Текст книги "Возвращение в Мэнсфилд-Парк"

Автор книги: Джоан Айкен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА 3

Прошло около недели после описанных событий.

Сьюзен вместе с малышкой Мэри собирала в саду букет гиацинтов для тетушки Бертрам, когда, бросив взгляд поверх изгороди, увидела в глубине парка две приближающиеся фигуры, в которых тотчас узнала мистера Уодема с сестрой. Поскольку леди Бертрам, погруженная в приятную дремоту, едва ли пробудилась бы в ближайший час, Сьюзен не раздумывая направилась по дорожке навстречу соседям.

– Добрый день, мисс Сьюзен! Как поживаете? – приветствовал ее мистер Уодем, когда расстояние между ними сократилось настолько, что возможно стало его услышать. – Погода выдалась чудесная, и сестрица уговорила меня прогуляться по парку. Мы самовольно взяли на себя роль почтальонов – несем вам письмо, предназначенное вашей сестре.

– Моей сестре? Но кому вздумалось писать к ней в пасторат? Все наши родные – моя матушка и остальные в Портсмуте, да и братец Уильям, который служит во флоте, – знают, что Фанни отправилась в Вест-Индию. Любопытно, от кого это послание?

Сьюзен вспомнила о старой гувернантке, мисс Куонтрелл, некогда обучавшей их с сестрой, – письма от нее, адресованные то одной, то другой ее воспитаннице, иногда приходили в Мэнсфилд. Намереваясь изучить письмо позже, Сьюзен положила его в карман. На подобный случай Фанни оставила распоряжение, наказав сестре вскрывать письма и решать самой, отправить их на Антигуа или оставить в Англии дожидаться возвращения путешественников.

– Как вы устроились в пасторате? – спросила Сьюзен. – Довольны ли слугами?

– Ох, душенька, они нас вконец избаловали! – отозвалась миссис Осборн. – Рейчел, горничная вашей сестрицы, настоящее сокровище! И нынче, когда стоят теплые дни, сад выглядит прелестно. Фрэнк обыкновенно сидит в оранжерее, а я – в саду. Однако ж братец мой, как видите, быстро идет на поправку: сегодня впервые он почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы пройтись по парку.

– Мистер Уодем, вы и вправду выглядите лучше, – подтвердила Сьюзен. – Ваша бледность проходит. И все же не переусердствуйте, вам не следует утомляться. Не лучше ли будет после столь долгой прогулки войти в дом и немного освежиться? Уверена, мой кузен Эдмунд одобрил бы это.

Мистер Уодем с сестрой нерешительно обменялись взглядами. Было ясно, что неучтивость Джулии Йейтс не осталась незамеченной и соседям не хочется вторгаться в дом, где им вовсе не рады. Однако в эту минуту на подъездной дорожке показался Том Бертрам, объезжавший свои охотничьи угодья; при виде пастора с сестрой он приветствовал их со всем радушием. По натуре живой и общительный, открытого нрава, Том скучал по мужской компании, которой в Лондоне, Бате и Харрогейте ему хватало с избытком; рассудив, что новый пастор человек достойный и держится как истинный джентльмен, сэр Бертрам проникся к нему самым искренним расположением.

– Не желаете ли, сударыня, подняться в гостиную и познакомиться с моей матушкой? – обратился он к миссис Осборн. – Сьюзен проводит вас, не правда ли, кузина? Не сомневаюсь, матушка будет очень рада гостям, она пребывает в унынии со дня отъезда моего брата с женой.

Пока Том, послав за бутылкой мадеры, показывал своему новому знакомому бильярдную, Сьюзен проводила миссис Осборн наверх, в гостиную, где на диване расположилась леди Бертрам.

Почтенная дама как раз только что пробудилась от сладкой дремоты и в первое мгновение немного растерялась.

– Что такое? Что случилось? – пробормотала она хриплым со сна голосом, но миссис Осборн, усевшись подле нее, заговорила с дружеской сердечностью и очаровательной простотой о ее рукоделии, вязаном кошельке, отчего леди Бертрам вскоре оживилась, просветлела лицом и даже заметно повеселела.

