со своими коллегами. Через две недели после того, как у нее впервые зародилась эта идея, она пришла домой и задушила свою восьмимесячную дочь диванной подушкой.

И это был не единственный пример. Еще раньше другая женщина убила двух первых детей в считаные дни после их рождения. Она убила бы и третьего новорожденного, но вмешались власти. Еще одна женщина утопила двухмесячного сынишку и рассказала всем, что его похитили. Еще одна застрелила новорожденного сына. Еще одна переехала ребенка «тойотой».

Судя по всему, в Соединенных Штатах шло настоящее юридическое сражение. В Англии женщин, убивших своего ребенка до того, как ему исполнится один год, могли обвинить только в непредумышленном убийстве. Послеродовая депрессия, от которой страдает восемьдесят процентов молодых матерей, считалась психическим заболеванием и смягчающим обстоятельством при расследовании такого рода преступлений. Статистика утверждала, что одна из тысячи недавно родивших женщин подвержена послеродовому психозу. Три процента страдающих психозом способны на убийство собственных детей.

Я стиснула журнал так сильно, что разорвала обложку. Что, если я одна из них?

Я перевернула страницу, покосившись на лежащего в манеже Макса. Он мусолил деснами пластмассовый кубик, являвшийся частью игрушки, предназначенной для детей более старшего возраста. Никто никогда не присылал нам подарки, соответствующие возрасту Макса. Следующая статья была из серии «Помоги себе сам». Автор предлагал составить список того, что я умею делать. Предполагалось, что, составив такой список, я почувствую себя значительно лучше. Я перевернула список покупок, взялась за тупой карандаш и покосилась на Макса. Я умею менять подгузники. Я записала это. За этим последовала другая совершенно очевидная запись. Я умею готовить смесь. Я умею переодевать Макса. Я умею петь ему колыбельные, и при этом он даже засыпает. Я задумалась. А есть ли у меня таланты, никак не связанные с моим ребенком? Я умею рисовать, а порой с помощью простого наброска у меня получается даже заглянуть в жизнь совершенно незнакомых мне людей. Я умею печь булочки с корицей почти из ничего. Я могу свободно проплыть полмили. Во всяком случае, раньшея это могла. Я могу перечислить почти все кладбища Чикаго. Я умею сращивать электрические провода. Я понимаю различия между выплатами основной суммы и уплатой процентов по ипотечному кредиту. Я могу поджарить яйцо и перевернуть его на сковородке, не используя лопатку. Я могу рассмешить своего супруга.

Кто-то позвонил в дверь. Я сунула список в карман и сгребла Макса под мышку. После статьи о матерях-убийцах мне не хотелось оставлять его даже на минуту. Сквозь тонкое витражное стекло двери виднелся знакомый коричневый костюм и шляпа посыльного.

– Здравствуйте, – поздоровалась я. – Мне очень приятно снова вас видеть.

С тех пор как Николас сообщил матери, что у нее есть внук, к нам через день приходил посыльный. Он привозил большие коробки с книгами доктора Сойса и детской одеждой от Диор, а однажды принес большую деревянную лошадку-качалку. Таким образом Астрид пыталась завоевать любовь Макса… и Николаса тоже, разумеется. Мне нравился наш посыльный. Он был молод и называл меня «мэм», у него были добрые карие глаза и мечтательная улыбка. Иногда, когда Николас дежурил в больнице, я по нескольку дней не видела взрослых людей, кроме этого посыльного.

– Быть может, выпьете кофе? – предложила я. – Ведь еще очень рано.

Посыльный улыбнулся.

– Благодарю, мэм, – поклонился он, – но я на работе.

– А-а, понимаю, – пробормотала я, делая шаг назад.

– Вам, наверное, нелегко, – сочувственно сказал он.

– Нелегко? – удивленно моргнула я.

– С малышом. Моя сестра тоже недавно родила. А до этого она работала учителем. Так вот, она говорит, что ей легче справиться с сотней семиклассников накануне летних каникул, чем с одним-единственным маленьким монстром.

– Ну да, – кивнула я. – Так и есть.

Посыльный втащил очередную коробку в гостиную.

– Вам помочь ее открыть?

