Текст книги "Одинокий волк"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

«Ты же это несерьезно», – сказал он.

Кара посмотрела на меня. Она жевала кончик своего хвостика, и он выпал у нее изо рта, похожий на мокрую кисточку. «Она шутит?» – спросила Кара.

Я пожал плечами. О любви я знал одно: всегда любит кто-то один. У Левона Джейкоба, который сидел передо мной на алгебре, кожа была цвета горячего шоколада, а сам он знал все о каждом игроке «Бостон брюинс». Он обратился ко мне лишь однажды – попросил карандаш, и, кроме того, как и всех остальных мальчишек в классе, его интересовали девочки. Мама любила папу, но он думал только о своих дурацких волках. Отец любил волков, но даже он утверждал, что они не испытывают к нему любви: считать, что волки могут любить, – приписывать человеческие эмоции диким зверям.

«Это безумие! – кричала мама. – Люк, так нельзя поступать, когда у тебя семья. Взрослый человек так не поступает».

«Ты говоришь так, как будто я намеренно хочу тебя обидеть, – ответил отец. – Джорджи, это наука. Это моя жизнь».

«Вот именно! – воскликнула мама. – Твоя жизнь».

Кара прижалась спиной к моей спине. Она была худенькой, и я чувствовал ее проступающие позвонки.

Отец собирался пожить в лесу, без крова, без еды, в одном лишь тяжелом брезентовом комбинезоне. Он планировал понаблюдать за миграцией волков в одном из естественных канадских коридоров и примкнуть к стае, как раньше он примыкал к семьям волков, содержащихся в неволе. Если у него получится, он точно станет первым человеком, который по-настоящему сможет понять, как функционирует волчья стая.

Если он останется жив, он сможет, когда вернется, обо всем рассказать.

Голос отца стал мягким, как войлок. «Джорджи, – сказал он. – Не надо ссор. Не перед моим уходом».

Повисла тишина.

«Папочка пообещал мне, что вернется, – прошептала Кара. – Он пообещал, когда я вырасту, взять меня с собой».

«Только маме об этом не говори», – предупредил я ее.

Больше я криков не слышал. Возможно, они помирились. Так они ссорились последние полгода с тех пор, как папа сообщил о своем намерении отправиться в Квебек. Я желал только одного – чтобы он поскорее уехал, тогда, по крайней мере, они перестанут ссориться.

Мы услышали грохот, и через несколько секунд раздался стук н дверь моей спальни. Я велел сестре сидеть тихо, а сам пошел открывать. За дверью стоял отец. «Эдвард, – сказал он, – нам нужно поговорить».

Я распахнул дверь, но он покачал головой и жестом велел следовать за ним. Оглянувшись на Кару и приказав ей оставаться на месте, я последовал за отцом в комнату, которую мы называли кабинетом, но на самом деле она была лишь складом коробок. Там стоял письменный стол, заваленный письмами и счетами, которые никто не удосужился разобрать. Отец убрал кипу книг со складного стула, чтобы я мог сесть, порылся в одном из ящиков стола и вытащил две рюмки и бутылку шотландского виски.

Признаюсь честно, я знал, что там спрятана бутылка, даже сделал из нее пару глотков. Папа только пригубил виски, потому что волки чуют наличие алкоголя в крови, но маловероятно, что он замечал, что количество жидкости в бутылке медлен но уменьшается. Мне было пятнадцать, в конце концов! Еще я знал, что на чердаке под кипой старых журналов «Жизнь» спрятаны два «Плейбоя», за декабрь 1983 и март 1987 года, которые я зачитал до дыр в надежде, что наконец почувствую искру возбуждения при виде обнаженной девушки. Но меньше всего я ожидал, что отец предложит выпить, – по крайней мере, пока мне не исполнится двадцать один год.