Сьюзен, занимавшая малышку Мэри игрой в цветные кубики в дальнем конце комнаты, слушала их беседу с чувством, похожим на благоговение: миссис Осборн завела занимательный разговор с хозяйкой дома о вышивании шерстью и о плетении кружев, о наилучших способах вязания бахромы и о тонкостях отделки готовой бахромой, о весьма существенных различиях между petit point и gros point – большими и малыми гобеленовыми стежками – и о других тому подобных предметах.

– До недавнего времени я редко занималась рукоделием, сударыня, и приохотилась к нему лишь после кончины адмирала, моего бедного супруга, смытого волной за борт во время шторма, но смею вас заверить, матросы на его кораблях находили удовольствие в развлечениях вроде вязания или плетения. Видели бы вы, как ловко и проворно управлялись их черные от смолы пальцы с какой-нибудь бечевкой или пенькой, вас бы это позабавило. Они непрестанно дарили мне спицы и булавки для плетения, голубчики мои милые! От них я научилась многим премудростям и с радостью поделюсь этими маленькими хитростями с вами, сударыня.

От увлекательного описания занятий моряков беседа легко перешла к рассказам о морских приключениях; у миссис Осборн имелся, по-видимому, неиссякаемый запас подобных историй, ибо за восемнадцать лет счастливого замужества она четырежды пересекла Атлантический океан, обошла кругом Средиземное море и, обогнув мыс Доброй Надежды, достигла Ост-Индии. Сьюзен и сама с неподдельным интересом слушала эти воспоминания, рассказанные с изумительной живостью и простотой, а леди Бертрам, совершенно очарованная своей новой знакомой, раскинулась на диване, выронив из рук забытое вязанье; глаза ее, против обыкновения широко раскрытые, неподвижно смотрели вдаль, будто почтенная дама пыталась вызвать в воображении описываемые картины и события. Верно, в жизни не доводилось ей слышать ничего и вполовину столь занимательного.

В скором времени Сьюзен вспомнила о письме, которое ей вручила миссис Осборн. Крошка Мэри, построив замок из кубиков, заползла на диван и, равным образом околдованная чарами чудесной леди, с пальчиком во рту свернулась клубком на юбках своей бабушки.

Сьюзен же незаметно достала из кармана конверт и взглянула на адрес. Почерк показался ей незнакомым. Нож для бумаги, оказавшийся под рукой, на столике, положил конец ее сомнениям. Фанни, бесспорно, пожелала бы, чтобы письмо прочитали, на случай если в нем имеется какая-нибудь просьба или распоряжение, которое надобно незамедлительно исполнить.

Вскрыв конверт, Сьюзен начала читать. Поначалу ей с трудом удавалось разбирать неровные, прыгающие буквы, но мало-помалу она привыкла.

«Дорогая моя душенька Фанни!

Вы, верно, содрогнетесь, узнав мой почерк. Хотя, быть может, Вы давно его забыли. Целая вечность прошла с тех пор, как я в последний раз писала к Вам, а в Вашей счастливой, деятельной, богатой событиями жизни в Мэнсфилде у Вас довольно иных насущных забот, и Вас, полагаю, неустанно забрасывают письмами. О, чудный, милый Мэнсфилд! Перо мое с большей легкостью выводит это слово, нежели какое-либо другое, даже теперь, много лет спустя. Лето, проведенное в его тихих пределах, я почитаю счастливейшим в моей жизни и до конца своих дней буду горько сожалеть о роковых событиях, о стремительной череде безрассудных поступков, навеки разлучивших меня с Мэнсфилд-Парком и со всем, что с ним связано. Слово «Мэнсфилд» всегда будет означать для меня «совершенство».

Должно быть, милая Фанни, Вы задаетесь вопросом, к чему все это; я так и вижу Ваш удивленный взор. Неужто Вы забыли своего давнего друга Мэри Крофорд, с которой некогда провели так много часов в приятных, а иной раз весьма для нее поучительных беседах, бродя по тенистым аллеям Мэнсфилдского пастората? Неужели забыли, сколь бессовестно и эгоистично я лишала Вас удовольствия проехаться верхом на Вашей кобылке, желая безраздельно наслаждаться Вашим обществом в те драгоценные летние дни? А помните ли Вы бал в Мэнсфилде? Мы тогда столько танцевали, что истрепали туфли до дыр! Вы были царицей бала, Фанни, мне и теперь вспоминается Ваше белое платье со сверкающими крапинками, золотая цепочка у Вас на шейке и… одно бедное сердце, бившееся единственно для Вас и отвергнутое Вами! Но не стану дразнить Вас, добрая моя, нежная Фанни; в жизни, несомненно, все происходит как должно, и в этой великой лотерее Вам достался приз куда более драгоценный, нежели мой бедный своенравный братец, который по сей день остается холостяком, ибо не может сыскать среди изнеженных светских красавиц ту, что заменила бы ему жестокосердную Фанни.

