Текст книги "Одинокий волк"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ЛЮК

Волчья стая как мафиозный клан. У каждого свое место, каждый обязан исполнять свою долю работы.

Все слышали об альфа-самце – вожаке стаи. Это самый главный волк, мозг организации, защитник, который указывает другим волкам, куда идти, где охотиться, на что охотиться. Альфа-самец принимает все решения – capo di tutti capi [3]3
  ¨Босс боссов¨ – фраза, используемая сицилийской и американской мафией для обозначения босса самой влиятельной мафиозной семьи.


[Закрыть] , – он с тридцати метров чует изменение в сердцебиении жертвы. Но альфа-самец не поборник строгой дисциплины, каким его рисуют фильмы. Он слишком ценен для стаи, потому что принимает решения и не подвергает себя излишнему риску.

Именно поэтому перед каждым альфа-самцом идет бета-самец – боец. Бета-самец – отважный здоровяк, так и источающий агрессию. Он загрызет раньше, чем ты успеешь приблизиться к вожаку. Он является разменной монетой. Если бета-самец погибнет, никто и внимания не обратит, потому что его место тут же займет другой волк.

Еще в стае есть волк-сторож – очень осторожный и подозрительный, никому не доверяющий. Он постоянно отслеживает, ничего ли не изменилось, не появилось ли чего нового; постоянно наблюдает, чтобы быть уверенным, что в случае опасности он сможет предупредить альфа-самца. Его пугливость в большой мере важна для безопасности стаи. А еще он следит за порядком. Если кто-то из членов стаи отлынивает от исполнения своих обязанностей, волк-сторож создает ситуацию, когда этому волку приходится доказывать свою смелость, – например, затевает драку с бета-самцом. Если бета-самец не может победить выскочку, он больше не заслуживает звания бета-самца.

Волка-диффузора называли по-разному – от волка-Золушки до омега-волка. Сперва считалось, что он козел отпущения и находится в самом низу иерархии, но теперь нам доподлинно известно, что он играет ключевую роль в стае. Как маленький чудаковатый адвокат для банды, который знает, как успокоить сильных личностей и разрядить обстановку забавными выходками. Диффузор – буквально «рассеиватель» – ввязывается во все ссоры внутри стаи. Если двое животных дерутся, он прыгнет между ними и будет скалиться, пока два разозленных волка не обуздают свои эмоции. И все продолжают заниматься своими делами, никто не пострадал. В отличие от Золушки, с которой всегда обходились несправедливо, диффузор играет важную роль миротворца. Без него стая не может существовать: волки постоянно дрались бы друг с другом.

Что бы там ни говорили о мафии, но она работает потому, что каждый выполняет отведенную ему роль. Все делают то, что должно, на благо организации. Они с готовностью умрут друг за друга.

Знаете еще одну причину, по которой волчья стая напоминает мафию?

Для обеих организаций нет ничего дороже семьи.

ЭДВАРД

Вы удивились бы, как просто не затеряться в городе с населением в девять миллионов человек. С другой стороны, я – фаранг (что на языке тайцев означает «европеец»). Это заметно по моей манере одеваться – рубашка с галстуком – своеобразная неофициальная учительская форма; по моей белокурой шевелюре, которая, как буек, сияет в море черных голов.

Сегодня я со своей немногочисленной группой отрабатываю разговорный английский. Учащиеся разбиты на пары, они должны сочинить диалог между продавцом и покупателем.

Есть желающие? – спрашиваю я.

Молчание.

Тайцы патологически стеснительны. Прибавьте к этому нежелание ударить в грязь лицом, если ответишь неправильно, – из-за всего этого занятия крайне затягиваются. Обычно я прошу учащихся работать небольшими группами, а сам хожу по классу и проверяю, что у них получается. Но в такой день, как сегодня, когда я ставлю оценки, отвечать перед аудиторией – неизбежное зло.