Если бы мы намеренно старались, и то не могли бы быть с отцом более непохожи. И дело не в том, что я гей, – я никогда не замечал, что он страдает гомофобией. А в том, что он – современная версия искателя приключений: сплошные мускулы, загорелый, с развитой интуицией, я же больше склонен читать Мелвилла и Готорна. Однажды на Рождество в качестве подарка я написал ему эпическую поэму (я тогда увлекался Мильтоном). Отец заохал, выразил восхищение, бегло просмотрел произведение, а потом позже я услышал, как он спрашивает маму, что, черт побери, все это означает. Я знаю, что он уважал мою тягу к знаниям; может быть, даже понимал, что у меня возникает такое же непреодолимое желание, какое ощущает он, когда необходимо выйти на улицу и услышать шорох листьев под ногами. Я, как отец свою работу, использую книги, чтобы сбежать от действительности, но его так же поставил бы в тупик томик «Улисса», как меня ночь, проведенная в лесу.

«Ты остаешься единственным мужчиной в доме», – сказал он таким тоном, что я увидел: у отца есть сомнения относительно того, смогу ли я справиться с отведенной мне ролью.

Он плеснул на дно каждой рюмки по капле темно-желтой жидкости и протянул одну мне. Свою он выпил одним глотком; я сделал два, почувствовал, как внутри все запылало, и поставил рюмку.

«Пока меня не будет, тебе придется принимать непростые решения», – сказал отец.

Я не знал, что ответить. Понятия не имел, о чем он говорит. То, что он будет бегать со своими волками, вовсе не означает, что мама перестанет заставлять меня убирать в комнате и делать уроки.

«Не думаю, что до этого дойдет, но все же...»

Он достал лист бумаги, вырванный из тетради на столе, и придвинул его ко мне.

Там от руки написано:

«Если я не смогу принимать решения касательно своего состояния здоровья, я разрешаю своему сыну Эдварду принимать все необходимые медицинские решения».

И потом нарисована линия для его подписи. И для моей.

Мое сердце принялось бешено колотиться, как у барсука.

«Не понимаю».

«Сперва я попросил твою мать, – объяснил он, – но она отказалась что-либо подписывать, чтобы не создалось впечатление, что она не возражает против этой поездки. А было бы безответственно не подумать о том... что может случиться».

Я в недоумении уставился на него.

«А что может случиться?»

Разумеется, я знал ответ. Просто хотел, чтобы отец признался в этом вслух: он рискует всем ради кучки животных. Он выбирает их, пренебрегая нами.

Отец ушел от прямого ответа.

«Послушай, – сказал он, – нужно, чтобы ты это подписал».

Я взял листок. Почувствовал крошечные бороздки и дырочки, где ручкой нажимали слишком сильно, и меня едва не вывернуло при мысли о том, что всего пару минут назад отец размышлял о собственной смерти.

Отец протянул мне ручку. Я уронил ее на пол. Мы вместе потянулись ее достать, и его пальцы коснулись моих. Меня словно током ударило. И я тут же понял, что подпишу бумагу, даже помимо собственного желания. Потому что, в отличие от мамы, мне не хватало решимости отпустить его – возможно, навсегда! – мечтая о том, чтобы все сложилось по-другому. Он давал мне шанс стать тем, кем я никогда раньше не был: сыном, о котором он всегда мечтал, сыном, на которого он мог поло житься. Мне так нужно было стать тем, к кому он захочет вер нуться, – как еще я мог быть уверен, что он вообще вернется

Он поставил свою неразборчивую подпись внизу листа и протянул мне ручку. На этот раз я не дал ей выскользнуть из рук. Я аккуратно вывел «Э» – первую букву своего имени.

Потом остановился.

«А если я не буду знать, как поступить? – спросил я. – Если выбор будет неправильным?»

Вот тогда я понял, что отец относится ко мне, как ко взрослому. Он не стал притворяться. Не стал говорить, что все будет хорошо; не стал меня обманывать. «Все просто. Если я не смогу сам говорить и спросят тебя... скажи им, чтобы меня отпустили».

Когда люди уверяют, что повзрослеть можно за одну ночь, они ошибаются. Все случается даже быстрее, за одно мгновение. Я дописываю свое имя. Потом беру рюмку с виски и выпиваю.

Когда я проснулся на следующее утро, отец уже уехал.

