Текст книги "Небесная подруга"
Автор книги: Джоанн Харрис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Два
Элис резко открыла глаза, еще во власти кошмарного сна, и не сразу поняла, где находится. Все тело болело, шея одеревенела, ноги затекли, одежда прилипла к коже.
Она помотала головой, чтобы очнуться, и села. Чем, скажите на милость, она занималась вчера? Заработалась? Кажется, да. Ей и раньше случалось засыпать в мастерской, но она никогда не забывала, как здесь оказалась. Элис вспоминала… что? Сон? Она решила, что да, это был необыкновенно реалистичный сон. Теперь настало пробуждение. Вот картина – стоит на мольберте, прикрытая куском муслина от пыли, пока не высохнут краски. Скорее всего, Элис сама ее тут оставила.
Но почему она совсем не помнит об этой картине? В больной голове остался лишь проклятый сон, да еще отголоски странного предчувствия, раскручивавшие колесо страха. Элис параноидально подумала: уж не опоила ли ее Джинни? Она встала, чтобы размять затекшие ноги, вытряхнула из коричневого пузырька таблетку аспирина, проглотила ее, сморщившись, и достала еще две.
Элис помнила вечер с Джо, помнила, как легла спать, помнила свой сон… если это сон. Но она не помнила, как пришла в мастерскую и что рисовала.
Картина!
Она наверняка что-нибудь подскажет, поможет вспомнить хоть часть забытого. Точно. Элис помедлила, протянув руку к муслиновому покрову. Сквозь тонкую ткань просвечивало что-то серое и зеленое, рядом лежала палитра, пахло краской, в баночке зеленела вода… Внезапно Элис засомневалась, что хочет видеть картину. Но искушение было слишком велико. К тому же она не могла поверить, что на ее собственном мольберте стоит совершенно незнакомое свежее полотно.
Она приподняла ткань. Взгляду открылся вихрь красок и форм, гармония и сила совершенной композиции. Это была ее работа, ее стиль, и все же… Элис ничего не помнила. Вот подпись в углу. Вот каллиграфически выведенное название картины. И какой картины! Река, по берегам – травы и полевые цветы, их корни сюрреалистически тянутся вниз, в прозрачные волны, где расплывается отражение ивы; вода и зелень образуют что-то вроде тоннеля со смутной белой женской фигурой в конце… Элис придвинулась ближе, и перспектива изменилась: она поняла, что глядит на реку сверху, а женщина в белом находится под водой. Вода и отражение дерева размывали ее облик, отсветы позволяли увидеть только лицо: бледная кожа отливает зеленью в тени листвы, глаза и рот открыты, волосы кажутся почти черными под водой, а на поверхности колышутся, как водоросли, огненно-рыжие на серой глади реки. Черты были недостаточно четко прорисованы, чтобы сказать с полной уверенностью, но Элис узнала: это Джинни. Картина называлась «Раскаяние. Утонувшая Офелия».
Элис долго рассматривала эту тревожную весть из страны снов. Картина была и похожа, и не похожа на ее прежние работы. Цветовая гамма знакомая (на руках осталась краска, въевшаяся под ногти), и линии рисунка, и игра света. Размер полотна такой же, как у предыдущей картины, ощущение пространства то же самое, детали быстро и уверенно прописаны акриловыми красками по светлой туши. Боже, она сделала это за несколько часов! Элис никогда в жизни не работала так быстро. Она снова подумала о наркотиках – пусть страшное, но утешительное и вполне вероятное предположение. Если ей скормили галлюциноген, это объясняет и сны, и провал в памяти, и саму картину. Элис всматривалась в нее, не в силах отвести глаз. Что-то еще, особенное и жуткое, тревожило сильнее, чем отсутствие воспоминаний. Какое-то неопределенное, навязчивое впечатление. Необычная перспектива сбивала с толку: вблизи Элис чудилось, что она сама тонет в этой реке, под корнями ивы, а женщина с распущенными волосами, разбитая отблесками на мириады фасеток, улыбается сверху и глядит в воду.