Да, Вы вправе удивляться, но это чистая правда. Генри так и не женился. Все искушения и соблазны, все обольстительные уловки и самое изощренное кокетство юных прелестниц оставили его равнодушным. Право, он слишком хорош для лондонских райских птичек с золочеными крылышками. Находя успокоение и душевную опору в воспоминаниях, брат мой большую часть года проводит в Эверингеме, погруженный в заботы о своем поместье.

Что же до меня, эта печальная повесть столь коротка, что пересказать ее не составит труда. Брак мой обернулся сущей пыткой, хотя некогда партия обещала быть превосходной. Сестра моя, миссис Грант, нисколько не возражала против этого союза. Бедняжка уже тогда страдала от жестокого недуга, вскоре сведшего ее в могилу, и, несомненно, страстно желала видеть меня хорошо устроенной. Тот, с кем связала я свою судьбу, сэр Чарлз Ормистон, производил впечатление человека света, степенного, доброго нрава; не красавец, немного старше меня летами, он отличался изящными манерами и обладал весьма внушительным состоянием. Но как же горько я обманулась! В самом скором времени открылось, что внешнее благообразие его было лишь видимостью, блестящим фасадом, за которым гнездился порок; муж мой оказался ленивым самовлюбленным бонвиваном, вдобавок низким развратником. Не стану испытывать Ваше терпение, Фанни, описанием моих страданий в руках этого чудовища. Довольно будет сказать, что жестокое испытание, выпавшее на мою долю, уже позади: сэр Чарлз хотя и жив, но вынужден жить замкнуто; беспрестанные кутежи, невоздержанность и излишества подорвали его здоровье и повредили рассудок. Не в его власти более вымещать гнев на мне: заключенный в отдаленном крыле Ормистон-Хауса, он теперь изводит своих родных вспышками ярости. Не ужасайтесь, милочка Фанни, сэр Чарлз сам навлек на себя это несчастье. И лучшей участи он не заслуживает.

А не получила ли и я, его супруга, воздаяние по заслугам, спросите Вы, и ответ будет безрадостным. Я перенесла болезнь, болезнь тяжелую, и долго находилась между жизнью и смертью. Одна лишь нежная забота брата моего Генри, который днями и ночами оставался у моей постели, держа меня за руку, моля и заклиная не покидать его, одна лишь теплая привязанность близкого существа вернула меня в этот мир, чтобы и дальше сносить все тяготы земной юдоли. Но стоил ли дар жизни, возвращенной мне братом, перенесенных им горестей и страданий? Кому об этом судить? Уж верно не мне. Теперь состояние мое улучшилось, однако до полного выздоровления еще далеко, слишком далеко. Доктор прописал мне деревенский воздух. Но Ормистон-Хаус мне ненавистен, а поместье Генри в Эверингеме, по мнению доктора, мне не подходит – тамошний климат чересчур суров. Так где же провести несколько месяцев, пока здоровье мое не поправится?

Можно ли удивляться, душенька Фанни, что все эти годы я вновь и вновь возвращалась мыслями к дорогим сердцу воспоминаниям о чудных аллеях, тропинках и лужайках милого Мэнсфилда, об игривом сладком ветерке, овевающем зеленые рощи и цветущие кустарники?