Я долго смотрю на заостренный, похожий на паутину, свой подростковый почерк, как будто это зеркало моей собственной души. Я и забыл о существовании этого документа – как и мой отец. Через год и триста сорок семь дней отец вернулся из Канадских лесов с отросшими до пояса волосами, с запекшейся грязью на бородатом лице, до смерти перепугав группу школьников на остановке. Он вернулся домой и увидел, что семья справляется и без него, и повторно медленно привыкал к таким простым вещам, как душ и горячая еда, к общению с помощью человеческого языка. Больше он никогда не упоминал об этом листке бумаги, и я тоже молчал.

В то время я не раз среди ночи слышал звук шагов, тайком пробирался вниз и видел, как отец спит на заднем дворе под открытым небом. Уже тогда я должен был понять: если человек выбрал своим домом улицу, любой другой дом ему покажется тюрьмой.

Продолжая сжимать пожелтевший лист бумаги, я покидаю кабинет и направляюсь в темноте наверх. Миную розовую спальню Кары и застываю на пороге своей старой комнаты. Когда включаю свет, вижу – ничего не изменилось. Моя двуспальная кровать так же покрыта голубым одеялом; на стенах продолжают висеть плакаты «Грин Дей» и «Ю2».

Шагаю дальше по коридору, вхожу в родительскую спальню. Вернее, в спальню моего отца. Стеганого одеяла с вышитыми обручальными кольцами нет, но вместо него аккуратно, с армейской четкостью на кровать натянуто покрывало защитного цветa, сверху сложена накрахмаленная простыня. На прикроватной тумбочке стоит стакан с водой и будильник. Лежит телефон.

Это не тот дом, который я помнил, – не мой дом. Но дело в том, что и Таиланд я своим домом назвать не могу.

Пapy дней я размышлял, а что будет дальше – не только с отцом, но и со мной. За границей у меня своя жизнь, но похвастаться нечем. У меня есть работа без всяких перспектив, несколько друзей, которые, как и я, от кого-то или чего-то бегут. Несмотря на то, что я ехал сюда неохотно, намереваясь кое-что подлатать и вернуться назад в надежное место на другом конце света, ситуация изменилась. Я не могу ничего исправить – ни отцу помочь, ни себе, ни своей семье. Я могу попытаться на скорую руку склеить разбитую вазу – нашу семью – и надеяться, черт побери, что она не будет пропускать воду.

Намного легче убедить себя, что мое место в Таиланде, где я могу упиваться старыми обидами и снова и снова заливать горе в барах Бангкока. Но это было до того, как я увидел недоверие в глазах сестры и стены этого дома, где не осталось ни одной моей фотографии. Сейчас я уже не чувствую себя таким самоуверенным эмигрантом. И гложет меня чувство вины.

Однажды я уже принял радикальное спонтанное решение оставить свою жизнь в прошлом. Сейчас я опять принимаю это же решение.

Я беру телефон и звоню своей домовладелице в Чанг Мэй – очень милой вдове, которая по крайней мере раз в неделю приглашала меня к себе на обед и рассказывала одни и те же истории о своем муже, о том, как они познакомились. На корявом тайском я рассказываю о состоянии здоровья отца, прошу ее собрать мои вещи и выслать их по этому адресу. Потом звоню своему начальству в языковую школу и оставляю сообщение ни автоответчике, извиняясь за то, что сорвался посреди семестра, и объяснив, что поступил так по семейным обстоятельствам.

Разуваюсь и ложусь. Складываю листок пополам, потом еще пополам и засовываю в карман своей рубашки.

Это было давным-давно, но когда-то отец все-таки доверял мне и высказал свою волю на случай, если окажется в ситуации, в которой пребывает сейчас. Это было давным-давно, но когда то я пообещал ему сделать то, о чем он просит.

Наверное, я уже не смогу рассказать ему, чем занимался с тех пор, как уехал, не смогу заставить его понять меня. Наверное, мне никогда не выпадет шанс извиниться и выслушать его извинения. Вероятно, он никогда не узнает, что я вернулся домой, чтобы быть с ним, сидеть у больничной койки.