Элис отодвинулась, зачарованная. Иллюзия была совершенной. Картина затягивала в себя, как омут.
Неужели она действительно это нарисовала? Смятение постепенно сменялось волнением и радостью. Несомненно, это лучшая ее работа, даже лучше первой «Офелии». Она видела на холсте водоворот своего подсознания, спиралью уходивший в глубь души: на каждом витке открывался неведомый мир, вращавшийся вокруг собственной оси, словно калейдоскоп, рождая множество образов и их противоположностей… Эти волны увлекли Элис, так что она невольно рассмеялась.
Однако телефонный звонок развеял чары. Звонкая трель разнеслась по тихому дому, и Элис нервно дернулась. Внезапно в памяти всплыл сон (темно, пахнет землей и чем-то древним, тени водят хоровод вокруг разверстой могилы), но пока она вставала с постели, воспоминание растаяло. Когда Элис дошла до телефона, звонок оборвался. Она посмотрела на часы: больше десяти.
Джинни!
Чтобы выбросить из головы видения минувшей ночи, Элис добралась до кухни и поставила чайник. Кот по имени Дэви Крокетт [12]12
Полковник Дэвид Крокетт, более известный как Дэви Крокетт (1786–1836), – американский народный герой, разведчик, охотник, путешественник и политик. В 1950-е годы о нем было снято несколько приключенческих фильмов.
[Закрыть]сидел на холодильнике. Завидев Элис, он спрыгнул, принялся мяукать и тереться о ноги.
– Потерпи, Дэви, – сказала Элис. – Только посмотрю, проснулась ли Джинни.
Она неслышно взбежала по лестнице, по пути открыв окно, и осторожно постучала в дверь.
– Джинни? Ты встала? – мягко спросила Элис.
Тишина. Она позвала погромче:
– Джинни!
Ответа не было. Часы на лестнице показывали почти четверть одиннадцатого.
– Джинни, ты проснулась?
Элис дернула за ручку двери и заглянула в спальню.
Окно было раскрыто, занавески отдернуты, в комнату лился свежий утренний воздух со слабым запахом желтофиоли. Постель заправлена, подушка взбита, кремовое покрывало на месте – Элис удивилась аккуратности своей гостьи. Потом в ее душу закралось сомнение. Она отвернула покрывало и проверила простыни… Так и есть.
В этой постели никто не спал. Сложенная ночная рубашка осталась на прикроватном столике. Элис рывком распахнула дверцы гардероба. Там висело несколько платьев, поверх пары блузок лежал аккуратно свернутый пуловер, внизу стояла пара туфель. В правом углу оказался сверток с рваными джинсами, футболкой и пурпурными ботинками Джинни, заляпанными грязью. Испытывая некоторую неловкость, Элис вынула вещи из шкафа. Следом вывалилось кое-что еще: грязные кроссовки, глянцевый дождевик, черный кожаный байкерский жилет, вторая футболка, дешевые украшения, тяжелый пояс с пряжкой в виде ухмыляющейся рожи, серьги в форме черепов и перевернутый крест на цепочке. Эти жуткие штуки – как у подростков, слоняющихся вечерами по торговым центрам, – были спрятаны в глубине шкафа. Под ними лежал пластиковый пакет с двумя шприцами – один новый, другой старый, явно много раз использованный. Ах вот как, подумала Элис. Шприцы все объясняли.
Она забеспокоилась о Джо. Он так доверчив и наивен. Даже не подозревает, что стоило ему выйти за порог, как милая девочка, в которую он влюбился, удрала из дома на всю ночь вместе со старым и очень близким другом. Хотя у нее якобы нет друзей.
Теперь слова Джинни обрели смысл. Она пошла прогуляться, чтобы добыть то, что ей необходимо, вот и все. А сон? Просто сон.