Признаюсь, не одно лишь место это влечет меня. Помимо брата и моей дорогой покойной сестры, самыми близкими, самыми верными друзьями, имевшими наиболее благотворное влияние на меня за всю мою никчемную короткую жизнь, я почитаю Вас и Вашего мужа. Могли бы Вы и мистер Эдмунд Бертрам – я пишу его имя рукой нетвердой и робкой, – могли бы Вы найти в себе силы забыть ошибки прошлого, могли бы простить заблудшего, оступившегося, но искренне любящего Вас друга? Я глубоко верю, что лишь беседы с Вами, Ваши мудрые наставления, лишенные всякой искусственности и лицемерия, способны оказать целительное воздействие на расположение духа моего и образ мыслей. Смею ли я в ничтожестве своем просить о дружбе с теми, кого почитаю за образец нравственной чистоты и благородства? Могу ли надеяться, что меня примут в Мэнсфилде?

Единственное слово, один лишь росчерк пера, Фанни, положит конец этим безумным мечтам. Вам довольно будет лишь отписать «нет» Вашей докучливой подруге, и она тотчас оставит свой дерзкий замысел. Возможно, я слишком многого прошу. Но, может статься, Вы с Эдмундом (ну вот, я вновь вывела своей рукой его имя), живя в довольстве и изобилии, не откажетесь бросить несколько крошек с Вашего богатого стола? Уверена, подобные благодеяния Вам нередко доводится оказывать счастливым прихожанам Мэнсфилда в милосердном служении Вашем.

Генри, мой преданный брат, уже навел справки и сообщил, что в деревне сдается дом, Уайт-Хаус (кажется, в былые дни там жила сестрица леди Бертрам, не могу припомнить ее имя). Если я не получу от Вас ответа, Фанни, и Ваше решительное «нет» не разобьет мои робкие надежды, в середине мая Генри намеревается привезти меня в Мэнсфилд и устроить там. Не стану отрицать, он, подобно мне, страстно желает вновь увидеть милые сердцу картины былого счастья, увы, безвозвратно потерянного.

Ваш давний любящий друг, Мэри Крофорд.

P.S. Я называю себя так, потому что фамилия «Ормистон» мне ненавистна, и слышать ее для меня смертная мука. Я предпочитаю прежнее обращение и более всего люблю тех, кто адресуется ко мне “М.К.”».

Легко можно вообразить смятение и изумление Сьюзен, читавшей приведенные выше строки. Письмо Мэри было не из тех, которые достаточно бегло пробежать взглядом. Едва дойдя до последних слов, Сьюзен с жадным вниманием принялась перечитывать послание вновь. «Ах, бедняжка!» – было ее первой мыслью. Какое горькое разочарование, ведь мисс Крофорд жаждала увидеть Фанни с Эдмундом после многолетней разлуки, уверяя, что одна лишь их дружба, их благодатное, возвышающее душу влияние способны исцелить ее от тяжкого недуга; но несчастная не ведала, что те, к кому она взывает, находятся в пяти тысячах миль от Нортгемптоншира и не возвратятся в Мэнсфилд еще долгие месяцы.

«Я должна незамедлительно написать мисс Крофорд, вернее, леди Ормистон, – решила Сьюзен в порыве сострадания. – Надобно как можно скорее предупредить бедную женщину, что ее мечтам не суждено сбыться. Несомненно, эта новость станет для нее жестоким ударом. Похоже, дело не терпит отлагательства – строки письма дышат неподдельным волнением, будто речь идет о жизни и смерти. Остается лишь уповать, что крушение надежд не нанесет серьезного урона здоровью мисс Крофорд».

Взглянув на дату в начале послания, Сьюзен обнаружила, что письмо, по всей видимости, шло несколько дней и еще день-два пролежало в пасторате, прежде чем попасть к ней. «Почти наверняка отменять приготовления к отъезду леди Ормистон уже поздно», – пронеслось у нее в голове. Сьюзен вдруг вспомнилось, как на днях Том с удовольствием отмечал, что Уайт-Хаус удалось наконец сдать внаем; мистер Клейпол, его поверенный, нашел подходящих жильцов. Слуги уже прибыли, и коттедж готов был открыть свои двери новым обитателям.

Размышления Сьюзен прервал голос миссис Осборн, собравшейся уходить:

– Боюсь, мисс Прайс, я вконец утомила вашу тетушку своей нескончаемой болтовней, но мы так мило беседовали, что я совершенно забыла о времени. Мне надобно бежать, спасать мистера Бертрама от моего брата, который буквально помешан на бильярде и останется здесь навсегда, если не увести его силой. Леди Бертрам, позвольте пожелать вам доброго дня; надеюсь, я буду иметь удовольствие показать вам тот стежок «елочкой», когда уговорю братца привести меня сюда снова.