Я улыбнулась и пожала плечами.

– Спасибо, я справлюсь.

Он приподнял свою потертую коричневую шляпу и исчез за дверью. Я услышала, как завелся двигатель его приземистого грузовичка. Когда он стих вдали, я положила Макса на пол возле коробки.

– Побудь здесь, – пятясь, приказала я ему.

Потом развернулась и бросилась бежать в кухню за ножом. В мое отсутствие Макс приподнялся на руках и теперь походил на сфинкса.

– Эй, – окликнула я его, – да ты молодец!

Меня даже в жар бросило. Я наконец-то подметила в поведении Макса что-то новенькое, прежде чем это успел сделать Николас.

Макс внимательно наблюдал за тем, как я разрезаю на коробке шпагат и выдергиваю из нее скобки. Он схватил конец веревки и попытался сунуть его себе в рот. Я положила нож на пол возле дивана и извлекла из коробки маленький стульчик с надписью «Макс» на спинке. «С любовью, бабушка и дедушка», – гласила вложенная в посылку записка. Мне пришло в голову, что у Макса есть еще один дедушка, а возможно, и еще одна бабушка. Вот только встретится ли он когда-нибудь с ними?

Я встала, чтобы выбросить упаковку. И тут мое внимание привлекла маленькая плоская розовая коробочка. Она лежала на самом дне большой коричневой коробки. Я разорвала опоясывающую коробочку золотую фольгу, открыла крышку и увидела изумительный шелковый шарф с рисунком из элементов конской упряжи и серебристых подков. «Это для Пейдж, – прочла я на вложенной в коробочку открытке. – Она тоже заслуживает подарков. Мама». Астрид Прескотт никогда не была моей матерью, и мне было ясно, что она ею никогда не станет. На мгновение мне в голову пришла безумная мысль. А что, если этот прекрасный шарф передала мне через Прескоттов моя настоящая мама, где бы она сейчас ни находилась? Я скомкала тончайший шелк и поднесла его к носу, вдохнув аромат дорогого бутика. Шарф был подарком Астрид. Я это знала, и все во мне трепетало при мысли, что она обо мне вспомнила. Но я решила, что сегодня буду считать, что его прислала мне далекая и незнакомая мама.

Макс, который еще не умел ползать, каким-то образом подкатился к ножу.

– Это ты зря, – сообщила ему я, поднимая его за подмышки.

Он молотил ногами в воздухе, в уголках его рта пузырилась слюна. Я выпрямилась и прижала его к груди, вытянув вперед одну руку, как будто собираясь танцевать с ним вальс. Мы закружились по комнате и впорхнули в кухню. Его голова неуверенно покачивалась на тонкой шейке.

Мы вместе подогрели в кастрюльке бутылочку со смесью. Я давала Максу всего одну бутылочку смеси в день, потому что в глубине души боялась, что женщина из Ла Лече может в любой момент вернуться. Она узнает о моем прегрешении и гневно укажет на меня пальцем. Я капнула немного смеси на руку, чтобы проверить ее температуру. Мы снова закружились по кухне, держа путь обратно в гостиную. Плюхнувшись на диван, я включила Опру и осторожно положила Макса на подушку.

Я всегда так кормила Макса, потому что если я брала его на руки, то он слышал запах грудного молока и иногда отказывался брать соску. Мой сынишка был на редкость сообразителен! Я надевала на него слюнявчик и поудобнее укладывала его на подушке. Таким образом, у меня даже была свободная рука, что давало мне возможность переключать каналы или листать журнал.

Сегодня Опра пригласила на передачу женщин, которые всю беременность даже не догадывались о своем состоянии и узнали о нем только после совершенно неожиданных родов. Я покачала головой.

– Ты только посмотри на них, Макс, – глубоко вздохнув, сказала я. – И где только она разыскалашесть таких дур?

Одна из женщин рассказала, что у нее уже был один ребенок, и однажды вечером у нее начало пучить живот. Она прилегла на кровать и через десять минут обнаружила у себя между ног отчаянно вопящего младенца. Другая женщина сочувственно качала головой. Она ехала в машине вместе со своей подругой. Подруга вела автомобиль, а она сидела на заднем сиденье. И вдруг ни с того ни с сего она родила ребеночка. Он вывалился на коврик у нее под ногами прямо сквозь белье и шорты.