Странно, но Элис почувствовала себя лучше. Она могла понять эту слабость, которая все объясняла и указывала на подлинную уязвимость Джинни; она даже прониклась теплыми чувствами к девушке, такой трогательной в чужой одежде. Элис решила, что ошиблась, приняла неуверенность за расчетливость. Она повела себя враждебно, вместо того чтобы предложить утешение и понимание. А теперь Джинни исчезла.
Успокоившись, Элис спустилась вниз, погладила черепаховую кошку, сидевшую на холодильнике, остальным налила молока, а для себя отрезала кусок хлеба и опустила его в тостер. Кошка спрыгнула на стол рядом с тостером, мяукнула и с интересом понюхала гренок.
Элис взяла ее на руки. Шерсть лезла ей в нос, лицо щекотали кошачьи усы. Небо за окном было серое – не хочется выходить из дому, подумала Элис. Она подобрала газету, лежавшую на коврике у двери, и просматривала ее, пока жарился хлеб. Обычно она смотрела в «Кембридж ньюс» расписание киносеансов и театральную программу, так что первая страница не привлекла бы ее внимания, если бы не фотография под портретом мужчины средних лет и заголовком «Сексуальный скандал: профессор умер в арендованной квартире». Снимок был темный и нечеткий, короткая заметка явно написана второпях, но Элис, пусть не сразу, узнала это место.
Ограда, ворота, стена слева, очертания узкого окна… Вид на гранчестерскую церковь от ворот, ведущих на кладбище.
Мимолетное воспоминание всплыло (девушка танцует на краю могилы… лопата стучит о землю… о металл… о дерево…) и померкло. Заметка была короткой и незамысловатой, информации минимум, но новость тревожная.
«ВАНДАЛЫ ОСКВЕРНИЛИ КЛАДБИЩЕ В ГРАНЧЕСТЕРЕ
Вчера поздно вечером на территорию кладбища в Гранчестере проникли вандалы. Они осквернили церковь, нарисовав на стене граффити, и некоторые могилы.
Полиция сообщила, что ущерб весьма велик, но пока не готова уточнить детали.
Преподобный Мартин Холмс, нынешний викарий Гранчестера, назвал акт вандализма ничтожным и жестоким выпадом против общины и возложил вину на хулиганствующих студентов. Он опроверг утверждения свидетелей, будто в прошлом на кладбище совершались обряды черной магии».
Элис перечитывала заметку, и расплывчатые воспоминания становились все яснее. Неужели это был сон? Она помнила, с каким звуком металл ударялся о дерево и камень. Помнила, как пряталась в тени, как шла через поле. Помнила грязь на обуви… Элис подняла голову, увидела на коврике около двери свои кроссовки, покрытые слоем кладбищенской грязи…
И вспомнила все.
Один
Иногда я не различаю, где жизнь, а где сон или сон во сне. Может быть, я проснусь, когда в горло вонзятся воображаемые клыки, или просто уплыву по эфирной реке, словно Прищур, Моргун и Дрема. [13]13
Персонажи классического мультфильма Уолта Диснея.
[Закрыть]Милый юный доктор приходил сегодня снова. Он хмурился, рассматривая мои вены. У него тоже есть средство, навевающее грезы. Я попросил его отменить сны, но он лишь улыбнулся. На миг померещилось, что передо мной Розмари.
Ах, Розмари. Она всегда рядом. И все же я записываю эту историю; не льщу себе надеждой, что Розмари не догадывается, но я вроде бы нашел способ на время отдаляться от нее. Понимаете? Думаю, понимаете. Это должно меня спасти. Потому что она скоро явится, я уверен. Явится, чтобы забрать меня с собой, как Элейн и остальных. Но я не пойду к ней. Нет. Лучше тьма. Лучше вечная тьма.
Еще один стакан виски – лекарство от снов.