Но я буду сидеть.

В Таиланде мне никогда не удавалось быстро уснуть. Я винил во всем шум, жару, жизнь большого города. Но сегодня я засыпаю практически мгновенно. Мне снится сон: я бегу по сосновым иголкам босыми ногами, и зима просачивается сквозь кожу.

ЛЮК

В тот день, когда я отправился в леса к северу от реки Сент-Лоуренс, на мне был термозащитный непромокаемый комбинезон, утепленные сапоги и термобелье. В карманах лежали пара запасных носков, шапка и перчатки, а еще моток проволоки, веревка, батончики из мюсли и вяленое мясо. Последние восемнадцать долларов я отдал водителю грузовика, который подбросил меня через границу. Свое водительское удостоверение я положил в застегивающийся на змейку карман комбинезона. Если план не сработает, это единственное, что поможет опознать мои останки.

Я не стал брать ни рюкзак, ни спальный мешок, ни походную печку, ни спички. Я хотел идти налегке и, насколько получится, вести жизнь волка-одиночки. Конечная цель – найти стаю полков, в которой освободилось место и которая позволит мне присоединиться к ней. Последний человек, с которым я разговаривал – почти за два года! – был водитель грузовика, который подвез меня.

– Удачи, – пожелал он мне с квебекским акцентом.

Я поблагодарил его и скрылся в соснах, растущих вдоль дороги. Никаких тебе фанфар. Сейчас, наверное, по всему комбинезону у меня были бы нашивки спонсора; я бы жадно пил энергетик «Гаторейд», а мои успехи одновременно транслировались бы и в сети, и в реалити-шоу. Но в то время, к счастью, были только я и волки.

Я мог бы заверить вас, что у меня была цель, что я был решительно настроен, смел и непреклонен. Правда в том, что так было все двенадцать часов, пока не наступала ночь. Я шагал по давно проложенным тропам, иногда за день мог пройти киломе-тров тридцать пять, но я должен был быть уверен, что каждый день смогу добраться до пресной воды. Я изучал следы, чтобы понять, какие животные здесь обитают. Из проволоки, веревки и веток я мастерил капканы на белок – с белок я сдирал шкуру и ел их сырыми. Я мочился в ручьи, чтобы хищники не смогли выследить меня по запаху. Но искатель приключений во мне исчезал с наступлением семи часов, когда солнце садилось за верхушки окрашенных багрянцем сосен и медленно исчезало на ночь.

Вот тогда я по-настоящему пугался.

Представьте себе свой самый страшный кошмар. А теперь представьте, что он стал реальностью. Вот такое же чувство испытываешь, когда темнота зло сжимает тебя в своем кулаке. Любое резкое движение, любой крик, даже падающий лист становится потенциальной угрозой. Когда природа выключает свой свет, человек не в силах его вновь включить. Первые четыре ночи, проведенные в лесу, я спал на деревьях, уверенный в том, что на меня может напасть медведь или пума. На пятую ночь я упал с дерева и понял, что с таким же успехом могу просто свернуть себе шею. После этого я стал спать на земле, но тревожно вскакивал от малейшего шума.

Моя кривая обучения сделала резкий скачок. Всего за неделю я осознал, что время в дикой природе тянется намного медленнее. Что ветер не просто ветер – это «электронная» почта живой природы, передающая новую информацию о погоде, о животных, которые появляются или покидают территорию, о потенциальных хищниках. Дождь – не досадная неприятность, а избавление от жуков и источник свежей питьевой воды. Снегопад – не препятствие, а новый источник следов, и по ним можно выследить животных, которые могут стать обедом. Шелест деревьев или птичий крик, шорох грызуна – ключ к твоему выживанию; умение различать малейшее движение через густую листву – жизненно важно. Когда речь идет о жизни и смерти, звуки природы становятся очень громкими.