Джао, – обращаюсь я к одному из мужчин в классе. – У тебя зоомагазин, и ты хочешь убедить Джади купить домашнего любимца. – Я поворачиваюсь ко второму мужчине. – Джади, а ты не хочешь ничего покупать. Послушаем ваш диалог.

Мужчины встают, сжимая свои листочки.

Рекомендую собаку, – начинает Джао.

У меня уже есть собака, – отвечает Джади.

Отлично! – хвалю я. – Джао, назови ему хотя бы одну причину, почему он должен купить у тебя собаку.

Это живая собака, – добавляет Джао.

Джади пожимает плечами.

Не каждый захочет иметь дома живую собаку.

Что ж, не все коту масленица.

Я собираю домашнее задание, потом они устремляются из класса, неожиданно оживившись и беспрестанно болтая на языке, который после шести лет пребывания здесь я продолжаю учить. Апсара, у которой уже четверо внуков, протягивает мне свое сочинение – аргументированное доказательство собственной точки зрения. Я читаю заглавие: «Ешьте вегетарианцев для соблюдения здоровой диеты».

Попробуйте эту диету, аджарн[ [4]4
  У тайцев обращение к учителю, профессору.


[Закрыть]] Эдвард! – радостно восклицает Апсара. До того как пойти в школу, она пыталась изучать английский по сериалу «Счастливые дни». У меня не хватает духу сказать ей, что не очень вежливо по отношению к учителю обсуждать диету.

Я уже шесть лет преподаю английский на курсах в самом большом торговом центре, который мне довелось увидеть в жизни. В окрестностях Бангкока, около двадцати минут на такси. Я случайно занялся преподаванием: после того как я с рюкзаком за плечами объехал Таиланд, перебиваясь случайными заработками, которых хватало только на питание, я в восемнадцать лет нанялся барменом в Патпонг. Это одно из самых известных в Таиланде шоу трансвеститов с катоями [5]5
  Название «третьего пола» в Таиланде, состоящего из транссексуалов (мужчин, сменивших пол на женский) и трансвеститов.


[Закрыть]– этим «женщинам» удалось одурачить даже меня. Там я пытался скопить достаточно денег, чтобы уехать из города. Один из барменов оказался эмигрантом из Ирландии, он имел дополнительный заработок, преподавая английский в американской языковой школе. Он сказал, что там всегда нужны опытные учителя. Когда я признался ему, что у меня нет педагогического образования, он засмеялся.

Ты говоришь по-английски, верно? – улыбнулся он.

Сейчас я преподаванием зарабатываю сорок пять тысяч батов.

У меня есть собственная квартира. Я пережил несколько стычек с местными, я хожу в «Нана Плаза» – трехуровневый квартал «красных фонарей» в Бангкоке – пропустить стаканчик-другой с другими эмигрантами. И я многое узнал. Нельзя трогать другого за голову, потому что это высшая часть тела – и в буквальном смысле, и в духовном. Нельзя закидывать ногу на ногу и общественном транспорте, потому что нельзя выставлять на обозрение сидящего напротив человека подошву своей обуви, – подошва и буквально, и в духовном смысле нечистая. С таким же успехом можно было бы показать средний палец. Нельзя пожимать руки, вместо этого складываешь руки перед собой, как будто молишься, касаясь кончиками указательных пальцев своего носа. Чем выше поднимаешь руки, чем ниже кланяешься, тем больше уважения выказываешь. Этот жест – ваи – используется для приветствия, извинения, выражения благодарности.

Поневоле начнешь восхищаться страной, которая использует один и тот же жест, чтобы сказать «спасибо» и «простите».

Каждый раз, когда я начинаю уставать от здешней жизни, когда появляется чувство, что ничего не меняется, я делаю шаг назад и напоминаю себе, что я здесь всего лишь гость. Тайская культура и верования появились на свет гораздо раньше меня. То, что один считает расхождением взглядов, другой может принять за признак крайнего неуважения.