Что я написал прошлой ночью? Я хотел рассказать вам о Роберте и о том, как он был обманут. Но вместо этого писал о своих снах, как будто их недостаточно, как будто необходимо умножить это безумие, преследующее меня всю жизнь. Знаете, я по-прежнему хожу на гранчестерское кладбище. Меня отпускают – думают, мне от этого легче. Я не ищу встреч с Розмари (вижу ее каждую ночь), но хочу убедиться, что она еще там. Если она вернется, я узнаю об этом. Конечно узнаю. Сейчас она не в силах творить зло. Наконец-то Розмари покоится с миром. Но иногда я вижу ее, чувствую, как она ворочается в темной глубине земли. Может быть, пожирает свой саван, как ведьмы былых времен. Но я верую в Бога; вера – ответ на все вопросы. Я говорю себе: когда Розмари придет ко мне, я отвернусь от нее и буду молиться.
Все, что мне нужно, это вера.
Может быть, именно вера спасла меня тогда. Я потерял голову от любви к Розмари, меня зачаровывало каждое ее движение. Не вините меня – я был глупцом, но она была так прекрасна! Она ослепляла, как солнце, как молния. Я помню нашу первую совместную трапезу: свет играл на ее огненных волосах, блики переливались вокруг лица подобно нимбу. Сначала я стеснялся и безмолвно взирал на нее поверх нетронутой тарелки, а она ела изящно, слегка по-кошачьи, откусывая мелкие кусочки. Ее зубы оставляли ровные полукружия на ломтике хлеба, а тихое позвякивание ложки о лучший фарфор миссис Браун становилось все отчетливее в тишине; так картинка увеличивается под лупой. Кажется, я в тот вечер не произнес ни слова. Просто смотрел, глупо улыбаясь и не осознавая, что она тоже смотрит на меня из-под скромно опущенных ресниц и все видит сквозь завесу притворства. Ничто не могло от нее ускользнуть. И никто – ни Роберт, ни я.
Она обратилась ко мне первой – через блюдо, на котором горкой лежали фрукты. Яблоки, персики, апельсины… Не во всех районах Кембриджа продукты продавали по карточкам, и миссис Браун гордилась тем, что кормит свою «молодежь» лучше, чем в самых дорогих ресторанах. Я потянулся к блюду, чтобы предложить его Розмари – как раз в тот миг, когда она сама протянула за ним руку. Мои пальцы неуклюже скользнули по ее изящной кисти. Я отдернул руку, краснея и извиняясь. Ее кожа была прохладной, как у ребенка.
– О, простите, мисс… – пробормотал я.
Розмари застенчиво улыбнулась и спросила:
– Вы ведь даже не знаете моего имени?
Я смутился еще больше и пролепетал что-то абсолютно неразборчивое.
– Меня зовут Розмари, – сказала она. – «Розмарин – это для воспоминания», помните?
– Прекрасное имя, – глупо промямлил я.
– А как вас зовут? – продолжала она. – Я не поблагодарила вас за то, что вы сделали, но все-таки откройте мне свое имя. – Ослепительная улыбка озарила комнату. – Быть может, вы Ланселот? – произнесла Розмари шутливо. – Или Галахад?
Я не особо умел флиртовать; точнее, совершенно не умел. И в ответ на ее шутку лишь покачал головой.
– Нет, я Холмс. Дэниел Холмс. – Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы побороть смущение. – Очень рад. То есть…
– Розмари. Пожалуйста, зовите меня Розмари.
– Роз… Розмари… – Я выдавил нервный смешок.
– И мне уже лучше, – продолжала она. – Благодаря вам, Дэниел. Вы, должно быть, очень храбрый – сразу бросились на помощь, прыгнули в реку. Ведь вы совсем не знаете меня. Я могу оказаться кем угодно.
– Мне все равно, – отозвался я, осмелев. – Вы прекрасны, как стихотворение.
– Вы поэт! – воскликнула Розмари, захлопав в ладоши.
– Нет-нет! – Я покраснел. – Это стихи Теннисона.