Сьюзен проводила гостью вниз и по пути тепло поблагодарила за приятное развлечение, доставленное тетушке.

– Ее жизнь столь тиха и уединенна, что временами тетя впадает в апатию и безразличие, но я уверена, небольшое умственное напряжение, необходимое для того, чтобы слушать ваши захватывающие рассказы, сударыня, пойдет ей только на пользу.

Миссис Осборн от души рассмеялась тому, что беседа с ней якобы требует умственного напряжения.

– Если от моей болтовни есть хоть какой-то прок, мисс Прайс, я не прочь развлекать вашу тетушку своими байками всякий раз, когда ей только вздумается. Я готова до скончания века рассказывать о Гибралтарском проливе, о просторах Северного моря, о Бермудах и о Багамах; для меня одно удовольствие вспоминать те славные деньки.

При этих словах миссис Осборн мечтательно вздохнула, живое, добродушное лицо ее озарилось нежной, радостной улыбкой, и Сьюзен невольно замерла, пораженная разительным контрастом между счастливой, полнокровной жизнью, мельчайшие события которой с легкостью слагаются в истории занимательные, приятные или поучительные, и злосчастной судьбой приятельницы Фанни, Мэри Крофорд, живущей одними лишь воспоминаниями о нескольких летних месяцах в Мэнсфилде и проведшей долгие годы в занятиях пустых, бесплодных, а быть может, и пагубных.

Сьюзен отчаянно хотелось пересказать миссис Осборн содержание письма несчастной мисс Крофорд и спросить совета: успев по достоинству оценить здравомыслие, рассудительность и прозорливость своего нового друга, она с радостью прислушалась бы к ее суждению. Однако после короткого раздумья она заключила, что не вправе поверять секреты мисс Крофорд человеку постороннему. Мэри надлежало решить самой, как лучше всего поступить.

Миссис Осборн не без труда увела брата из бильярдной, где мужчины после короткой игры (длинная партия оказалась не по силам мистеру Уодему) принялись разглядывать географические карты, беседуя об истории античной культуры. Пастор, блестящий латинист, страстный ученый, исследователь древностей, с увлечением расспрашивал Тома, можно ли найти следы древних римских поселений на землях Мэнсфилда.

– Я как раз говорил вашему кузену, мисс Прайс, – оживленно воскликнул он, – что, вполне вероятно, проложенная римлянами дорога, ветвь Уотлингской[2]2
  Уотлингская дорога – древняя кельтская дорога, связывающая юг и запад Британии, позднее была достроена римлянами.


[Закрыть], проходила некогда по его владениям! Она тянулась от Ратэ, нынешнего Лестера, как вам, разумеется, известно, до Веруламия, называемого теперь Сент-Олбансом. Я почти уверен, если провести раскопки здесь, – мистер Уодем указал пальцем место на карте, – или здесь, немного дальше к востоку, то удастся отыскать остатки римской почтовой станции или усадьбы.

Том, как отметила Сьюзен, был совершенно очарован предположением, будто на его угодьях можно совершить столь волнующее открытие, и мужчины расстались, весьма довольные друг другом. Они сердечно попрощались, и брат с сестрой направились через парк к себе в пасторат.

ГЛАВА 4

После нескольких часов мучительных раздумий Сьюзен решилась наконец ответить на письмо Мэри Крофорд. Немалое затруднение заключалось в том, что, хотя мисс Крофорд, или леди Ормистон, быть может, вовсе не догадывалась о существовании такой особы, как Сьюзен Прайс, эта самая Сьюзен Прайс превосходно знала историю жизни Мэри Крофорд.

Сколько раз, занимаясь вдвоем с сестрой рукоделием в гостиной Мэнсфилда, срезая розы в саду или прогуливая мопса по парковым дорожкам, рассказывала ей Фанни о прежних временах, о памятном лете, когда Крофорды впервые появились в Мэнсфилдском пасторате, о том, как эти обворожительные, любезные, щедро одаренные природой молодые люди, потакая своим суетным прихотям, внесли разлад и сумятицу в безмятежную жизнь семьи Бертрам, разрушив мир и спокойствие Мэнсфилд-Парка.