– Они не чувствовали, как ребенок толкается изнутри? – удивилась я. – Они и схваток не почувствовали?

Макс поднял голову, и слюнявчик выпал у него из-под подбородка и сполз на пол. Я вздохнула и на секунду отвернулась от Макса, чтобы поднять слюнявчик. И в этот момент я услышала удар. Это Макс скатился с дивана на пол, по дороге сильно ударившись головой об угол журнального столика.

Он лежал лицом вниз на бледно-бежевом ковре, в нескольких дюймах от ножа, которым я разрезала шпагат на коробке, и дергал руками и ногами. От ужаса у меня перехватило дыхание. Я подхватила его с пола и заглушила крики, прижав его личико к груди.

– О боже, – шептала я, раскачиваясь взад-вперед. – Боже мой!

Но Макс продолжал кричать от боли.

Я отстранилась, чтобы убедиться в том, что ничего страшного с ним не произошло. И тут увидела пятна крови. В крови была и моя рубашка, и красивый новый шарф. Это была кровь моего ребенка.

Я положила Макса на светлый диван, нисколько не заботясь о сохранности обивки, и быстро ощупала его лицо, шею и руки. Кровь шла из носа. Никогда в жизни я не видела так много крови. Других повреждений на его теле не было. Должно быть, он ударился лицом об угол дубового столика. Его пухлые щечки стали красными, как помидор, и он яростно молотил воздух кулачками. А кровь все не останавливалась. Я не знала, что делать.

Бросившись к телефону, я начала поспешно набирать номер педиатра, который знала наизусть.

– Здравствуйте, – задыхаясь, произнесла я. – Нет, я не могу ждать…

Но мой звонок уже перевели в режим ожидания.

Я притащила телефон в кухню и, открыв книгу доктора Спока, начала искать в алфавитном указателе словосочетание «носовое кровотечение». «Снимайте же трубку! – молила про себя я. – Скорее! Я покалечила собственного ребенка!» Вот оно… Я пробежала глазами параграф. В самом конце давался совет наклонить ребенка вперед, чтобы он не захлебнулся кровью. Я так и сделала. Макс раскраснелся еще сильнее, а его крики стали громче. Я снова прислонила его к плечу. Я никак не могла понять, как же я так сплоховала.

– Алло? – прозвучало в трубке.

Это отозвался кабинет педиатра.

– О господи! Помогите! Мой ребенок только что упал с дивана. У него из носа идет кровь, и мне не удается ее остановить…

– Одну минуту. Я соединю вас с медсестрой, – перебил меня голос в трубке.

– Скорее!– завопила я в трубку и в ухо Максу.

Медсестра велела мне наклонить Макса вперед, повторив совет доктора Спока, а также прижать к его носу салфетку.

– Прошу вас, не вешайте трубку, – пролепетала я и начала применять ее рекомендации на практике. На этот раз у меня, кажется, что-то получилось. – Помогло! – закричала я, наклонившись к лежащей на столе трубке. Схватив трубку, я повторила: – Помогло!

– Вот и хорошо, – похоже, обрадовалась медсестра. – А теперь просто понаблюдайте за ним. Если он будет хорошо кушать и не станет капризничать, значит, все в порядке и вам незачем везти его к нам.

Меня охватило облегчение. Я ни за что не смогла бы самостоятельно привезти его к врачу. Пока я осмеливалась только на самые короткие вылазки.

– Обратите внимание на его зрачки, – продолжала медсестра. – Расширенные или скошенные зрачки указывают на сотрясение мозга.

– Сотрясение мозга, – прошептала я. – Я не понимаю, как это получилось, – сообщила я медсестре.

– Ну конечно, – успокоила она меня.

Я положила трубку. Макс уже задыхался от рыданий. Дрожа всем телом, я начала гладить его спинку. Затем я схватила губку и попыталась оттереть запекшуюся кровь с его носика и губ, чтобы облегчить ему дыхание. Даже после того, как я его умыла, на его личике остались следы крови.