Она снова улыбнулась, на этот раз печально – так мне показалось. Потом отвернулась, подставляя лицо солнцу, и яркий луч высветил ее глаза, так что радужки засияли.
– Сейчас я едва верю в это, – негромко произнесла Розмари. – В то, что хотела умереть. Но вы же понимаете, это всего лишь отсрочка. В один ужасный день рядом не окажется Дэниела Холмса, готового спасти меня. Будет лишь река, ожидающая своего часа. Скоро я уйду, и вы меня забудете.
– Забуду? – У меня перехватило дыхание.
– Ничто не длится вечно, – промолвила Розмари. – У меня были друзья, Дэниел. Я считала их хорошими друзьями. Но теперь я одна, в моем сердце лед, и он не растает вовек. Вы сравнили меня с той нищенкой – быть может, я и есть нищенка, вечно отверженная, вечно одинокая…
– Но…
– Моя красота, – перебила меня Розмари. – Об этом вы собирались сказать? Я красива? О, как я об этом жалею!
Она закрыла глаза, ее губы трагически искривились, руки, лежащие на коленях, сжались в кулаки. Никогда не забуду чувство, которое она вызвала у меня, – душераздирающее соединение жалости и любви. На моих глазах закипали слезы. У меня есть оправдание – Розмари была превосходной актрисой.
– Мои родители были бедны, – начала она. – Не могу винить их за это, как и за желание выгодно использовать мою красоту. Они считали, что я легко смогу найти мужа, который позаботится обо мне и о них. В Кембридже много славных молодых людей, говорили они.
– Не нужно ничего рассказывать, – прервал я. – Это совершенно не важно, Розмари.
– Но я хочу объяснить вам, – настаивала она. – Хочу, чтобы вы все знали, даже если станете меня презирать. Хочу, чтобы вы попытались меня понять. Я нашла работу в забегаловке. – Ее передернуло. – Там было жарко и шумно. Иногда я задерживалась допоздна и боялась идти домой ночью. Я снимала маленькую квартиру в центре города – возвращаться каждый день к родителям в Питерборо было слишком далеко. Хозяйка относилась ко мне недоверчиво – быть может, завидовала из-за внешности. Иногда какие-то мужчины шли за мной до самого дома. Но я никого из них не впускала!
Она пристально смотрела на меня, ее лиловые глаза сияли.
– Понимаете, Дэниел? Никогда!
Я кивнул. Вы бы тоже поверили.
– А потом… Однажды я встретила… даже сейчас не осмелюсь назвать его имя. Но это неважно – возможно, оно вовсе не настоящее. Он сказал, что преподает в колледже. Он был красивый, умный и, как я считала, добрый. Говорил, что влюбился в меня с первого взгляда. Что я не должна работать в забегаловке. Что хочет позаботиться обо мне. Сначала я не верила ему, но он казался таким искренним… Меня убедили его доброта и участие. Он намекал, что хочет жениться на мне. Прямо никогда не говорил, но… – Она умолкла и вытерла глаза. – Шли недели. Он по-прежнему был так добр… Держал за руку, когда мы гуляли в парке. Сводил в театр. Однажды возил меня в Лондон на своей машине… но никогда не приглашал к себе домой. Мне было все равно. Я знала, что женитьба на мне возмутила бы его семью. Я терпеливо ждала, ослепленная счастьем. Как-то раз, возвращаясь домой с покупками, я увидела его. Увидела и позвала по имени – на всю улицу. Он обернулся… и тут я заметила, что на его руку опирается какая-то дама.
Розмари умолкла, на глазах у нее выступили слезы. Повинуясь мгновенному порыву, я сжал ее кисть.
– Дама спросила: «Кто эта женщина?» Он отвернулся от меня, не сказав ни единого слова, и ответил ей… Боже, я как сейчас слышу эти слова! «Никто, дорогая». Никто! Я никто, несмотря на красоту. Недостаточно хороша, чтобы меня уважали порядочные мужчины. Нищенка! Точнее не скажешь. Вы угадали, Дэниел. Мой добрый Дэниел.