Все интересуются, о чем я думал, когда столько времени находился один. Если честно, то я вообще не думал. Я был слишком занят тем, чтобы выжить, правильно истолковать оставленные мне природой знаки, как некие иероглифы на Розеттском камне с объяснением. Если бы я думал о Каре, Эдварде, Джорджи, я бы отвлекался и мог упустить какой-нибудь шанс или не заметить угрозу, а я не мог так рисковать. Поэтому я не думал. И место этого я выживал. Целыми днями я восхищался красотой паутины, свисающей между ветвями деревьев, зазубренными горными вершинами вдали, сумерками, которые опускались пи лес подобно пурпурному ковру. Я выслеживал стада оленей и наблюдал, как два бобра возводят выдающуюся плотину. Я спал, потому что полуденный сон гораздо безопаснее ночного.

Целый месяц я не слышал и не видел ни одного волка и уже начал сомневаться, не ошибся ли я.

На четвертой неделе моего пребывания в дикой природе подул северо-восточный ветер. Я отошел от берега реки и свернулся калачиком под соснами, потому что они корнями впитывают влагу и земля под ними значительно суше. От холода, голода и невозможности поохотиться я заболел. Я забывался лихорадочным сном, по мне хлестал дождь, и я удивлялся: как, черт побери, я собирался отсюда выбираться? Мне грезилось, что у леса есть ноги, что корни деревьев пинают меня в живот, по почкам. Я так кашлял, что стал рвать желчью. Были моменты, когда я желал, чтобы пума или медведь – кто угодно – побыстрее избавили меня от страданий.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что должен был заболеть. Чтобы избавиться от остатков своей человеческой природы, чтобы начать вести себя, как волк, а не как человек. А волк в такой безнадежной ситуации не погряз бы в отчаянии. Волки не сдаются. Они оценивают ситуацию и спрашивают: «Что я буду есть? Как могу себя защитить?» Даже раненый, волк будет бежать до тех пор, пока сможет держаться на ногах.

Еще стоял октябрь, но я находился в горах, поэтому вскоре пошел снег. Температура упала, я проснулся под белым снежным покрывалом, которое стряхнул с себя, вставая. Оглянулся вокруг, чтобы удостовериться, что мне ничего не угрожает.

И тогда я его увидел, в снегу, всего в метре от меня – след волка.

С трудом поднявшись на ноги, я осмотрел местность в поисках других следов – доказательств того, что здесь была стая, – но ничего не нашел. Этого самца либо послала на разведку стая, либо это был волк-одиночка.

Волк знал, где я. Он легко мог меня найти, и теперь, когда спала температура и я пришел в сознание, мог почуять во мне угрозу и загрызть. Благоразумнее всего было двигаться дальше и не подвергать себя опасности. Но вместо этого я, рискуя своей безопасностью, с головой выдал свое местоположение – с таким же успехом я мог бы послать сигнальную ракету.

Я откинул голову назад и завыл.

КАРА

Когда моя подруга Мария видит меня на больничной койке, она тут же заливается слезами. Очень смешно, ведь больная здесь и, а мне приходится протягивать ей коробку с салфетками «Клинекс » и успокаивать, говоря, что все со мной будет в порядке. Она сует мне плюшевого пурпурного мишку. Он держит воздушный шарик, на котором написано «ПОЗДРАВЛЯЮ».

В «Айпати» закончились медвежата с надписью «ПОПРАВЛЯЙСЯ СКОРЕЕ», – шмыгает она носом. – Господи, Кара! Не могу поверить, что это произошло. Мне так жаль!

Я пожимаю плечами – или, по крайней мере, пытаюсь пожать, по тому что мое плечо зафиксировано. Я понимаю, что она испытывает такое же чувство вины передо мной из-за того, что потянула меня на вечеринку, что и я перед отцом, приехавшим меня забрать. Если бы не Мария, я бы не оказалась в Бетлехеме; если бы не я, мой отец не оказался бы в ту ночь на дороге. Я не хотела никуда выходить; планировала заказать пиццу и какую-нибудь мелодраму и остаться на ночь в доме у Марии. Но Мария попросила меня как лучшую подругу: «Я бы ради тебя это сделала». И поэтому я, как идиотка, поехала.

Ты ни в чем не виновата, – успокаиваю я ее, хотя сама не верю своим словам.