Генри и Мэри Крофорд приходились братом и сестрой миссис Грант, жене священника, занимавшего в те дни пасторат. Живые, деятельные, наделенные яркими талантами и неотразимым обаянием, неизменно готовые доставлять удовольствие и получать его, они привыкли к блестящему лондонскому обществу, но нисколько, впрочем, не чуждались и радостей деревенского уединения. Однако за их милым очарованием, секретом которого была лишь естественная непринужденность и обходительность, таилось расчетливое честолюбие и непомерное тщеславие. Натуры неглубокие, лишенные нравственного чувства, они сызмальства были испорчены губительным влиянием воспитавшего их дядюшки, человека грубого и распутного, известного дурными связями. Мисс Крофорд, располагая двадцатью тысячами фунтов, рассчитывала найти себе богатого мужа, а ее брат Генри, обладатель солидного состояния, вел бездумную, праздную жизнь светского вертопраха. Эгоистичный, легковесный и непостоянный, он не питал сердечной привязанности ни к кому, кроме одной лишь сестры, и обожал покорять сердца молодых женщин обворожительными улыбками, живыми речами и ласковым обхождением. Обе сестры Бертрам, Мария и Джулия, поддались его чарам и позднее, поняв, что он вовсе не намеревался связывать себя узами брака ни с одной из них, исполненные разочарования и гнева, безрассудно бросились искать утешения в скором замужестве.

Но неожиданно случилось нечто удивительное: холодный, бессердечный Генри Крофорд полюбил глубоко и искренне, полюбил страстно, со всем пылом молодости, скромную и незаметную кузину сестер Бертрам, Фанни, далеко уступавшую признанным красавицам Марии и Джулии и в красоте, и в талантах, и в утонченности воспитания, и в изысканности манер. Трудно сказать, как такое могло произойти, но только завзятый сердцеед, неприступный Генри Крофорд, неуязвимый для стрел любви, совершенно потерял голову и отчаянно умолял Фанни Прайс стать его женой.

«Отчего же ты отказала ему, сестра?» – неизменно спрашивала Сьюзен на этом месте рассказа. И вправду, если не считать присущего ему легкомыслия и ветрености, с которой он играл чувствами сестер Бертрам (этот проступок Сьюзен судила и вполовину не столь сурово, как сестра, ибо, не питая любви к Джулии Бертрам, готова была с легкостью простить другому презрение к этой особе), Генри Крофорд даже такой, каким изображала его Фанни, строго его осуждавшая, был щедро одарен множеством неоспоримых достоинств. Едва ли его можно было назвать красавцем, но природное обаяние, учтивость и безукоризненные манеры обеспечивали ему успех в любом окружении; он умел говорить занимательно о всяком предмете, был хорошо образован, обладал несомненным актерским даром, превосходно пел и декламировал; искусный и храбрый наездник, умелый и рачительный хозяин в своем поместье, он отличался редким добросердечием и, желая услужить другому, готов был приложить все старания и усердие.

«Так почему же ты не пошла за него, сестрица?» – повторяла, бывало, Сьюзен, и Фанни всякий раз отвечала: «Надобно ли спрашивать? Да обладай он всеми мыслимыми совершенствами, возвышенной душой и добрым нравом, вдобавок к похвальным его качествам, я отказала бы ему, потому что еще ребенком отдала свое сердце кузену Эдмунду. А потом, ты знаешь сама, разразился скандал из-за Марии, который невозвратимо разобщил наши семьи, сделав нас далекими, чуждыми друг другу. Бедный Эдмунд! Как он был подавлен, как сокрушен в те дни, а причиной тому – его привязанность к Мэри».

В этом заключалось еще одно пренеприятное затруднение. Мэри Крофорд, сестра, создание еще более очаровательное, нежели ее брат, ибо она была лишена того суетного, тщеславного пристрастия пленять сердца, что развратило нрав молодого Генри, обратила свой взор на Эдмунда Бертрама и готова была, невзирая на честолюбивые мечты о выгодном замужестве, благосклонно принять его ухаживания, хотя тот был всего лишь младшим братом будущего баронета. Эдмунд же, к молчаливому отчаянию Фанни, одно время воображал себя влюбленным в прелестную и обаятельную лондонскую красавицу.