Я пытался успокоить ее, но Розмари настаивала:
– Нет! Вы должны выслушать до конца. Мои надежды были разбиты, но я не могла смириться с тем, что все вот так закончится. Высматривала его на улицах, тщетно ждала звонка с объяснениями. Я впала в такое отчаяние, что поверила бы любой лжи, лишь бы вернуть его. Но он не появился. Работа в забегаловке стала невыносимой, и я занялась шитьем на дому для моей хозяйки. Зарабатывала ровно столько, чтобы хватало на жизнь. Я знала: хозяйка радуется моим несчастьям. Не поверите, как она оскорбляла меня. Постоянные намеки, выговоры… Но я боялась съехать. Боялась, что больше никто не согласится сдать жилье одинокой женщине. Я пила. В одиночку, у себя в комнате, по ночам. Пила джин, как дешевая шлюха. Ненавидела себя, но джин немного скрашивал тоску и отчаяние. А потом я увидела, как он выходит из театра с друзьями. Не решилась заговорить – я была плохо одета, может быть, пьяна, не помню. Я следовала за ним до его дома. Ждала, пока не уйдут друзья, – не знаю, как долго. Мне показалось, очень долго. Потом постучала. Он не сразу подошел к двери. Я уже испугалась, что он вообще не подойдет… а потом увидела его через дверное стекло. Он отворил, несколько мгновений холодно смотрел на меня. «Простите, – сказал он, – я вас не знаю». И захлопнул дверь. Я долго стояла у его порога, замерзшая и отчаявшаяся, пока не увидела, что начинает светать. Значит, я простояла там всю ночь. Не могла понять, почему он вдруг переменился, и это непонимание было тяжелее всего. Когда я вернулась, мои вещи ждали меня за дверью, аккуратно упакованные в сумку и чемодан. Уверена, хозяйка наслаждалась, собирая мои пожитки и злорадствуя… На дверь она прицепила записку. Не могу пересказать ее, Дэниел. Я ни в чем не виновата, но это послание опозорило меня, сделало грязной и порочной. Поэтому я пошла к реке. Но в мире еще осталось немного сострадания, раз появились вы. Вы…
И Розмари заплакала. Она плакала долго, она всхлипывала и лила слезы, которые терзали мое сердце. Прятала лицо в ладонях, словно маленькая девочка. Я обнимал ее и бормотал жалкие, искренние, детские слова утешения. И ощущал сердечный трепет, какого не чувствовал ни до, ни после этого; я испытал божественное озарение, когда она подняла на меня взгляд и улыбнулась.
Нет, я бы не смог винить Роберта за то, что увел у меня Розмари, – даже если бы он не был моим другом. Она – клин, который разделяет друзей; она могла заставить честного человека воровать, доброго – убивать. На месте Роберта я, несомненно, сделал бы то же самое. Кровь стынет в жилах при мысли о том, как легко мы могли бы поменяться ролями. Тогда я лежал бы сейчас на гранчестерском кладбище. Возможно, вскоре я там окажусь.
Часть вторая
Небесная подруга
Два
Преподобный Холмс оказался невысоким, худым, довольно невзрачным человеком. Изящный витраж позади него отбрасывал разноцветные тени на странно детское лицо викария. Взгляд светлых глаз за толстыми линзами очков в проволочной оправе был острым и искрился юмором. Густые темные брови придавали лицу суровое, даже отстраненное выражение; сейчас они сошлись на переносице – преподобный Холмс нахмурился, подыскивая слова для ответа. Он заговорил как старик или человек, глубоко погруженный в собственный мирок, вдали от приливов и отливов большого света: медленно и весьма неохотно, слегка растягивая слова, хорошо поставленным мягким голосом сельского священника.