Как жаль, что я раньше этого не понимал.

На самом деле добраться до пляжей Ко Чанга непросто. От Бангкока на автобусе триста пятнадцать километров, и, даже доехав до Трата на берегу Сиамского залива, в восточные провинции, нужно добираться на сонгтэо (местном маршрутном такси) к одному из трех пирсов. Самый удобный Ао Таммачат – паром за двадцать минут доставит вас на остров. Хуже всех Лэм Нгоб – на переделанных под паромы лодках можно до острова плыть целый час.

Может показаться смешным, что я проезжаю такое расстояние, когда у меня всего два дня выходных, но, поверьте, это того стоит. Иногда Бангкок буквально душит, и мне просто необходимо оказаться там, где нет людей. Я списываю эту привычку на свое детство, проведенное в Новой Англии, где до ближайшего магазина было два часа пешком. Проведя прошлую ночь в дешевой гостинице, я все утро пытался добраться до Клонг Нуенг – самого высокого водопада на острове. И сейчас, когда я вспотел, хочу пить и уже готов все бросить, дорогу мне преграждает огромный валун. Сцепив зубы, нахожу опору и начинаю на него карабкаться. Сапоги соскальзывают, я сбиваю колено и уже начинаю подумывать о том, как буду спускаться с той стороны, но не позволяю себе сдаваться.

Ворча, взбираюсь на валун и соскальзываю вниз с противоположной стороны. С глухим стуком приземляюсь, поднимаю голову и вижу самый красивый в мире водопад – пенящийся, сверкающий, заполняющий собой ущелье. Раздеваюсь до трусов, вхожу в воду, о мою грудь бьется чистейшее озеро. Подныриваю под водопад. Выползаю на берег, ложусь на спину и подставляю солнцу живот.

С тех пор как я приехал в Таиланд, у меня сотни раз наступали такие моменты, как этот, когда я сталкивался с чем-то совершенно невероятным и хотел этим с кем-то поделиться. Проблема в том, что, если выбираешь жизнь отшельника, теряешь такую привилегию. Поэтому я поступаю так, как поступал все эти шесть лет: достаю свой мобильный телефон и снимаю водопад. Стоит ли говорить, что меня на снимках никогда нет. Я даже не знаю, кому их буду показывать, принимая во внимание то, что у меня молоко в пакете хранится дольше, чем длится большинство моих романов. Но я все равно храню этот цифровой альбом – начиная от первого санпрапума (замысловатого домика для духов, заставленного подношениями, который я увидел в Таиланде) и выставки деревянных пенисов в Бангкокском храме пенисов – Чао Мэ Туптим Шрин, заканчивая сросшимися младенцами, плавающими в формальдегиде в музее естествознания возле буддийского храма Ват Арун.

Я держу телефон, обозревая пейзажи, когда трубка начинает вибрировать. Смотрю на экран, чтобы понять, кто звонит, – ожидаю увидеть имя приятеля, который хочет пригласить выпить пивка, или своего начальника из института, который попросит меня выйти на замену другому учителю, или стюарда, с которым я познакомился в минувшие выходные в баре «Голубой лед». Меня всегда поражало, что сотовая связь в такой глуши, в Таиланде, намного лучше, чем в Белых горах в Нью-Гэмпшире.

«Междугородный звонок».

Я прижимаю телефон к уху.

Алло!

Эдвард, – говорит моя мама, – ты должен приехать домой.

Перелет в Соединенные штаты Америки, потом поездка на арендованной машине (когда я уезжал, был слишком юн, чтобы арендовать машину) до Бересфорда, штат Нью-Гэмпшир, занимает целые сутки. Думаете, мне хотелось спать? Ошибаетесь – слишком на взводе я был. Во-первых, я уже шесть лет не сидел за рулем, поэтому мне надо быть очень сосредоточенным. Во-вторых, я перевариваю то, что сказал матери нейрохирург, который оперировал моего отца.