«Она восхитительно играла на арфе, Сьюзен, а ее речи всегда были так забавны и занимательны… хотя, на мой взгляд, временами шутки ее граничили с непристойностью. Мэри не упускала случая посмеяться над духовенством; подобное легкомыслие больно ранило бедняжку Эдмунда. Думаю, главным препятствием к браку с Эдмундом послужило то обстоятельство, что ему предстояло принять сан и унаследовать всего лишь долю младшего брата. Однако же, полагаю, она его любила, насколько позволяла ее легковесная натура; уверена, в конце концов она решилась бы на союз с ним, если бы не несчастье с Марией».

Мария Бертрам, ставшая женой человека богатого, но совершенно ничтожного, вновь повстречала Генри Крофорда в Лондоне и, глубоко уязвленная небрежением, с которым тот играл ее чувствами, а затем бросил, приняла его холодно, с презрением. Почувствовав, что тщеславие его задето, Крофорд попытался вновь завоевать расположение Марии, и прежде чем успел осознать, какую навлекает на себя опасность, страстно влюбленная женщина оставила постылого супруга и бежала к нему.

«Боже милостивый! – ужаснулась своим мыслям Сьюзен. – И этакий распутник, этакий растлитель чужих жен вновь водворится в Мэнсфилде и будет принят здесь как гость! О нет! Том никогда этого не допустит».

Тут Сьюзен пришло в голову, что, возможно, ее долг – уведомить кузена, кто эти новые люди, которых он, сам того не ведая, приютил в Уайт-Хаусе.

Том единственный из братьев и сестер Бертрам не стал жертвой рокового очарования Крофордов. Благодаря прозорливости или недостатку чувствительности или же, быть может, частые отлучки его из Мэнсфилда послужили тому причиной, но Тому удалось избежать всеобщего увлечения молодой парой; изнурительная лихорадка уложила его в постель незадолго до того, как распался брак Марии, и волей случая сознание той разрушительной роли, которую сыграли злополучные брат с сестрой в бесчестье семьи Бертрам, не нанесло ему жестокого удара. Фамилия Крофорд, упомянутая его поверенным, не заставила его насторожиться.

Да, Тома, несомненно, следовало поставить в известность о том, кто такие Крофорды, и сделать это надлежало Сьюзен. Однако еще более она чувствовала себя обязанной ответить несчастной, немощной Мэри, писавшей Фанни столь страстно, с трогательной привязанностью и доверием. Быть может, именно в эту минуту, не получив отказа, который, как она заверяла, удержал бы ее от осуществления заветнейшей мечты, бедняжка была уже на пути в Мэнсфилд, полная надежд на скорую встречу с друзьями. Не в силах долее терпеть неизвестность, Сьюзен позвала дворецкого.

– Баддели, вы, случаем, не знаете, новые арендаторы мистера Тома уже прибыли в Уайт-Хаус?

Она не сомневалась, что в такой маленькой деревушке, как Мэнсфилд, подобные новости разносятся в мгновение ока, переходя из уст в уста, так что к вечеру все в округе будут знать о приезде Крофордов; хозяева усадьбы, разумеется, услышат новости последними, но прислуга, по-видимому, уже осведомлена. Так оно и оказалось.

– Да, мисс, они приехали в коляске из Нортгемптона. Я слышал, леди выглядела скверно, сказать по правде, она больна, совсем больна; горничная сразу уложила ее в постель. И тотчас послали за доктором Фелтемом. Это те самые господа, мисс, что были здесь, кажется, назад тому лет пять или шесть, еще до того как вы приехали в Мэнсфилд, пасторский дом занимал тогда старый доктор Грант; помню, в то лето молодому мистеру Тому вздумалось актерствовать, и он приказал выстроить театр в кабинете хозяина. Господи, ну и шуму было, доложу я вам, когда хозяин – старый хозяин – воротился домой и увидел у себя в кабинете сцену да занавес в пятьдесят ярдов сукна. Да, леди и джентльмен из Уайт-Хауса, верно, те самые; они были дружны с мисс Марией, мисс Джулией и мистером Эдмундом, все вместе играли в театре да пели, бывало. Редкая красавица была эта мисс Крофорд. Но, сказывают, теперь она уже не та, что прежде. Джентльмен, тот нисколько не переменился. А леди, говорят, страх как подурнела.