– Прости, Макс, – шептала я. – Я ведь только на секунду отвернулась. Я не знала, что ты такой быстрый. – Макс на мгновение притих, но тут же снова расплакался. – Прости, мой хороший, – повторяла я, как будто напевая колыбельную. – Прости, пожалуйста.

Я отнесла его в ванную, открыла кран, поднесла Макса к зеркалу… Обычно все это его успокаивало. Сегодня он не обратил на это ни малейшего внимания. Я села на крышку унитаза и снова прижала малыша к себе. Все это время я продолжала плакать. Рыдания рвались у меня из груди, сотрясая и мое тело, и тельце Макса. Я не сразу осознала, что он затих и неподвижно лежит у меня на плече.

Замирая от страха, я подошла к зеркалу. Его глаза были закрыты, а волосы слиплись от пота. Его носик был забит запекшейся кровью, под глазами чернели кровоподтеки. Я содрогнулась от страшной мысли: я ничем не лучше тех женщин, я убила своего ребенка!

Продолжая судорожно всхлипывать, я отнесла Макса в спальню и положила на прохладное голубое покрывало. Присмотревшись, я увидела, что его грудь поднимается и опускается в такт дыханию, и с облегчением вздохнула. Несмотря на кровь и синяки, личико спящего младенца хранило ангельское спокойствие.

Я закрыла лицо руками. Я всегда знала, что буду плохой матерью, но считала, что главными моими грехами станут забывчивость и некомпетентность. Я не знала, что смогу причинить увечье собственному ребенку. Любая другая мать на моем месте взяла бы ребенка на руки и лишь потом наклонилась бы за слюнявчиком. Но такой дуре, как я, это и в голову не пришло. А то, что случилось однажды, может повториться.

Внезапно передо мной возник образ мамы. Я увидела ее такой, какой она была в вечер накануне своего исчезновения. На ней был махровый халат бледно-персикового цвета и пушистые шлепанцы.

– Ты же знаешь, малышка, что я тебя люблю, – прошептала она, присаживаясь на край моей кровати и думая, что я сплю. – Не верь никому, кто скажет тебе, что это не так.

Я положила руку на спинку сына, успокаивая его неровное дыхание.

– Я люблю тебя, – прошептала я, кончиком пальца вычерчивая буквы его имени на хлопчатобумажном костюмчике. – Не верь никому, кто скажет тебе, что это не так.

***

Макс проснулся в хорошем настроении, улыбаясь и агукая. Он проспал целый час, и весь этот час я простояла над его колыбелью. Впервые с момента его рождения я молилась о том, чтобы он поскорее проснулся.

– Хороший мой! – воскликнула я, потянувшись к его пухлым пальчикам.

Я сменила ему подгузник и вытащила из шкафа ванночку. Я усадила его в нее полностью одетым и только потом наполнила ванночку теплой водой с детским шампунем. Я отмыла от остатков засохшей крови его личико и ручки, а потом переодела своего малыша. Грязный костюмчик я как могла отстирала и повесила сушиться на душ.

Решив, что обязана его побаловать, я дала ему грудь, вылив смесь, которую он так и не выпил. Я нежно прижимала его к себе, а он улыбался и терся щекой о мою кожу.

– Ты ничего не помнишь, малыш? – шепотом спросила я у него и с облегчением откинула голову на спинку дивана. – Слава богу!

Остаток дня Макс вел себя просто идеально, и я поняла, что Бог решил меня наказать. Упиваясь чувством вины, я щекотала Максу животик и целовала его пухлые ножки. Когда Николас вернулся домой, я внутренне подобралась, но осталась сидеть на полу, играя с малышом.

– Пейдж! Пейдж! Пейдж! – входя в прихожую, пропел Николас.

С полуприкрытыми глазами он продефилировал в гостиную. Он провел в больнице тридцать шесть часов подряд.

– Не вздумай произнести в моем присутствии слова «Масс-Дженерал». Я также не желаю слышать слово «сердце». Следующие двадцать четыре часа я проведу здесь, в своем собственном доме. Я буду спать, есть вредную еду и предаваться праздности. – Он направился в спальню. – Ты ездила в прачечную? – донесся с лестницы его голос.