– Что ж… увы, – произнес он, покачав головой. – Я больше ничего не могу сообщить об этом. Очень неприятная выходка. Однако это просто студенческая шалость. Правда, я не вижу ничего забавного в раскапывании могил и осквернении церкви. Дурацкая шутка, но не более того.
– Что же здесь произошло? – настаивала Элис, сдерживая нетерпение.
– Никто не знает, – ответил священник. – Довольно мерзкое происшествие, я шокирован… – Он понизил голос и с заговорщицким видом повернулся к Элис. – Но мне кажется, тут кто-то пытался докопаться – простите за каламбур… лично до меня.
Элис изобразила приличествующую случаю заинтересованность, хотя уже решила, что напрасно обратилась к этому человеку. Ее мнимые или подлинные воспоминания не находили себе подтверждений. То, о чем говорилось в газетной заметке, не имело к ним никакого отношения. Случайное совпадение, не более того.
Мартин Холмс сделал ей знак подойти поближе.
– В числе прочих осквернена могила моего дяди. – Он помолчал несколько секунд. – Видите ли, мисс…
– Элис Фаррелл.
– Да. Мисс Фаррелл, наше семейство – из старейших в графстве Кембриджшир. Хотя сам я живу здесь не так уж давно… Быть может, какая-то вражда, былые обиды, ну, вы понимаете…
Элис посмотрела на часы. Преподобный Холмс не заметил этого, он продолжал свой сбивчивый монолог с видом человека, нашедшего благодарную аудиторию.
– Когда меня назначили… э-э… викарием местного прихода, это не всем понравилось. Меня считали неподходящим кандидатом. В нашей семье был случай расстройства… ну, душевной болезни. Такое бывает, вы знаете. Об этом еще не забыли – у людей долгая память. Может быть, кто-то из молодежи решил ради забавы раскопать могилу бедного дядюшки Дэна, чтобы подразнить меня.
Элис взглянула на него сочувственно.
– Бедняга был совсем безумен. – Мартин Холмс покачал головой. – Умер в сумасшедшем доме… повесился, так мне сказали. Нельзя сказать, что я хорошо знал его… нет, почти не помню. Дядя Дэн остался для меня загадкой. Я видел его однажды в детстве, навещал вместе с отцом. Дядя хотел дать мне шиллинг, но отец не позволил. Потом он сказал, что дядя без конца твердил о дьяволах… и чудовищах. О чудовищах! – со смехом повторил священник.
Элис снова взглянула на часы.
– Ну что ж, – произнесла она. – Если это все…
– Все? – переспросил преподобный. – Да, пожалуй… Не считая того, что шутники обманулись. Бедный старый дядя Дэн…
– Обманулись?
– Ну, его там нет, – пояснил преподобный Холмс. – Тот, кто хотел его выкопать, ничего не нашел. В гробу лежат шкатулка и несколько безделушек.
При виде ошеломленного лица Элис (ей уже не хотелось уходить) Мартин с извиняющейся улыбкой кивнул.
– Я же сказал: он был безумен.
– Но где же он?
Преподобный рассмеялся, на этот раз очень тихо.
– Здесь. Прямо здесь, в церкви. Его кремировали, а потом замуровали в восточной стене, за декоративной дощечкой. Так он завещал. Мой отец счел необходимым выполнить последнюю волю брата, даже… такую странную. – Он снова помолчал, затем пробормотал: – Забавно, но он, выходит, не зря спрятался.
– Почему?
«Зачем я выслушиваю какой-то бред? – в отчаянии думала Элис. – Давно пора уходить!»
– Потому что именно этого он и боялся, – терпеливо объяснил священник. – Что его выкопают. – Он пожал плечами. – Бубнил о том, что его вытащат из могилы, понимаете ли, и используют для чего-то… Зачем это сделали сейчас, через столько лет, не пойму. Бедный старик. – Он повернулся к Элис. – Взгляните туда.
Элис посмотрела, куда викарий указал пальцем, и не заметила ничего особенного.