Его грузовик влетел в дерево.

Отца с Карой обнаружили рядом с машиной.

У Кары сломано плечо.

Отец ни на что не реагирует, правый зрачок расширен. Он не может самостоятельно дышать. Врачи скорой помощи назвали это обширной черепно-мозговой травмой.

Мама позвонила, как только я приземлился в аэропорту. Каре сделали операцию, сейчас ее накололи болеутоляющими и она спит. С Карой приезжала побеседовать полиция, но мама запретила. Всю ночь она провела в больнице. Голос ее звучал, как струна, которая вот-вот порвется.

Не стану обманывать, я часто представлял свое возвращение домой. Рисовал в воображении праздник, который устроят в нашем доме: мама испечет мой любимый пирог (морковно-имбирный), и Кара выложит из палочек от эскимо на автомобильной покрышке: «Брат № 1». Конечно, мама там больше не живет, а Кара уже выросла для подобного рукоделия из палочек от эскимо.

Вероятно, вы заметили, что в моем воображаемом триумфальном возвращении для отца места не нашлось.

После стольких лет, проведенных в большом городе, Бересфорд кажется городком-призраком. Конечно, вокруг есть люди, но от того, что вокруг столько необитаемых мест, у меня кругом идет голова. Самое высокое здание – трехэтажное. Куда ни повернись – отовсюду видны горы.

Я паркую машину рядом с больницей и бросаюсь внутрь. На мне джинсы и хлопчатобумажная рубашка – не очень-то подходящий наряд для зимы в Новой Англии, но у меня даже нет теплой одежды.

Волонтер, сидящий за первым столом, напоминает жевательный зефир – пухлый, мягкий, припудренный. Я спрашиваю, в какой палате лежит Кара Уоррен, по двум причинам. Во-первых, там должна находиться моя мать. А во-вторых, мне необходимо время, чтобы собраться перед встречей с отцом.

Кара лежит на четвертом этаже в палате № 430. Я жду, когда закроется дверь лифта, – опять-таки, когда я последний раз ехал в лифте один? – и делаю глубокий вдох. Втянув голову в плечи, я миную медсестер в коридоре и открываю дверь палаты, на которой значится имя Кары.

На больничной койке лежит девушка.

У нее длинные темные волосы и синяк на виске, залепленный пластырем. Рука в гипсе прижата к телу. Из-под одеяла выглядывает нога, на ногтях фиолетовый маникюр.

Это больше не моя маленькая сестренка. Она уже больше не маленькая. Точка.

Я настолько поглощен разглядыванием сестры, что не сразу замечаю сидящую в углу маму. Она встает, прикрывает рот рукой и шепчет:

Эдвард...

Я, когда уезжал, уже был выше мамы. А сейчас я возмужал. Я стал больше, сильнее. Таким, как он.

Она заключает меня в объятия. Оригами «сердечко». Так она называла эти объятия, когда мы были маленькими: она простирала руки и ждала, когда же мы бросимся к ней. Эти слова занозой застряли у меня в памяти, и я чувствую, как они мысленно уводят в другую сторону, несмотря на то, что я поступаю так, как ожидает мама, – обнимаю ее в ответ. Смешно: неважно, насколько я стал больше, – все равно она, а не я, продолжает сжимать меня в объятиях.

Чувствую себя Гулливером в стране лилипутов – слишком большим для собственных воспоминаний. Мама вытирает глаза.

Поверить не могу, что ты на самом деле приехал.

Сейчас неподходящий момент напоминать о том, что меня бы здесь никогда не было, если бы сестра с отцом не оказались в больнице.

Как она? – спрашиваю я, кивая на Кару.

Накололи окситоцином, – отвечает мама. – После операции у нее все еще болит.

Она... совсем другая.

Как и ты.