Мама, которая ночует в больнице, сейчас в комнате отдыха с близнецами и Зои. Она не стала заводить их в мою палату. Боится, что все эти бинты и синяки будут сниться им в кошмарах, и она не хочет, чтобы Джо пришлось успокаивать детей по ночам, пока она спит у меня в палате. От этого я чувствую себя Франкенштейном, как будто меня необходимо прятать от людей.

Мария опускает глаза.

А твой папа... он по...

Тайлер, – перебиваю я.

Она смотрит на меня. Лицо у нее красное, заплаканное.

Что?

Расскажи, как все прошло. – Именно из-за Тайлера мы и поехали на вечеринку; именно он и пригласил туда Марию. – Он отвез тебя домой? Ты на него запала? Он лапочка?

Даже для собственных ушей голос мой звучит как чрезмерно натянутая струна. Мария поджимает губы и снова начинает плакать.

Ты застряла в больнице, тебе пришлось перенести серьезную операцию, отец твой в коме, а ты хочешь обсуждать какого-то парня? Это неважно. Он – это пустяк.

Не пустяк, – негромко возражаю я. – Если бы я не оказалась в больнице, если бы ничего этого не произошло, мы бы о нем только и говорили. Если мы станем говорить о Тайлере, я хотя бы на пять секунд почувствую себя нормальной.

Мария вытирает нос рукавом и кивает.

Да придурок он! – отвечает она. – Напился и стал рассказывать мне, как его бывшая за лето нарастила сиськи и как ему хотелось их проколоть.

Проколоть... – повторяю я. – Он так и сказал?

Мерзость, да? – Она качает головой. – О чем только я думала?!

Что он похож на Джейка Джилленхола, – напоминаю я. – По крайней мере, ты так мне сама говорила.

Мария откидывается на спинку стула.

В следующий раз, когда я решу потащить тебя куда-нибудь ради своей несуществующей любви, не могла бы ты стукнуть меня по голове?

Я улыбаюсь – я уже так давно не улыбалась, что у меня начинает болеть лицо.

В следующий раз обязательно, – обещаю я.

Я даю ей волю, и она рассказывает о том, что уверена, будто у нашей учительницы французского опухоль головного мозга, иначе как еще можно объяснить то, что она задала за неделю выучить пять стихотворений. Делится последними школьными сплетнями: Люсиль Демар, девочку-гота, ту, что разговаривает исключительно с куклой из носка, которую носит на правой руке, и ту, которая считает эту игру искусством, застали, когда она занималась сексом с внештатным преподавателем в музыкальном классе.

Я не рассказываю Марии, что когда впервые увидела отца, то почувствовала, как воздух вокруг меня стал плотным и я не могу его вдохнуть, хоть убей!

Я молчу о том, что у меня такое чувство, будто я вот-вот расплачусь.

Молчу о том, что сегодня вечером сходила в комнату отдыха, поискала в Интернете «черепно-мозговые травмы» и нашла историй о тех, кто так и не выздоровел, намного больше, чем о тех, кому удалось-таки справиться с болезнью.

Не признаюсь ей, что все эти годы мечтала, чтобы брат вернулся домой, но теперь, когда он здесь, я об этом жалею. Потому что тогда все врачи и медсестры – все, кто заботится о моем отце, – обратились бы ко мне, а не к нему.

Не признаюсь, что мне тяжело уснуть, а если повезет и я забываюсь тревожным сном, то просыпаюсь от крика, потому что вспоминаю аварию.

Я намеренно умалчиваю о том, что случилось прямо перед столкновением. И после. Вместо этого все сорок минут, пока Мария сидит у меня в палате, я делаю вид, что осталась все такой же девчонкой, как раньше.

Есть мгновения, которые я хотела бы пережить вместе с братом – но этого так и не произошло, потому что он бросил семью. Например, чтобы он с пристрастием допросил моего первого парня перед тем, как отпустить меня на свидание. Или чтобы учил меня водить машину на пустой автостоянке. Или чтобы купил мне несколько бутылочек пива, которые после бала мы могли бы выпить под трибунами. Когда он только уехал, а мои родители разошлись, я писала ему каждую ночь.