– Вглядитесь, – настаивал преподобный. – Видите медную табличку?
Элис шагнула вперед, присмотрелась, сделала еще шаг. Да, теперь она видела табличку, вмурованную в стену на высоте восьми дюймов над полом. Табличка была очень маленькая, покрытая зеленоватой патиной. Элис наклонилась, обвела надпись пальцем и почувствовала нарастающее беспокойство. Простые буквы, глубоко врезанные в металл, складывались в слова: «СПАСИ И СОХРАНИ».
И все. Ни имени, ни даты. Несколько секунд Элис размышляла, не сочинил ли священник эту историю, чтобы задержать ее подольше. «Спаси и сохрани» – от чего? Элис даже не знала, законно ли это – замуровывать покойника в стене церкви. Она снова осмотрела табличку, потерла ее пальцами и поморщилась, испачкав руку.
– Здесь он и лежит, – подал голос преподобный Холмс. – То есть здесь лежит его прах, конечно же, и его… э-э… бумаги. Он был, видите ли, писатель… в былые годы. Довольно известный в своей области. Рукопись похоронили вместе с ним. Хотел бы я знать, о чем он там писал.
Элис не слушала. За табличкой в стене скрывалась тайна. Эта история будоражила воображение, как судьба женщины, упокоившейся под надгробием с надписью «То, что во мне, помнит и никогда не забудет».
Вдруг Элис отшатнулась от таблички как ужаленная. Преподобный Холмс стоял позади нее, и на его добродушном лице отразилась тревога.
– С вами все в порядке?
Элис кивнула. Что происходит? Она на миг провалилась в какую-то иную реальность и почти увидела, почти поняла нечто невероятно, ошеломляюще важное… Не в первый раз за последние несколько дней она засомневалась в здравости собственного рассудка. Несомненно, там был мужчина… Пахло, как в цирке… и свет изменился. И Элис ощутила сильнейшее желание вырвать из стены табличку, расшатать камни… Найти, увидеть…
– Все в порядке, – сказала она. – Это было очень интересно. Я и не думала…
Она говорила бессмысленные слова, однако этого было достаточно, чтобы собраться с духом и задать вопрос, который она так хотела задать.
– Скажите, вы знали девушку по имени Вирджиния Эшли? Рыжая, стройная, очень красивая. У нее был друг, мужчина с длинными темными волосами, собранными в хвост… Он носил черный плащ. Вы не видели их поблизости?
Преподобный Холмс ненадолго задумался.
– Кажется, нет, – ответил он наконец. – Но я не уверен… Понимаете, память меня подводит. Забываю лица… Рыжая? Нет. Но я поищу ее, если она ваша подруга. Как, вы сказали, ее зовут?
– Нет, не надо, – отозвалась Элис. – Это пустяки. Я просто предположила, что вы могли бы ее знать. А теперь мне пора. Спасибо вам большое.
С этими словами она повернулась, вышла из церкви и почти бегом покинула кладбище. Следы ночного происшествия были убраны, осталось лишь опрокинутое надгробие да несколько бессмысленных каракулей, сделанных красной краской из баллончика. Луг за оградой озаряло яркое солнце, и путь через поля до Кембриджа так сильно отличался от дороги, проделанной во сне, что Элис почувствовала себя лучше. Нет, это точно был сон. Даже следы через пшеничное поле (три цепочки рядом и четвертая поодаль, осторожно петляющая по краю в тени) наверняка оставлены кем-то другим.
И пока Элис шла к городу, какая-то тень тихо проскользнула в церковь и помедлила у входа в ризницу. Свет из витражного окна бросал разноцветные блики на яркие волосы прихожанки. Несколько мгновений она созерцала священника, молча стоявшего у алтаря, затем почти бесшумно направилась к нему. Ее туфельки без каблуков едва касались каменного пола, пока она с кошачьей грацией бежала к алтарю. Когда она приблизилась, огонь лампады погас, но священник этого не заметил.