По мне, так мы все изменились. На мамином лице появились морщинки, которых я раньше не замечал, а может быть, их раньше и не было. Что касается моего отца... Что ж, мне трудно представить, что он вообще может измениться.

Думаю, мне нужно сходить к отцу, – говорю я.

Мама берет свою сумочку – большую сумку с изображением двух деток-метисов. «Близнецы», – догадываюсь я. Странно знать, что у тебя есть брат и сестра, которых ты никогда не видел.

Идем, – говорит она.

Именно сейчас мне меньше всего хочется оставаться одному. Быть взрослым. Но что-то заставляет меня положить руку маме на плечо, останавливая ее.

Ты не обязана идти со мной туда, – говорю я. – Я уже не ребенок.

Вижу, – отвечает она, не сводя с меня глаз. Ее голос звучит мягко, словно обернутый фланелью.

Понимаю, о чем она думает: как много она пропустила. Не возила меня в колледж. Не была на моем выпускном. Не слушала рассказов о моей первой работе, о моей первой любви. Не помогала обустроить мою первую квартиру.

Кара может проснуться, ей понадобится твоя помощь, – говорю я, чтобы смягчить удар.

Мама замирает в нерешительности, но только на мгновение.

Ты вернешься? – спрашивает она.

Я киваю. Хотя именно этого я поклялся никогда не делать.

На каком-то этапе своей жизни я подумывал стать врачом. Мне нравилась стерильность, присущая этой профессии, порядок. Нравилось думать, что если ты сможешь верно истолковать симптомы, то сумеешь найти проблему и устранить ее.

К сожалению, чтобы стать врачом, необходимо еще учить биологию, а когда я первый раз поднес скальпель к эмбриону свиньи, то лишился чувств.

Откровенно говоря, меня не очень-то прельщали естественные науки. В старших классах я зарылся в книги – и это мне пригодилось, когда я продолжил обучение после того, как сбежал из дома. Держу пари, что я прочел классики больше, чем любой выпускник колледжа. Но еще я узнал то, чему никогда не научат на лекциях: например, что не стоит ходить в бары на верхних этажах на Патпонг-роуд, потому что там правят бал всякие головорезы; не стоит посещать массажный салон со стеклянной входной дверью, потому что там вас может ожидать «счастливый конец», на который вы вовсе не рассчитывали. Может быть, у меня и нет диплома, но я уж точно образованный человек.

Тем не менее в приемной доктора Сент-Клера я чувствую себя глупо. Не в своей тарелке. Как будто не могу собрать воедино всю информацию, которую он мне сообщает.

У вашего отца обширная черепно-мозговая травма, – говорит он. – Когда его доставили на скорой помощи, его правый зрачок был расширен и он никак не реагировал на внешние раздражители. Лоб был рассечен, и вся левая сторона обездвижена. Дыхание было затруднено, поэтому его подключили к аппарату искусственной вентиляции легких. Когда я пришел его осмотреть, то увидел двусторонний периорбитальный отек...

Перио... что?

Опухоль, – поясняет хирург. – Вокруг глаз. Мы повторно провели тесты по шкале комы Глазго, которые уже проводились врачами скорой помощи на месте аварии. Он набрал пять баллов [6]6
  Минимальное количество баллов – 3 (глубокая кома), максимальное – 15 (ясное сознание).


[Закрыть]. Мы немедленно провели срез КТ и обнаружили гематому в височной доле, субарахноидальное кровотечение, межжелудочковое кровотечение. – Он смотрит мне в лицо. – Другими словами, мы увидели кровь. Повсюду вокруг мозга и в желудочках мозга – что указывает на серьезную травму. Мы ввели маннитол, чтобы снизить внутричерепное давление, и безотлагательно повезли его в операционную, чтобы удалить сгусток крови в височной доле и передней височной доле мозга.

У меня даже рот приоткрылся.

Вы удалили часть его мозга?