– Благодарю вас, Баддели, – сказала Сьюзен и, как только дворецкий удалился, села писать письмо.

«Милостивая госпожа», – начала было она, но, зачеркнув написанное, вывела.

«Дорогая мисс Крофорд!

Я только что получила Ваше письмо, адресованное моей сестре Фанни, и спешу сообщить Вам печальную весть, что сестра моя и зять теперь в отъезде. Дела, связанные с недавней кончиной моего дядюшки, сэра Томаса Бертрама, вынудили их отправиться в Вест-Индию. Я осмелилась вскрыть Ваше послание, поскольку сестра просила меня отвечать на все письма и сообщать о ее отъезде и о настоящем местопребывании. Я, конечно же, перешлю ей Ваше письмо с ближайшим почтовым судном, но, боюсь, пройдет не меньше четырех месяцев, прежде чем Вы получите ответ. Фанни с мистером Бертрамом едва ли вернутся в Мэнсфилд раньше сентября.

Поверьте, мне искренне жаль, что невольно приходится передавать новость, которая неизбежно доставит Вам горечь и разочарование.

Понимаю, здоровье Ваше расстроено и, верно, не позволяет принимать посетителей, поэтому я не решилась бы обеспокоить Вас своим приходом, пока Вы не дадите мне знать, что подобный визит уместен; однако я с радостью сделаю все возможное, чтобы хоть как-то смягчить огорчение, причиненное Вам отсутствием моей сестры. Пожалуйста, сообщите, могу ли я быть Вам полезна.

Сердечно Ваша и пр.

Сьюзен Прайс».

Отослав письмо со слугой, она отправилась на поиски кузена, но обнаружилось, что Том два часа как уехал в Торнтон-Лейси – маленькую деревеньку в некотором отдалении от Мэнсфилда, где у него имелись дом и изрядный участок земли. Там он намеревался задержаться на день-другой, а то и пробыть дольше. Подобные внезапные, неожиданные отлучки были у Тома в обычае – едва почувствовав, что тишина и сонная неподвижность Мэнсфилда, противные его беспокойной натуре, ему прискучили, приелись, он незамедлительно покидал усадьбу. Теперь Сьюзен оставалось лишь ждать его возвращения.

Однако не думать о приезде Крофордов было свыше ее сил, и во время обычной вечерней партии в криббидж с леди Бертрам, машинально записывая выигрыши и проигрыши или сдавая карты тетушке и себе, она то и дело возвращалась мыслями к новым обитателям Уайт-Хауса.

Какую печальную перемену нашла, должно быть, несчастная женщина в том милом сердцу заветном уголке, который с упоением вспоминала: многих из прежних своих знакомых она теперь не застала здесь; ее сестра и зять покинули пасторат, без Фанни, Эдмунда, сэра Томаса, Марии и миссис Норрис Мэнсфилд опустел. Сьюзен, страстной почитательнице Шекспира, невольно пришла на память строка: «На хорах, где умолк веселый свист»[3]3
  У. Шекспир. Сонет 73. Пер. С. Маршака.


[Закрыть].

Совсем иным, куда более оживленным, был, наверное, Мэнсфилд в те далекие дни. Теперь здесь осталась лишь леди Бертрам, которую едва ли можно было счесть приятной собеседницей: вялая и безучастная ко всему даже в дни своей молодости, с годами она еще глубже погрузилась в ленивую, бессмысленную праздность; что же до Джулии, особы капризной, мелочно придирчивой, вздорной и вечно ворчащей, – ее визиты в Мэнсфилд никому не приносили радости. Разумеется, был еще и Том, однако вряд ли мисс Крофорд пожелала бы проводить время в его обществе теперь, после того как некогда предпочла ему младшего из братьев Бертрам, чье положение и виды на будущее были куда скромнее; вдобавок Сьюзен не могла представить себе беспечного, громогласного, лишенного душевной чуткости Тома в комнате больной.