Где-то в шкафу за плюшевыми игрушками, которые я никак не решусь выбросить, и одеждой, которая мне уже мала, в обувной коробке лежат письма, которые я так и не отправила, потому что у меня не было его адреса.

Буду честна до конца: раньше я представляла себе наше воссоединение. Я мечтала, что это будет за секунды до моего замужества: Эдвард появится как раз перед тем, как я пойду по проходу к алтарю, и скажет мне, что он не мог пропустить свадьбу своей младшей сестренки. Потом шла смазанная картинка, как на большом экране: он признается, что я выросла еще красивее, чем он себе представлял.

Вместо этого я получаю высокомерное «привет» поверх дыхательного аппарата отца. Мама сказала, что Эдвард пару раз заглядывал в реанимационное отделение после того, как мне сделали операцию, но меня уже давно перевели в палату, и, насколько я вижу, мама все это выдумывает, чтобы я не расстраивалась.

Именно поэтому видеть в ногах кровати брата, который пытается завязать со мной беседу, – сюрреалистично. За его спиной без звука работает телевизор, идет викторина «Колесо удачи».

Болит? – интересуется он.

«Нет, я лежу здесь ради диетического питания», – думаю я про себя.

На экране кто-то купил две гласные. Появились две буквы «а».

Бывало больнее, – отвечаю я.

Отец не раз говорил, что раненый волк становится сам не свой. Он может считать тебя братом, но при этом вцепиться тебе в глотку. Если к ситуации добавляются болевые факторы – исход непредсказуем. Я уверяю Эдварда, что мне не больно, но это неправда. Может быть, благодаря обезболивающим плечо у меня и не болит, но морфий сердце не излечивает.

Именно этим я объясняю то, что каждое слово использую как оружие, чтобы оттолкнуть его, когда единственное, чего бы мне сейчас хотелось, так это чтобы меня поддержали.

Я знаю, почему ты уехал, – говорю я брату. – Мама рассказала.

То, что он голубой, меня не расстроило. Но мне всегда хотелось разгадать тайну, которая окружала уход моего брата из дому, и тому было простое объяснение – я хотела знать правду. Изначально мама говорила, что Эдвард с папой поссорились. В конце концов я узнала, что причиной ссоры послужило то, что Эдвард открылся отцу. И наверняка отец сказал брату что-то настолько ужасное, что тому пришлось уехать. Хотя, если хотите знать мое мнение, миллионы подростков-геев признаются своим родителям, и у некоторых реакция бывает такой же. И только потому, что мой отец оказался несовершенен, Эдвард собрал манатки. Это привело к тому, что мама стала обвинять отца и в конечном счете они расстались. Для моей жизни необдуманный поступок брата имел необратимые последствия.

А знаешь что? – говорю я. – Мне плевать, почему ты уехал.

Откровенно говоря, я не лукавлю. Мне все равно, почему Эдвард уехал. Единственное, чего мне на самом деле хочется знать, – но почему я не стала причиной, которая заставила бы его остаться.

Я готова вот-вот разреветься и списываю все на то, что в больнице невозможно, черт побери, поспать, потому что кто-то постоянно тебя будит, чтобы измерить давление или температуру. Я не позволяю себе думать, что чуть не плачу из-за того, что Эдвард забрался мне под кожу. Я слишком долго возводила вокруг себя кирпичную стену, чтобы признаться, что ему удалось так быстро пробить в ней брешь.

Нашел в своем Таиланде Бога или Будду? – спрашиваю я. – Знаешь что, Эдвард. Я тебя не прощаю. Вот так!

Я говорю как избалованный ребенок. Он сам меня до этого довел. Я ненавижу его за то, что он заставляет меня быть тем, кем я не являюсь, даже больше, чем за то, что он сидит в палате моего отца, строя из себя того, кем на самом деле не является.

Но Эдвард и глазом не моргнул, словно он читает меня, как открытую книгу, с помощью таинственного Розеттского камня, благодаря которому понимает, что я говорю совершенно не то, что думаю.