Мы снизили давление на мозг, в противном случае он бы погиб, – уточняет врач. – Удаление височной доли повлияет на его память, но не всю. Лобэктомия не влияет на разговорную, и двигательную функции, не меняет индивидуальность.

Они забрали часть отцовских воспоминаний. О его обожаемых волках? О нас? Каких воспоминаний ему будет не хватать?

И помогла? Операция?

Зрачки вашего отца вновь реагируют на свет. И сгусток крови удален. Тем не менее опухоль и гематома повлекли развитие начальной стадии грыжи – проще говоря, перемещение отделов из одной части мозга в другую, что увеличивает давление на стволовую часть мозга и ведет к образованию там небольших кровоизлияний.

Не понимаю...

Внутричерепное давление у него снизили, – поясняет врач, – но он все еще не пришел в себя, не реагирует на раздражители и не может самостоятельно дышать. Мы еще раз провели компьютерную томографию и заметили, что эти кровоизлияния в продолговатом мозге и мостах немного увеличены в сравнении с результатами первоначальной томографии, – именно поэтому он до сих пор не пришел в сознание и подключен к аппарату искусственной вентиляции легких.

У меня ощущение, что я плыву в кукурузном сиропе и слова, которые я хочу произнести, вязнут на моем языке, превращаясь в бессвязное мычание.

Но с ним все будет в порядке? – спрашиваю я единственное, что меня по-настоящему волнует.

Мы продолжаем надеяться, что все образуется...

Но... В воздухе повисает «но», которое я отчетливо слышу.

Эти поражения тканей, которые мы наблюдаем, затрагивают части головного мозга, отвечающие за дыхание и сознание. Он, возможно, никогда не сможет самостоятельно дышать, – откровенно признается доктор Сент-Клер. – Он может никогда не прийти в сознание.

Мне было шестнадцать, я только-только получил водительские права и отправился на вечеринку, но задержался дольше разрешенного родителями времени. Я оставил машину за квартал от дома, на цыпочках прошел по траве и неслышно открыл дверь, надеясь, что непослушание сойдет мне с рук. Но когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что в гостиной в мягком кресле спит отец, и понял, что обречен. Отец всегда говорил, что когда он жил в лесу с дикими волками, то никогда по-настоящему не спал. Необходимо всегда быть настороже, как говорится, спать с одним открытым глазом, чтобы знать, если кто-то надумает на тебя напасть.

Естественно, как только я переступил порог, он вскочил с кресла и встал передо мной. Он не сказал ни слова, просто ждал, когда я первым заговорю. «Знаю, – произнес я, – я наказaн». Отец скрестил руки на груди. «Пару сотен лет назад родители никогда не упускали детей из виду, – ответил он. – Если волчонок разбудит своего отца в два часа утра, тот не станет на него рычать, чтобы щенок отстал и дал ему поспать. Он встревоженно сядет, как будто спрашивая: "Чего ты хочешь? Куда собрался?"»

Тогда я был навеселе и решил, что он читает мне нотацию, таким образом давая понять, что рассержен на меня. А теперь н задаюсь вопросом: может быть, он злился на себя? За то, что уступил своей человеческой сути и забыл держать один глаз всегда открытым.

Я могу его увидеть? – спрашиваю я у доктора Сент-Клера.

Меня ведут по коридору в реанимацию. Над кроватью скло-нилась медсестра, слышна работа какого-то насоса.

Вы, наверное, сын мистера Уоррена, – говорит она. – Одно лицо.

Но я практически ее не слышу. Не могу отвести глаз от пациента на больничной койке.

Моя первая мысль: «Это ужасная ошибка. Это не мой отец».

Потому что этот слабый человек с частично обритой головой, с белыми бинтами на голове, с торчащей из горла трубкой и капельницей у изгиба локтя...

Этот человек со швами на виске, как у Франкенштейна, и черно-синими кругами вокруг глаз...

Этот мужчина совершенно не похож на человека, который разрушил мою жизнь.