– Сейчас речь не о нас с тобой, – терпеливо объясняет он, Спокойно. – У нас еще будет время выяснить отношения. А у отца этого времени нет.

От того, что он наконец-то спрашивает мое мнение относительно папы, у меня кружится голова. На мгновение я чувствую себя до смешного счастливой – такой счастливой, как в детстве, когда Эдвард забирал меня из школы на своем потрепанном автомобиле, а всем моим подружкам приходилось ехать домой с мамами на определенно менее крутых тачках. Он даже позволил мне выбрать имя для своей машины. «Погоня. Гадюка. Люцифер, – предлагал он. – Как-нибудь позадиристей». Вместо этого я назвала ее Генриеттой.

Кара, он не может быть вечно подключен к аппаратам.

Возможно, всему виной болеутоляющие, или это просто шок.

Но мне потребовалось несколько секунд, чтобы сложить два и два. Чтобы понять, что мой брат, который уехал после ссоры с отцом, взрастил свою ненависть, как паучник, чтобы годы спустя ростки этой ненависти пронизали каждую его клеточку.

Ты так его ненавидишь, что готов убить?

Глаза Эдварда темнеют. У меня тоже темнеют глаза, когда я злюсь. Удивительно увидеть свое зеркальное отражение в лице другого человека.

Мы должны быть готовы принять трудное решение.

Тут я теряю нить разговора. Кто он такой, чтобы рассказывать мне о трудных решениях, – мой брат, который бросил свою семью шесть лет назад? Он понятия не имеет, каково это – слышать через стены, как мама плачет по ночам. Или когда незнакомая женщина подходит, в то время как папа занят своим ежедневным общением с волками в Редмонде, и протягивает тебе клочок бумаги с номером телефона. Он понятия не имеет, каково присутствовать на второй свадьбе своей мамы, а потом возвращаться домой и видеть, что за столом сидит пьяный отец и спрашивает, как прошла церемония. Понятия не имеет, каково покупать продукты, чтобы семья не голодала, подделывать подписи на табеле успеваемости и придумывать отговорки, когда папа забывает прийти на встречу с учителями. Он понятия не имеет, каково приходить в гости к собственной маме, видеть ее с близнецами и чувствовать себя ненужной. Он понятия не имеет!

И я сделала этот выбор по одной-единственной причине: я так сильно хотела спасти свою семью, как Эдвард стремился ее разрушить. Потому что, когда доходит до дела, единственный, на кого можно положиться, – это человек, которому ты можешь вручить свою жизнь. И я сделаю это для своего отца, что бы там ни думал Эдвард.

Я не могу смотреть ему в глаза, поэтому гляжу поверх плеча. Одна из участниц «Колеса судьбы» пропускает ход.

Я понимаю, что тебе больно, – через минуту произносит Эдвард. – На этот раз тебе не придется проходить через это одной.

Через это?

Он отводит глаза.

Терять того, кто тебе не безразличен.

Однако он ошибается. Несмотря на то что он стоит в метре от меня, я еще никогда не чувствовала себя такой одинокой. Поэтому я поступаю так, как поступил бы любой загнанный в угол волк.

Ты прав. Потому что я сделаю все, что в моих силах, чтобы убедиться, что папа поправится.

Эдвард поджимает губы.

Если хочешь, чтобы к тебе относились серьезно, веди себя как взрослая, – отвечает он. – Ты слышала, что сказали врачи. Он не вернется, Кара.

Я недоуменно таращусь на него.

Ты же вернулся.

Он пытается возразить, но я хватаю пульт и делаю звук громче. Раздается звонок, когда участник, выбравший букву «В», выигрывает тысячу двести долларов. Я жму на кнопки, и голос Эдварда тонет в аплодисментах.

Я веду себя как двухлетний ребенок. Вероятно, так и есть, потому что по определению младенцам просто необходимы родители.

Я не свожу глаз с «Колеса удачи». В итоге Эдвард сдается и выходит из палаты. Бормочу себе под нос разгадку загадки: «Кровь гуще воды».